Чернышевский Николай Гаврилович - Н. Богословский. Николай Гаврилович Чернышевский

ельству обстановкой, сложившейся после неудачного исхода Крымской кампании, виднее место должны были занять и вопросы о преобразованиях в. армии. В докладной записке о необходимости создания нового военного журнала, поданной на имя товарища военного министра, Милютин писал: "Никогда не чувствовалось в такой мере, как в настоящее время, сколь необходимо для благоустроенной армии иметь офицеров образованных не в одних лишь специальных ведомствах, но и во всех вообще родах оружия". Издание военного журнала, предназначенного для широких слоев офицерства, должно было, по мысли Милютина, поднять уровень их военной квалификации и способствовать распространению среди них образованности, без которой они не могли совершенствовать свои специальные знания, полученные в годы учения. "Мало-помалу, - писал Милютин, - офицер приучается смотреть на науки с пренебрежением, считая их годными только для экзамена и неудобоприменимыми в настоящей службе; он тупеет и делается действительно неспособным применять к делу какое-либо полезное знание..."

   Мысль Милютина не получила тогда осуществления; вскоре после того, как он выдвинул свой проект, его назначили в Кавказскую армию, и он уехал из Петербурга. Но вопрос о журнале, на основе милютинского проекта, снова был поднят командованием Отдельного гвардейского корпуса в конце 1857 года. Записка об издании "Военного сборника", поданная военному министру начальником штаба корпуса генералом Барановым, возымела действие. Для окончательной разработки проекта издания был создан особый комитет. Мнение комитета об издании "Военного сборника" получило в самом начале 1858 года "высочайшее утверждение". Решено было издавать при штабе отдельного гвардейского корпуса большой журнал, программу которого составляли бы четыре основных раздела: 1) официальный (высочайшие приказы и распоряжения по военному ведомству); 2) военных наук (тактика, военная история, военная статистика, военная администрация, фортификация и артиллерия); 3) литературный (рассказы из военного быта, мемуары, путешествия, биографии) и 4) "смесь", включавшая в себя и библиографию.

   Желание инициаторов издания привлечь к участию в редактировании нового журнала опытного и популярного среди читателей литератора натолкнуло их на мысль о приглашении Чернышевского. С полной уверенностью можно сказать, что они имели тогда самое смутное представление об образе мыслей последнего, - в противном случае они никогда не решились бы на этот шаг.

   7 января 1858 года Чернышевский писал отцу:

   "Я должен сообщить вам... об одном деле, которое мне предложили на днях и которое, по-видимому, утраивается. Но так как оно еще не установилось окончательно, то я и говорю о нем только как о надежде, довольно вероятной, но еще только надежде.

   Граф Баранов вздумал издавать для распространения образованности между офицерами русской армии "Военный сборник". Заняться устройством этого дела он поручил генерал-квартирмейстеру Гвардейского генерального штаба Карцеву. С Карцевым я был несколько знаком, и он предложил мне быть редактором этого издания. Я согласился. Граф Баранов велел приготовить доклад государю. Вчера я слышал, что доклад этот утвержден...

   Если это назначение состоится, я буду заниматься сообщением статьям, которые большею частью будут написаны дурным языком, такой формы, чтобы они могли явиться в печати приличным образом; кроме того, мне придется рассматривать окончательно, заслуживает ли печати статья по своей дельности и занимательности, и справедливы ли мысли, в ней излагаемые. Для оценки статей чисто военного содержания, относительно их достоинств по военной части, будут у меня два помощника, - двое профессоров Военной академии".

   Не далее как через день после написания этого письма Чернышевский получил от графа Баранова официальное извещение о назначении общим редактором "Военного сборника", с тем чтобы по наукам военным редакторами были подполковник В. М. Аничков и капитан Н. Н. Обручев. Кроме того, граф Баранов просил Чернышевского принять на себя заведование всей хозяйственной частью журнала.

   Соглашаясь на общее (то есть главное) редактирование "Военного сборника", Чернышевский отлично понимал, что он лишь исподволь и с большой осторожностью сможет придавать журналу направление, желательное людям его образа мыслей. Сам он, разумеется, не предполагал выступать на страницах "Военного сборника". Следовательно, речь могла идти только об умелом отборе поступающих в редакцию материалов. Желая пробудить в самой гуще офицерства стремление к авторству, редакция журнала разослала во все части и соединения армии извещение о предстоящем выходе сборника и, кроме того, напечатала в газете "Русский инвалид" (12 февраля 1858 года, то есть за два с половиной месяца до выхода первого номера "Военного сборника") извещение, в котором приглашала офицеров принять посильное участие в новом издании.

   Вероятно, самим Чернышевским и составлено это объявление. В нем ясно различимы обороты речи, характерные для манеры письма Чернышевского. Заключительная часть анонса гласила: "Многие из опытнейших и достойнейших людей, в совершенстве знающих свою часть, затрудняются передавать на общую пользу, посредством печати, плоды своих наблюдений только потому, что их останавливают требования так называемой литературной формы; но знание дела и здравый взгляд на него - достоинства более важные, нежели изящество языка, и если статья написана человеком дельным, ясно понимающим свой предмет и излагающим мысли, основательно обдуманные, она всегда будет оценена по ее внутреннему достоинству. Такие статьи "Сборник" будет считать лучшим своим украшением..."

