Чернышевский Николай Гаврилович - Н. Богословский. Николай Гаврилович Чернышевский

ло этой науке, - интересы его были значительно шире. Отчетливо сознавая, что его труды в этой области были бы необходимы и полезны исключительно для специалистов, он твердо намеревался оставить филологию для литературной критики и публицистики.

   "Филология наука очень важная, - писал Чернышевский спустя два года, - но для того, кто хочет ею специально заниматься; человеку, который не намерен сделаться филологом, санскритский язык не принесет ни малейшей пользы. Еще менее пользы приобретет он, научившись отличать большой юс от малого. Странно даже доказывать такие простые истины. Но как же не защищать их, когда модное направление стремится к тому, чтобы вместо сведений о человеке и природе набивать голову юноши теориями придыханий, приставок, корнями и суффиксами".

   Приход в "Современник" дал возможность Чернышевскому заняться разработкой животрепещущих вопросов, волновавших широкие круги читателей, а не узкую аудиторию специалистов.

   Уже в молодые годы Чернышевский руководился в своих занятиях не личными вкусами и наклонностями, а потребностями общественного развития. Тут сказывалась та "историческая сознательность", которая заключается в ясном понимании писателем своего назначения и в стремлении его разрешать в первую очередь задачи, выдвигаемые эпохой.

   В черновых вариантах "Очерков гоголевского периода русской литературы" Чернышевский говорит, что Белинский, как и великие европейские критики прошлого (в первую голову Лессинг), "сочинял рецензии" вовсе не потому, что это доставляло им удовольствие или было единственным их призванием. "Мы не знаем, назначала ли его природа исключительно к критической деятельности: гениальной натуре доступны бывают многие поприща, она действует на том, которое в данных обстоятельствах находит самым широким и плодотворным..." (Подразумевается, конечно, плодотворность воздействия на общественное сознание.) В другом месте "Очерков" Чернышевский замечает о своем предшественнике: "...Он чувствует, что границы литературных вопросов тесны, он тоскует в своем кабинете, подобно Фаусту: ему тесно в этих стенах, уставленных книгами, - все равно хорошими или дурными; ему нужна жизнь, а не толки о достоинствах поэм Пушкина или недостатках повестей Марлинского и Полевого".

   В "Лессинге" Чернышевский точно так же показывает, что этот прирожденный философ не посвятил философии ни одной страницы в своих книгах, сознавая, что "не время еще было философии стать средоточием немецкой умственной жизни". "Не тяжелое ли самоотречение было это с его стороны? С первого взгляда может показаться так... Но для натур, подобных Лессингу, существует служение более милое, нежели служение любимой науке, это - служение развитию своего народа".

   Понимание этого закона исторической необходимости Чернышевский обнаружил с первых же шагов в литературе. Вот почему он так быстро занял руководящее положение в критике. Вот почему в смятении стали отступать литературные противники "Современника" с приходом туда Чернышевского, а влияние последнего на читателей росло не по дням, а по часам. Вот почему он оставил неизгладимый след в истории отечественной литературы, хотя критикою собственно он занимался не более четырех лет. Встретив впоследствии в лице Н. А. Добролюбова достойного преемника, Чернышевский с 1857 года уже покинул эту область работы, чтобы перейти к публицистике, истории, экономике.

   В "Отечественных записках" Чернышевскому приходилось рецензировать главным образом научные или справочные издания, в "Современнике" он получил возможность писать о беллетристических произведениях. Однако первые же статьи и рецензии Чернышевского в "Современнике" (о романе и повестях М. Авдеева, о "Трех порах жизни" Евгении Тур, о "Бедности - не порок" А. Н. Островского), послужили "Отечественным запискам" предлогом для нападок на "Современник" с упреками в резкости, непоследовательности и противоречивости критических оценок этого журнала. Обстоятельство это вовлекло самого Чернышевского в полемику с "Отечественными записками", а между тем, после того как началась эта полемика, он в течение всего 1854 года и первых месяцев 1855 все еще продолжал, по совету Некрасова, сотрудничать и в том и в другом журналах. Случалось иногда так, что в одном и том же номере "Отечественных записок" печатались статьи, рецензии Чернышевского {Надобно заметить, что материалы разделов критики и библиографии печатались тогда в журналах большей частью без подписи автора.}, а на соседних страницах заметки с выпадами против его же статей из "Современника". Так продолжалось до весны 1855 года, когда Чернышевский решительно расстался с "Отечественными записками".

   Что же в литературных статьях молодого критика вызвало с самого начала возмущение "Отечественных записок"?

   Анонимный автор первого обозрения в "Отечественных записках", содержавшего выпады против Чернышевского, не скрывает, что его неприятно поразило нарушение идиллического покоя, царившего до сих пор в критических отделах журналов: "В последнее время в отзывах наших журналов о разных писателях привыкли мы встречать тон умеренный, хладнокровный; если же и читали подчас приговоры несправедливые, по нашему мнению, то самый тон статей, чуждый всякой запальчивости, обезоруживал нас".

   Но вот в эту атмосферу вялого благодушия, тишины и покоя резким диссонансом ворвался вдруг смелый и живой голос, в котором ясно различимы ноты сарказма и гнева.

