Чарская Лидия Алексеевна - Паж цесаревны

, гости дорогие, - произнесла она, низко по-русски кланяясь в пояс. - Милости просим, не побрезгуйте моим хлебом-солью.

   Едва была подана первая смена кушаний, как седой лакей в большом парике незаметно исчез из горницы. Он быстро пробежал ряд комнат Смоляного Дома и, выскочив на заднее крыльцо, тихо свистнул. Ответный свист раздался подле, и в кустах, покрытых пушистым декабрьским снежком, зашевелился стоявший там человек. При рано сгущающихся сумерках зимнего дня Берг различал плотную фигуру, одетую в простой, серый кафтан бедного ремесленника.

   Фигура, оглядываясь, приблизилась к крыльцу.

   - Ты, Берг? - произнес быстрым шепотом вновь прибывший.

   - Я, ваше сиятельство, пожалуйте за мною... Я проведу вас в сени... Там от слова до слова слышно, что говорится в горнице...

   - Хорошо придумал, Берг. Только курляндская голова способна изобресть что-либо подобное, - произнес довольным голосом странный ремесленник.

   - Рад служить вашему сиятельству! - восторженно отвечал Берг и почтительно склонился перед своим собеседником.

   - Веди меня и награда за мною! - снова проговорил тот и последовал в сени за мнимым лакеем.

   Тот весь просиял от удовольствия, заковылял вперед. Миновав сени и темный переход, он быстро толкнул низкую дверку и впустил своего спутника в крошечную каморку без окон, где не было видно ни зги.

   - Вас никто не приметит здесь, ваше сиятельство, - с глубоким поклоном произнес Берг, - и всякое слово, произнесенное в горнице, долетит к вам сюда через дощатую перегородку.

   - Хорошо! Ступай отсюда! Твое отсутствие может быть замечено. И помни: верные слуги графа Бирона никогда не остаются без щедрой награды.

   И кивком головы мнимый ремесленник отпустил от себя мнимого лакея.

  

  

   Вкусные яства, тонкие вина, ласковые улыбки гостеприимной хозяйки - все это приятно действовало на собравшуюся молодежь.

   Урядник Щегловитый, рослый, рябоватый казак, стоящий у входа в горницу вроде как бы почетного караула, а на самом Деле присланный сюда по приказанию Бирона, только хлопал базами при виде всех этих питей и яств. У бедного казака давно уже текли слюнки при виде всех этих угощений. С затаенной завистью смотрел он во все глаза, как ласковая цесаревна собственноручно обносила гостей серебряной чаркой. Сам Щегловитый был лихой казак и любил выпить. Он уже ощущал во рту вкус анисовки, рассылавшей далеко по горнице свой душистый аромат. Всякий раз, как кто-либо из присутствующих подносил чарку к губам, он так и впивался глазами в рюмку. Почти до бешенства доходил бедняга при виде того, как потчуются гости из рук самой цесаревны. И вдруг - не сон ли это? Перед ним стройная русая девушка, румяная, полная, с быстрым взором. В руках ее поднос, на подносе - чарка.

   - Выпей, родимый, что зря стоять-то. За здоровье благоверной Анны Иоанновны выпей.

   И Мавруша Шепелева, лукаво блестя своими карими глазами, поднесла чарку уряднику.

   Тот вдохнул полной грудью. Выпить за здоровье Ее Величества не смел отказываться ни один верноподданный. Таково уже правило. И дрожащей рукой Щегловитый принял с поклоном чарку и духом опорожнил ее.

   - А теперь за долголетие государыни. Дай Бог ей царствовать многие лета! - послышался снова бархатный голос над ухом казака, и он увидел в двух шагах от себя красавицу-царевну.

   Подле нее стоял Шубин с чаркой, вдвое больше первой, и протягивал ее Щегловитому.

   И от этой чарки не смел отказаться урядник.

   Потом снова быстроокая, румяная Мавра Егоровна подносит ему бокал французской шипучки, прося выпить за силу Христолюбивого воинства, за Гданьский походи за его превосходительство генерала Миниха.

   За Миниха тоже нельзя не выпить: он главное начальство урядника, то же самое, что "атаман-батька" - главный начальник всех войск и председатель военной коллегии.

   Как не выпить за генерала-батьку!

   Чарка за чаркой, бокал за бокалом, и, через полчаса усиленного угощения, Лесток коротко приказал столпившимся у стола слугам:

   - Убрать этого каналью. Он мертвецки пьян.

