Чернышевский Николай Гаврилович - Н. Богословский. Николай Гаврилович Чернышевский

к их знаменитому земляку, и поместили в квартире жандармского полковника.

   Семье не был в точности известен день прибытия Чернышевского в Саратов. Ольга Сократовна с необычайным волнением ждала уведомления о свидании. Еще за две недели до выезда Николая Гавриловича из Вилюйска она писала ему в Сибирь: "Милый ты мой! Я до тех пор не буду спокойна, пока сама не увижу тебя собственными глазами. До скорого свидания (написала это слово, а самой все еще не верится, что так будет)... Милый ты мой! Хороший мой! Крепко, крепко целую и обнимаю тебя..."

   Получив известие, что Николай Гаврилович уже выехал из Иркутска и находится на пути к Саратову, Ольга Сократовна писала его родным: "Я от радости совсем с ума сошла; и так не помнила, что делаю и что надобно еще делать, а теперь - и подавно! Вот так бы и полетела к нему навстречу... Вот и расплакалась... Ничего не вижу".

   Наконец долгожданный день настал. "Вчера вечером, - сообщала В. Н. Пыпина сестре в Петербург, - часов в шесть, явилась горничная, спросила Ольгу Сократовну и подала ей записку. Ольга Сократовна, прочитавши, торопливо и в страшном волнении начала одеваться, то есть надевать шубу, калоши и пр., и на вопросы шепнула: "Приехал, молчите". Отправилась. Своим я объяснила, что за Ольгой Сократовной прислала какая-то знакомая и она, может быть, и ночует у нее. Часа через два та же горничная является с запиской ко мне, - если я желаю, могу приехать. Я тотчас поехала, также не сказавши своим, в чем дело, но после они говорили, что они тотчас решили, что Николай Гаврилович здесь. У него мы пробыли часа два..."

   Под живым впечатлением этого необычного, короткого свидания с мужем в квартире жандармского полковника после многолетней разлуки Ольга Сократовна писала в Петербург Пьпину:

   "Само собою разумеется, все побросал там и едет налегке, на перекладных (делая 230 и 240 верст в день). Скачет день и ночь. Казался не очень утомленным и уверял, что так и есть на самом деле.

   Движения его довольно порывисты, несколько взволнован, но довольно весел... Никак не могла уговорить его остаться до 5 часов утра. Спешил, страшно спешил... "Покуда, говорит, сухо, да тепло, голубочка, нужно доехать..."

   Я встретила его молодцом: но что чувствовала тогда - того не перескажешь. А Варенька страшно разрыдалась. Насилу уняла ее. А это на него могло подействовать нехорошо. Я все время старалась быть веселой... Делаю так потому, что так нужно..."

   В ту же ночь Чернышевский выехал на почтовых, уговорившись с Ольгой Сократовной, что на следующий день и она отправится в Астрахань на пароходе.

   Утром 27 октября Николая Гавриловича привезли в казацкую станицу Форпост, расположенную на правом берегу Волги, напротив Астрахани. После переправы через реку на паровом баркасе он был доставлен в гостиницу, находившуюся на площади в центре города.

   Астраханский полицмейстер уже составлял рапорт о том, что "Чернышевский прибыл в т. Астрахань в 10 часов утра 27 сего октября и полицейский надзор за ним поручен приставу и агенту Баканову; последнему вменено в обязанность периодически доставлять сведения о поднадзорном начальнику астраханского губернского жандармского управления. При приезде Чернышевского никаких встреч и демонстраций не было".

   Здесь, в номере гостиницы, он остался, наконец, один, без "провожатых", - жандармы, выполнив все формальности, накинули его.

   Отдохнув немного в номере, Николай Гаврилович вышел в город и направился к пристани. Он хотел встретить Ольгу Сократовну- она должна была приехать в тот же день.

   Шумно и многолюдно было в этом городе, где основная масса разноплеменного населения занималась торговыми делами. Здесь жили русские, украинцы, армяне, греки, персы, татары, хивинцы...

   Почти весь день провел он на пристани. Уже надвигался вечер и сгустилась темнота, когда прибыл пароход и он различил среди шатавших по трапу пассажиров фигуру Ольги Сократовны...

   Прошло несколько дней. За это время Ольга Сократовна подыскала небольшую квартиру из трех комнат на Почтовой улице. Скудно обставлено было их новое жилище: два стула, шаткий стол, диван, постели и больше ничего.

   Едва успели они перебраться на квартиру, как из Петербурга приехали сыновья. В 1862 году Николай Гаврилович оставил их детьми, а теперь Александру было уже двадцать девять лет, а Михаилу - двадцать пять. И теперь отцу и сыновьям предстояло как бы заново узнавать друг друга. За то короткое время, что сыновья пробыли с ним в Астрахани, Николай Гаврилович не успел даже сблизиться с ними, не успел по-настоящему рассказать обо всем, что было пережито им за два десятилетия разлуки с семьей. Ему очень хотелось, чтобы и Александр и Михаил остались теперь в Астрахани, но план совместном жизни с ними оказался, к огорчению Николая Гавриловича, неосуществимым.