   Чернышевскому не нужны уклончивые и позолоченные фразы, затемняющие существо дела. Ему чуждо слепое поклонение авторитетам и известностям. Он не хочет повторять одни и те же стереотипные фразы о том или ином писателе "от самого его отрочества до самой его дряхлости". "Русская критика, - заявляет он, - не должна быть похожа на щепетильную, тонкую, уклончивую и пустую критику французских фельетонов; эта уклончивость и мелочность не во вкусе русской публики, нейдет к живым и ясным убеждениям, которых требует совершенно справедливо от критики наша публика".

   И вот, хотя произведения Евгении Тур получили некоторую известность (после того как И. С. Тургенев снисходительно и сдержанно похвалил их в "Современнике"), новый ее роман из великосветского быта "Три поры жизни", лишенный какого бы то ни было общезначимого содержания, Чернышевский, не обинуясь, называет натянутым, аффектированным, пустым и никому не интересным.

   И вот хотя "Вариньку" М. Авдеева относили несколько лет тому назад в том же "Современнике" к числу "замечательных явлений литературы" и ставили в одном ряду с "Записками охотника", новые повести этого писателя настолько далеки от насущных вопросов современности, настолько легковесны и внутренне ложны, что Чернышевский, не обинуясь, бросает автору обвинение в постыдной лакировке действительности, в подкрашивании помещичьего быта розовой водицей сентиментализма. "Что за странность! - восклицает он. - Все это мило, но все это будто бы неправда, будто бы не клеится, будто бы, не так... Что же не клеится? Отчего не ладится? Ответа искать недалеко; но мы, - говорит он, разбирая повесть "Ясные дни", - сначала украсим свой разбор грациозным стихотворением:

  

   О домовитая совушка,

   О милосизая птичка!

   Грудь красно-бела, касаточка,

   Летняя гостья, певичка... и т. д.

  

   Что за странность? Что-то не так! Грациозная песенка оказывается нескладицею! Виноваты, виноваты! Мы вздумали про сову пропеть то, что можно пропеть только о ласточке!

   Г. Авдеев хотел в "Ясных днях" опоэтизировать, идеализировать всё и всех в избранном им для идиллии кругу. Но дело известное, что не всякий кружок, не всякий образ жизни может быть идеализирован в своей истине. Трудно идеализировать бессмыслие и дрязги... Г. Авдеев говорит нам: полюбуйтесь на всех выводимых мною людей всецело, во всей обстановке, полюбите их жизнь; посмотрите, какая светлая, чистая, славная эта жизнь! Посмотрим же, что это за люди и какова их жизнь! Идут ли к ней розовые краски? Не будем даже рассматривать, прикрашивает или нет он своих милых идиллических любимцев; возьмем их такими, какими он их выводит нам на аркадский лужок... Может быть, эти голуби, в сущности, вовсе не голуби, а просто-напросто осовевшие под розовыми красками коршуны и сороки; может быть, от этих сов плохо приходится очень многим, потому что тунеядцы должны же кого-нибудь объедать..."

   Трудно было с большею ясностью в подцензурном журнале обвинить писателя в идеализации паразитического времяпрепровождения людей помещичьего круга.

   Евгения Тур и Михаил Авдеев были третьестепенными писателями. Но и об ошибках первоклассных художников-мастеров Чернышевский писал с присущей ему прямотой и последовательностью, которую он понимал вовсе не так, как рекомендовал ему понимать ее безыменный критик "Отечественных записок". Чернышевский отказывался ратовать за худшее только из привязанности к именам. "Если хочешь быть последовательным, - писал он, - то смотри исключительно только на достоинство произведения и не стесняйся тем, хорошими или дурными находил ты прежде произведения того же самого автора; потому что одинаковы вещи бывают по существенному своему качеству, а не по клейму, наложенному на них".

   Комедия А. Н. Островского "Свои люди - сочтемся" (1850 г.) создала заслуженную славу замечательному драматургу. Еще до появления в печати она в течение целой зимы читалась с необыкновенным успехом в литературных кругах. Комедия была воспринята современниками как одно из ярчайших явлений в литературе гоголевского направления. А. Ф. Писемский назвал "Свои люди - сочтемся" купеческими "Мертвыми душами"; ее ставили в один ряд с "Недорослем", "Горем от ума" и "Ревизором". Но в следующих затем комедиях Островского наметился отход великого драматурга от принципов критического реализма, столь ярко проявившихся в первой его комедии. Тут проявилось отрицательное влияние на него реакционных славянофильских идей. Комедия "Бедность - не порок" (1854 г.), в которой сильнее всего сказалось это влияние, вызвала шумный восторг славянофильствовавшего критика Аполлона Григорьева. Он почти коленопреклоненно прославлял ее не только в критических статьях, но и в стихотворениях.

   Борясь за Островского, Чернышевский на страницах "Современника" в статье "Бедность - не порок" смело поставил вопрос о путях развития таланта автора "Своих людей". В противовес Аполлону Григорьеву, он осудил комедию, дающую "апофеозу старинного купеческого быта", и констатировал, что в двух последних своих комедиях ("Не в свои сани не садись" и "Бедность - не порок") Островский "впал в приторное прикрашивание того, что не может и не должно быть прикрашиваемо". Произведения, по мнению Чернышевского, вышли "слабые и фальшивые", тем не менее Островский еще не погубил своего таланта, дарование его "еще может явиться по-прежнему свежим и сильным, если г. Островский оставит ту тинистую тропу, которая привела его к пьесе "Бедность - не порок".