   И, к большому удовольствию присутствующих, лакеи выволокли из горницы лепечущего себе под нос Щегловитого.

   - Ну, теперь мы одни! Никто не станет следить за нами, - вскричал Шубин, лишь только Бироновское "ухо" исчезло за дверью, - теперь мы можем говорить, не опасаясь, что слово наше передастся проклятому курляндцу.

   - Проклятый курляндец! Вот как! Ну, да тебе это зачтется, милейший, - мысленно злорадствуя, прошептал Берг, скосив глаза в угол горницы, где находилась каморка с притаившимся в ней Бироном, переодетым ремесленником.

   - Друзья мои, - произнес снова Шубин, поднимая чарку, - сегодня минуло три месяца со дня гибели одного из среды нашей: верного слуги отечества, умершего на дыбе. Он был схвачен Бироном лишь за то, что отзывался с любовью о нашей высокой хозяйке!

   И низким поклоном Шубин склонился в сторону Елизаветы. Потом, помолчав немного, продолжал:

   - Почтим же память нашего друга и пожелаем, чтобы сын его был таким же верным слугой цесаревны, как и его отец!

   И, бросив взгляд на прелестного, чернокудрого мальчика, не отходившего от Елизаветы, Шубин духом осушил бокал. Все присутствующие последовали его примеру.

   - Да, уменьшаются в числе верные слуги отечества! Все они гостеприимно принимаются под своды пыточных отделений и не выходят оттуда, - произнес высокий, статный семеновец, бросив угрожающий взор кому-то вдаль.

   - А кто виноват? Кто виноват в этом? - пылко вскричал Алексей Яковлевич. - Кто мешает нам объединиться и подать челобитную государыне-царице? Так мол и так, матушка-царица, защити и помилуй, народ твой гибнет по прихоти курляндца. Россия залита кровавыми слезами. Прерви коварное дело. Все в твоих руках. Прогони немцев, государыня. Разве среди своих верных русских людей, любящих Россию, не найдется достойных тебе помощников?..

   И, говоря это, Шубин весь трепетал от волнения. Ему казалось, что он видит перед собой саму императрицу, что она Милостиво выслушивает его. Вся великая любовь его к родине сосредоточилась в сверкающих взорах.

   - Да, да, просить, просить государыню, просить ее прогнать немцев и умолять ее утереть кровавые слезы России, прервать страшные дела таинственных канцелярий!.. Нести челобитную, умолить ее!.. - раздались короткие, взволнованные возгласы среди гостей.

   - Умолять можно, да что толку-то? Вишь, императрица не надышится на проклятого Бирона. Она считает его первым своим помощником и слугою и не согласится его прогнать. Что тогда-то? - послышался звонкий голос Мавруши.

   - А тогда...

   Глаза Шубина блеснули из-под черных бровей.

   - Тогда... созвать всех лучших людей со всей Руси великой и требовать, да, требовать от них спасения Родины! - произнес он, восторженным взглядом окинув присутствующих.

   - О-о! - неожиданно раздался не то вздох, не то возглас негодования позади него.

   Шубин быстро обернулся. Маленькие рысьи глазки Берга впились в него сверкающим взором.

   На мгновение Шубин застыл на месте. Потом, грозно подступая к курляндцу, произнес:

   - Что ты хочешь этим сказать, холоп? Но Берг уже успел побороть себя.

   - О, я только удивлялся мужеству вашего благородия, - произнес он ломаным языком, склоняясь перед молодым офицером.

   - То-то! - усмехнулся Шубин. - А ты лучше удивляйся тем ужасам, какие ввел в нашей святой Руси твой одноплеменник Бирон.

   И, обращаясь к обществу, Шубин заговорил опять горячо и вдохновенно:

   - Я верный слуга Ее Величества. Я присягал матушке-императрице, я желал видеть в ней мать-заступницу всего русского народа. И государыня-царица должна защитить нас от рук кровопийцев-немцев, ищущих погибели России. Должна во что бы то ни стало! Сам Господь вступится умудрить ее на это! Я верю в справедливость государыни и желаю ей здравия на многие лета.

   Быстрым движением Шубин поднял чарку и опорожнил ее до дна.

   Нежная, белая рука цесаревны легла на его плечо.

   - Спасибо, Алеша! - произнесла она, - спасибо, родной. Было бы побольше таких слуг у государыни, не погибла бы тогда родимая Русь-матушка!

   Прекрасные синие глаза Елизаветы блеснули мимолетной слезой. Она закручинилась на минуту, потом прежняя ласковая улыбка засияла на ее лице.

