Чернышевский Николай Гаврилович - Н. Богословский. Николай Гаврилович Чернышевский

истинную подоплеку его странных исчезновений, особых знакомств и т. п.

   "Чернышевский присутствовал при зарождении у нас нового типа "новых людей". Этот тип выведен им в лице Рахметова, - писал Плеханов. - Наш автор радостно приветствовал появление этого нового типа и не мог отказать себе в удовольствии нарисовать хотя бы неясный его профиль. В то же время он с грустью предвидел, как много мук и страданий придется пережить русскому революционеру, жизнь которого должна быть жизнью суровой борьбы и тяжелого самоотвержения..."

   И Плеханов подчеркивает обобщающее значение образа Рахметова, говоря, что "почти в каждом из выдающихся наших социалистов 60-х и 70-х годов была немалая доля рахметовщины".

   Большое значение для понимания революционного смысла романа имеет его заключительная сцена - бурно-веселый пикник компании молодежи и двух дружных семейств, сцена, в которой неожиданно появляется "дама в трауре". Эта глава, как и шестая, последняя глава "Что делать?", называющаяся "Перемена декораций", написаны Чернышевским с большой осторожностью и лаконизмом. Они как будто бы совершенно обособлены и не имеют никакой видимой связи с сюжетом романа.

   Из объяснительной записки Чернышевского к Пыпину и Некрасову видно, что это начало неосуществленной второй книги "Что делать?", которую Чернышевский намеревался писать вслед за первой..

   "Вторую часть я начну писать нескоро, - сообщал он в этой записке, - в ней новые лица на градус ли на два повыше, чем в первом; потому надобно дать пройти несколько времени, чтобы Вера Павловна с компанией несколько сгладилась в памяти, чтобы новые лица не сбивались на старьте, - например, "дама в трауре" на Веру Павловну... Общий план второй части таков: "дама в трауре" - та самая вдова, которая была спасена Рахметовым в третьей главе. Она, видите ля, убивается из-за любви к нему. И сей герой взаимно. Кирсановы и Бьюмонты, открыв такую нежную страсть, лезут из кожи вон помочь делу. И отыскивают оного Рахметова, уже прозябающего в Северной Пальмире. С разными взаимными отыскиваниями обоих сих любящихся свадьба устраивается. Из этого видно, что действие второй части совершенно отдельно от первой и что первой части только искусственно придан вид недоконченности прибавкою пикника...

   Общая идея второй части показать связь обыкновенной жизни с чертами, которые ослепляют эффектом неопытный взгляд..."

   Если мы проанализируем план, набросанный в записке, то увидим, что Чернышевский во второй части "Что делать?" хотел изобразить последующий этап развития революционного движения, когда Рахметов перестанет быть "особенным человеком", ибо рядом с ним будет уже много подобных ему. В этом плане Чернышевский указывает, что настанет время, когда и Рахметов и "дама в трауре", явившиеся в первой части "Что делать?" титаническими существами, окажутся людьми "мирного свойства".

   Так Чернышевский скрытно намекал на то, что намеревается изобразить во второй книге революционный переворот.

   Таким же иносказанием являются страницы, изображающие пикник; они перекликаются с юношеским дневником Чернышевского, где он записал разговор со своей невестой, Ольгой Сократовной, о том, что, давая согласие на брак, она избирает трудную участь, ибо он не знает, долго ли будет пользоваться жизнью и свободой. "У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в крепость, бог знает, на сколько времени..."

   Сопоставление этой записи с концовкой "Что делать?" ясно указывает на революционный смысл, который вложен в песни, тосты, в разговоры участников пикника.

   Строки дневника проливают свет на песню о браконьере, исполняемую "дамой в трауре":

  

   "Ты хочешь, дева, быть моей,

   Забыть свой род и сан,

   Но прежде отгадать сумей,

   Какой мне жребий дан...

   О дева, друг недобрый я;

   Глухих лесов жилец;

   Опасна будет жизнь моя,

   Печален мой конец...

  

   - Это неправда, дети, - обращается "дама в трауре" к молодежи, - не будет печален, но тогда я думала и он думал; но все-таки я отвечаю свое:

  

   Красив Брингала брег крутой

   И зелен лес кругом;

   Мне с другом там приют дневной

   Милей, чем отчий дом.

  

   - В самом деле, так было. Значит мне и нельзя жалеть: мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без обмана; и умейте выбирать".

   "Перемена декораций" и должна была показать, что конец действительно не будет печален. В этой главе "дама в трауре" - в ярком, розовом платье, на ней белая мантилья, в руках букет. Рядом с нею ее освобожденный друг Рахметов, "прозябавший в Северной Пальмире", то есть, вероятно, в Петропавловской крепости в Петербурге.

   Сопоставляя некоторые детали замысла второй книги "Что делать?" с "Переменой декораций", можно с уверенностью предположить, что освобождение Рахметова осуществлено было его ближайшими друзьями - Лопуховым и Кирсановым. Перемена декораций, по затаенному замыслу автора, должна была означать революционный переворот, в который так непоколебимо верили Рахметов и сам автор романа "Что делать?".