   И когда сыновья уехали снова в Петербург, Николай Гаврилович писал Пыпину: "Мое знакомство с моими детьми ещё очень слабо. Они приехали сюда людьми совершенно "незнакомыми" мне. В неделю или восемь дней, которые провели они со мною, мог ли я хорошо узнать их способности? В особенности Миша, бывший все это время непрерывно занят житейскими хлопотами, едва имел досуг раза два, три в день поговорить со мною по нескольку минут. Приехал он незнакомый к незнакомому и уехал почти незнакомый от почти незнакомого".

   Пережитые муки не сломили благородной гордости Чернышевского и большого чувства человеческого достоинства. Одною из главных его забот была теперь забота о погашении долгов близким людям, помогавшим во время его ссылки Ольге Сократовне и сыновьям. Не только близким, но и казне хотел он вернуть свои "долг". И хотя весьма скудны были его средства в первые месяцы жизни в Астрахани, он счел необходимым прежде всего обратиться к губернатору с просьбой сообщить ему, какую сумму составляют его, Чернышевского, "долги" казне, имея в виду выданную ему в Иркутске ссуду на путевые издержки и предоставление нового тарантаса от Иркутска до Оренбурга.

   Николай Гаврилович вернулся из Сибири физически надломленным, больным, но вовсе не утратившим готовности работать. Он заговорил об этом в первых же письмах из Астрахани, адресованных Пыпину, который был одним из членов редакции журнала "Вестник Европы":

   "...Я еще сохранил способность по целым месяцам работать изо дня в день, с утра до ночи, не утомляясь...". "В минуту приезда сюда, как и на каждой станции пути, я был совершенно готов по неутомленности сесть за работу, работать, пока захочется есть, и, поев, продолжать работу до поздней ночи, если начало ее было утром, или до позднего времени дня, если начало ее было ночью..."

   Изнурительным, говорил он, был не путь из Сибири в Астрахань. Изнурительно жить без работы.

   Он надеялся, что с помощью Пыпина ему удастся начать печатать беллетристические произведения в "Вестнике Европы". Память Николая Гавриловича настолько полно сберегла множество написанных еще в вилюйской ссылке и там же уничтоженных повестей и романов, что теперь он мог бы диктовать их наизусть без запинки.

   Сыну Александру, у которого была большая склонность к творчеству (он писал стихи, драматические этюды), Николай Гаврилович в виде опыта в течение двух часов без перерыва рассказал первую главу одной из таких повестей.

   Еще в Сибири Николай Гаврилович строил широкие планы литературных работ. Большое место в этих планах занимали беллетристические произведения. Кроме того, он предполагал теперь осуществить издание большого сборника лучших повестей русских писателей и поэтическую антологию. Тут он выступил бы в роли редактора-составителя. Далее Чернышевский рассчитывал на новое, переработанное издание "Очерков политической экономии" Милля со своими обширными комментариями. Он готов был также писать научные статьи для журналов по вопросам философии, истории, экономики, естествознания, языковедения. И, наконец, он изъявлял готовность переводить книги немецких и английских ученых.

   Но по ответным письмам Пыпина Чернышевский понял, что издатели журналов не станут печатать, его оригинальные произведения без специального разрешения властей". А начать хлопоты об этом никто не решался. Случилось так, что переводы, занимавшие в планах Чернышевского последней места, стали единственно реальной возможностью заработать кусок хлеба для семьи. Пыпин обещал Николаю Гавриловичу подыскать подходящие для перевода научные книги.

   Что ж... На первое время он должен был удовлетвориться этой "грошовой" работой. И он садится за перевод присланной Пыпиным книги немецкого филолога Шрадера. "Сравнительное языкознание", хотя отлично сознает, что она не имеет подлинной научной ценности. Чернышевский чуть ли не стыдился, что невольно будет содействовать изданию подобных книг, но выбора для него не было даже и в этой области литературной работы. Приходилось утешаться тем, что имя его не будет выставлено на книге.

   Однако взявшись "по праву нищего" за этот подневольный труд, он не захотел остаться только переводчиком, пассивным исполнителем литературных заказов. Отсылая в Петербург анонимный перевод книги английского естествоиспытателя Карпентера, Чернышевский писал: "Последние две, три страницы подлинника, противоречащие моим понятиям, я отбросил и заменил несколькими страницами заметок, в которых изложен мой образ мыслей".

   В этих заметках Чернышевский подверг резкой критике: антинаучные идеалистические рассуждения автора о бессилии науки, об условности человеческого познания и т. п.

   Рискуя, не получить никакого вознаграждения за свою работу (а нужда в эту пору ежечасно напоминала ему о себе), он требовал от издателя, чтобы тот не вносил никаких изменений в представленную им рукопись. "При малейшем противоречии издателя этому моему требованию рукопись перевода должна быть брошена в печь".

   Выполнить ультиматум Чернышевского издатель не мог: цензура не пропустила бы послесловие переводчика, подчеркивавшее его приверженность материалистическому мировоззрению. Но идя все же на уступку Николаю Гавриловичу, издатель Пантелеев не стал настаивать на восстановлении отброшенных страниц в книге Карпентера.