   Мысль, поданная ее любимцем, плотно засела в ее голове. А что, ежели и впрямь просить, молить государыню освободить страну от владычества курляндцев? Что если открыть ей глаза на то, что делается за ее спиною? Открыть можно, да что пользы, как говорит Мавруша? Не поверит Анна и всех челобитчиков выдаст с головой.

   И при мысли о том, что может ожидать этих добровольных ходатаев за народ русский, цесаревна вздрогнула от ужаса и закрыла рукою глаза.

  

  

   - Ах, крестненький, как воет ветер, как гудит за окном! - робко озираясь по сторонам, говорил своим тоненьким детским голосом Андрюша, беспокойно ворочаясь в своей постели.

   - Полно, голубчик, что ты? Чего ты боишься? Я с тобой! - И Алексей Яковлевич ласково провел рукою по кудрявой головке своего крестника. - Спи! Уже поздно, миленький.

   - И царевна спит?

   - Эк, хватился! Гляди, не видать и свету в окнах дворца.

   И Шубин быстро отдернул кисейную занавеску. Черная зимняя ночь беззастенчиво глянула в окно. Деревья, глухо шумя под напором ветра, шевелили своими обнаженными сучьями.

   Маленький домик Шубина был расположен неподалеку от Смольного дворца цесаревны. Он выходил окнами с одной стороны на двор Елизаветиного запасного дворца, с другой стороны - на огромное снежное поле и рощу, плотно примыкающую к маленькому домику. Кругом было глухо и безлюдно. От домика до дворца приходилось идти по крайней мере шагов сто по протоптанной между двумя снеговыми сугробами дорожке. Во время наезда в Смольный запасной дворец Елизаветы Алексей Яковлевич пристраивался в маленьком домике со своим крестником, готовый по первому зову из большого дома бежать туда.

   Андрюша взглянул в окно, приподнявшись с постели. У-у, какая жуткая темнота царит кругом! Только и слышны шум ветра да свист метелицы.

   К ним присоединяются еще какие-то странные звуки. От этих звуков мороз проходит по телу мальчика. Это волки воют недалеко за рощей в лесу... Андрюша знает, что они не посмеют прийти сюда, а все же жутко слышать их страшный вой. Мрачные картины встают в памяти мальчика под эти звуки: долгий путь с покойной матерью, харчевня, смерть любимой...

   - Крестненький! - снова говорит Андрюша, - а как ты думаешь, видят меня матушка с батюшкой сию минуту с небес?

   - Видят, голубчик. Как же не видеть!.. Мертвые могут знать и видеть все, что ни делается на земле.

   - И царевну они видят?

   - Конечно!

   - И тебя?

   - Всех, всех, конечно, милый мой мальчик.

   - И видят, как ты и царевна любите меня?

   - И это видят!

   - Значит, они счастливы! - произнес мальчик, улыбнувшись мечтательно, и потом, подумав минуту, снова произнес:

   - А злого Бирона они тоже видят и, наверное, проклинают его?

   - Нет, мальчик. Там, в небесах, нет ни ненависти, ни вражды, ни проклятий. Только здесь на земле, дитя мое, ненавидят и мучают сильные слабых, - произнес задумчиво Шубин.

   - Но я ненавижу его, крестненький! Он взял у меня отца, из-за него матушка умерла!..

   - Спи с Богом, Андрюша, спи! Меня самого клонит ко сну.

   И, заботливо прикрыв крошку-пажа шелковым одеяльцем, Алексей Яковлевич быстро разделся и лег. Скоро ровное дыхание его донеслось до Андрюши.

   - Уснул крестненький! - произнес мальчик и, повернувшись набок, всеми силами старался забыться и сам.

   Но дремота, всегда послушная детской головке, теперь будто с умыслом бежала от нее. Андрюше не спалось. Дикие завывания ветра и волчий вой не давали ему покоя. Страшная ночная мгла, таившая в себе какую-то притягательную силу, так и тянула, так и манила его к себе. Малютка неслышно встал, быстро и бесшумно оделся, и вскоре крошечная фигурка, примостившаяся на подоконнике, прильнула к окну.

   Глаза малютки устремлены на небо. Там сияли, кротко мигая, золотые, ласковые звезды. Они точно улыбались, кланялись ему. Андрюша вспомнил красивую легенду, которую рассказывала ему когда-то мать. В этой легенде говорилось, что звезды - глаза праведных, хороших умерших людей и маленьких детишек.