   В этом случае становятся понятны и те изменения, какие должны были, по плану второй книги романа, произойти с Рахметовым. Герои, подобные Рахметову, могли бы стать людьми "мирного свойства" лишь при том условии, что дело, которому они посвятили всю свою жизнь, завершилось успехом.

   В романе Чернышевского действительность, наблюдения, вынесенные из окружающей жизни, тесно переплетаются с предвидениями и смелым полетом мысли в будущее. "Оно светло, - писал он, - оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы сумеете перенести в нее из будущего..."

   Чернышевский понимал, что лично ему не дано увидеть день и час полного торжества своих убеждений, но глубокая вера в неизбежность этого торжества воодушевляла его на трудные подвиги.

   Роман Чернышевского был новым словом в русской художественной литературе и по содержанию и по форме. В "Четвертом сне Веры Павловны" Чернышевский предсказывает будущую радостную жизнь освобожденного трудового народа.

   Чернышевский хотел написать свой роман, в котором ставились глубочайшие философские и политические вопросы, так, чтобы его "читали все, кто не читает ничего, кроме романов".

   Он свободно и смело прерывает течение сюжета отступлениями, беседами с читателем. Автор выступает в романе как действующее лицо, резко полемизируя на протяжении многих страниц с "проницательным читателем" - лицом собирательным, в уста которого вложены обычные для либералов и реакционеров того времени рассуждения.

   Этот прием позволяет Чернышевскому показать пропасть, отделявшую передовых людей шестидесятых годов от либеральных болтунов, разоблачить и высмеять их с поразительным сарказмом.

   Как в общем построении романа, так и в обрисовке отдельных действующих лиц писатель творчески переплетал действительность с художественным вымыслом.

   В образах Веры, Лопухова, Кирсанова, Рахметова воплощены черты современных Чернышевскому передовых людей, вступивших на путь борьбы с "допотопным" обществом, смело идущих наперекор устоям и лживой морали этого общества.

   Главное отличие Рахметова от других героев романа в том, что он не рядовой "новый человек", а организатор революционной борьбы за счастье народа, отрешившийся от личной жизни, всецело погруженный в опасную конспиративную работу по подготовке народного восстания.

   Существует ряд предположений о прототипе Рахметова. Обычно принято считать, что в лице его выведен тот самый саратовский помещик Бахметев, который приходил к Чернышевскому на квартиру перед своим отъездом из России в Лондон.

   Позднее среди революционной молодежи семидесятых годов распространено было, по свидетельству В. Г. Короленко, мнение, что прототипом для Рахметова послужил П. Д. Баллод, арестованный в 1862 году по делу печатания антиправительственных прокламаций и приговоренный к ссылке на каторгу.

   Но правильнее будет сказать, что образ Рахметова является глубоким обобщением. В нем нашли место и детали биографии Бахметева и черты близко стоявших к Чернышевскому деятелей освободительного движения тех лет - Н. А. Добролюбова, Сигизмунда Сераковского. В нем отразились и некоторые автобиографические мотивы. Достаточно вспомнить, что Чернышевский остался непоколебимо тверд и верен своим убеждениям. Показывая на примере Рахметова необходимость для революционера величия и стойкости души, он сам в высокой мере проявил это величие и стойкость.

   В образе Веры Павловны запечатлены многие черты характера жены Чернышевского, Ольги Сократовны, хотя основным прототипом Веры Павловны была, по общим свидетельствам, Марья Александровна Бокова-Сеченова, родная сестра В. Обручева, о котором говорилось выше.

   Главная сюжетная линия романа ("Первая любовь и законный брак", "Замужество и вторая любовь", то есть история Лопухова-Кирсанова - Веры) частично воссоздавала подлинную историю, суть которой сводится к следующему.

   Доктор П. И. Боков, один из близких друзей Чернышевского, в годы студенчества готовил к экзамену Марью Александровну Обручеву. Под влиянием социалистических идей, почерпнутых ею в статьях Чернышевского в "Современнике", Марья Александровна стремилась к независимости, знаниям, к освобождению из-под тяжелой опеки семьи. Выходец из крестьян, Боков, примыкавший к революционным кружкам шестидесятых годов, предложил, подобно Лопухову, своей ученице фиктивный брак. В 1861 году Марья Александровна слушала лекции начинавшего свою ученую карьеру знаменитого физиолога И. М. Сеченова. Последний познакомился с Боковыми и дружески сблизился с ними. Между Боковой и Сеченовым дружба перешла в любовь, и П. И. Боков устранился, сохранив дружбу с обоими.

   В черновом варианте XVII части V главы Чернышевский и сам указывает, что все "существенное в его рассказе - факты, пережитые его добрыми знакомыми".

   Ко времени ареста Чернышевского и работы над романом история эта далеко не была завершена. Чернышевский знал лишь самую завязку ее. Жизненный путь Марьи Александровны только начинался. Она принадлежала к немногим еще тогда женщинам, которые твердо верили, подобно героине романа. Чернышевского, что они должны искать независимости и равенства и что достигнуть этого они могут лишь упорным трудом на пользу общества.