   Нужда остро давала чувствовать себя, особенно в первое время жизни Чернышевского в Астрахани. Вопрос о возможности печататься (хотя бы под псевдонимом) долго оставался неразрешенным, и это чрезвычайно тяготило Николая Гавриловича.

   Но еще больше тяготил постоянный надзор полиции, неусыпная слежка за всеми его сношениями с внешним миром. "Мы с папашей здесь положительно заживо погребенные, - писала Ольга Сократовна сыновьям, - жить в таком уединении, ни с кем не видеться, ни с кем не поговорить..."

   Отправляя ту или иную рукопись Пыпину в Петербург, Чернышевский принужден был, ставить каждый раз в известность жандармское управление о характере своей посылки.

   Еще до прибытия Чернышевского в Астрахань начальник губернского жандармского управления Головин разработал план надзора за ним.

   "В виду особой важности,- писал Головин в секретном письме губернатору,- самой личности Чернышевского, его популярности среди злоумышленников, которыми неоднократно делались попытки к его освобождению, а также возможности появления в г. Астрахани, по приезде Чернышевского, лиц, политически неблагонадежных, директор департамента (полиции) просит меня принять меры к установлению, по соглашению с вашим превосходительством, самого бдительного негласного наблюдения за всеми сношениями и вообще образом жизни Чернышевского".

   Вскоре Николая Гавриловича сфотографировали в жандармском управлении и изготовили 24 карточки с его изображением "для снабжения таковыми полицейских чинов, как в Астрахани, так и в уездах".

   Через полтора месяца после переезда Чернышевского в Астрахань, в один из декабрьских дней, квартиру его посетил корреспондент английской газеты "Дейли ньюс". Корреспондента интересовал главным образом "выигрышный" материал для газеты. Самым важным ему представлялось, что вот он первый поведает европейским читателям о личном свидании с знаменитым русским революционером, вернувшимся из сибирского заточения.

   Беседуя с ним, Чернышевский, разумеется, держался в высшей степени осторожно, не забывая, что каждое лишнее слово может повредить ему.

   Статья "Русский политический пленный", явившаяся результатом этого посещения, не могла, конечно, дать представления о подлинном облике великого революционера. Некоторый интерес в ней могли представлять лишь отдельные детали и характерные черточки, подмеченные корреспондентом.

   Разговаривали они на русском языке. Правда, Чернышевский прекрасно знал английский, но знал его только книжно и не хотел говорить по-английски, так как не был уверен в правильности произношения.

   Однако желая уточнить ту или иную мысль, он нередко в ходе, разговора брал карандаш и бумагу и набрасывал несколько строк на правильном, со всеми особенностями, английском языке. (Так поступал он и во время своей поездки в Лондон к Герцену в 1859 году. Именно этим способом изъяснялся он, когда ему надо было разыскать ту или иную улицу, спросить прохожих о чем-нибудь, заказать кушанье в ресторане и тому подобное.)

   Сначала корреспондента удивила моложавость Чернышевского - ему никак нельзя было дать пятидесяти пяти лет: в густых волосах не замечалось седины, держался он прямо и бодро. Но всматриваясь пристальнее в синие глаза, блещущие умом, следя за порывистыми, быстрыми движениями собеседника, корреспондент понял, что десятилетия каторги и ссылки не могли пройти бесследно, не могли не подорвать здоровья Чернышевского. Не понял он, однако, того, что эта нервность объяснялась, конечно, еще и горьким сознанием невозможности гневно высказать всю правду о произволе царизма, о бесправном положении народа, наконец, даже о себе, о своей личной трагедии...

   Весть о том, что Чернышевский переведен из Сибири в Астрахань, через некоторое время проникла в среду столичной учащейся молодежи. 12 января 1884 года, в традиционный университетский праздник ("Татьянин день") - в годовщину основания Московского университета - группа студентов послала в Астрахань телеграмму Николаю Гавриловичу:

   "Пьем за здоровье лучшего друга студентов.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  Московские студенты".

   Тщетно пыталась потом полиция установить, по чьей инициативе была отправлена эта телеграмма.

   Неуютно жилось Чернышевским в чужом городе. Семья никак не могла соединиться; в ней назревала тяжелая драма из-за душевной болезни старшего сына - Александра. Здоровье Ольги Сократовны также было расшатано; она часто уезжала лечиться, и тогда Николай Гаврилович оставался один с книгами и нескончаемой работой.

   Он и здесь, как и в Вилюйске, чувствовал себя одиноким. "Я житель того самого острова, на котором благодушествовал некогда Робинзон Крузо со своим другом Пятницей. Я не лишен нежных приятностей дружбы; но все здешние друзья мои - Пятницы... мы толкуем о том, хорош ли улов рыбы, выгодны ли для рыбопромышленников цены на нее, сколько привезено хлопка и фруктов из Персии, уплатит ли по своим векселям Сурабеков или Усейнов..."

   Радостными событиями в этой однообразной обстановке были редкие приезды родственников, друзей и знакомых Николая Гавриловича. В 1884 году его навестили Пыпин, Захарьин, старинный петербургский друг доктор Боков. Однажды артист Писарев привез Чернышевскому его работу о Милле, изданную на французском языке. В Астрахани сблизился он с приезжавшим туда время от времени братом писателя В. Г. Короленко - Илларионом Галактионовичем. Через него заочно познакомился он и с самим писателем, встретиться с которым довелось ему позднее, уже в Саратове.

