ившийся вследствие тяжелых душевных переживаний, связанных с начавшимися арестами революционеров и жестокой расправой со студентами, сломил его. "Подобные слухи, вести и факты, подтверждающие эти вести, окончательно придушили его, он слег в постель, чтобы уже не встать с нее", - свидетельствует Антонович.

В воспоминаниях Авдотьи Панаевой сохранилось описание его последних минут в ночь с 16 на 17 ноября:

"Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, и мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания.

За час или два до кончины у Добролюбова явилось столько силы, что он мог дернуть за сонетку у своей кровати... Я подошла к нему, и он явственно произнес: "Дайте руку..." Я взяла его руку, она была холодная... Он пристально посмотрел на меня и произнес: "Прощайте... подите домой! скоро!" Это были его последние слова... в два часа ночи он скончался".

20 ноября состоялись похороны Добролюбова на Волковом кладбище. В одном из донесений агентов Третьего отделения дано описание этого дня:

"Сегодня, в 9 1/2 часов утра, был вынос тела умершего 17-го числа литератора Добролюбова. В квартиру его на Литейной собралось более 200 человек литераторов, офицеров, студентов, 6 гимназистов и других лиц. Всем бывшим там раздавали его визитные карточки. Гроб несли на руках до самого кладбища, но похороны его были довольно бедные. В кладбищенской церкви, во время отпевания тела, намеревались было говорить речи, но священники этого не позволили.

Когда гроб вынесли на паперть, то выступил Некрасов и стал говорить весьма невнятно, сквозь слезы, почти шепотом о причине смерти Добролюбова, приписываемой им сильному душевному горю, вследствие многих неприятностей и неудач, присовокупив, что он умер, к несчастью, слишком рано, мог еще много совершить, ибо он занимался делом, а не голословил, и советовал последовать его примеру. Речь Некрасова трудно было расслышать.

Потом говорил Чернышевский. Начав с того, что необходимо объяснить собравшейся публике о причине смерти Добролюбова, Чернышевский вынул из кармана тетрадку и сказал: "Вот, господа, дневник покойного, найденный мною в числе его бумаг {Недавно донесено было, что Чернышевский, возвращаясь вечером домой от Добролюбова, привез с собою узел с бумагами.}: он разделяется на две части - на внесенное им в оный до отъезда за границу и на записанное после его возвращения. Из этого дневника я прочту вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти; лиц я называть не буду, а скажу только: N. N.".

Тут Чернышевский начал читать статей восемь, приблизительно следующего содержания:

"Такого-то числа пришел ко мне (Добролюбову) N. N. и объявил мне, что в моей статье сделано много помарок.

Такого-то числа явился ко мне N. N. и передал, что за мою статью, которая была напечатана там-то, он получил выговор.

(Подобного содержания было несколько параграфов).

Такого-то числа получено известие, что в Харьковском университете были беспорядки.

Получено уведомление, что беспорядки были и в Киеве.

Дошли сведения, что некоторые из "наших" сосланы в Вятку; другие же - бог знает, что с ними стало.

Получено сведение из Москвы, что в одной из тамошних гимназий удавился воспитанник за то, что его хотели заставить подчиниться начальству".

"Но главная причина его ранней кончины, присовокупил Чернышевский, состоит в том, что его лучший друг {М. Л. Михайлов.} - вы знаете, господа, кто! - находится в заточении..."

В заключение Чернышевский прочитал два довольно длинных стихотворения Добролюбова, в весьма либеральном духе написанные, из которых первое оканчивалось словами:

"Прости, мой друг, я умираю оттого, что честен был"; а второе словами: "И делал доброе я дело среди царюющего зла!"

Вообще вся речь Чернышевского, а также и Некрасова, клонилась, видимо, к тому, чтобы все считали Добролюбова жертвою правительственных распоряжений и чтобы его выставляли как мученика, убитого нравственно, - одним словом, что правительство уморило его.

Из бывших на похоронах двое военных в разговоре между собою заметили: "Какие сильные слова, чего доброго, его завтра или послезавтра арестуют..."

По-видимому, уже начиная со второй половины 1861 года, царское правительство готовилось в самом недалеком будущем "обезвредить" Чернышевского. Опасаясь, что он, разгадав этот план, покинет пределы России, министр внутренних дел Валуев отдал секретное распоряжение всем губернаторам о невыдаче Чернышевскому заграничного паспорта. Третье отделение продолжало вести систематическую слежку за квартирой писателя. В агентурных донесениях перечислялись имена и фамилии всех посетителей его квартиры с указанием рода их занятий: в таком-то часу, такого-то числа у Чернышевского были такие-то студенты, такой-то литератор, такой-то офицер...