   "Женщина играла до сих пор такую ничтожную роль в умственной жизни потому, что господство насилия отнимало у ней и средства к развитию, и мотивы стремиться к развитию... Нам формально закрыты почти все пути гражданской жизни, - размышляла Вера. - Нам практически закрыты очень многие - почти все, - даже из тех путей общественной деятельности, которые не загорожены для нас формальными препятствиями. Из всех сфер жизни нам оставлено тесниться только в одной сфере семейной жизни - быть членами семьи, и только... Нет, пока женщины не будут стараться о том, чтобы разойтись на много дорог, женщины не будут иметь самостоятельности..."

   Чернышевский говорит о своей героине, что она была одной из первых женщин в России, посвятивших себя медицине. Именно так и сложилась судьба М. А. Боковой-Сеченовой, которая, преодолев немало трудностей, получила диплом врача и позднее, в 1871 году, защитила диссертацию. Ей пришлось для этого выехать за границу, так как царское правительство всячески препятствовало стремлению женщин к высшему образованию.

   Замечательно, что участница революционного движения шестидесятых годов, чья судьба нашла отражение в романе Чернышевского, стала свидетельницей Великой Октябрьской социалистической революции, одним из завоеваний которой было полное и подлинное освобождение женщин нашей страны.

   М. А. Бокова-Сеченова скончалась в феврале 1929 года - девяноста лет отроду.

   Еще до появления романа в печати слухи о нем проникли в общество. Его с нетерпением ждали как сторонники, так и недруги Чернышевского. По свидетельству одного из современников, в некоторых литературных "салонах" предвкушали падение "идола молодежи с его высокого пьедестала". "Но, увы, - продолжает мемуарист, - действительность не оправдала этих ехидных мечтаний..."

   Трудно представить всю силу впечатления, которое произвел на читателей шестидесятых годов роман "Что делать?". Едва ли какое-либо другое произведение русской литературы было встречено с таким же нетерпеливым интересом. Даже враждебные Чернышевскому критики должны были признать, что его роман написан с таким воодушевлением, что к нему нельзя отнестись холодно и объективно.

   "Когда осенью 1863 года, - пишет в своих воспоминаниях Е. Н. Водовозова, - из деревень и с дач все снова съехались в свои насиженные петербургские гнезда, необыкновенное оживление в интеллигентских кружках сразу дало себя почувствовать. Кого только не приходилось посещать в это время, всюду шли толки о романе "Что делать?".

   Дело не ограничилось одними толками. Мало того, что романом зачитывались, что он резко влиял на убеждения и взгляды современников, - он начал оказывать непосредственное практическое воздействие на поведение революционно настроенных "шестидесятников", стремившихся воплотить в жизнь принципы, выдвинутые в романе.

   Ситуации романа, за которыми крылись большие социальные идеи (освободительная и преобразующая роль труда, служение своему народу, равенство женщин и проч.), и особенно образ твердого и стойкого революционера Рахметова определили великую роль, которую сыграл роман в русской жизни.

   Под знаком "Что делать?" развивалось не только женское движение тех лет. Образ Рахметова властно стоял перед глазами революционных деятелей шестидесятых годов и последующих десятилетий, заставляя следовать его примеру в личной жизни и в борьбе за переустройство общества.

   "Кто не читал и не перечитывал этого знаменитого произведения? - спрашивал Плеханов. - Кто не увлекался им, кто не становился под его благотворным влиянием чище, лучше, бодрее и смелее? Кого не поражала нравственная чистота главных действующих лиц? Кто после чтения этого романа не задумывался над собственною жизнью, не подвергал строгой проверке своих собственных стремлений и наклонностей? Все мы черпали из него и нравственную силу, и веру в лучшее будущее,

  

   И доверенность великую

   К бескорыстному труду...

  

   ...Пусть укажут нам хоть одно из самых замечательных, истинно художественных произведений русской литературы, которое по своему влиянию на нравственное и умственное развитие страны могло бы поспорить с романом "Что делать?"!.."

   Роман не мог первоначально получить должной оценки в печати. Полная свобода оставалась только за отрицательной критикой. Положение единомышленников Чернышевского было в высшей степени затруднительным. Обсудить свободно это произведение, раскрыть его настоящее содержание, показать цели автора было, разумеется, невозможно. Поэтому среди многочисленных отзывов о романе, появившихся непосредственно после напечатания его, немногие заслуживают внимания. Критики враждебного лагеря прежде всего поспешили прибегнуть к излюбленному приему продажной журналистики - к клевете. Они выдвинули против Чернышевского обвинение в безнравственном направлении романа. И позднее реакционная критика лицемерно трактовала в том же духе замысел Чернышевского.

   Немногие сочувственные отзывы о романе были осторожны, очень коротки и робки. Даже в журнале "Современник" только косвенно защищали "Что делать?", называя его романом будущего.