   Последующие произведения великого драматурга показали, что он действительно оставил "тинистую тропу", преодолел славянофильские влияния, и уже через три года Чернышевский в статье о комедии "Доходное место" отмечал, что "сильным и благородным направлением она напоминает ту пьесу, которой он обязан большей частью своей известности, - комедию "Свои люди - сочтемся".

  

   Четкость общественно-политических позиций молодого критика, ясность его эстетических критериев, его страстная убежденность и прямота смутили не только критика "Отечественных записок", но и некоторых либерально настроенных сотрудников некрасовского "Современника". Один из мемуаристов рассказывает:

   "Многие из крупных сотрудников "Современника" долго не знали, кто помещает в журнале критические и библиографические статьи. Когда к Некрасову приставали за объяснениями Тургенев, Боткин, Григорович и другие, Некрасов обыкновенно как-нибудь уклонялся от прямого ответа, и имя нового сотрудника оставалось неизвестным. Один раз Боткин настойчиво стал допрашивать поэта и сказал: "Признайся, Некрасов, ты, говорят, выкопал своего критика из семинарии?" - "Выкопал, - отвечал Некрасов. - Это мое дело". Помещенный в "Современнике" небольшой разбор повестей Авдеева, печатавшихся раньше в том же журнале, произвел целую бурю в литературных кружках. Многие были задеты, другие заинтересованы, все расспрашивали, кто этот отважный критик, осмелившийся так резко разбранить Авдеева, известного в свое время литератора и постоянного сотрудника "Современника". Авдеев до того обиделся, что послал Некрасову ругательное письмо".

   Рецензии и статьи Чернышевского в "Современнике" сразу выделили его среди тогдашних критиков. За каждой строкой его чувствовалась стройная система взглядов на искусство, цельность отношения к явлениям литературы, глубокое знание законов искусства.

   Он выступил на литературном поприще в период упадка в критике, влачившей после смерти Белинского жалкое существование. Журналы были переполнены жалобами на оскудение критики. Но этим и ограничивались журналы.

   В статье о сочинениях полузабытого в то время писателя Погорельского Чернышевский остановился на рассмотрении причин этого явления.

   Статья является образцом ранней публицистической манеры Чернышевского. Он писал: "Один мыслитель, тревожимый в своих созерцаниях скрипом дверей в его квартире, нашел, что двери могут скрипеть от семнадцати различных причин. Почти столько же причин можно найти и для упадка русской критики в последние годы. Из них первая... но зачем говорить о первой? Лучше скажем о второй. (Прием типичный для эзоповской манеры письма Чернышевского. Он "отказывается" говорить о первой причине упадка, имея в виду цензурный гнет. - Н. Б.) Вторая причина бессилия современной критики - то, что она стала слишком уступчива, неразборчива, малотребовательна, удовлетворяется такими произведениями, которые решительно жалки... Современная критика слаба, - этим сказано все: какой силы хотите вы от слабости? Г. А. начинает писать плохие, лживые фарсы; читатели грустят о падении прекрасного таланта; критика находит лживые фарсы замечательными, высокими, правдивыми драмами; Г. Б. (начинает писать из рук вон плохие стихи; читатели с неудовольствием пожимают плечами; критика находит стихи пластичными, художественно прекрасными. Г.г. В. и С, г-жи Д. и Е. пишут пустые, вялые, приторные романы и повести; читатели не могут дочитывать романов до второй части, повестей - до второй главы - критика находит эти повести и романы полными содержания, ума, наблюдательности... Как же вы хотите, чтобы она имела живое значение для публики? Она ниже публики; такою критикою могут быть довольны писатели, плохие произведения которых она восхваляет; публика остается ею столько же довольна, сколько теми стихами, драмами и романами, которые рекомендуются вниманию читателей в ее нежных разборах".

   Сочинения Погорельского, изданию которых посвящена статья, послужили, в сущности, только поводом для того, чтобы сопоставить критику начала пятидесятых годов с критикой тридцатых годов, напомнить о высокой миссии подлинной критики, призванной влиять на читателей и воспитывать их.

   Однако регресс ее зашел, по мнению Чернышевского, так далеко, что нельзя было сравнивать ее даже с предшествующей Белинскому критикой Н. А. Полевого и Н. И. Надеждина.

   Когда против Чернышевского ополчились на страницах "Отечественных записок" за резкость тона и мнимую непоследовательность мнений, он не мог обойти молчанием эти выпады представителей узкоэстетической критики. Ответом его явилась статья "Об искренности в критике", в которой Чернышевский подробно изложил свои взгляды на задачи ее, выдвинув на первый план требование мысли и содержания при оценке художественных произведений и подчеркнув в то же время огромное значение художественной формы.