   Весть о новом журнале быстро распространилась в военных кругах и была с горячим сочувствием встречена передовым офицерством. В первый же год существования "Военного сборника" тираж его достиг шести тысяч экземпляров, хотя сам Чернышевский, приступая к работе в "Военном сборнике", не рассчитывал даже и на две тысячи подписчиков.

   В третьей книге "Военного сборника" появилось извещение о том, что число подписчиков превзошло ожидания редакции и потому первая книга журнала перепечатывается вторым изданием, а затем подписка на текущий год вообще была прекращена "по истощении как первого, так и второго издания". Об исключительном успехе "Военного сборника" свидетельствовало и то, что вскоре же вокруг него образовался авторский актив из среды офицерства, насчитывавший несколько десятков человек.

   Чернышевский считался на службе по "Военному сборнику", но должность, его была внештатной "для того, чтобы сохранять независимость от генералов", с которыми он имел "сношения, но этому изданию".

   Помощники Чернышевского по редакции сборника подполковник Аничков и капитан Обручев, близкие его знакомые, находившиеся под его воздействием, способствовали по мере возможности осуществлению в сборнике линии, намеченной Чернышевским и заключавшейся в обличении допотопных порядков в армии и в стране.

   Направляющая рука Чернышевского видна в отборе материала, в умело, и тонко составленных редакционных примечаниях, в характере тематики сборника и т. д.

   По-видимому, под влиянием Чернышевского были, написаны весьма содержательные статьи Н. Н. Обручева ("Изнанка Крымской войны", "О вооруженной силе и ее устройстве").

   Некоторые тезисы этих статей перекликаются с соответствующими высказываниями Чернышевского в его исторических работах. Так, например, "в духе Чернышевского" рассуждает Обручев, указывая: "Когда государства сталкиваются, борьба между ними в сущности решается не столько войском, сколько относительной силой самих наций", "...Главная сила государства лежит в народе; что возможно с народом, того далеко нельзя достигнуть с одним войском; и отныне те правительства будут сильны, которые тесно связаны с народом, умеют развивать внутренние его средства и на них создают величие страны".

   Материалы, печатавшиеся в "Военном сборнике" в период редактирования его Чернышевским, показывали темные стороны внутренних порядков царской армии. Ряд авторов "Военного сборника" поставил на обсуждение важнейшие вопросы: об отмене телесных наказаний в армии, о тягости рекрутчины, о необходимости распространения грамотности и знаний среди низших чинов, о повышении образовательного уровня офицерства и т. п.

   Редакция журнала не упускала случая напоминать читателям о замечательных традициях выдающихся русских полководцев - Петра I, Суворова, Кутузова и других.

   "Военный сборник" выступал с обличениями вьющей военной администрации в безответственном отношении к делу, особенно наглядно обнаружившемся во время Крымской войны. В ряде статей проводилась мысль о необходимости воспитания в рядовых солдатах чувства человеческого достоинства, о необходимости искоренения бесчеловечного обращения офицеров с солдатами. Редакция решительно отвергала систему палочной дисциплины и бессмысленной муштры, выступала против "солдатокрадства" (то есть обворовывания солдат вышестоящими чинами).

   Само собой разумеется, что такое направление, приданное сборнику Чернышевским и его помощниками, не могло не вызвать вскоре же враждебных откликов со стороны реакционных военных кругов. Титулованные военные - генерал-адъютанты граф Сумароков и граф Ржевуский выступили в печати против "Военного сборника", причем один из них прямо обвинял редакцию в распространении "вредных заблуждений".

   Военный цензор полковник Штюрмер составил особый доклад (точнее: донос) о "вредном направлении", принятом редакцией "Военного сборника".

   По предложению военного министра Сухозанета Чернышевский должен был написать в ответ на донос Штюрмера объяснительную записку для доклада царю. Записка Чернышевского, в которой он отстаивал правильность программы, проводившейся редакцией сборника, была смелой отповедью Штюрмеру, который, по словам Чернышевского, "понимает честь не так, как понимает ее огромное большинство офицеров русской армии". "Направление "Военного сборника", - указывал Чернышевский, - придано этому изданию не редакцией, не начальством гвардейского корпуса, а самими офицерами русской армии".

   Хотя ответные замечания Чернышевского, составленные со свойственной ему безукоризненной логичностью, разрушали один за другим доводы военного цензора, влиятельные противники обличительного направления "Военного сборника" сумели настоять на своем. В конце 1858 года Чернышевский вынужден был подать в отставку. С уходом его сборник принял характер чисто официального издания.