Сто тринадцать подобных донесений, отмечавших, кто посещал Чернышевского и куда он отлучался сам, накопилось с осени 1861 года до дня его ареста. Не довольствуясь "наружным наблюдением", полиция позаботилась и о "внутреннем". В один из декабрьских дней подкупленная служанка Чернышевских доставила в Третье отделение бумаги, отданные ей Николаем Гавриловичем для сожжения.

В доносах, направляемых в Третье отделение, ярые крепостники требовали скорейшей расправы с вождем освободительного движения: "...ежели вы не удалите его, то быть беде, - будет кровь, - ему нет места в России - везде он опасен... скорее отнимите у него возможность действовать... Избавьте нас от Чернышевского - ради общего спокойствия", - взывали к полиции враги великого демократа.

Самому Чернышевскому они направляли анонимные письма, полные угроз и оскорблений.

Травля Чернышевского реакционной печатью, также носившая характер доносов, достигла в это время апогея. В одной из статей "Современника" отмечалось, что особенно ревностно этим делом была занята газета "Северная пчела", предполагавшая даже учредить раздел под названием Чернышевщина. "Все зла, какие только содеваются в мире, непременно содеваются по злоумышлению Чернышевского или при его несомненном участии, видимом или невидимом содействии, влиянии и т. п.".

Доклад шефа жандармов Долгорукова о внутреннем состоянии России в 1861-1862 годах, представленный Александру II в апреле 1862 года, заканчивался предложением произвести одновременно строжайший обыск у пятидесяти лиц, среди которых на первом месте значилось имя Чернышевского с такою характеристикой: "Подозревается в составлении воззвания "Великорусс", в участии составления прочих воззваний и в постоянном возбуждении враждебных чувств к правительству".

Далее в этом проскрипционном списке стояли имена близких к Чернышевскому лиц: подполковника Н. Шелгунова, подполковника Н. Обручева, братьев Серно-Соловьевичей, доктора П. Бокова, литераторов Г. Елисеева, М. Антоновича и других. В характеристиках, данных этим лицам, подчеркивались их "преступные сношения с Чернышевским".

14 декабря 1861 года на Сытной площади в Петербурге Михайлову был публично объявлен судебный приговор, по которому он ссылался на двенадцать с половиной лет на каторжные работы в Сибирь. День этот, конечно, был выбран мстительными палачами с явным умыслом: ведь прокламация Михайлова "К молодому поколению" заканчивалась призывом, в котором он напомнил русским революционерам об этой славной дате: "Готовьтесь сами к той роли, какую вам придется играть... ищите вожаков, способных и готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 Декабря".

И вот в шестом часу утра 14 декабря Михайлова, обритого по-арестантски и закованного в кандалы, повезли в "позорной" колеснице на Сытную площадь, чтобы совершить там над ним издевательский обряд "гражданской казни". Одетый в серую арестантскую шинель, Михайлов сидел в повозке спиною к кучеру. Повозку сопровождали три взвода верховых казаков.

По прибытии на площадь Михайлова повели на эшафот и при барабанном бое военного наряда поставили на колени. Один из чиновников прочитал ему приговор, после чего палач переломил над его головой заранее подпиленную шпагу. Было еще темно, и потому площадь почти пустовала, только уже к концу казни стал собираться народ. Чиновник читал приговор так тихо и невнятно, что никто даже не расслышал фамилии казнимого. В толпе шли толки, что казнят какого-то генерала, но за что - неизвестно, говорили также, что он хотел сменить царя и всех министров. Михайлов был спокоен, но бледен, и во все время не произнес ни слова. Ни друзья Михайлова, ни студенческая молодежь не знали о назначенной казни и потому отсутствовали. Опасаясь демонстраций со стороны студентов, власти опубликовали сообщение о предстоящей церемонии только в самый день казни.

Близким друзьям Михайлова дано было разрешение проститься с ним перед отправлением его в Сибирь, которое должно было состояться вечером 14 же декабря. Некрасов, Шелгуновы, Чернышевский, Ольга Сократовна и другие посетили его в крепости.

Вскоре был отправлен на каторгу и другой сотрудник "Современника" - Владимир Обручев, обвиненный в распространении нелегального листка "Великорусс".

В столице, как и во всей стране, было неспокойно. В конце мая 1862 года начались знаменитые петербургские пожары.

Горели Апраксин двор, Большая и Малая Охта... Огнем уничтожено было много домов между Апраксиным рынком и Троицкой улицей. Все это пространство превратилось в огненную площадь, освещавшую по ночам небо багровым заревом. В иные дни пожары возникали десятками, охватывая целые кварталы. В душной мгле порывистый ветер разносил по воздуху дым, сажу и пепел.

Тысячи людей, лишившихся крова и имущества, бродили с узлами по площадям и улицам. Ворота и подъезды домов были заперты. По городу ходили патрули. Быстро распространялись тревожные слухи о поджогах, о том, что виновниками их являются студенты, поляки и господа, недовольные освобождением крестьян. Агенты полиции, которые и были организаторами пожаров, стремились приписать их действиям революционной организации. Провокационная цель обвинения была ясна: возбудить ненависть к студенческой молодежи и оправдать репрессии правительства.