   Первые отзывы Герцена в письмах к друзьям и знакомым были противоречивы, но в статье "Порядок торжествует" (1866 г.) он отдал должное и роману и автору. Герцен подчеркнул важное общественное значение темы романа и отметил, что в нем "много хорошего".

   Первой по времени попыткой дать развернутую серьезную оценку "Что делать?" была статья Писарева "Мысли о русских романах", написанная им в 1863 году в той же Петропавловской крепости. Она была напечатана в журнале "Русское слово" в 1865 году под названием "Новый тип", а при переиздании Писарев назвал ее "Мыслящий пролетариат".

   В этой подцензурной статье, которая дышала открытым и горячим сочувствием, Писарев глубже других - тогдашних критиков вскрыл сущность романа Чернышевского и даже сумел указать, насколько позволяли ему обстоятельства, значение фигуры Рахметова.

   Популярность "Что делать?" росла и ширилась, хотя царское правительство сделало все возможное, чтобы приглушить голос Чернышевского. После опубликования в журнале "Современник" в 1863 году роман был запрещен царской цензурой, и его удалось переиздать лишь в 1905 году.

   Номера "Современника" с текстом "Что делать?" переходили из поколения в поколение; роман переписывался от руки. Передовая студенческая молодежь собиралась для чтения "Что делать?" вслух и для обсуждения вопросов, поставленных Чернышевским. Роман был переведен на многие иностранные языки, хотя буржуазная пресса Западной Европы и Америки старалась обходить молчанием факты появления этих изданий.

   Мы не знаем точно, читал ли роман "Что делать?" Карл Маркс, называвший Чернышевского "великим русским ученым и критиком" и высоко оценивавший его экономические труды. Но в одном из писем 1878 года Маркс обращается к адресату со словами: "Что делать? (que faire?) - как говорят русские..." {К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, t.XXVII, стр. 8.}

   Не является ли эта фраза косвенным доказательством знакомства Маркса с романом "Что делать?", который за три года до этого вышел во французском переводе?

   Нелегальное заграничное издание романа находилось в юношеской библиотеке Владимира Ильича Ленина. По свидетельству внучки писателя - Н. М. Чернышевской, Надежда Константиновна Крупская сообщила ей в 1938 году, что Владимиром Ильичей были написаны примечания к этому роману, которые, к сожалению, затерялись во время их переездов за границей перед империалистической войной.

   В. И. Ленин, пишет в своих воспоминаниях Н. К. Крупская, "знал до мельчайших подробностей "Что делать?".

   Роман Чернышевского не только исторический документ, неразрывно связанный с отошедшей эпохой, но и глубоко действенное произведение. В. И. Ленин указывал на непреходящее значение Чернышевского для русской и мировой литературы, когда писал в своей работе "Что делать?": "...пусть читатель вспомнит о таких предшественниках русской социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский... Пусть подумает о том всемирном значении, которое приобретает теперь русская литература..." {В. И. Ленин. Сочинения, т. 5, стр. 342.}

   О громадном воспитательном воздействии романа на читателей других стран красноречиво свидетельствуют слова Георгия Михайловича Димитрова в его предисловии к "Что делать?" в 1935 году. "Роман "Что делать?", - писал товарищ Димитров, - еще тридцать пять лет тому назад оказал на меня лично, как молодого рабочего, делавшего тогда первые шаги в революционном движении в Болгарии, необычайно глубокое, неотразимое влияние. И должен сказать - ни раньше, ни позже не было ни одного литературного произведения, которое так сильно повлияло бы на мое революционное воспитание, как роман Чернышевского. На протяжении месяцев я буквально жил с героями Чернышевского. Моим любимцем был, в особенности, Рахметов. Я ставил себе целью быть твердым, выдержанным, неустрашимым, самоотверженным, закалять в борьбе с трудностями и лишениями свою волю и характер, подчинять свою личную жизнь интересам великого дела рабочего класса - одним словом, быть таким, каким представлялся мне этот безупречный герой Чернышевского. И для меня нет никакого сомнения, что именно это благотворное влияние в моей юности очень много помогло моему воспитанию как пролетарского революционера..."

   Это признание Г. М. Димитрова свидетельствует о том всемирном значении, которое приобрел роман "Что делать?", о том, насколько тесно связано это замечательное произведение с жизнью.

   Уже в первой своей работе по теории искусства, в диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности", Чернышевский утверждал, что писатель должен быть учителем общества, а его книги - "учебником жизни". Роман "Что делать?" и был таким учебником жизни для многих поколений. В его героях мы видим людей, беззаветно преданных идеям свободы, готовых отдать все силы делу борьбы за светлое будущее своего народа. Этим прежде всего близок роман Чернышевского советскому читателю и нашей молодежи.

  

   В дни самых горячих споров о романе автор его, после, двухгодичного предварительного заключения в крепости, был приговорен постановлением Сената к четырнадцати годам каторжной работы и затем к поселению в Сибирь навсегда. После утверждения Государственным советом приговор Сената был представлен царю, наложившему резолюцию: "Быть по сему, но с тем, чтобы срок каторжной работы был сокращен наполовину".