   Острие этой статьи было направлено против уклончивых, осторожных ценителей литературы, боявшихся говорить откровенно и прямо о слабых произведениях, если они принадлежали перу известных писателей. В ней зло высмеян тип "умеренного" и "смиренного" рецензента, не осмеливающегося сказать ни одного решительного слова о разбираемом произведении, сопровождающего свои утверждения всевозможными оговорками из боязни задеть самолюбие критикуемой известности. "Сначала он как будто хочет сказать, что роман хуже прежних, потом прибавляет: нет, я не это хотел оказать, а я хотел сказать, что в романе нет интриги; но и это я сказал не безусловно, напротив, в романе есть хорошая интрига, а главный недостаток романа в том, что неинтересен герой, впрочем, лицо этого героя очерчено превосходно; однако, - впрочем, я не хотел оказать и "однако", я хотел сказать "притом"... нет, я не хотел сказать и "притом", а хотел только заметить, что слог романа плох, хотя язык превосходен".

   Точка зрения, развиваемая Чернышевским, чрезвычайно близка к мнению, которое Белинский высказал в 1842 году в статье "Похождения Чичикова или Мертвые души": "Есть два способа выговаривать новые истины. Один - уклончивый, как будто не противоречащий общему мнению, больше намекающий, чем утверждающий; истина в нем доступна избранным и замаскирована для толпы скромными выражениями: если смеем так думать, если позволено так выразиться, если не ошибаемся и т. п. Другой способ выговаривать истину - прямой и резкий; в нем человек является провозвестником истины, совершенно забывая себя и глубоко презирая робкие оговорки и двусмысленные намеки, которые каждая сторона толкует в свою пользу, и в котором видно низкое желание служить и нашим и вашим. "Кто не за меня, тот против меня" - вот девиз людей, которые любят выговаривать истину прямо и смело, заботясь только об истине, а не о том, что скажут о них самих... Так как цель критики есть истина же, то и критика бывает двух родов: уклончивая и прямая..."

   И в разборе сочинений Погорельского и в статье "Об искренности в критике" Чернышевский настойчиво напоминал читателям о Белинском, хотя имя его после 1848 года было цензурно запретно. Чернышевский искусно обходит этот запрет - он не называет Белинского по имени, но говорит о нем иносказательно с достаточной ясностью. И в дальнейшем он нередко прибегает к тому же приему, говоря в своих статьях о тех лицах, имена которых были тогда запретны (Герцен, Бакунин, Фейербах).

   Беспощадно зло и остроумно высмеял Чернышевский "литературные забавы" своих современников-писателей в пародийной рецензии на вымышленную детскую книжку "Новые повести", где многие из тогдашних беллетристов могли узнать себя, хотя действующими лицами "рецензии" была некая почтенная тетушка и ее племянники и племянницы, занимавшиеся писанием повестей и рассказов. В рецензии была дана картина семейных литературных чтений, на которых выносились приговоры повестям и рассказам племянников: "По развитию мысли Ваничка стоит выше Лермонтова", "юмор Петруши глубок и бичует самые мрачные явления современности" и т. д.

   Пародия эта была одним из первых проявлений открытой борьбы революционных демократов с безыдейной и салонной литературой, с либерально-дворянским "народолюбием" писателей, опошлявших крестьянскую тему, с мелкотравчатыми обличителями "недостатков общества", отвлекавшими внимание читателей от коренных, насущных и глубоких вопросов эпохи.

  

   Жизнь Чернышевских в первые два года их пребывания в Петербурге текла по-провинциальному уединенно. Николай Гаврилович был так занят, что у него не оставалось времени для знакомых. Каждый месяц необходимо было ему написать не менее ста двадцати страниц: кроме статей и рецензий в "Современнике", регулярно печатались в "Отечественных записках" его заметки в отделах "Новости наук", "Журналистика" и "Смесь"; с некоторых пор стал он также переводить для этого журнала романы и повести с английского.

   По заведенной им системе, в первую половину месяца он обычно читал то, о чем надобно было писать, а во вторую половину - писал. Лишь иногда позволял он себе отдохнуть день-другой в начале нового месяца, закончив всю необходимую работу по журналу. В такие дни ездили они с Ольгой Сократовной куда-нибудь за город: либо в Павловск, либо в Екатерингоф.

   Ольгу Сократовну очень тревожило, что Николай Гаврилович так немилосердно изнуряет себя работой.

   - Какого здоровья может достать надолго при такой работе? - твердила она друзьям. - Придешь поутру звать его пить чай, он сидит и пишет, уверяет, что недавно проснулся; потом пьет чай, а у самого слипаются глаза; как же поверить ему, что он спал?.. И всегда работает целый день: как встал, так и за работу, - и до поздней ночи.

   - Я вовсе не так много работаю, как ты воображаешь,- возражал в таких случаях Николай Гаврилович. - Нельзя иначе: и так я не успеваю сделать всего, что нужно.

   Напрасно Ольга Сократовна ссылалась на печальный пример Введенского, для которого неожиданно настали теперь тяжелые дни: он начал слепнуть от длительных напряженных занятий, от постоянного чтения. Лучшие петербургские окулисты, лечившие его, в бессилии опустили руки, говоря, что лекарствами дела уже не поправишь, а можно надеяться лишь на благодетельное действие спокойной жизни решительно без всякой работы. Николай Гаврилович на все эти сетования неизменно отвечал шутливыми фразами о своем железном здоровье.