   Мучимый неопределенностью вопроса о том, возможно ли будет ему печататься, Чернышевский попытался через полгода по приезде в Астрахань разрубить, наконец, этот узел: 29 марта 1884 года он послал А. Н. Пыпину, короткое письмо следующего содержания:

   "Милый друг Сашенька, прошу тебя отправить в редакцию наиболее распространенных газет следующее извещение:

   "Мы слышали, что Н. Г. Чернышевский приготовляет к изданию собрание своих сочинений"...

   Сделай одолжение, не бери на себя судить о том, благоразумна ли моя просьба, а исполни ее; исполни, и только всего..."

   Зная, что письма, отправляемые им, вскрываются и просматриваются в полиции, он хотел таким своеобразным способом проверить, как отнесутся власти к его попытке возобновить литературную деятельность.

   Как только в департаменте полиции стало известно содержание этой записки Чернышевского, оттуда тотчас же последовало отношение в Главное управление печати с просьбою ни в коем случае не допускать опубликования в газетах упомянутого "извещения".

   Только по прошествии года одному из друзей Николая Гавриловича, А. В. Захарьину, жившему в Петербурге, удалось выяснить в соответствующих инстанциях условия, на которых власти разрешали Чернышевскому литературную деятельность. Предварительная цензура и псевдоним - вот те изъятия из общего правила, с помощью которых намеревалось царское правительство обезвредить влияние "опасного" писателя.

   В 1885 году, благодаря посредничеству Захарьина, книгоиздатель Солдатенков поручил, Чернышевскому перевод многотомной "Всеобщей истории" Вебера. Получение этой работы освобождало Чернышевского на несколько лет от поисков литературного заработка. Уже одно это было для него тогда большим облегчением.

   Прежние переводы Чернышевского ("Сравнительное языкознание" Шрадера, "Энергия в природе" Карпентера) шли без подписи, перевод "Всеобщей истории" он стал подписывать псевдонимом "Андреев".

   Поразительная работоспособность Чернышевского при осуществлении этого перевода проявилась с прежней силой, несмотря на то, что здоровье его было подорвано и расшатано многолетней ссылкой.

   Для того чтобы работа шла успешнее и быстрее, Чернышевский привлек в качестве секретаря и, как он шутя говорил, "пишущей машины" молодого человека, жителя Астрахани - К. М. Федорова.

   Теперь ежедневно Николай Гаврилович вставал в семь часов утра и уже за чаем просматривал корректуры или подлинник, а затем пять часов без перерыва диктовал перевод так свободно, будто читал русскую книгу. В час обедали. После обеда Николай Гаврилович просматривал газеты и журналы, а с трех часов снова начиналась работа над переводом, затягивавшаяся нередко далеко за полночь...

   К труду этому Чернышевский приступил с определенным намерением, о котором впоследствии писал Солдатенкову:

   "Когда я думал просить Вас о принятии на Ваш счет расходов по изданию Вебера... я имел план издания совершенно не тот, какой пришлось мне исполнить. Дело было вот в чем:

   Я не имею права выставлять на моих книгах мою фамилию. Имя Вебера должно было служить только прикрытием для трактата о всеобщей истории, истинным автором которого был бы я. Зная размер своих учёных сил, я рассчитывал, что мой трактат будет перевёден на немецкий, французский и английский языки и займет почетное место в каждой из литератур передовых наций...

   Вместо того - вышло что?

   Я перевожу книгу, положительно не нравящуюся мне; я теряю время на переводческую работу, неприличную для человека моей учености и моих - скажу без ложной скромности - моих умственных сил..."

   Как и прежде, он не пожелал удовольствоваться ролью безучастного исполнителя литературного заказа. У него возникла мысль не только "очищать" путем сокращений труд Вебера от "пустословия" и от реакционных рассуждений, но и прилагать к отдельным томам свои, специально для этого издания написанные, вступительные статьи. Так возникли его последние трактаты "О расах", "О классификации людей по языку", "О различии между народами по национальному характеру" и другие, объединенные общим названием "Очерк научных понятий по некоторым вопросам всеобщей истории".

   Концепция Вебера была густо окрашена влиянием немецкого национализма, что не могло не вызвать протеста со стороны Чернышевского, оставшегося верным интернационализму и материалистическому взгляду на ход исторического процесса.

   Еще в своих статьях, напечатанных в "Современнике", он едко высмеивал "ученые забавы" филологов, строивших "расчетливые генеалогии в собственную пользу", "усердно исследующих, на каком языке изъяснялись Адам и Ева и кто, следовательно, может почитаться древнейшим народом в мире".

   И теперь, после многих лет каторги и ссылки, он с прежней последовательностью и силой убеждения снова резко осудил реакционные попытки "ученых" объяснять исторические факты особенностями умственной или нравственной организации рас, называя эти попытки "дикой фантазией, отвергаемой наукой".

   Показывая корни снова начинавшего входить тогда в моду "расизма", Чернышевский писал, что большинство европейских ученых слепо подчинилось по вопросу о расах авторитету североамериканских ученых, явившихся прямыми пособниками и слугами американских плантаторов.