   Касаясь истории "Военного сборника", Д. А. Милютин писал позднее в своих воспоминаниях: "Выбор Чернышевского в состав редакции специально военного журнала был крайне неудачен и, как оказалось впоследствии, сильно повредил изданию. С первого же шага редакция встретила большие затруднения со стороны цензуры, так что первый номер был выпущен только к маю месяцу. Карцев сетовал на придирки военного цензора полковника Штюрмера и на враждебное отношение к изданию самого министра Сухозанета; в войсках же журнал встречен весьма сочувственно, и число подписчиков, достигавшее с самого начала цифры 4 500, все еще возрастало. Редакция, задавшись, по-видимому, благою целью - ратовать против укоренившихся в войсках и в военных управлениях стародавних злоупотреблений и беззаконий, к сожалению, увлеклась слишком неосторожно на этом скользком пути и впала в резкий обличительный тон. Само собою разумеется, что такое направление "Военного сборника" должно было вызвать настоящий гвалт в среде начальствующих лиц и старых служак, которые с ужасом вопили о подрыве дисциплины, даже о революционной пропаганде в войсках. Дошло до того, что после выхода 7-й книжки издание было приостановлено; редакторы получили выговор и сменены; сам Карцев от огорчения заболел. Несколько спустя издание было возобновлено, но уже под непосредственным руководством военного министра, который назначил новым редактором генерал-майора Петра Кононовича Менькова".

   Не менее красноречивы и воспоминания самого Менькова, который пишет: "Военный сборник" в продолжение своего восьмимесячного существования издавался... под редакциею, между прочим, и г-на Чернышевского. Последний, слишком известный в литературном мире шестидесятых годов, орудовал всем изданием и дал журналу столь дикое направление, что самые отчаянные либералы пришли в ужас!.."

   Свое пребывание в "Военном сборнике" в качестве главного редактора Чернышевский использовал в целях распространения революционных идей среди передового офицерства и для привлечения лучшей части этого офицерства на сторону революции.

   Подобно Герцену и Огареву он придавал большое значение участию офицеров и солдат в революционном движении. Ведь недаром Чернышевский впоследствии указывал в своей прокламации к "Барским крестьянам", что немало есть офицеров, готовых вступиться за народ и помочь ему "волю добыть".

  

   Далеко позади было то время, когда Чернышевские жили, в Петербурге уединенна и замкнуто. Теперь на "четвергах" у. Николая Гавриловича можно было встретить людей самых, различных профессий и положений: тут бывали и литераторы, и профессора, и военные, и студенты - все передовые деятели того времени тянулись к этому центру, умственной жизни страны. В России тогда не было другого человека, который с такою же ясностью и прозорливостью мог бы раскрыть политический смысл каждого явления и события, показать его причины, предугадать последствия, направить сознание лучших людей на единственно верный путь - на путь революционной борьбы с монархией и крепостниками.

   Известный беллетрист, автор "Очерков бурсы" и повести "Мещанское счастье" Н. Г. Помяловский называл себя "воспитанником" Чернышевского и говорил, что именно "Современник" помог ему выработать свое мировоззрение.

   Так было не только с писателями, не только с художниками и композиторами, но и с рядовыми читателями журнала. Один из многочисленных корреспондентов Чернышевского, незнакомый ему лично, писал в 1862 году: "Ведь всякий из молодых людей испытал сам на себе, сколько он обязан "Современнику".

   Даже люди, не разделявшие политических убеждений революционного демократа, такие, например, как историк Н. И. Костомаров, признавали, что "никто в России не имел такого огромного влияния в области революционных идей на молодежь, как Чернышевский, и, несмотря на все изменения, каким подвергалось революционное направление в умах русской молодежи, Чернышевский для всех революционеров наших остался каким-то патриархом".

   Идеи Чернышевского проникали через "Современник" в отдаленные уголки России. Особенно "Очерки гоголевского периода русской литературы" сделали его имя популярным среди читателей.

   Встретившись однажды с Чернышевским у его друга Сераковского, один из участников Крымской войны, Новицкий, сказал ему:

   - А мы на батареях читали "Современник" и читали Очерки гоголевского периода, особенно в последние периоды войны, когда мы стояли уже в степи...

   Этот офицер стал бывать у Чернышевского. Чем ближе узнавал он Николая Гавриловича, тем больше поражали его простота, чуткость и отзывчивость вождя революционных демократов. "В то время, - рассказывает он, - я интересовался Рикардо, Смитом, историей... немецкой философией и стал обращаться к Чернышевскому. У него была такая масса знаний, что я не встречал потом никого, напоминавшего его; он делился ими до того охотно, что иногда просто совестно было... Как бы занят он ни был, он при моем приходе откладывал все в сторону и начинал растолковывать мне, чего я не понимал".

   Случалось, что с подобными просьбами офицер Новицкий обращался к Чернышевскому в то время, когда тот диктовал секретарю Воронову (своему бывшему ученику по Саратовской гимназии) статью для "Современника". Николай Гаврилович тотчас прерывал работу, начинал беседовать с Новицким и, обращаясь в сторону Воронова, шутливо говорил:

   - А он пускай в это время побегает.