   Перед отправлением на каторгу 19 (31) мая 1864 года на Мытнинской площади был совершен оскорбительный обряд "гражданской казни" над Чернышевским. На площади, где был сооружен эшафот, войска оцепили помост, сдерживая толпу. Здесь собралось немало молодежи, желавшей проститься с Чернышевским. Один из очевидцев "казни", слушатель Военной академии, оставил в своем дневнике подробное описание этой церемонии.

   "Высокий черный столб с цепями, эстрада, окруженная солдатами, жандармы и городовые, поставленные друг возле друга, чтобы держать народ на благородной дистанции от столба. Множество людей хорошо одетых, генералы, снующие взад и вперед, хорошо одетые женщины - все показывало, что происходит нечто чрезвычайное...

   Ряд грустных мыслей был прерван каким-то глухим шумом толпы... "Смирно!" - раздалась команда, и вслед за тем карета, окруженная жандармами с саблями наголо, подъехала к солдатам. Карета остановилась шагах в пятидесяти от меня... толпа ринулась к карете, раздались крики "назад!"; жандармы начали теснить народ, вслед за тем три человека быстро пошли по линии солдат к эстраде: это был Чернышевский и два палача. Раздались сдержанные крики передним: "Уберите зонтики!" - и все замерло. На эстраду взошел какой-то полицейский. Скомандовал солдатам: "на-караул!". Палач снял с Чернышевского фуражку, и затем началось чтение приговора. Чтение это продолжалось около четверти часа. Никто его не мог слышать. Сам же Чернышевский, знавший его еще прежде, менее, чем всякий другой, интересовался им. Он, по-видимому, искал кого-то, беспрерывно обводя глазами всю толпу, потом кивнул в какую-то сторону три раза. Наконец чтение кончилось. Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание... Я беспрерывно душил свои слезы... По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых, ухвативших друг друга за руки, и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда (это я знаю наверное, хотя не видал сам) были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали {Это была родственница Н. В. Шелгунова-Михаэлис. - Н. Б.}. Карета повернула назад и по обыкновению всех поездок с арестантами пошла шагом. Этим воспользовались многие, желающие видеть его вблизи; кучки людей человек в 10 догнали карету и пошли рядом с ней. Нужен был какой-нибудь сигнал для того, чтобы совершилась овация. Этот сигнал подал один молодой офицер; снявши фуражку, он крикнул: "Прощай, Чернышевский!"... Этот же крик был услышан толпою, находящейся сзади. Все ринулись догонять карету и присоединиться к кричавшим... Было скомандовано: "рысью!", и вся эта процессия с шумом и грохотом начала удаляться от толпы. Впрочем, та кучка, которая была возле, еще некоторое время бежала, возле еще продолжались крики и маханье платками и фуражками. Лавочники с изумлением смотрели на необыкновенное для них событие. Чернышевский ранее других понял, что эта кучка горячих голов, раз только отделится от толпы, будет немедленно арестована. Поклонившись еще раз, с самою веселою улыбкой... он погрозил пальцем. Толпа начала мало-помалу расходиться, но некоторые, нанявши извозчиков, поехали следом за каретой".

   Актом "гражданской казни" правительство рассчитывало унизить великого провозвестника революции, борца за освобождение народа. Но оно ошиблось в своих расчетах. Общее негодование всех честных передовых людей по поводу расправы над Чернышевским ярко выразилось в статье Герцена, напечатанной в "Колоколе" вскоре после свершения "гражданской казни":

   "Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему? Проклятье вам, проклятье, и, если возможно, - месть!..

   Неужели никто из русских художников не нарисует картины, представляющей Чернышевского у позорного столба? Этот обличительный холст будет, образ для будущих поколений и закрепит шельмованье тупых злодеев, привязывающих мысль человеческую к столбу преступников..."

   "Четверть часа у позорного столба никого не устрашит, никого не победит, - писал в том же "Колоколе" несколько позднее анонимный корреспондент, передавая настроение молодежи, присутствовавшей 19 мая на церемонии "гражданской казни", - она только зовет людей и будит в них энергию, но уже не четвертьчасовую, а неусыпную, на долгие годы борьбы. Наша скорбь о Чернышевском выше минутной торжествующей насмешки его врагов! Пусть нет у русского юношества его лучшего учителя; но его учение не могло пропасть даром! Мы горды дорогим правом звать себя его учениками, воспитанниками его школы; мы горды этим, потому что чувствуем, что можем служить народу, хотя сотою долею его служения, и наше служение не будет бесполезно - им руководит та искренняя любовь и то истинное уважение, которым он учил и с которым он относился к народу и к молодому поколению, платившему ему горячим возвратом того же чувства".