   "До сих пор еще остается сильна старая привычка объяснять исторические разницы расовыми; но этот метод объяснений устарелый и дающий два очень дурные результата: во-первых, объяснение, основанное на нем, обыкновенно бывает само по себе ошибочно; во-вторых, успокаиваясь на этом фальшивом, мы забываем искать истинного объяснения. Во многих случаях истина была бы ясна сама собою, если бы не была закрыта от нас фантастическим объяснением факта посредством расовых отличий".

   Умственные и нравственные качества того или иного народа формируются под преобладающим влиянием самой жизни. "Внимательно разбирая факты, мы должны прийти к мнению, что врожденные склонности... слабы и гибки, что главное дело не в них, а в том, какое оказывают влияние на народы, племя или сословия народов обстоятельства жизни".

   Еще в пору работы в "Современнике" Чернышевский в статьях "Национальная бестактность" и "Народная бестолковость" (1861 г.) проводил мысль о том, что национальное движение не может не быть связано с классовым и что последнее определяет характер первого.

   Эту же мысль, иллюстрируя ее другими примерами, высказывает Чернышевский и в "Очерке научных понятий по вопросам всеобщей истории".

   "По образу жизни, - говорит он, - и по понятиям земледельческий класс всей Западной Европы представляет как будто одно целое; то же должно сказать о ремесленниках, о сословии богатых простолюдинов, о знатном сословия. Португальский вельможа по образу жизни и по понятиям гораздо боле похож на шведского вельможу, чем на земледельца своей нации; португальский земледелец более похож в этих отношениях на шотландского или норвежского земледельца, чем на лиссабонского богатого негоцианта".

   Верность Чернышевского революционно-демократическим традициям и философскому материализму проявилась и в других оригинальных его статьях последнего периода жизни. В 1885 году за подписью "Андреев" в "Русских ведомостях" был напечатан философский этюд "Характер человеческого знания". Критическое острие этого этюда было направлено против философов субъективно-идеалистического толка, утверждавших, что "все наши знания о внешних предметах - не в самом деле знания, а иллюзия", то есть, что явления действительности непознаваемы.

   В этом этюде Чернышевский снова воскрешал материалистические традиции передовой русской философской мысли, которые он защищал еще двадцать пять лет назад, создавая "Антропологический принцип в философии".

   Статья Чернышевского "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь", напечатанная в журнале "Русская мысль" (1888 г.), была направлена против попыток "обосновать" при помощи мальтузианства социальное неравенство, классовый гнет и нищету в обществе. Подобно Марксу и Энгельсу, высоко ценя великие заслуги Дарвина в науке, Чернышевский вместе с тем вскрывал слабые стороны учения Дарвина, заключавшиеся в его приверженности реакционной теории Мальтуса.

   Боевым духом воинствующего материализма проникнуто и предисловие его к третьему изданию "Эстетических отношений", которое, однако, было запрещено в 1888 году цензурой. Именно в связи с этим предисловием, где Чернышевский выступает с критикой Канта и тех естествоиспытателей, которые в своих философских выводах идут вслед за Кантом, В. И. Ленин писал: "Чернышевский - единственный действительно великий русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников" {В. И. Ленин. Сочинения, т. 14. стр. 346.}.

   Кроме философских работ, в этот же период Чернышевским были подготовлены обширные материалы для биографии Н. А. Добролюбова. Часть их была напечатана при жизни Чернышевского в первых номерах "Русской мысли" за 1889 год, а целиком первый том его nруда был напечатан уже посмертно, в 1890 году.

   С необычайною тщательностью были собраны и прокомментированы Чернышевским документы, освещающие жизненный и творческий путь великого критика, его любимого друга и соратника.

   Желая сохранить для будущих читателей картины литературной жизни шестидесятых годов, Чернышевский написал в Астрахани ряд мемуарных произведений, посвященных Некрасову, Добролюбову, Тургеневу и др.

  

   Более пяти лет пробыл Чернышевский в астраханской неволе. За это время родные Николая Гавриловича не переставали хлопотать о переводе его в Москву или в Петербург, где ему легче было бы заниматься литературным трудом. Однако просьбы их оставались безрезультатными. Но в середине 1889 года удалось добиться разрешения на переезд в Саратов.

   Незадолго до отъезда на родину Чернышевский в разговоре с издателем Пантелеевым, посетившим его в Астрахани, говорил:

   - Для меня решительно все равно, что Саратов, что Астрахань, но Ольге Сократовне, конечно, было бы, приятнее жить в Саратове. Мне лично хотелось бы перебраться в университетский город, чтобы под рукою была большая библиотека; другого мне ничего не надо.

   Говоря об университетском городе, Чернышевский имел в виду Москву. Желание его переселиться сюда было связано с замыслом постепенно вернуть себе журнальную трибуну, взять в свои руки редактирование журнала "Русская мысль".