   Благотворное влияние Чернышевского испытали на себе многие деятели литературы и искусства. Поэт-петрашевец Плещеев, находившийся долгие годы в ссылке в Оренбургском крае, прочитав "Очерки гоголевского периода", почувствовал бесконечное уважение и симпатию к их автору. Вернувшись в 1858 году из ссылки и познакомившись у Некрасова с Чернышевским, он на всю жизнь сохранил благодарную память о том, с каким искренним сочувствием отнесся Чернышевский к нему и какое обаятельное впечатление произвели на него беседы с Николаем Гавриловичем, его ум, простота и сердечность.

   "Я тогда не имел еще почти никакого литературного имени, - писал позднее Плещеев, - и ободряющий голос такого крупного литературного деятеля имел для меня огромное значение. Никогда я не работал так много и с такою любовью, как в эту пору... Сколько хороших, незабвенных вечеров проводил я у него!.."

   Летом 1858 года в Петербург приехал из Италии известный художник Александр Иванов, друг Гоголя, автор картины "Явление Христа народу", над которой он работал поистине с упорством средневекового отшельника более четверти века. Самый выбор сюжета картины был продиктован Иванову его религиозным образом мыслей. Но незадолго до возвращения на родину он пережил глубокий душевный кризис, в корне изменивший его взгляды на жизнь, на цели и назначение искусства.

   Начало этому кризису было положено революционными бурями 1848 года; но понадобилось еще несколько лет, чтобы художник окончательно вырвался из плена религиозно-мистического настроения. Герцен, встречавшийся с Ивановым в Риме незадолго до начала революции 1848 года, тщетно пытался тогда поколебать его убеждения. При первом знакомстве у них зашел спор о книге Гоголя "Переписка с друзьями", которую Герцен, как и все передовые люди, считал преступной изменой народу.

   В начале революции Иванов, по словам Герцена, "плотнее запирался в своей студии, сердился на шум истории, не понимал его". Вскоре Герцен уехал из Рима, и связь его с Ивановым совершенно прервалась. Но в 1857 году он неожиданно получил от него письмо. Каждое слово этого письма дышало "иным веянием, сильной борьбой; запертая дверь студии, - говорит Герцен, - не помешала, мысль века прошла сквозь замок, страдания побитых разбудили его..."

   Иванов писал: "Следя за современными успехами, я не могу не заметить, что и живопись должна получить новое направление. Я полагаю, что нигде не могу разъяснить мыслей моих, как в разговорах с вами, а потому решаюсь приехать на неделю в Лондон..."

   При встрече с Герценом Иванов с жаром признался ему: "Я мучусь о том, что не могу формулировать искусством, не могу воплотить мое новое воззрение, а до старого касаться я считаю преступным".

   Выслушав его горячую исповедь, Герцен со слезами на глазах обнял Иванова и сказал: "Хвала русскому художнику, бесконечная хвала! Не знаю, сыщете ли вы формы вашим идеалам, но вы подаете не только великий пример художникам, но даете свидетельство о той непочатой, цельной натуре русской, которую мы знаем чутьем, о которой догадываемся сердцем и за которую, вопреки всему делающемуся у нас, мы так страстно любим Россию, так горячо надеемся на ее будущность!"

   Вскоре по приезде в Петербург Александр Иванов пришел к Чернышевскому, ища и у него моральной поддержки, какую прежде, вдали от родины, нашел он у Герцена. Много часов провел художник в тот день в беседе с Николаем Гавриловичем.

   Обаятельные личные качества Александра Иванова - младенческая чистота души, трогательная наивность, благородная искренность и величайшая скромность в соединении с жаждой истины и стремлением отдать все силы родному народу - поразили Чернышевского. Но еще больше он был удивлен и обрадован, увидев, что Иванов проявляет глубокий интерес к материалистической философии, к прогрессивным идеям, совершенно противоположным направлению "Переписки" Гоголя. Иванова не удовлетворял характер современного искусства.

   - Новое время, - говорил он Чернышевскому,- требует нового искусства. Идея нового искусства, сообразного с современными понятиями и потребностями, до сих пор еще не вполне прояснилась во мне. Я должен еще много и неусыпно трудиться над развитием своих понятий; не раньше, как через три-четыре года, я сам отчетливо пойму, что и как я должен делать; я должен разработать свои понятия и должен определить их; раньше той поры, когда определится во мне идея современного искусства, я не начну производить новые картины. До той поры я должен работать не над изображением своих идей на полотне, а над собственным образованием... Художник должен стоять в уровень с понятиями своего времени... Мы, художники, получаем слишком недостаточное общее образование, - это связывает нам руки. Сколько сил у меня достанет - буду стараться, чтобы молодое поколение было избавлено от недостатка, от которого мне пришлось избавляться так поздно. Вот теперь я, как видите, должен узнавать с большими затруднениями то, что другие узнают в университете. А как трудно отделываться в мои лета от вкоренившихся понятий! У нас в России находится много людей- с прекрасными талантами к живописи. Но великих живописцев не выходит из них, потому что они не получают никакого образования. Владеть кистью - этого еще очень мало для того, чтобы быть живописцем. Живописцу надобно быть вполне образованным человеком. Если я получу какое-нибудь влияние на искусство в России, я прежде всего буду хлопотать об устройстве такой школы живописи, где молодые люди, готовящиеся быть художниками, получали бы основательное общее образование. Руководителем в живописи молодых художников с таким приготовлением я желал бы быть. В среде их могло бы развиться новое направление искусства. Я уже стар, а на развитие искусства, удовлетворяющего требованиям новой жизни, нужны десятки лет. Мне хотелось бы положить хотя начало этому делу. Буду трудиться, мало-помалу научусь яснее понимать условия нового искусства, а потом выйдут из молодого поколения люди, которые совершат начатое мною.