А репрессии следовали одна за другой: правительство закрывало воскресные школы, народные читальни, приостанавливало издание газет и журналов.

Вскоре после пожаров был закрыт по распоряжению военного генерал-губернатора Шахматный клуб, основанный в январе 1862 года по инициативе Чернышевского и его друзей. Первоначально в нем состояло более ста человек. Тут было много писателей, журналистов, офицеров, педагогов. Из близких Чернышевскому людей клуб посещали: Н. Серно-Соловьевич, Помяловский, Некрасов, Н. Утин, В. Курочкин и др.

Шахматы не играли здесь серьезной роли: в сущности, они служили лишь для маскировки иных целей, - клуб явился удобным местом для встреч и впоследствии должен был, по-видимому, превратиться в своеобразный штаб активных деятелей революционного подполья.

Подосланный Третьим отделением провокатор отмечал, что Чернышевский играет здесь "важную роль оратора" и что отсюда исходят "революционные замыслы".

В упомянутом докладе шефа жандармов Александру II Шахматный клуб прямо назван литературным обществом, в котором происходят ежедневные сходки и где студенты совещаются с выдающимися общественными деятелями.

В эту пору идейное влияние Чернышевского на разночинную революционно настроенную интеллигенцию было исключительно велико.

Тяжелые утраты, перенесенные им, не могли сломить его духа. Великий борец за народное дело продолжал и в этих сложных условиях свою многостороннюю деятельность.

Власти, напутанные возможностью народного восстания, беспощадно расправлялись с носителями передовых, освободительных идей. Царское правительство хотело подавить не только крестьянские бунты, но и всякое проявление свободной мысли в обществе. В глазах правящих кругов литература и наука были самыми опасными рассадниками "революционной заразы". Правительство преследовало их, тщетно силясь держать в немом оцепенении духовную жизнь страны.

Летом 1862 года журнал "Современник" был запрещен на восемь месяцев. Чернышевский писал Некрасову, находившемуся в Москве: "Мера эта составляет часть того общего ряда действий, который начался после пожаров, когда овладела правительством мысль, что положение дел требует сильных репрессивных мер. Репрессивное направление теперь так сильно, что всякие хлопоты были бы пока совершенно бесполезны. Поэтому приезжать Вам теперь в Петербург по делу о "Современнике" совершенно напрасно..."

Чернышевский превосходно понимал, что кара, постигшая "Современник", последовала главным образом из-за его собственных статей.

Дни свободы его были уже сочтены. Полиция ждала только предлога, чтобы пресечь его деятельность.

Летом 1862 года такой предлог представился. Агентами правительства было отобрано на границе у некоего Ветошникова, вернувшегося в начале июля из Лондона, письмо Герцена к Н. Серно-Соловьевичу с припиской: "Мы готовы издавать "Современник" здесь с Чернышевским или в Женеве - печатать предложение об этом? Как вы думаете?"

Упоминание имени Чернышевского в письме Герцена было сочтено достаточно благовидным предлогом для того, чтобы арестовать его.

Близкие знакомые Николая Гавриловича - молодой сотрудник "Современника" Антонович и доктор Боков - были свидетелями драматической сцены, разыгравшейся 7 июля 1862 года в квартире Чернышевского на Большой Московской улице.

В этот день Антонович зашел около полудня к Чернышевскому поговорить об издании собрания сочинений Добролюбова. Николай Гаврилович был в квартире один, так как домашние его - Ольга Сократовна е сыновьями Александром и Михаилом - гостили в Саратове.

Вскоре подоспел и Боков, и они втроем перешли из кабинета в зал. Прошло более часа, и вдруг мирная их беседа была прервана резким звонком в передней. Через минуту в зал вошел офицер и сказал, что ему нужно видеть Чернышевского.

- Я - Чернышевский, к вашим услугам, - выступил вперед Николай Гаврилович.

- Мне нужно поговорить с вами наедине, - сказал офицер.

- А, в таком случае пожалуйста ко мне в кабинет, - проговорил Николай Гаврилович и, как рассказывает Антонович, поспешно устремился из зала.

Оторопевший офицер сначала растерянно бормотал:

- Где же кабинет? Где же кабинет?

Но через некоторое время он громко воскликнул:

- Послушайте, укажите мне, где кабинет Чернышевского, и проводите меня.

Тогда из передней явился пристав Мадьянов и провел офицера в кабинет.

Возвратившись оттуда, он стал убеждать Антоновича и Бокова уйти из квартиры.

- Но мы перед уходом непременно пойдем проститься с хозяином, - заявил Антонович.

Войдя в комнату, они увидели, что Николай Гаврилович и жандармский полковник сидели у стола. Николай Гаврилович в эту минуту проговорил:

- Нет, моя семья не на даче, а в Саратове.