   Сфера умственных интересов мужа не могла быть вполне доступна Ольге Сократовне, хотя бы потому, что у нее не было для этого достаточных знаний. Но, отрываясь от своих занятий, Николай Гаврилович любил проводить время с женой в дружеских беседах, ценя ее природный ум и наблюдательность.

   По нескольку раз в день заходила она в кабинет к Николаю Гавриловичу, садилась возле него и начинала подробно рассказывать ему обо всем, что видела, слышала и думала. Но часто она замечала, что хотя он и слушает ее как бы с интересом, однако мысли его далеки и через минуту он уже забывает о предмете разговора.

   В августе 1854 года, вскоре после рождения сына Александра, Чернышевские переехали в более просторную квартиру в Хлебном переулке, в доме Диллинсгаузена. Николай Гаврилович поселился здесь главным образом потому, что хотел перебраться ближе к редакциям журналов. Да и до кадетского корпуса, где он продолжал преподавать, легко и удобно было добираться отсюда на омнибусе, ходившем по Невскому проспекту почти до самого здания корпуса.

   Не желая больше обрекать жену на одиночество, Николай Гаврилович охотно согласился на просьбу Ольги Сократовны о том, чтобы вместе с ними поселилась ее новая знакомая - Генриетта Михельсон, которая давала уроки французского и немецкого языков. "Мы оба, я и жена, - писал Чернышевский отцу, - главным образом то имели в виду, чтобы жена могла предаваться дружеской беседе, когда я занят".

   Со времени переезда в новую квартиру круг знакомых Николая Гавриловича постепенно расширился. По воскресеньям стали приходить к нему некоторые из бывших его учеников по Саратовской гимназии, - закончив там курс, они переехали в Петербург и учились теперь в Педагогическом институте. Прежние ученики приводили с собою товарищей, которым они уже успели внушить уважение к своему учителю, чье имя становилось все более известным в литературном мире.

   Так образовался здесь кружок молодежи, где Чернышевский развивал те же идеи, что и в своих журнальных статьях, с тою разницей, что он говорил перед своими посетителями подробнее и свободнее, не стесняемый цензурными соображениями. Здесь шли вольные беседы на исторические и литературные темы. С жадным вниманием слушали гости Чернышевского все, что он говорил им о Пушкине и Лермонтове, о Го-юле и Белинском.

   Здесь прививались молодому поколению революционные идеи, распространявшиеся потом юными посетителями Николая Гавриловича дальше, в более широких кругах студенческой молодежи, уже прислушивавшейся к голосу Чернышевского в "Современнике". Популярность его среди передовых слоев общества неизменно ширилась и крепла.

   В тот год, когда Чернышевские переехали из Саратова в столицу, над страной уже сгущались тучи войны... "Всего более занимают Петербург толки о предстоящей турецкой войне, - писал летом отцу Николай Гаврилович. - Иностранные газеты уверены, что война будет и обратится из войны между Россией и Турцией в войну между Россиею и Англиею. У нас, по слухам, делаются очень большие приготовления".

   И действительно, Россия постепенно втягивалась в военный конфликт с Турцией, следствием которого явилась потом война с коалицией европейских держав, война, потрясшая до основания крепостнические устои России и обнаружившая с неумолимой очевидностью бессилие царизма.

   Ближайшим поводом войне послужило занятие летом 1853 года русскими войсками дунайских княжеств Молдавии и Валахии. После того как Николай I отказался удовлетворить требование Турции об оставлении этих княжеств, Турция в октябре начала военные действия против русских войск на Дунае.

   Дальнейшее расширение войны было вызвано захватническими стремлениями правящих кругов западноевропейских государств, главным образом Англии и Франции. В начале следующего года эти государства также предъявили России ультиматум об очищении княжеств. Он был отвергнут, и через две недели, 15 марта, обе державы объявили России войну. К осени 1854 года, после высадки англо-французских войск в Крыму, здесь сосредоточились все военные действия. Решающим и самым драматическим моментом Крымской кампании была беспримерно героическая оборона Севастополя, длившаяся почти год и окончившаяся его сдачей.

  

   Осенью 1854 года Чернышевский сообщил отцу, что дело о магистерстве, "так несносно тянувшееся, опять подвигается: скоро, - писал он, - начну печатать свою диссертацию..." Впрочем, нисколько не обольщаясь, тут же добавлял: "Из этого не следует, однако, чтобы коней был уже близок..."

   В это время он еще не расстался с мыслью о деятельности ученого, намереваясь после магистерского экзамена держать докторский, но впоследствии, когда ему стало ясно, что в верхах министерства просвещения всячески препятствуют его намерению, он охладел к этим планам.

   В конце сентября Никитенко удосужился, наконец, прочитать диссертацию и уполномочил "пустить ее в дело". Но до окончания было еще далеко. Пока декан препроводил диссертацию на официальный отзыв Никитенке, пока тот представил свой отзыв, прошло более двух месяцев, и только 21 декабря Чернышевский получил от декана извещение, что диссертация вскоре будет утверждена советом к печатанию. В действительности это утверждение состоялось значительно позже.