   В одном из последующих номеров "Колокола" Герцен в статье "VII лет" снова напоминал читателям о церемонии "казни" на Мытнинской площади и подчеркивал, что процесс Чернышевского будет иметь глубочайшее историческое значение:

   "...Подымается и растет на свет новая Россия, крепко подкованная на трудный путь, закаленная в нужде, горе и унижении, тесно связанная жизнью - с народом, образованием - с наукой... Предшественником ее был плебей Ломоносов, могучий объемом и всесторонностью мысли, но явившийся слишком рано. Среда, затертая между народом и аристократией, около века после него билась, вырабатывалась в черном теле. Она становится во весь рост только в Белинском и идет на наше русское крещенье землею, на каторгу в лице петрашевцев, Михайлова, Обручева, Мартьянова и пр. Ее расстреливали в Модлине и разбрасывают по России в лице бедных студентов, ее, наконец, эту новую Россию, Россия подлая показывала народу, выставляя Чернышевского на позор... Удар за ударом бьет эту среду, она побита наголову, но дело не побито, оно меньше побито, чем 14 декабря, - плуг пошел дальше и глубже. Зерна царского посева не пропадают на каторге, они прорастают толстые тюремные стены и снегом покрытые рудники.

   Для этой новой среды хотим мы писать и прибавить наше слово дальних странников к тому, чему их учит Чернышевский с высоты царского столба, о чем им говорят подземные голоса из царских кладовых, о чем денно и нощно проповедует царская крепость - наша святая обитель, наша печальная Петропавловская лавра на Неве. Середь ужасов, нас окружающих, середь боли и унижений нам хочется еще и еще раз повторить им, что мы с ними, что мы живы духом..."

   Естественный рост Чернышевского как писателя-философа и ученого был сломлен, когда ему исполнилось тридцать четыре года. Вторая половина его жизни - это каторга, поселение в Вилюйске, возвращение в глухую провинцию под негласный надзор полиции. Но и в этих условиях он ни разу не дрогнул, не выказал ни тени малодушия. Он не проронил ни одной жалобы за долгие годы томительного существования в Сибири. С самого начала этой драмы - с момента водворения в Петропавловскую крепость - до последних дней острожной жизни в Вилюйске он в самых радужных тонах изображал в письмах к родным свое положение. Уверенный в своей юридической невиновности, он внешне не проявлял сначала даже интереса к ходу своего дела ("Это все вздор, не стоит и думать"). И позднее, очутившись в Сибири, он неизменно подчеркивал свое презрение к решению царского суда, основанному на подлогах и лжесвидетельствах. На вопросы о приговоре он постоянно отвечал: "Читали что-то, а что именно - решительно не помню".

   Когда один из конвоиров, сопровождавших Чернышевского в Сибирь, поинтересовался, каким "рукомеслом" он занимался в России, Чернышевский, улыбаясь, ответил: "По писарской части маялся... По писарской, по писарской!.."

  

   По возвращении в Петропавловскую крепость с Мытнинской площади после церемонии "гражданской казни" Чернышевского ждало еще одно испытание: в крепость приехали проститься с ним жена со старшим сыном, братья и сестры Пыпины, Терсинский, Елисеев, Боков и Антонович.

   Николай Гаврилович держался с поразительным спокойствием и выдержкой. "...Мы проводили Николю без слез, - писала Е. Н. Пыпина родным в Саратов. - Поплакать нам не случилось потому, что он сам был довольно весел, потом нужно было слишком много сказать друг другу..."

   - Как сначала я имел право говорить, так и теперь его имею, что против меня у них не было никаких оснований вести так дело... - говорил родным Чернышевский.

   Он отлично знал, что царское правительство не располагало уличающими его материалами, что все было грубо подтасовано и основано на фальшивках.

   Еще десять лет тому назад, в первых беседах со своей будущей женой, Чернышевский, предчувствуя ожидавшую его участь, говорил ей: "Меня каждый день могут взять... у меня ничего не найдут, но подозрения против меня будут весьма сильные. Что же я буду делать? Сначала я буду молчать и молчать. Но, наконец, когда ко мне будут приставать долго, это мне надоест, я выскажу свои мнения прямо и резко. И тогда я едва ли уже выйду из крепости".

   Нечто сходное сказал он теперь своей двоюродной сестре в одно из последних свиданий в Петропавловской крепости.

   - Это еще хорошо для меня, такое событие, как вся эта история, теперь, во всяком случае, я имею полное сознание несправедливости и пристрастия господ, решавших дело. Не будь этого, очень вероятно, что я не выдержал бы, и тогда эти господа были бы в своем праве.

   Чернышевского не оставляла надежда, что ему удастся, хотя бы под псевдонимом, печатать свои произведения и тем самым поддерживать материально семью. Прощаясь с Антоновичем, он сказал, что и на каторге непременно будет писать много и постарается присылать свои статьи для помещения в "Современнике", и что если их нельзя будет печатать с его именем, то нужно попробовать подписывать псевдонимом, или, чтоб они представлялись в редакцию через подставное лицо, например через друга Антоновича - Л. И. Розанова.