- До свидания, Николай Гаврилович, - сказал Антонович.

- А вы разве уже уходите? - спросил Чернышевский. - И не подождете меня? Ну, так до свидания!

И он, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в руку Антоновича.

Полковник Ракеев, производивший обыск у Чернышевского, в 1837 году сопровождал тело Пушкина, тайно вывезенное ночью из Петербурга в Святогорский монастырь. Этот же Ракеев делал первый обыск и у Михаила Ларионовича Михайлова в сентябре 1861 года.

Тщательным образом обыскав теперь всю квартиру Чернышевского, Ракеев отобрал рукописи и письма, показавшиеся ему особенно подозрительными, а также "недозволенные книги" и, сложив все это с помощью квартального в большой холщовый мешок, запечатал.

Гремя саблей, расхаживал Ракеев из комнаты в комнату, по-собачьи обнюхивая все и ко всему прикасаясь какими-то воровскими движениями.

Когда обыск был, наконец, закончен, Ракеев, составив с квартальными акт, обратился к Чернышевскому со словами:

- Выполняя приказание управляющего Третьим отделением генерал-майора Потапова, я принужден пригласить Вас, милостивый государь, с собою.

Тотчас после обыска Чернышевский был доставлен в Петропавловскую крепость и заключен в Алексеевский равелин, где содержались наиболее опасные, с точки зрения правительства, "преступники".

Несмотря на усиленную предварительную слежку тайной полиции, власти не располагали никакими юридическими доказательствами нелегальной деятельности Чернышевского. Они надеялись, что обыск, сделанный в его квартире, даст им в руки необходимые документы и материалы. Однако и тут они просчитались: ничего криминального в бумагах Николая Гавриловича не было обнаружено.

Тогда Александр II и его приспешники решили сделать Чернышевского жертвой гнусной провокации, главную роль в которой должен был сыграть предатель Костомаров.

Для осуществления этого плана потребовалось немало времени. Лишь по прошествии четырех месяцев после ареста Чернышевский был вызван на первый допрос, и ему было предъявлено в весьма неопределенной форме обвинение в "сношении с русскими изгнанниками и другими лицами, распространяющими злоумышленную пропаганду". Чернышевский категорически опроверг это обвинение.

Медлительность действий следственной комиссии по делу Чернышевского объяснялась тем, что она вела в это время усиленную подготовку к закрытому процессу: подыскивала лжесвидетелей, подтасовывала факты, сочиняла подложные записки и письма, изобретала "улики", чтобы иметь возможность "юридически" обосновать заранее задуманную расправу над вождем русского освободительного движения шестидесятых годов.

Царь горел желанием избавиться от ненавистного ему великого революционера. Об этом красноречиво свидетельствует письмо Александра II к брату Константину: "...в самый день моего отъезда, по сведениям, сообщенным из Лондона, должно было сделать несколько новых арестаций, между прочим, Серно-Соловьевича и Чернышевского. Найденные бумаги доказывают явно сношения их с Герценом и целый план революционной пропаганды по всей России. В этих же бумагах есть указание и на других главных деятелей, как в столицах, так и в провинции. Так что есть надежда, что мы, наконец, напали на настоящий источник всего зла. Да поможет нам бог остановить дальнейшее его развитие".

"Как я рад известию об арестовании Серно-Соловьевича и, особенно, Чернышевского. Давно бы пора с ними разделаться", - отвечал Константин.

Около двух лет понадобилось властям для того, чтобы разыграть акт за актом инсценировку "процесса". С необычайным мужеством и самообладанием, с исключительной изобретательностью и неумолимой логикой Чернышевский разрушал одну за другой все уловки своих обвинителей.

По ходу первых допросов Чернышевский увидел, что у следственной комиссии нет материалов и документов, проливающих свет на его подпольную революционную деятельность. В письмах из крепости, адресованных царю и петербургскому военному генерал-губернатору Суворову, он смело указывал на умышленное затягивание властями его дела и требовал немедленного освобождения из-под ареста.

Зная вместе с тем, что впереди ожидают его, быть может, тягчайшие испытания, он готов был встретить их во всеоружии. "Скажу тебе одно, - писал он жене из крепости, - наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, а наши имена все еще будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же нам не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь".

В сношениях с тюремной администрацией и с комендантом крепости генералом Сорокиным он держится независимо и гордо. Некоторые письма его к коменданту написаны в третьем лице: "Чернышевский считает...", "Чернышевский просил бы уведомить...", "По мнению Чернышевского..."

Иногда в тоне его записок слышатся повелительные нотки, иногда сквозит ирония и презрение.