   - Но скажите хотя в общих чертах, в каком виде представляется вам новое направление искусства, насколько оно стало уже понятно для вас? - спросил его Чернышевский.

   - С технической стороны оно будет верно идеям красоты, которым служили Рафаэль и его современники... Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации - вот задача искусства в настоящее время. Прибавлю вам, что искусство тогда возвратит себе значение в общественной жизни, которого не имеет теперь, потому что не удовлетворяет потребностям людей. Я, знаете ли, боюсь, как бы не подвергнуться гонению, - ведь искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, - это заметят, скажут, что оно стремится преобразовывать жизнь, - и знаете, ведь эти враги искусства будут говорить правду: оно действительно так.

   - Ну, этого не опасайтесь, - заметил Чернышевский, - смысла долго не поймет никто из тех, кому неприятен был бы смысл, о котором вы говорите. Вас будут преследовать только завистники, по расчетам собственного кармана, чтобы вы не отняли у них выгодных работ и почетных мест. Да и те скоро успокоятся, убедившись, что вам неизвестно искусство бить по карманам и интриговать.

   - Да, - сказал Иванов. - Доходов у них я не отобью, заказов принимать я не хочу. Вот, например, мне предлагали... но я отказался.

   И он рассказал о двух громадных и чрезвычайно выгодных заказах.

   - Как отказались? Зачем же? - спросил Чернышевский в совершенном изумлении и хотел убеждать Иванова изменить его решение.

   - Нет, не говорите мне этого, - прервал его Иванов на первых же словах. - Каково бы ни было достоинство моей кисти, я все-таки не могу согласиться, чтобы она служила такому делу, истины которого я не признаю. Притом же я не хочу быть декоратором, для этих заказов нужна декораторская работа. И ведь я уже говорил вам, что мне теперь надобно работать над самим собою, а не над полотном.

   Большие планы ставил перед собой Иванова, но силы художника были надломлены десятилетиями лишений и нужды. Ему так и не довелось претворить в жизнь свои глубокие замыслы. Не прошло и трех месяцев, после этой встречи Александра Иванова с Чернышевским, как художника не стало.

   И Герцен и Чернышевский - духовные наставники этого замечательного живописца и "одного из лучших людей, какие только украшают собою землю" - откликнулись на его смерть статьями, в которых они отдали, должное самоотверженным творческим исканиям Александра Иванова, сумевшего преодолеть прежние заблуждения и смело, вступить на новый путь.

   Творческая жизнь великих русских художников-реалистов протекала под знаком непосредственного воздействия революционно-материалистической теории искусства Чернышевского, идеи которого глубоко проникли в их среду.

   В. В. Стасов указывал, имея в виду Крамского, Репина и Перова, что под влиянием "Эстетических отношений искусства к действительности" "здоровое чувство, здоровая потребность правды и неприкрашенности все более и более укреплялось в среде новых русских художников".

   В одном из своих писем 1885 года И. Н. Крамской писал: "...русское искусство тенденциозно... я разумею следующее отношение художника к действительности. Художник как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит. Предполагается, что он любит то, что достойно, и ненавидит то, что того заслуживает. Любовь и ненависть не суть логические выводы, а чувства. Ему остается только быть искренним, чтобы быть тенденциозным".

   В эстетической теории Чернышевского Стасов видел один из самых верных задатков самостоятельности национального развития нашего искусства.

   Оспаривая утверждение французского художника Курбе, заявившего на художественном конгрессе в Антверпене в 1881 году о том, что именно он, Курбе, явился провозвестником реалистического европейского искусства, Стасов подчеркнул: "Ни Курбе, ни вся остальная Европа тогда не могла, конечно, и подозревать, что у нас, помимо всех Прудонов и Курбе, был свой критик и философ искусства, могучий, смелый, самостоятельный и оригинальный не меньше их всех, пошедший... еще дальше и последовательнее их. Это... автор, который еще в 1855 году выпустил в свет... полную силы мысли и энергической независимости книгу: "Эстетические отношения искусства к действительности"... проповедь ее не была потеряна в пустыне... то, что в ней было хорошего, важного, драгоценнейшего, бог знает какими таинственными, незримыми каналами просачивалось и проникало туда, где всего более было нужно, - к художникам".