   В то время как пришло известие о разрешении переехать в Саратов, Чернышевский жил в Астрахани один: сыновья были в Петербурге, а Ольга Сократовна гостила у саратовских родственников. С помощью квартирохозяев, своего секретаря Федорова и прислуги Николай Гаврилович отправил пароходом необходимое имущество и 24 июня выехал в Саратов в сопровождении полицейского чиновника. Юный секретарь Николая Гавриловича успел так полюбить его, что с радостью согласился на предложение переселиться в Саратов.

   Двадцать восемь лет прошло с тех пор, как Чернышевский в последний раз приезжал гостить в родной город. Многое изменилось здесь за это время. В дни его юности торговая жизнь Саратова еще только начинала по-настоящему развиваться. Теперь по всему берегу Волги тянулись пристани пароходных компаний. Многие улицы, прежде зараставшие травой, были вымощены. Выросло много новых зданий, в городе появилась конка, железная дорога соединила Саратов с Москвой и Петербургом. Неизменными остались только полуразвалившиеся лачуги на окраинах, где ютилась нещадно эксплуатируемая городская беднота.

   Дом Чернышевских в Саратове был сдан в это время внаем. Квартиру в нем занимал близкий знакомый Пыпиных и Ольги Сократовны присяжный поверенный Токарский. Они не пожелали отказать ему в квартире до окончания контракта, и потому Ольга Сократовна еще до приезда Николая Гавриловича сняла квартиру на Соборной улице, в двухэтажном домике Никольского.

   На следующий день по приезде в Саратов Николай Гаврилович посетил родной дом, в котором прошли его детство и юношеские годы. Обойдя двор, он прошел к Токарскому и, протянув ему руку, сказал: "Чернышевский". Это вышло у него так просто и непосредственно, что Токарский, заранее готовившийся встретить Николая Гавриловича словами: "Привет дорогому учителю", сразу почувствовал ненужность пышного приветствия и так же просто назвал свою фамилию.

   Они вышли вместе, направляясь к дому, где поселились Чернышевские. По дороге Николай Гаврилович оживленно говорил о прошлом Саратова, узнавал дома, которые были еще при нем, называл имена их хозяев.

   Прощаясь с Токарским, Чернышевский сказал ему, что намеревается здесь много работать, что время свое распределил по расписанию, назначив для отдыха вечерние часы от семи до девяти, и пригласил его заходить почаще.

   Близко общаясь с Николаем Гавриловичем и часто беседуя с ним на различные темы, Токарский вынес впечатление, что ссылка, расшатав здоровье Николая Гавриловича, нисколько не ослабила ни его могучего ума, ни нравственного склада. Чернышевский остался непререкаемо верен своим прежним убеждениям, ни на йоту не проявляя разномыслия с тем, о чем писал в своих статьях в "Современнике".

   Он часто говорил Токарскому о своем заветном желании - вернуться к боевой журнальной деятельности.

   "Эта мысль его настолько интересовала, что он постоянно к ней возвращался. Как-то, сидя в углу дивана, Николай Гаврилович рассказывал своим эпически-спокойным тоном о Григоровиче, но вдруг прервал рассказ, встал и, ходя крупными шагами по комнате, сказал: "Я вам говорил как-то, что предполагал эмигрировать и взять в руки издание "Колокола" и что я не знаю, хорошо ли я сделал, что отказался. Теперь я знаю. Я сделал хорошо, я здесь, в России, создам журнал. Я создам его". И тут только я понял страшную, невыносимую муку этого человека, ту муку, которую он выносил от того, что был оторван от возможности влиять на жизнь своим словом и убеждением...

   Когда он готовился взять в свои руки "Русскую мысль", он бывало говорил: "Первое время я буду писать очень мало и под чужим именем. Я официально не войду в редакцию. Я не буду писать по текущим вопросам. Знаете, к себе нужно приучить". И иногда в разговоре у него вырывались фразы, что во второй раз труднее начинать литератору, чем в первый, что за всяким словом будет следить цензура. "Ну, да не такая была прежде цензура, а удавалось обходить", - прибавлял он успокоительно.

   Таковы были задачи, стремления и цели последней саратовской эпохи жизни Николая Гавриловича".

   Но могло ли осуществиться намерение Чернышевского, о котором говорит здесь мемуарист? Время показало, что надеждам этим не суждено было сбыться, если бы даже преждевременная смерть не оборвала деятельность Чернышевского. Либеральные публицисты, руководившие "Русской мыслью", В. Гольцев и В. Лавров, более на словах, чем на деле, проявляли готовность предоставить ему журнальную трибуну.

   Незадолго до смерти Чернышевский подчеркнул это в одном из писем; он окончательно убедился, что не годится в сотрудники журнала, имеющего узкий взгляд на вещи.

   Вскоре по приезде на родину Николай Гаврилович познакомился с сотрудником местной газеты "Саратовский листок" Горизонтовым. Тот рассказал ему, между прочим, что в шестидесятых годах был изгнан из семинарии за вольномыслие и за чтение романа "Что делать?".

   На вопрос Горизонтова, почему он не сотрудничает в журналах, Николай Гаврилович ответил, что разнобой и отсутствие ясной программы и целенаправленности в современных журналах глубоко чужды ему, и добавил, что лучше уж он будет писать в местной газете о саратовской старине и о будущности города Саратова.