Не получая положительного ответа на просьбы о свиданиях с женой, Чернышевский объявил однажды голодовку, и власти вынуждены были в конце концов уступить ему. В феврале 1863 года Ольга Сократовна получила разрешение на первое свидание с мужем в присутствии представителей тюремной администрации. Оно длилось около двух часов. Ольга Сократовна рассказывала потом родным, что Николай Гаврилович внешне изменился, отпустил бороду и очень похудел. Держался, однако, бодро, был даже весел, шутил, утешая ее, и говорил, что сидит в крепости только потому, что власти не знают, как теперь поступить с ним. "Взяли по ошибке, обвинения не могли доказать, а между тем шуму наделали".

Он просил присылать ему журналы и книги. Зная широту его интересов, родные направляли ему книги по истории, философии, математике, литературе. За долгие месяцы предварительного заключения он перечитал сочинения Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, Помяловского, Диккенса, Флобера, Жорж Санд и многих других.

Он неутомимо и непрестанно занимался в крепости обширной творческой и исследовательской работой. Объемы ее колоссальны. Он писал в среднем до двенадцати печатных листов в месяц.

Е. Н. Пыпина, навещавшая Чернышевского в крепости, удивлялась его способности почти одновременно писать о политической экономии, работать над романом, переводить, собирать материал для исторического сочинения... "Ведь это просто чудеса в том положении, в каком он находится".

А палачи Чернышевского - следственная комиссия и Третье отделение, - заручившись "высочайшим соизволением", фабриковали в это время с непревзойденным цинизмом его "дело".

Оно зиждилось на согласованных с тайной полицией провокационных письмах Костомарова к вымышленным лицам. По замыслу режиссеров процесса эти письма предателя должны были изобличить Чернышевского. В дело были пущены также фальшивые автографы Чернышевского, состряпанные Костомаровым. Ложные показания последнего комиссия надумала подкрепить свидетельствами подкупленного московского мещанина Яковлева. Правда, Яковлев, вызванный для дачи показаний по этому делу, успел несколько скомпрометировать планы начальства буйным поведением и невольным саморазоблачением в пьяном виде. Однако и это не смутило жандармов. Всячески затягивая и запутывая дело, следственная комиссия хотела взять узника измором, но Чернышевский был непреклонен. Во время одной из очных ставок со Всеволодом Костомаровым он решительно заявил своим судьям: "Сколько бы меня ни держали, я поседею, умру, но прежнего своего показания не изменю".

XXVI. "Что делать?"

В воскресный февральский день 1863 года бедно одетый чиновник переходил Литейную улицу у Мариинской больницы. Он не заметил бы лежавшего на мостовой свертка, если бы не задел его нотою. Сначала чиновник обрадовался, но находка тотчас же и разочаровала его: в свертке оказалась довольно объемистая рукопись со странным заголовком "Что делать?"

Подождав, не вернется ли кто искать утерянную рукопись, он побрел домой, раздумывая, как поступить с нею дальше.

Случилось это 3 февраля, а через день в "Ведомостях Санкт-Петербургской полиции" появилось объявление:

"ПОТЕРЯ РУКОПИСИ. В воскресенье 3 февраля, во втором часу дня, проездом по Большой Конюшенной от гостиницы Демута до угольного дома Каппера, а оттуда через Невский проспект, Караванную и Семеновский мост до дома Краевского, на углу Литейной и Бассейной, обронен сверток, в котором находились две прошнурованные по углам рукописи с заглавием "Что делать?". Кто доставит этот сверток в означенный дом Краевского, к Некрасову, тот получит пятьдесят рублей серебром",

В объявлении шла речь о рукописи первых глав ставшего вскоре знаменитым романа Чернышевского.

Его автор уже семь месяцев находился в предварительном заключении в Петропавловской крепости, где им и был написан этот роман.

Работа над ним была начата Чернышевским на пятом месяце пребывания в крепости - 14 декабря 1862 года. Он писал его в промежутках между допросами, объявлениями голодовок (как раз в день потери Некрасовым первых глав рукописи "Что делать?" доктор Петропавловской крепости доносил коменданту об объявлении Чернышевским очередной голодовки), составлением протестующих писем к коменданту крепости Сорокину, генерал-губернатору Петербурга Суворову и т. п.

26 января 1863 года начало рукописи "Что делать?" было переслано из крепости обер-полицмейстеру для передачи двоюродному брату Чернышевского Пыпину с правом напечатать ее "с соблюдением установленных для цензуры правил".

От Пыпина рукопись поступила к Некрасову, который, не дожидаясь окончания романа, решил печатать его в "Современнике".

Он сам повез рукопись в типографию Вульфа, находившуюся недалеко от его квартиры - на Литейной, около Невского, но неожиданно быстро возвратился с дороги домой.

- Со мной случилось большое несчастье, - сказал Некрасов жене взволнованным голосом: - я обронил рукопись!... И чорт понес меня сегодня выехать на дрожках, а не в карете! И сколько раз прежде я на "ваньках" возил массу рукописей в разные типографии и никогда листочка не терял, а тут близехонько, и не мог довезти толстую рукопись!