   Начиная с пятидесятых годов, русское изобразительное искусство на дальнейших этапах своего развития перекликается с могучей проповедью Чернышевского. Общеизвестно, как велика была роль его заветов в годы организации передовыми художниками первоначально артели, а затем Товарищества передвижников. Как раз в десятилетний промежуток между появлением первого и второго изданий диссертации Чернышевского (1855-1865 гг.) протекало формирование артели.

   Говоря об этом этапе в развитии русского изобразительного искусства, В. Стасов писал позднее: "Двадцатилетняя молодежь возмутилась теми "программами" на высшую золотую медаль (с поездкой за границу), которые крепко, мирно и счастливо навязывались ученикам академическим в продолжение ста лет, еще со времен Екатерины II. Движимые духом времени и проснувшимся тогда в России чувством самосознания, они отказались от Академии, наград и заграницы, устроили свою собственную Артель, нечто вроде "фаланстера", а 1а Чернышевский, и стали жить и работать вместе".

   И. Е. Репин свидетельствует, что объединенные под руководством Крамского члены артели горячо обсуждали трактат Чернышевского на творческих вечерах.

   Мысли русских художников об искусстве перекликаются с основными положениями эстетики Чернышевского, который требовал от произведений искусства прежде всего идейности, содержательности.

   Основное положение эстетики Чернышевского - "прекрасное есть жизнь" - находило последовательное воплощение в творческой практике лучших русских художников.

  

  

   Одно из юношеских писем Чернышевского к родным ясно свидетельствует, как рано стал он понимать особенную важность для жизни общества таких наук, как история, политическая экономия и философия.

   Узнав в 1849 году от родных, что в Казанском университете, где учился тогда его двоюродный брат А. Н. Пыпин, введено преподавание политической экономии, Чернышевский пишет им 22 ноября следующие знаменательные строки: "Что у них прибавили политическую экономию, это чудесно, потому что теперь она и история (то есть и то и другое, как приложение философии, и вместе главные опоры, источники для философии) стоят теперь во главе всех наук. Без политической экономии теперь нельзя шагу ступить в научном мире. И это не то, что мода, как говорят иные, нет, вопросы политико-экономические действительно теперь стоят на первом плане и в теории, и на практике, то есть и в науке, и в жизни государственной".

   Трудно сказать, какой из дисциплин в этой триаде отдал бы он предпочтение. В его представлении они были как бы неразрывно слиты, поскольку история и политическая экономия, как говорит он сам, суть "главные опоры и источники для философии".

   История издавна была одною из самых любимых Чернышевским областей человеческого знания. Уже в его семинарских сочинениях оказывалось необыкновенное богатство исторических сведений. Не менее усердно продолжал он заниматься изучением исторических вопросов и в университетские годы.

   "Можно не знать, не чувствовать влечения к изучению математики, греческого или латинского языков, химии, - писал позднее в одной из статей Чернышевский, - можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком; но не любить истории может только человек, совершенно неразвитый умственно".

   Интерес к этим наукам никогда не был у Чернышевского самоцелью. Не просто накопление знаний интересовало его, а применение этих богатств для лучшего и всестороннего понимания современной действительности, для выработки последовательно революционной теории, без помощи которой он не представлял себе успешной борьбы за светлое будущее родины.

   Задачи передового историка, экономиста, философа, литератора или публициста в глазах Чернышевского были одинаковы в том смысле, что они должны были прежде всего служить интересам народа, делу развития общества, делу революции.

   Эта направленность к определенной цели, последовательность и ясность позиций отразились на каждой странице его литературных, исторических, философских, политико-экономических и публицистических работ, как бы связуя их в нечто цельное и придавая им характер стройного единства.

   При этом работы его в каждой из названных областей стояли на высшем уровне современной ему общественно-политической мысли, являлись новым словом в ней.

   Чернышевский относился одинаково отрицательно как к "искусству для искусства", так и к "науке для науки", требуя и от художников и от ученых активного способствования развитию общества.

   "...Каждое знание, - писал он в статье о сочинениях Грановского, - обращается во благо человеку, и рвение, с которым разрабатывается та или другая отрасль науки, зависит от того, в какой мере удовлетворяет она той или другой, нравственной или житейской, умственной или материальной, потребности человека. Каждое знание оказывает влияние на жизнь, и история, наука о жизни человечества, не должна остаться без влияния на его жизнь..."

   Главный тезис эстетического кодекса Чернышевского о необходимости вынесения писателем-мыслителем приговора изображаемым явлениям действительности совершенно созвучен тому, что говорил он и о задачах историка-мыслителя. "Первая задача истории, - указывает он, - воспроизвести жизнь, вторая, исполняемая не всеми историками, - объяснить ее; не заботясь о второй задаче, историк остается простым летописцем, и его произведение - только материал для историка или чтение для удовлетворения любопытства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и его творение приобретает чрез это научное достоинство".

   В статье "Г. Чичерин как публицист" (1859 г.) Чернышевский дал блестящую отповедь этому реакционному защитнику мнимой объективности в науке, показав, что историческое беспристрастие и "объективизм" на деле являются лишь маской, под которой идеологи антинародных партий проводят свои классово близкие им взгляды и теории. "Реакционеры, - говорит он, - называют историка беспристрастным тогда, когда он доказывает, что старинный порядок вещей был хорош..."