   - Но, конечно, не под своим именем, чтобы не было неприятностей ни мне, ни вам.

   Когда речь зашла о современных писателях, Николай Гаврилович особо выделил Короленко, предрекая ему блестящую будущность. Чернышевскому был близок демократический характер творчества и гуманизм этого прогрессивного писателя, сурово обличавшего общественные порядки царской России.

   Еще в Астрахани Николай Гаврилович, прочитав рассказ Короленко "Сон Макара", дивился той верности, с которой Короленко так мастерски нарисовал портрет якута. "Написать так мог только талантливый человек, хорошо изучивший быт и душу якутов", - говорил он.

   Личное знакомство писателей, переживших почти одновременно тяжелую сибирскую ссылку, произошло 18 августа. Короленко, возвращаясь с Кавказа, заехал в Саратов с целью повидать Чернышевского. Он описал потом это памятное событие, запечатлев в проникновенном очерке живые черты своего великого современника. На первый взгляд фигура Чернышевского показалась ему совсем молодой. "Но когда я взглянул ему в лицо, - вспоминал Короленко, - у меня как-то сжалось сердце: таким это лицо показалось мне исстрадавшимся и изможденным под этой прекрасной молодой шевелюрой. В сущности, он был похож на портрет, только черты его, мужественные на карточке были теперь, мельче, миниатюрнее, - по ним прошло много морщин, и цвет этого лица был почти землистый. Это желтая лихорадка, захваченная в Астрахани, уже делала свое быстрое, губительное дело... Из холодов Якутска Чернышевский приехал в знойную Астрахань здоровым. Мой брат видел его там таким, каков он на портрете. Из Астрахани он переехал в Саратов уже таким, каким мы его увидали, с землистым цветом лица, с жестоким недугом в крови, который уже вел его к могиле.

   Это чувство внезапного и какого-то острого сожаления возвращалось ко мне несколько раз в течение разговора, который завязался у нас как-то сразу, точно мы были с Николаем Гавриловичем родные, свидевшиеся после долгой разлуки..

   Он говорил оживленно и даже весело. Он всегда отлично владел собою, и если страдал, - а мог ли он не страдать очень жестоко, - то всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью".

   Беседуя с ним, Владимир Галактионович уловил, что в основных своих взглядах Чернышевский "остался тем же революционером в области мысли, со всеми прежними приемами умственной борьбы".

   Перед отъездом из Саратова. Короленко зашел проститься с Николаем Гавриловичем. "Поздним вечером Чернышевский проводил меня до ворот, - писал он, - мы обнялись на прощанье, и я не подозревал, что обнимаю его в последний раз...".

   Несмотря, на ухудшающееся здоровье, Николай Гаврилович по-прежнему усиленно и много работал. Перевод "Всеобщей истории" подходил к концу. Он намеревался, завершив этот труд, написать две популярные книги, доступные самым широким слоям читателей - одну по политической экономии, другую по истории.

   Мысли его часто возвращались к бурной и славной эпохе шестидесятых годов, когда рядом с ним в "Современнике" рука об руку работали его ближайшие друзья и единомышленники - Некрасов и Добролюбов. Николай Гаврилович свято чтил их память. Зная, как важна для будущего история жизни и творчества этих великих деятелей русской культуры и освободительного движения, он хотел передать следующим поколениям все, что помнил о своих соратниках.

   Он стремился завершить подготовку материалов для жизнеописания Добролюбова, считая, что по ним можно будет создать одну из замечательнейших книг, которая поможет юношеству вырабатывать характер, твердый взгляд, последовательность в поступках.

   Теперь написание этой книги облегчалось, потому что Пыпин и Антонович возвратили Николаю Гавриловичу сохраненные ими бумаги, письма и дневники Добролюбова, над которыми он работал перед своим арестом, публикуя в "Современнике" "Материалы для биографии Добролюбова".

   Кроме того, Чернышевский вступил в переписку с родственниками и друзьями Николая Александровича, прося их прислать документы и воспоминания о нем. Ольга Сократовна деятельно помогала мужу в этой работе; она сама поехала в Нижний Новгород, на родину Добролюбова, чтобы получить здесь необходимые материалы.

   В ту пору еще была жива свидетельница расцвета "Современника" - Авдотья Яковлевна Панаева. Когда Чернышевскому стало известно, что она готовит к отдельному изданию свои мемуары, он выразил желание не только содействовать ей в этом перед издателями, но и дополнить ее книгу приложением своих воспоминаний.

   За долгие годы тюрьмы и ссылки в сердце Чернышевского не потускнело чувство глубокой любви к Некрасову. Однажды Николай Гаврилович забрел с поэтом Н. А. Пановым в Барыкинский сад на берегу Волги. Сидя здесь за чайным столиком, они разговорились о прошлом. "Когда зашла речь о "Современнике", - вспоминает Панов, - он глубоко вздохнул и несколько минут сидел молча, как будто в это время воскресало его славное былое. Про Некрасова, как поэта и человека, он сказал следующее: "Его не все из нас понимали и любили, но он-то видел нас насквозь и, ох, как понимал. Зоркое око имел покойный и был подчас немножко строптив; да ведь надо знать - что пережил... не легче, пожалуй, моей каторги. А поэт был большой, как Пушкин, как Лермонтов. Только жаль, не пройти ему теперь в народ, не пройти... Интеллигенция, молодежь его любит, многие почти наизусть знают; но кое-кто поохладел, забывать начинают. Не беда: после оценят, да еще как. Памятник ему в Петербурге поставят, не хуже, может быть, Пушкинского в Москве. И стоит он такого памятника, заслужил... На днях я перечитал его от доски до доски... Неотразим! Взять хотя бы "Последние песни". Он ведь только о себе, о своих страданиях поет, но какая сила, какой огонь!.."