Прошло четыре дня. Трижды появлялось в "Ведомостях Санкт-Петербургской полиции" объявление о потере рукописи, но никто не откликался.

- Значит, погибла она, - говорил Некрасов в отчаянии и упрекал себя, зачем он не напечатал объявления во всех газетах и не назначил еще большего вознаграждения.

И только на пятый день Некрасов, обедавший в Английском клубе, получил из дому короткую записку: "Рукопись принесли..."

Еще месяца за два до начала работы над романом "Что делать?" Чернышевский в письме к Ольге Сократовне сообщал, что задумал составить "Энциклопедию знания и жизни", доступную не одним только ученым, но самым широким слоям читателей. "Потом я ту же книгу переработаю в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так, чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романов".

"Что делать?" и было первым звеном в осуществлении этого плана. Речь шла не о каком-нибудь академическом трактате, а об энциклопедии борьбы за социальное переустройство общества, за счастливое будущее родины и своего народа. Но говорить об этом прямо и открыто в письме из крепости было, разумеется, невозможно.

"Чепуха в голове у людей, - писал он дальше, - потому они и бедны, и жалки, злы и несчастны; надобно разъяснить им, в чем истина и как следует им думать и жить".

О возврате к публицистике и критике теперь не могло быть и речи. Но не так легко было сломить волю Чернышевского. И в крепости, и впоследствии в Сибири, и по возвращении из вилюйской ссылки он продолжал неутомимо работать.

Ожидая решения следственной комиссии, он усиленно занялся переводами различных исторических сочинений, стал писать роман "Что делать?", повести и рассказы. Здесь, в крепости, кроме романа "Что делать?", им были написаны "Алферьев", "Повести в повести", "Автобиографические отрывки" и "Мелкие рассказы".

Вот при каких обстоятельствах пришлось великому ученому и революционеру избрать беллетристику орудием для решения политических вопросов и задач.

Его роман был тенденциозен, публицистичен; таким и должно было быть произведение, написанное революционером и бойцом.

Находясь под следствием, Чернышевский в одном из показаний хитроумно писал членам следственной комиссии: "Я издавна готовился быть, между прочим, и писателем беллетристическим. Но я имею убеждение, что люди моего характера должны заниматься беллетристикою только уже в немолодых годах, - рано им не получить успеха. Если бы не денежная необходимость, возникшая от прекращения моей публицистической деятельности моим арестованием, я не начал бы печатать романа и в 35-летнем возрасте. Руссо ждал до старости. Годвин также. Роман - вещь, назначенная для массы публики, дело самое серьезное, самое стариковское из литературных занятий. Легкость формы должна выкупаться солидностью мыслей, которые внушаются массе. Итак, я готовил себе материалы для стариковского периода моей жизни". (Чернышевский таким образом старался отвлечь внимание комиссии от опасных высказываний, обнаруженных в его юношеских дневниках, желая выдать их за наброски будущих романов.)

Мы вправе улыбнуться над этим подцензурным признанием, проникнутым тайной иронией. Чернышевский не приступал к беллетристике, конечно, не потому, что "люди его характера должны заниматься беллетристикою уже в немолодых годах". Не эти соображения отдаляли Чернышевского от занятий беллетристикой. Предшественник научного социализма в России на первом плане ставил проповедь социалистических идей, популяризацию и пропаганду материализма, призыв к революционным действиям. И не денежная необходимость заставила узника Алексеевского равелина взяться за роман. Страстный революционер, в любых условиях ни на минуту не покладавший рук, избрал беллетристику последним орудием, позволявшим ему в замаскированной форме выражать свое политическое мировоззрение.

"Что делать?" служит именно этой цели автора. Недаром открытая тенденциозность романа, его просветительская направленность вызвали у современников враждебного лагеря бешеный отпор, у эстетов, ратовавших за "аполитичность" искусства, гримасу деланого презрения, ибо и те и другие увидали в романе контуры стройной системы, направленной на разрушение традиционных твердынь буржуазной морали.

Но то, что обнаружилось при внимательном рассмотрении, ускользнуло в первую минуту от взгляда полицейской комиссии, занятой поисками немедленных и грозных улик против Чернышевского и потому рассеянно взиравшей на это "стариковское занятие" беллетристикой.

Чернышевский, правда, постарался и сам усыпить внимание начальства. Обращаясь за разрешением купить и переводить XVI том "Истории" Шлоссера, он доводил до сведения комиссии, что "начал писать беллетристический рассказ, содержание которого, конечно, совершенно невинно, взято из семейной жизни и не имеет никакого отношения ни к каким политическим вопросам".

Трудно сказать, продиктованы ли эти строки осторожностью или желанием поиздеваться над недогадливостью врагов. Во всяком случае мы знаем, что начало романа, просмотренное членом комиссии Каменским, было получено А. Н. Пыпиным.