   В противовес тем, кто толковал о надклассовой исторической науке, о надклассовой философии или о "беспристрастной" публицистике, Чернышевский прямо заявлял, что "ни один сколько-нибудь сносный историк не писал иначе, как для того, чтобы проводить в своей истории свои политические и общественные убеждения".

   Но тогда стирается грань между наукой и публицистикой, тогда наука становится служанкою злободневных нужд общества, - возражали ему сторонники "объективизма", сторонники "бесстрастного" подхода к историческому прошлому.

   На это Чернышевский отвечал, что обязанность историка не в том, чтобы, садясь за свой рабочий стол, забывать свои убеждения, - нет, это делать глупо и гадко, да и не удастся никогда сделать этого. Но ученый в своем кабинете может возвышаться над мимолетными интересами дня, господствующими над мыслью публики, может заботиться о том, чтобы не отвлекаться от общих долговечных интересов своей партии ради ее мелочных обыденных надобностей.

   Подлинная объективность и беспристрастие историка зависят от того, стоит ли он на передовых, прогрессивных позициях или является защитником рутины и застоя, сознательно искажающим факты и фальсифицирующим историю.

   Эту точку зрения Чернышевский распространял, разумеется, и на политическую экономию и на философию. Он отстаивал ее и в самых ранних своих рецензиях и в позднейших работах. Так, в отзыве на книгу А. Львова "О земле, как элементе богатства"("Современник", 1854 г.) Чернышевский, искусно минуя цензурные преграды, неопровержимо доказывал, что именно классовые пристрастия авторов буржуазных политико-экономических теорий были одной из главных причин, замедливших естественное и успешное развитие этой науки.

   Вот ход его доказательств. "Исследователь истины должен искать только истины, а не того, чтобы истина была такова, а не инакова; он не должен содрогаться от мысли о том, что получится в ответ. Математику все равно, положительное или отрицательное количество получится в результате; ему всякий вывод хорош и мил, лишь бы только был истинен. Положение того, кто исследует исторические и, тем более, политико-экономические вопросы, совершенно не таково. Он не может не желать благоприятного ответа. Желание не может не иметь влияния на вывод. Куда хочется придти, туда тянет идти.

   Если мы не имеем возможности, то не имеем и права не желать благого для человека. Пусть эта любовь замедляет путь к строгой истине; без нее мы и не пошли бы к истине: кто не любит человека, тот не будет и думать о человеке. Но есть другого рода привязанность, мелочная, жалкая в деле науки: это - привязанность к своим личным выгодам и к выгодам своих однокашников {Чрезвычайно остроумно придуманный Чернышевским "цензурный" термин для определения классового своекорыстия идеологов буржуазно-дворянского общества.}, хотя б они находились в противоположности с благом народа и государства. А этим пристрастием большая часть людей скованы в своих суждениях и исследованиях".

   Именно классовое своекорыстие авторов господствовавших тогда политико-экономических теорий тормозило развитие этой науки, тянуло ее назад. Обличая западноевропейских буржуазных экономистов, "загрязняющих" науку, - всех этих Бастиа, Росси, Шевалье и других, - Чернышевский замечает, что они сильны лишь в одном искусстве, в искусстве "говорить только о том и только то, что полезно для них самих и для их однокашников". Это "искусство", по словам Чернышевского, состояло в том, чтобы "для отвлечения науки от других вопросов переисследовать уже давно решенное, по мере возможности сглаживать в решении то, от чего еще могут поперхнуться их однокашники, и, по мере способностей, доказывать, что фабричному рабочему жить лучше, нежели фабриканту".

   В статье "Антропологический принцип в философии" (1860 г.) Чернышевский также вскрывает классовую природу философских систем конца XVIII и начала XIX века, указывая, что "политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий..."

   Весь первый раздел этого замечательного труда Чернышевского посвящен доказательству того, что философия является дочерью "эпохи и нации, среди которой возникает", что философские теории всегда служат "отголосками исторической борьбы, имеют целью задержать или ускорить ход событий".

   Так было в глубокой древности, так было в новое время, тому же закону подчинена и современная наука. На ряде примеров виднейших западноевропейских и русских философов и историков Чернышевский неоднократно иллюстрировал эту мысль, определяя, кто из них был абсолютистом, кто республиканцем, кто либералом, кто революционным демократом, кто защитником дворянства, кто поборником допетровской Руси. "Живой человек, - писал он, - не может не иметь сильных убеждений. От этих убеждений не отделается, он, что бы ни стал делать: писать историю или статистику, фельетон или повесть..."

   Основные исторические работы Чернышевского посвящены истории Франции конца XVIII и начала XIX века. Это может показаться парадоксальным на первый поверхностный взгляд. Мы знаем великую силу патриотизма Чернышевского, знаем, как беззаветно, преданно и страстно любил он родной народ; мы знаем, наконец, его собственные высказывания о том, что "русская история, важнейшая для нас, как своя родная, с тем вместе есть самая привлекательная для неутомимых исследователей и потому, что обещает самое обильное поле для новых открытий, самостоятельных взглядов..."