   Он полагал, что, по крайней мере, беллетристические произведения, подписанные вымышленной фамилией, найдут себе место на страницах журнала. Но этим надеждам Чернышевского не суждено было сбыться. О печатании его произведений в России, даже под псевдонимом, не могло быть и речи. Власти не собирались повторять "ошибку", допущенную ими при опубликовании романа "Что делать?", получившего такой горячий отклик со стороны широких слоев читателей.

   Перед отправлением в Сибирь он составил список своих рукописей и тех книг, над которыми работал в крепости, прося передать их А. Н. Пыпину. Однако бумаги его так и не вышли из недр Третьего отделения и были обнаружены в архиве Петропавловской крепости лишь после Великой Октябрьской революции.

   Трудный и долгий путь предстоял Чернышевскому от Петербурга до Нерчинского завода, через Вятку, Пермь, Екатеринбург, Тюмень и Тобольск. Родные его озаботились о том, чтобы облегчить ему это длительное путешествие. Экипаж и необходимые вещи были доставлены ими к воротам крепости в назначенный день и час. Но предварительное разрешение, данное на это администрацией, оказалось обманным: вечером 20 мая Чернышевский был отправлен в почтовой телеге, под охраной двух жандармов в "Тобольский приказ о ссыльных".

   Благонадежный конвой, непродолжительность остановок, быстрое следование в пути - вот о чем усердно заботилось начальство, знавшее, что "известное значение Чернышевского в литературе доставляет ему поклонников, преимущественно из людей молодых, способных к увлечениям всякого рода".

   5 июня 1864 года Чернышевский прибыл в Тобольск, где его определили в местную тюрьму, так как предстояла недельная остановка. Здесь временно размещены были польские повстанцы. В дальнейшем с некоторыми из них Чернышевский отбывал каторгу в Забайкалье. В Тобольске познакомился с ним С. Стахевич, оставивший воспоминания и об этой встрече и о совместном их пребывании впоследствии в Александровском заводе. "Некоторые из поляков, - пишет Стахевич, - зайдя по своим делам в тюремную контору, прибежали оттуда и позвали меня: "Идите в контору, - земляка вашего привезли, русского".

   Войдя в тюремную контору, Стахевич тотчас узнал в привезенном узнике Чернышевского. Еще несколько лет назад он видел у одного из своих товарищей по университету фотографическую карточку властителя умов молодого поколения. На карточке той Чернышевский был без усов и без бороды, с густой шевелюрой.

   Теперь перед Стахевичем стоял похожий на этот портрет Чернышевский, только волосы его были коротко острижены, и это несколько изменило его облик.

   "Где-то я уже видел его раньше", - подумал Стахевич. И тут, как в сновидении, мелькнула перед ним сцена, происшедшая в августе минувшего года. Стахевич, находившийся тогда в заключении в Петропавловской крепости, был однажды вытребован в Сенат для чтения вопросов, заданных ему следственной комиссией, и его ответов на эти вопросы. Сопровождавший Стахевича полицейский чиновник привел его в большую комнату, расположенную рядом с присутственной, и, усадив около длинного стола, куда-то удалился. Ожидая вызова, Стахевич обратил внимание, что на противоположном краю стола какой-то человек в очках перелистывает толстый канцелярский фолиант, часто наклоняется к этому фолианту очень низко, так что бородою почти касается рассматриваемых листов, и быстро набрасывает заметки на бумаге. Стахевича поразило сходство этого человека с изображением Чернышевского на фотографии, которую он видел у своего университетского товарища.

   "В самом деле, должно быть, он, - подумал Стахевич. - А фолиант этот, очевидно, канцелярское дело о его провинностях; дело толстущее, много, должно быть, обвинений против него; помоги ему бог выпутаться из этой передряги".

   С разрешения тюремного смотрителя Стахевич повел Чернышевского из конторы с собою, предполагая, что Николай Гаврилович будет находиться вместе с поляками в большой общей камере политического отделения тобольской тюрьмы. Но очень скоро туда явился смотритель и заявил, что по распоряжению начальства он должен поместить Чернышевского отдельно от всех в камере "секретного коридора". Впрочем, смотритель разрешил Стахевичу заходить иногда к Чернышевскому. В одно из таких посещений Николай Гаврилович оказал ему:

   - Мне сообщили, что я пробуду в Тобольске недолго, всего несколько дней. Распаковывать чемодан на такое короткое время и потом опять запаковывать не хочется; скажите, какие книги у вас есть с собой, я что-нибудь выберу на эти дни, чтобы не так скучно было сидеть тут.

   Из названных Стахевичем книг он попросил физиологию Функе на немецком языке. Через несколько дней, возвращая книгу, Чернышевский заметил:

   - С большим удовольствием нашел в этой книге почетное упоминание о научных работах наших русских людей: Сеченова, Якубовича, Овсянникова...

   Запомнился Стахевичу рассказ Николая Гавриловича о переправе с конвоирами через какую-то речку на большом пароме. Когда конвоиры отошли к борту парома, Николай Гаврилович завел, разговор с ямщиком в таком роде:

   - И что тебе за надобность ямщиком быть? Столько у тебя денег, а за прогонами гонишься.