Предполагают далее, что цензор "Современника", видя на рукописи печать и шнуры следственной комиссии князя Голицына, не решился наложить вето на роман, уже миновавший благополучно столь высокую и "компетентную" инстанцию.

Счастливая ли случайность в виде этой ведомственной путаницы, вызванной продвижением романа сверху вниз по цензурной лестнице, или действительная недальновидность цензора "Современника" была причиной разрешения романа к печати - сказать с уверенностью нельзя. Но важно подчеркнуть здесь, что Чернышевский очень остроумно попытался выдать свой политический роман за чисто "семейное чтение" и - кто знает? - может быть, в какой-то мере способствовал этим спасению романа для "Современника".

Ведь схватилось же правительство за голову, когда роман уже закончился печатанием в журнале, и подчеркнуло запоздалым запретом "Что делать?" оплошность следственной комиссии и журнальной цензуры, уволив вдобавок нерадивого цензора Бекетова. Заметим, кстати, что подобные случаи бывали со статьями Чернышевского до ареста. Одна из его крупнейших теоретических работ по изучению классовой борьбы в Западной Европе - "Июльская монархия" (1860 г.), сделанная с расчетом усыпить бдительность цензуры спокойствием тона и "объективностью" изложения, с успехом миновала цензурный лабиринт и лишь после появления в "Современнике" вызвала запоздалые порицания "прозревших" наблюдателей за умами.

Роман, начатый 14 декабря 1862 года, по частям пересылался через следственную комиссию в редакцию журнала "Современник", где и был напечатан в третьей, четвертой и пятой книгах.

Современная Чернышевскому критика упорно сопоставляла "Что делать?" с романом Тургенева "Отцы и дети", указывая на полемическую направленность романа Чернышевского против "Отцов и детей". Пряной отпор тургеневскому изображению "нигилизма" не был главной целью романа "Что делать?", но многое в нем, несомненно, давало повод к противопоставлению этих произведений. В романе Чернышевский хотел показать настоящее лицо новых людей, с их особой моралью, с их стремлениями и надеждами, со всей сложностью их внутреннего мира; изобразить их схватку с "допотопными" людьми, с отживающим крепостническим обществом не как борьбу отцов и детей, а как столкновение социальных сил.

Таких героев, как Лопухов, Кирсанов, Вера и тем более Рахметов, русская литература до романа Чернышевского не знала вовсе. Необычны были их мысли, поступки, желания, отношения между собой и отношение к жизни, к окружающим. Они не напоминают ни Рудиных, ни Олениных, ни Базаровых. Они внутренне цельны, они люди не только убеждения, но и дела, не только теории, но и практики, материалистической теории и революционной практики. "Недавно зародился у нас этот тип, - говорит автор. - Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности... Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он знамение времени..."

Это была реальная, растущая сила, которая несла с собой освободительные идеи шестидесятых годов.

Сам Чернышевский называет много раз своих героев "хитрецами" за то, что они толкуют о своей полной приверженности "теории эгоизма". Однако за таким наименованием "хитрой теории" кроется совсем иная ее сущность.

Вся "хитрость" новых людей, так страстно приверженных своей "мудреной" теории, заключалась в том, что они в этом случае как бы играли словами: "эгоизм" их - это псевдоним горячей любви к угнетенному народу.

С термином "эгоизм" у каждого человека, естественно, связано представление о себялюбии, об извлечении из всего личных выгод, о равнодушии личности к окружающим. Чернышевский же своей теорией разумного эгоизма стремился показать, что только на путях неразрывного слияния общественных интересов с личными мыслимо подлинное счастье отдельного человека.

Это была теория революционной морали "новых людей", осознавших свою глубокую органическую спаянность с коллективом.

Мое благо, говорят герои "Что делать?", - благо всех. Мое счастье - счастье большинства. Моя выгода - выгода общая. Для них это были не книжные фразы, не туманные стремления, не отвлеченные рассуждения о высоких материях, а основное жизненное убеждение. Этих людей, видевших цель и смысл жизни в труде, объединяло стремление сделать всех людей труда свободными, счастливыми и радостными, объединяла ненависть к миру праздной роскоши, к миру эксплуатации, деспотизма и невежества.

Эта теория помогала Чернышевскому дать материалистическое объяснение поведению и поступкам своих героев. Правда, это объяснение еще не чуждо домарксового представления о неизменной человеческой природе, в силу которой интересы отдельной личности совпадают с интересами всего общества, но практически оно давало основы активной, разумной революционной морали.