   "Верно, там и матушкины, и батюшкины глазки!" - мелькало в голове мальчика, и он еще с большей нежностью устремил в небо свой взор.

   Вдруг легкий шорох привлек внимание Андрюши. Прямо под окном мелькнула какая-то темная фигура, за ней другая, третья.

   - Это, верно, слуги из дворца. Цесаревна, должно быть, послала звать к себе крестненького! - решил мальчик.

   Но за первыми темными тенями промелькнуло еще несколько, четыре-пять других. Потом еще и еще. Андрюша стал считать их и сбился.

   Неясный страх и испуг своими ледяными тисками сжали сердце Андрюши. Он быстро вскочил с подоконника и стал будить крестного, сбивчиво толкуя ему что-то про черных, неясных людей.

   - Крестненький, проснись! Проснись, дядя Алеша! - весь дрожа и трепеща от непонятного ему самому волнения, кричал мальчик.

   Шубин живо открыл глаза и, дико озираясь, вскочил с постели.

   - Что? Что такое? - лепетал он спросонок.

   - Гляди... гляди... крестненький! - зашептал, подтаскивая его к окну, Андрюша. - Там они... Их много, много... И все крадутся, словно воры... Сюда идут... к крыльцу... Гляди! Гляди!

   Шубин быстро накинул на себя платье и побежал к окошку, но во дворе не было видно ни одной души.

   - Полно, почудилось тебе. Ложись спать, милый! - произнес, обращаясь к мальчику, молодой прапорщик.

   Вдруг он чутко насторожился.

   Чуть слышные шаги в сенях привлекли его внимание. В тот же миг наружная дверь жалобно заскрипела под сильным ударом. Еще такой удар - и в сенях послышалась глухая возня, шум, топот.

   Андрюша с испуганным криком метнулся к Шубину. Тот привлек его к себе одной рукой, другой обнажил шпагу.

   - Господи! Спаси и помилуй невинного ребенка, не дай погибнуть вместе со мной! - прошептал он, подняв глаза к небу.

   Страшная, роковая догадка осенила его голову.

   Шаги между тем приближались с каждой минутой. Вот уже совсем ясно, что несколько человек хозяйничают в соседней комнате. Шубин нервно сжал рукою рукоятку шпаги... Минута... другая... третья... О, как мучительно долго тянется время!

   Но вот кто-то подошел к двери и изо всех сил ударил в нее.

   - Открывай, што ли! - послышался грубый громкий окрик.

   И новые удары посыпались в дверь.

   Ударял теперь не один человек, не двое. Должно быть, много их пришло за ним - Шубиным.

   Алексей поднял шпагу. Он пронзит ею первого, кто появится на пороге... Он недешево продаст свою свободу и жизнь...

   И вдруг страшный, оглушительный треск... Дверь, подавшись вперед, валится с шумом к ногам ошеломленного прапорщика, и целая толпа неизвестных людей врывается в комнату. Впереди всех торжествующий Берг.

   - Вот он, берите его! - кричит курляндец с пеной у рта и с диким бешеным блеском в глазах, - берите его! Он порицал милостивое царствование нашей государыни и грозил бунтом...Он изменник. Хватайте его!

   Несколько человек кинулись к Шубину и схватили его. Шубин взмахнул шпагой. Но чьи-то сильные руки выбили ее из рук его, другие руки вырвали из его объятий плачущего Андрюшу и в один миг обезоруженного офицера скрутили веревками по рукам и ногам, вынесли его из домика и положили в сани, стоявшие у крыльца. Берг и его спутники уселись туда же. Кто занял козлы, кто встал на запятки, и сани тронулись, чуть скрипя полозьями по снежной дороге.

   - Остановитесь! Остановитесь! Возьмите и меня с собою! Я не хочу оставаться без крестненького! Не хочу! Не хочу! - кричал взволнованный голосок кинувшегося следом за санями Андрюши.

   Но никто не слышал, никто не хотел слушать несчастного ребенка. Возница хлестнул лошадей. Сани помчались быстрее.

   Андрюша побежал за ними, продолжая громко плакать и кричать:

   - Возьмите меня! И меня возьмите!

   Но только вьюга и ветер отвечали ему, заглушая его крики и плач. Вьюга кружилась и пела вокруг него. Ветер свистел в уши. Мальчик бежал, спотыкаясь на каждом шагу. Его крошечные ножонки вязли в сугробах... а сани уже были далеко, далеко... Вскоре они повернули за угол и исчезли из вида.

   - О злые! Злые люди! Отдайте мне моего крестненького! - неутешно зарыдал несчастный мальчик.