   Уже эти слова показывают, что он понимал, как невозделанно еще поле отечественной истории и сколько предстоит здесь потрудиться. Ведь до последнего времени, говорит он, "между людьми, занимавшимися русскою историею и изучением русской народности, было очень мало ученых в истинном смысле слова. Эти отрасли знания возделывались у нас дилетантами, которые не могли удовлетворить не только потребностям нынешней, но и современной им науки".

   А ведь Чернышевскому была близка и понятна "высокая народная гордость, живущая в каждом из нас". Он любил поднимать целину науки и еще в молодые годы мечтал о том, что внесет в нее элемент славянский, "двинет человечество по дороге несколько новой".

   Однако, сознательно подчиняя свои научные интересы делу борьбы за благо родного народа, Чернышевский брался за перо, чтобы писать не об отечественной истории, а о борьбе партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X, об ученой и административной деятельности французского экономиста XVIII века Тюрго, об июльской монархии и т. д.

   Вынужденный чаще всего изъясняться эзоповским языком, тут он получал хоть и относительную, но все же несколько большую свободу. А это было уже много в тех цензурных условиях, которые заставляли великого ученого и мыслителя питать особое, как он выразился однажды, пристрастие к употреблению "парабол": "Меня упрекают за любовь к употреблению парабол. Я не спорю, прямая речь, действительно, лучше всяких приточных сказаний, но против собственной натуры, и, что еще важнее, против натуры обстоятельств идти нельзя, и потому я останусь верен своему любимому способу объяснений..."

   Анализируя исторические события в "чужеземных" странах, Чернышевский мог иногда изменять этому "любимому" способу объяснений. И он блестяще использовал подобную возможность в ряде статей, хотя и тут красный карандаш цензора пресекал иногда его рассуждения или нещадно уродовал их.

   Двумя статьями о Кавеньяке был начат в "Современнике" в 1858 году цикл замечательных исторических работ Чернышевского. Названные статьи были приурочены им как раз к десятилетию буржуазно-демократической революции 1848 года во Франции. "Западные" дела интересовали Чернышевского не сами по себе. В центре его внимания в то время стояли животрепещущие темы, касавшиеся русской действительности (именно с 1858 года в "Современнике" из номера в номер печатались его статьи по крестьянскому вопросу). Но на примере минувших революционных событий во Франции Чернышевский хотел наглядно показать передовым русским читателям, что ход исторического развития определяется непреложными законами классовой борьбы.

   По тонкости и глубине классового анализа работа о Кавеньяке - одно из наиболее сильных произведений Чернышевского. В ней ясно показано подлинное лицо "умеренных республиканцев" и их вождя Кавеньяка, потопившего в крови восстание парижских рабочих. Чернышевский детально прослеживает главнейшие этапы революции 1848 года во Франции и клеймит нерешительность и боязливость мелкобуржуазных французских демократов.

   Подводя итоги своего анализа, в конце статьи Чернышевский говорит о том, что полугодичное управление Кавеньяка и "умеренных республиканцев", расчистивших дорогу Наполеону III, "дает много уроков людям, думающим о ходе исторических событий... Нет ничего гибельнее для людей и в частной и государственной жизни, как действовать нерешительно, отталкивая от себя друзей и робея перед врагами".

   Это заключение Чернышевского было направлено против представителей русского либерализма конца пятидесятых годов, которые противостояли революционной демократии, стремившейся к свержению самодержавно-крепостнического строя России.

   Последовавшие затем статьи "Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X", "Тюрго" (1858 г.) и "Июльская монархия" (I860 г.) носили тот же характер. Обращаясь к освещению западно-европейских исторических событий, Чернышевский имел в виду дать в руки русским читателям богатый материал для параллелей и аналогий. Всюду, где это было возможно, он проводил в этих статьях подобные аналогии и параллели, искусно вуалируя их и обходя таким образом цензурные преграды, препятствовавшие ему открыто писать о политических и социально-экономических явлениях тогдашней России.

   Этот прием позволил Чернышевскому в период резкого обострения классовой борьбы в России выступить на страницах "Современника" с критикой политических позиций либерализма и разоблачить либералов как предателей дела народа, как прямых пособников самодержавия.

   Читая "Борьбу партий...", передовые русские интеллигенты того времени понимали, что рассказ о событиях, происходивших во Франции, помогает им мысленно дорисовать знакомые черты отечественных либералов, вступивших на путь компромисса с Александром II по вопросу об отмене крепостного права, помогает глубже понять подлинную роль либеральных фразеров, чьи истинные стремления совпадали со стремлениями крепостников и состояли в желании "подчинения народа немногочисленному сословию".

   Читая "Тюрго", они видели, что хотя речь в этой статье идет о гнилости и продажности монархического правительства Людовика XVI, но в сущности рассуждения автора могут бы