   Наступил 1855 год... Из далекого Крыма приходили все более и более тревожные вести, ожидавшиеся с лихорадочным нетерпением. Несмотря на беспримерный героизм защитников Севастополя, исход войны стал уже ясен, как ясны были и причины надвигавшегося поражения. Они коренились в общественно-политическом укладе царской России. "Неслыханнейшая оргия" хищений и казнокрадства охватила круги высших чиновников и помещиков, наживавшихся на военных поставках. "Отечество продавалось всюду и за всякую цену", - писал Салтыков-Щедрин.

   В обществе открыто говорили о лживости официальных реляций, об отсутствии надлежащего вооружения войск, о хаотическом состоянии лазаретов и провиантской части, о развале снабжения армии, рассказывали о злополучном курском ополчении, выступившем с топорами против дальнобойных орудий.

   Даже люди консервативных и умеренных взглядов становились в оппозицию к царскому правительству, поставившему страну в безвыходное положение, несмотря на поразительное самоотвержение и мужество русского войска, несмотря на бесчисленные жертвы, принесенные народом для спасения родины от позора военного поражения.

   18 февраля в столице все были изумлены неожиданным известием о внезапной смерти Николая I, последовавшей в самый разгар Севастопольской обороны и воспринятой всеми прогрессивными людьми в стране как знак неизбежного крушения самодержавно-крепостнического строя.

   "Россия точно проснулась от летаргического сна", - вспоминал впоследствии один из друзей Чернышевского Шелгунов. - "Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг "новых людей", точно небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень".

   Чувство ликования и надежды на возможность революционного взрыва, охватившее демократически настроенные круги русской интеллигенции, ярко выразил Герцен, находившийся в изгнании:

   "С 18 февраля (2 марта) Россия вступает в новый отдел своего развития. Смерть Николая - больше, нежели смерть человека: смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела...

   Севастопольский солдат, израненный и твердый, как гранит, испытавший свою силу, так же подставит свою спину палке, как и прежде? - спрашивал Герцен. - Ополченный крестьянин воротится на барщину так же покойно, как кочевой всадник с берегов каспийских, сторожащий теперь балтийскую границу, пропадет в своих степях? И Петербург видел понапрасну английский флот? - Не может быть. Все в движении, все потрясено, натянуто... и чтоб страна, так круто разбуженная, снова заснула непробудным сном?!. Но этого не будет. Нам здесь вдали слышна другая жизнь. Из России потянуло весенним воздухом".

   Весть о смерти Николая I застала Чернышевского за работой над второй статьей о сочинениях Пушкина, которую он готовил для "Современника". В рукописи Чернышевским отчеркнут весь последний абзац статьи и написано на полях и внизу статьи: "Здесь получено известие" и "дописано 18 февраля 1855 г. - под влиянием известного события написаны последние строки".

   Вот эти последние строки: "Будем же читать и перечитывать творения великого поэта и, с признательностью думая о значении их для русской образованности, повторять вслед за ним:

  

   Да здравствуют Музы, да здравствует Разум!

   И да будет бессмертна память людей, служивших Музам и Разуму, как служил Пушкин!"

  

   Конечно, в эту минуту он думал о свободолюбивой поэзии Пушкина, о друзьях поэта - о Рылееве, о Кюхельбекере и других декабристах, "вышедших сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия" (Герцен).

   Атмосфера общественного подъема не могла не отразиться благоприятно и на судьбе диссертации Чернышевского, защиту которой Никитенко решил теперь долее не задерживать.

   4 апреля Чернышевский писал родным в Саратов: "Я надеюсь скоро напечатать свою несчастную диссертацию, которая столько времени лежала и покрывалась пылью. Эта жалкая история так долго тянулась, что мне и смешно и досадно. И тогда я думал и теперь вижу, что все было только формальностью; но формальность, которая должна была кончиться в два месяца, заняла полтора года... Дело... тянулось невыносимо долго. Но теперь оно уже дотянулось до окончания".

   Утверждение диссертации советом последовало 11 апреля, и Чернышевский тотчас же сдал ее в типографию.

   Диссертация вышла из печати за неделю до диспута в четырехстах экземплярах. Даже внешняя форма ее существенно отличалась от обычных "ученых" трудов. "Наперекор общей замашке шарлатанить дешевой ученостью", автор диссертации, как бы бросая своеобразный вызов застывшим академическим формам университетских трактатов, освободил свою работу от цитат и ссылок на всевозможные книжные источники. Живыми, неиссякаемыми источниками были для него революционные идеи Герцена в Белинского, но разве мог он открыто указать на них в диссертации? "Я не думаю, чтобы у нас поняли, до какой степени важны те вопросы, которые я разбираю, если меня не принудят прямо объяснить этого, - писал он отцу. - Вообще у нас очень затмились понятия о философии с тех пор, как умерли или замолкли люди {Имеется в виду Белинский и Герцен. - Н. Б.}, понимавшие философию и следившие за нею".

   Наступила дружная весна - быстро стаял на улицах снег, и петербуржцы, сбросив с облегчением шубы, щеголяли в весеннем платье. Теплая погода, установившаяся необычно рано, позволила Чернышевским уже в конце апреля переехать на дачу, расположенную в Беклешевском саду под Петербургом.

   В эту памятную весну 1855 года, отмеченную нарастанием общественного подъема после смерти Николая I, состоялась защита знаменитой диссертации Чернышевского.