   - Что ты, батюшка, Христос с тобой; какие у меня деньги? Никаких нет.

   - Рассказывай!.. Вишь, у тебя на армяке заплат сколько, а под каждой заплатой деньги, небось, зашиты.

   Тут ямщик понял, что Николай Гаврилович шутит, и сказал:

   - Кто за народ стоит, все в Сибирь идут, - мы это давно знаем.

   Некоторые из поляков, желая сохранить что-нибудь на память о замечательном русском революционере, передавали Стахевичу свои записные книжки и просили через него Чернышевского набросать хоть два-три слова. Надписи Николая Гавриловича были лаконичны: "Н. Чернышевский, литератор, год, месяц и число".

   Через несколько дней Чернышевского вывезли из Тобольска. Путешествие до Иркутска длилось три недели. 2 июля он прибыл в Иркутск. Так как местное начальство еще само не знало твердо, куда будет определен Чернышевский для отбывания каторжных работ, то Николаю Гавриловичу пришлось перенести мучительно-трудную переброску из Иркутска в Усолье на Ангаре, из Усолья обратно в Иркутск, из Иркутска по Амурскому тракту в Читу, из Читы в Нерчинский завод, где должны были уточнить место отбывания им каторги.

   Бухгалтер Нерчинокой каторги Пахаруков рассказывал впоследствии о дне прибытия Чернышевского в Нерчинский завод: "Я был дежурным в Горном правлении, когда в половине августа 1864 года, часов в двенадцать дня, жандармы подвезли Чернышевского. По особому извещению все заранее знали о его привозе и последние дни его поджидали. Мы, мелкие чиновники, знали, что Чернышевский одной категории с Михайловым, который прибыл в завод (на каторгу) года за два раньше... Видели мы его (Чернышевского) тогда близко, - сухощавый, загорелый, с длинными волосами, в очках, с бородкой; когда он оглядывал нас через очки, нам стало не по себе, и мы вышли..."

   Канцелярист Горного правления Протасов передавал, что всю эту ночь Чернышевский ходил из угла в угол большими шагами. Охранявшему его караульному он сказал: "Спите, спите, дорогой, у вас служба. Ведь нашего брата много будет, если из-за каждого не спать, голову потеряете".

   Из Нерчинского завода Чернышевского в сопровождении казачьего урядника Зеркальцева отправили в Кадаю, глухое селение близ китайской границы.

   Он был измучен тысячеверстным путешествием, здоровье его надломилось: началась цынга и сердечная болезнь. По врачебному освидетельствованию, произведенному в присутствии администрации Горного правления, было установлено, что Чернышевский не способен до выздоровления к рудничным работам, что его надлежит поместить в Кадаинское лазаретное отделение под военным караулом.

   Здесь, в лазарете, его ждала встреча с близким другом юности и сподвижником на поприще революционной деятельности - Михаилом Ларионовичем Михайловым.

   Университет. Работа в "Современнике". Поездка Чернышевского к Герцену. Затем поездка Михайлова к Герцену. Прокламации: "К молодому поколению", "К барским крестьянам". Провокатор Костомаров. Суд. "Гражданская казнь" Михайлова. Затем "казнь" Чернышевского. Тысячеверстный путь из Петербурга в Забайкалье. И вот, наконец, Кадаинский лазарет...

   А равнодушная рука местного писца из месяца в месяц заполняла номерные "ведомости о политических и государственных преступниках, находящихся при рудниках Нерчинского горного округа".

   "1. Михаило Ларионов Михайлов. 34 года, бывший отставной губернский секретарь. За злоумышленное распространение сочинения, в составлении которого он принимал участие и которое имело целью возбудить бунт против верховной власти, потрясения основных учреждений государства... Михайлов по высочайшему повелению, последовавшему 23 числа ноября 1861 года, по лишению всех прав состояния, ссылается на каторжную работу на рудниках на шесть лет. При Кадаинской дистанции... находился в лазаретном отделении для лечения....

   2. Николай Гаврилов Чернышевский. 35 лет. Бывший отставной титулярный советник. За злоумышление к ниспровержению существующих порядков, за принятие мер к возмущению, за сочинение возмутительного воззвания к барским крестьянам и передачу оного для напечатания, Чернышевский по высочайше утвержденному мнению Государственного совета лишен всех прав состояния, сослан в каторжную работу в рудники на семь лет в Нерчинск. При Кадаинском руднике... находился в лазаретном отделении для излечения..."

   Только через полгода Чернышевский был выписан из лазарета. А друг его, прикованный к больничной койке тяжелой болезнью, был уже обречен. Через год его не стало...

   Еще находясь в Петропавловской крепости, Михайлов писал:

  

   Смело, друзья! Не теряйте

   Бодрость в неравном бою,

   Родину-мать защищайте,

   Честь и свободу свою!

  

   Пусть нас по тюрьмам сажают.

   Пусть нас пытают огнем,

   Пусть в рудники посылают,

   Пусть мы все казни пройдем!

  

   Если погибнуть прид