   Николай Гаврилович надеялся, что со временем ему удастся написать книгу о жизни своего любимого поэта. Но это его намерение, как и многие другие научно-литературные планы последнего периода, остались неосуществленными. Только четыре месяца прожил он в родном городе. В октябре он захворал, простудившись по дороге на почту. Болезнь сразу осложнилась и в ночь на 17(29) октября 1889 года он скончался от кровоизлияния в мозг.

   Весть о смерти великого писателя-революционера и ученого всколыхнула все передовое русское общество. Несмотря на предупредительные меры, предпринятые жандармами, похороны Чернышевского вылились в широкую демонстрацию. Тысячные толпы народа следовали за гробом, утопавшим в цветах и лентах венков, привезенных делегациями из различных городов. Со всех концов России в Саратов шли телеграммы и письма с выражением глубокой скорби по поводу тяжелой утраты.

  

   Наследие, оставленное Чернышевским, поражает своим богатством и разнообразием: литературная критика и философия, история и политическая экономия, языкознание и беллетристика... Но дело не только в многогранности дарований и разносторонности интересов Чернышевского. Еще более поразительна действенная сила его революционных идей, претворенных в жизнь ходом исторического развития нашей родины. Недаром гениальным провидцем назвал Чернышевского В. И. Ленин. Его идеи воспитали целые поколения революционеров, подготовили почву для восприятия марксизма-ленинизма, оказали огромное влияние на развитие культуры и науки нашей страны.

   Отмечая в мае месяце 1954 года 300-летие воссоединения Украины с Россией, юбилейная сессия Верховного Совета РСФСР особо подчеркнула в своем обращении к великому украинскому народу, что "русские революционные демократы - Белинский, Чернышевский и другие - находили живейший отклик и действительную поддержку со стороны таких выдающихся представителей украинского народа, как великий поэт и мыслитель Т. Г. Шевченко".

   Талантливейшие представители науки и искусства Украины, Грузии, Армении, Осетии, Казахстана - Марко Вовчок, Иван Франко, Акакий Церетели, Микаэль Налбандян, Коста Хетагуров, Абай Кунанбаев и Чокан Валиханов - все они испытали на себе благотворное влияние великих идей Чернышевского.

   Они получили широкий отклик не только в своем отечестве, но и за рубежом. Передовые деятели западноевропейской общественной мысли и литературы с благодарностью хранили заветы мужественного борца за свободу.

   С особым сочувствием демократические традиции вождя освободительного движения шестидесятых годов были восприняты в братских славянских странах.

   По словам болгарского ученого Г. Бокалова, "прежде чем взяться за Маркса, болгарские социалисты уже знали Чернышевского. Это поколение, начав с Чернышевского, приходило к марксизму, сохраняя горячую любовь к своему учителю".

   Основатель марксистской революционной партии в Болгарии Д. Благоев в книге "Наши апостолы" (1886 г.) называет Чернышевского в числе любимых своих авторов наряду с Марксом и Плехановым. Выдающиеся болгарские писатели - Христо Ботев, Л. Каравелов, Иван Вазов - относились к Чернышевскому с признательностью и любовью.

   Свою книгу очерков "Памятник народного быта болгар", вышедшую в Москве в 1861 году, Л. Каравелов братски посвятил "тем русским людям, сердцу которых близко великое дело славянской свободы". Говоря так, он имел в виду прежде всего Чернышевского и Добролюбова.

   Христо Ботев, испытавший на себе сильное воздействие романа "Что делать?", указывал, что такие писатели, как Чернышевский, подготовляют своею деятельностью лучшее будущее для русского общества.

   Видный организатор революционно-демократического движения в Сербии, автор ряда философских и критических работ, Светозар Маркович писал: "Среди сербского народа мы должны быть тем, чем Чернышевский, Добролюбов и другие были среди русского народа".

   В своем трактате "Реальность в поэзии" Светозар Маркович опирался на принципы революционно-материалистической эстетики, разработанные Чернышевским в "Эстетических отношениях искусства к действительности".

   Он прямо указывал на роман "Что делать?" как на образец реалистического романа.

   Экономические взгляды Светозара Марковича сложились под непосредственным влиянием трудов Чернышевского по политической экономии. В одном из своих писем он высказал намерение "по Чернышевскому выработать социалистическую политическую экономию". В своей работе "Принципы народной экономии или наука о народном благосостоянии" он изложил экономические взгляды великого русского революционного демократа.

   В статье, посвященной памяти этого выдающегося сербского революционера, его друг и соратник Тодорович назвал его достойным учеником своего великого учителя.

 &