   Уверенный в том, что прения будут проходить вяло и скучно, потому что предмет, о котором он писал, был мало знаком его оппонентам, Николай Гаврилович не стал даже готовиться к диспуту. И в канун этого дня и в самый день диспута он занимался редакционными делами, чтением корректур "Современника" и своим переводом английского романа для "Отечественных записок".

   10 мая, ровно в час пополудни, под председательством ректора университета Плетнева начался диспут. Официальными оппонентами были профессора Никитенко и Сухомлинов. Среди слушателей присутствовали близкие, друзья и знакомые Чернышевского: Ольга Сократовна, Пыпин, Анненков, Введенский, Краевский, поэт Мей, Панаев, Сераковский, Шелгунов, земляки: И. В. Писарев, А. Ф. Раев, И. Г. Терсинский {Для курьеза он послал и отцу в Саратов отпечатанный пригласительный билет на защиту диссертации: "Его высокоблагородию Гавриилу Ивановичу Чернышевскому - ректор императорского Санкт-Петербургского университета почтительнейше приглашает в час пополудни во вторник на защищение кандидатом Чернышевским диссертации, написанной им для получения степени магистра русской словесности. Посторонние лица без билета не входят на собрание". Получив затем вскоре от сына переплетенный экземпляр диссертации, Гавриил Иванович написал ему: "Благодарю тебя, мой милый, неоценимый сыночек, за присылку мне твоего рассуждения. Его я еще не читал. В ознаменование моей благодарности и удовольствия прилагаю при сем 25 рублей". Ознакомившись с диссертацией, Гавриил Иванович робко заметил в письме: "О содержании твоей книжки не мое дело судить, на это есть другие люди, на все новое точащие ножи критики. Мне она дорога потому, что доставила много и премного удовольствия и утешения и как сочинение моего сына".}.

   Описание этого знаменательного дня сохранилось в воспоминаниях Н. В. Шелгунова. "Задолго до публичной защиты, - пишет он, - о ней было уже известно в кружках, более близких к автору... Небольшая аудитория, отведенная для диспута, была битком набита слушателями. Тут были и студенты, но, кажется, было больше посторонних, офицеров и статской молодежи. Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах. Я тоже был в числе этих, а рядом со мной стоял Сераковский (офицер Генерального штаба, впоследствии принявший участие в польском восстании и повешенный Муравьевым)... Чернышевский защищал диссертацию со своей обычной скромностью, но с твердостью непоколебимого убеждения".

   Оппоненты не сумели выдвинуть никаких веских возражений по существу. Прения протекали именно так, как предполагал Чернышевский. Отметив целый ряд неоспоримых достоинств диссертации, Никитенко тем не менее попытался отвергнуть ее философскую основу и защитить "незыблемые цели искусства, установленные существующей эстетической теорией". Возражая ему, Чернышевский с легкой иронической улыбкой на губах говорил о господстве рабского преклонения перед устаревшими мнениями, о предрассудках и заблуждениях, о боязни смелого, свободного исследования и свободной критики. "Только этим обстоятельством, - сказал он в заключение, - и можно объяснить, что в нашем образованном и ученом обществе держатся до сих пор устарелых и давно уже ставших ненаучными эстетических понятий... Они уже отжили, и их надо отбросить".

   Вся процедура защиты заняла не более полутора часов. "После диспута, - пишет Шелгунов, - Плетнев обратился к Чернышевскому с такими словами: "Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это!" И действительно, Плетнев читал не то, а то, что он читал, не было бы в состоянии привести публику в тот восторг, в который ее привела диссертация. В ней было все ново и все заманчиво: и новые мысли, и аргументация, и простота, и ясность изложения. Но так на диссертацию смотрела только аудитория. Плетнев ограничился своим замечанием, обычного поздравления не последовало, и диссертация была положена под сукно" {Министр народного просвещения Норов не решился отвергнуть представление университетского совета о присвоении Чернышевскому звания магистра - это было бы резким нарушением обычных правил. Но и утвердить представление Норов не хотел. Только четыре года спустя новый министр, сменивший Норова, утвердил решение Совета университета.}.

   Можно было положить под сукно "Дело о магистерском испытании" Н. Г. Чернышевского, но уже нельзя было замалчивать великие идеи, провозглашенные в его диссертации.

   Понятен восторг молодой аудитории, слушавшей защиту Чернышевским тезисов "Эстетических отношений искусства к действительности". Ведь после "Писем об изучении природы" Герцена и замечательных статей Белинского по эстетике диссертация эта открывала новую страницу в развитии передовой русской философской и общественной мысли, продолжавшей и в пятидесятые годы, несмотря на цензурные тиски, могучее движение вперед в борьбе с проповедниками реакции, идеализма, застоя, крепостничества.

   Перед автором "Эстетических отношений" стояли, казалось бы, непреодолимые трудности. Чернышевский, по собственным его словам, "занимался эстетикой только как частью философии". Однако в самой диссертации он был лишен возможности обрисовать во всей полноте распад идеалистической философии и со всею ясностью заявить об освободительной силе материалистического учения.

   И все же, с величайшим искусством обходя эти препятствия, Чернышевский проводил в диссертации революционные идеи своего времени, вскрывая с замечательной глубиной и последовательностью реакционную сущность идеалистических представлений об искусстве и действительности и провозглашая новые взгляды на искусство, вытекающие из материалистического мировоззрения и одухотворенные революционным пафосом.