Содержание романа, взятое из "семейной жизни", на первый взгляд очень несложно. Если судить по сюжетной канве "Что делать?", то можно подумать, что в центре произведения стоит "женский вопрос". Внешне - в заголовках частей, в некоторых особенностях сюжетного построения - главы "Что делать?", особенно начальные, близки к обычному в то время типу занимательного романа. Нарочито эффектна манера вступительной части, тут же, впрочем, "разоблачаемая" самим автором. Приманчивы подзаголовки ("Первая любовь и законный брак", "Замужество и вторая любовь"). Будто и впрямь это чисто семейный роман с авантюрным сюжетом, предназначенный для читателей, не весьма требовательных по части серьезности содержания. Но в действительности "женский вопрос" служил только средством выражения более сложных идей. Он дал возможность автору наглядно показать, что степень свободы женщины есть естественное мерило общей свободы. Это было одним из заветнейших и давних убеждений Чернышевского.

Еще в юношеские годы он ясно видел, что освобождение женщины связано с коренным переустройством всего общественного порядка. Права женщины уже в то время входили неотделимой частью в программу переустройства общества, намечавшуюся в дневниках молодого Чернышевского.

Он зачитывался тогда романами "адвоката женщин" - Жорж Санд. "...Да, сильный, великий увлекательный, поражающий душу писатель эта Жорж Санд: все ее сочинения должно перечитать", - писал юноша Чернышевский в дневнике 1849 года.

Зрелый Чернышевский критически трезво оценивал творчество Санд. Ему были родственны протест против бездушного и пошлого отношения к женщинам в условиях буржуазного общества, жажда равноправия для них в семейной и общественной жизни, содержавшиеся в романах французской писательницы; но вместе с тем ее идейные и художественные промахи были ему совершенно ясны. В своих статьях он говорит об излишней мечтательности ее героинь и героев, об идеализации некоторых персонажей и событий в ее романах.

Жорж Санд не видела настоящих путей к разрешению женской проблемы, тогда, как Чернышевский проницательно и смело связывает эту проблему с общесоциальной. "Как это странно, - думает Верочка, - ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он (Лопухов. - Н. Б.) говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, - откуда я это взяла? Или это было в книгах, которые я читала? - Нет, там не то: там всё это или с сомнениями, или с такими оговорками, и всё это как будто что-то необыкновенное, невероятное..."

И Вера, вспоминая дальше о книгах Санд и Диккенса, опять повторяет, что у них только мечты о социальном рае, только добрые желания, которым, может быть, и не суждено сбыться. "Как же они не знают, что без этого нельзя, что это в самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен".

Через весь роман Чернышевского проходит мотив твердой веры, непоколебимого убеждения, что "это непременно так будет, что этого не может не быть".

Оптимизм, которым проникнут роман, опирается не только на веру в грядущее торжество революции, - герои "Что делать?" радостно сознают себя непосредственными участниками подготовки этой будущей победы. Да, но и теперь хорошо, говорят они, потому что готовится "это хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его!"

В "Четвертом сне Веры Павловны" писатель подводит нас к неизбежному историческому разрешению изображенного в романе общественного конфликта. Здесь Чернышевский показал свою изумительную способность идти от отдельных явлений к обобщениям высшего порядка, от действительности - к предвидениям. Это историко-философское отступление, вылившееся в своеобразную форму причудливого сна, поэтически иллюстрировало основные концепции утопического социализма и бросало свет на все разветвления темы романа.

- Показав в смене символических образов Астарты, Афродиты, Мадонны историю развития человеческого общества в последовательной смене культур - первобытной, античной, феодальной, иносказательно обозначив эпоху Французской буржуазной революции как рубеж, с которого начинается иная полоса истории, писатель в заключение приоткрывает завесу и над будущим, давая обобщенную картину радостной жизни трудового народа, освобожденного от всякого гнета и эксплуатации.

Роман Чернышевского должен был ответить на самый острый, самый важный вопрос, волновавший тогда передовую интеллигенцию, - на вопрос что делать для того, чтобы освободить страну от самодержавно-крепостнического деспотизма.

Могучей фигурой "особенного человека", Рахметова, Чернышевский дал ответ на этот вопрос. Он первый в русской литературе создал образ революционера - теоретика и практика, готового к любой схватке, к любым испытаниям в борьбе.

Биография его необычайна. Рахметов - аристократ, но он порвал со своей средой, он работал плотником, перевозчиком, бурлаком, чтобы заслужить "уважение и любовь простых людей". Он употребил все свои средства на революционное дело. Преданный одной идее, одному стремлению, он мог казаться экзальтированным, неправдоподобным. Аскет, ведущий спартанский образ жизни, натура, способная на любые жертвы для торжества своих убеждений, Рахметов возвышается над "обыкновенными людьми нового поколения", подобными Лопухову, Кирсанову, Вере. И Чернышевский делает оговорку, что таких людей, как Рахметов, еще немного: "Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли".

И еще одну оговорку сделал Чернышевский в главе "Особенный человек": "Я знаю о Рахметове больше, чем говорю". Понятны причины подобной сдержанности. Рассказывать прямо и открыто о конспиративной работе главы революционного кружка писатель не мог. Поэтому образ Рахметова несколько таинственен и смутен, поведение его порою загадочно, но читатели, конечно, угадывали