   Анализ основных положений диссертации показывает, что она была теоретическим обобщением, философским обоснованием и дальнейшим развитием взглядов Белинского на сущность и значение искусства. Для Чернышевского, как и для его предшественника, вопросы искусства были "только полем битвы, а предметом борьбы было влияние вообще на умственную жизнь" (слова Чернышевского о Белинском). Вот почему, несмотря на кажущуюся отвлеченность темы диссертации, она приобрела в освещении Чернышевского животрепещущую остроту и актуальность.

   Трактат его призван был сыграть колоссальную роль в борьбе с идеалистической эстетикой. Это была первая попытка создать систематическую научную эстетику с материалистической точки зрения.

   "Эстетические отношения искусства к действительности" посвящены не только критическому анализу теории Гегеля и гегельянца Фишера: трактат этот выходит за пределы своего специального назначения, являясь в известной мере и общефилософским трактатом.

   Выдающаяся роль Чернышевского как философа-материалиста была отмечена Лениным в книге "Материализм и эмпириокритицизм" (1908 г.) и в статье "О значении воинствующего материализма" (1922 г.).

   Пункт за пунктом опровергает Чернышевский основные положения идеалистической эстетики, которая от Плотина до Канта и Гегеля покоилась на религиозном истолковании идеи прекрасного. Идеалистическая эстетика видела в искусстве один из способов познания и выражения "абсолютной идеи" и ставила красоту в искусстве выше красоты в природе. Исходя из предпосылок материалистической философии, Чернышевский выдвигал взамен идеалистических абстракции свое определение прекрасного: "прекрасное есть жизнь". Красота мыслится не как воплощение "абсолютной идеи" в "конечных образах", - она понята как свойство объективной действительности. В произведениях искусства нет ничего, что не было бы дано этой действительностью.

   Такое определение прекрасного вытекало из правильного понимания отношений действительного мира к воображаемому и вело к верному взгляду на истоки искусства и на его назначение. Чернышевский не ограничивался утверждением превосходства действительности над искусством, не ограничивался низведением искусства в сферу реальной жизни. Он утверждал также, что само понятие красоты не одинаково для всех людей, классов, сословий, и указывал на активную преобразующую роль искусства.

   Эстетика Чернышевского, как первая развернутая материалистическая теория искусства, представляет для нас не только исторический интерес. Многие стороны эстетического учения Чернышевского близки нашему времени. Когда мы вдумываемся в тезисы его диссертации, мы видим, что в целом ряде их затрагиваются проблемы, волнующие мастеров советского искусства.

   Строя свою эстетику на возвышении действительности, жизни, природы, Чернышевский тем самым закладывал основы реалистической эстетики. Этой своей стороной она особенно родственна нашей современности. Чернышевский отрицал искусство, оторванное от жизни, тяготеющее к призрачным образам бесплодной фантазии, он отрицал тепличные цветы "искусства для искусства" и призывал художников к полнокровному воспроизведению жизни во всем ее многообразии.

   Ложные направления искусства - формализм и натурализм - решительно осуждались им. Формализм, как мы его понимаем, начинается там, где "искусство,- по определению Чернышевского, - переходит в искусственность", формализм там, где "господствует мелочная отделка подробностей, цель которой не приведение в гармонию с духом целого, а только то, чтобы сделать каждую из них в отдельности интереснее или красивее, почти всегда во вред общему впечатлению произведения, его правдоподобию и естественности".

   Чрезвычайно важно отметить, что многие возражения Чернышевского против формалистических ухищрений обращены вместе с тем и против бессмысленного, ничем не одухотворенного копирования, когда мелочное выписывание отдельных черт и бесконечных деталей заводит художника в дебри натурализма. Натурализм, или "мертвая копировка", "дагерротипное копирование", бесполезное подражание, как выражался Чернышевский, порождается пассивным "воспроизведением действительности", против которого он предостерегает в своей эстетике.

   Необходимым условием для всякого большого художественного произведения, будь то картина, роман, скульптура или поэма, Чернышевский считал наличие в этом произведении ответа на запросы современности, ибо истинный художник в основание своих произведений всегда кладет идеи современные.

   Писатель должен быть в гуще жизни, его не могут не волновать вопросы, порождаемые действительностью, и тогда в его произведениях выразится стремление дать свою оценку, "свой живой приговор о явлениях, интересующих его (и его современников, потому что мыслящий человек не может мыслить над ничтожными вопросами, никому, кроме него, не интересными)".

   Товарищ А. А. Жданов в своем докладе о журналах "Звезда" и "Ленинград" подчеркивал действенный, революционный характер эстетики Чернышевского. "Боевое искусство, - говорил А. А. Жданов, - ведущее борьбу за лучшие идеалы народа - так представляли себе литературу и искусство великие представители русской литературы. Чернышевский, который из всех утопических социалистов ближе всех подошел к научному социализму и от сочинений которого, как указывал Ленин, "веяло духом классовой борьбы", - учил тому, что задачей искусства является, кроме познания жизни, еще и задача научить людей правильно оценивать те или иные общественные явления&quo