   И ветер и вьюга рыдали вместе с ним... Андрюша остался совсем одиноким среди пустынной дороги.

   "К цесаревне. К ней, родной, ласковой, милой! - неожиданно мелькнула быстрая мысль в крошечной детской головке, - она поможет крестненькому, она освободит его, велит догнать злых людей, прикажет вернуть дядю Алешу!"

   И со всех ног малютка пустился назад к Смоляному дому.

   Но бежать ему было больше не под силу. Темнота и снежные сугробы утруждали путь. Сделав несколько шагов, Андрюша окончательно выбился из сил, опустился на снег и горько заплакал...

   Бедный мальчик так горько плакал и рыдал, так ушел весь в свое горе, что не расслышал скрипевших по снегу быстрых шагов, не заметил приближающейся к нему высокой фигуры. А незнакомец приближался и приближался быстро, быстро к маленькой фигурке. И вот он уже в двух шагах от нее...

   Андрюша поднял голову, взглянул перед собою затуманенным слезами взглядом, и трепет ужаса пробежал по его маленькому телу: перед ним стоял страшный черный человек со сверкающими в темноте белками, точно сатана в образе человека.

   Андрюша громко вскрикнул, протянул вперед крошечные ручонки, отталкивая ими страшное видение, и... лишился чувств.

   Вскрикнул и черный человек и быстро склонился над ребенком. При слабом свете луны он успел рассмотреть прелестное, смертельно бледное личико и тихо, испуганно закричал:

   - Он! Опять он, мой мальчик! Само небо посылает меня к нему! И один в эту пору в темном поле... Скорее, скорей отнести его во дворец Елизаветы!.. Доктор Лесток приведет в чувство ненаглядного крошку...

   Говоря это, черная фигура заботливо склонилась над бесчувственным ребенком и легко подняла его. Потом, прижав Андрюшу к сильно бьющемуся сердцу, черный человек быстро зашагал с ним по снежной дороге по направлению Смольного дворца, всячески стараясь своим теплым дыханием согреть закоченевшего малютку...

   В то время сани с похищенным Шубиным находились уже далеко-далеко от Смоляного двора.

  

  

   Алексей Яковлевич лежал связанный на дне саней, у ног своих похитителей. Его тело томительно ныло, веревки, перетягивавшие члены, вонзались в него, вызывая нестерпимую боль. Ко всему этому прибавлялось мучительное чувство полнейшего недоумения - за что его взяли? Каким страшным преступлением заслужил он это разбойничье нападение в эту ночь? Из нападавших на него врагов он узнал только одного - торжествующего лакея дворца цесаревны. Но каким образом немец-лакей мог попасть в число его недругов, Шубин никак не мог сообразить. Ему и в голову не приходило, что этот лакей в седом парике - обиженный им в слободе Покровской курляндец Берг.

   А сани все неслись и неслись по снежной дороге. Вот они вынырнули на так называемую "Большую Прешпективу", вот миновали Аничковскую слободу с примыкавшей к ней огромной рощей, вот пролетели мимо Казанской церкви и очутились у ворот адмиралтейской крепости. Здесь возница разом осадил лошадей. Сани остановились. Сидевшие в них выпрыгнули и вынули связанного по рукам и ногам Шубина. Два караульных солдата, по данному знаку, широко открыли ворота, которые вели в крепостной двор, где, по самой середине, горел одинокий фонарь.

   Неведомые враги Алексея Яковлевича пронесли своего пленника через двор, мимо фонаря, по направлению к небольшой площади, отделенной забором, и, пройдя через узкое, маленькое отверстие, опустили его на землю рядом с глубокой, темной, четырехугольной ямой, имевшей вид могилы. Вслед за тем они, по приказанию шедшего впереди, сняли с арестанта веревки.

   Шубин, не подозревавший, какая участь грозит ему, с удовольствием расправил затекшие члены, вытянул руки. Но тут чей-то неожиданный толчок заставил его пошатнуться, оступиться, и черная бездна поглотила несчастного.

   Каменный мешок принял свою жертву...

   Ер Страшная, черная, узкая четырехугольная яма давила заключенного со всех сторон. Бедный узник не мог пошевелиться, Не мог двинуться с места. Черные стены, выложенные камнями, почти вплотную приходились к его плечам. Это был тесный гроб, в котором, к тому же, заживо погребенный должен был находиться стоя. Алексей Яковлевич сразу понял весь ужас своего положения. Понял и содрогнулся. Он знал, что заключение в "каменный мешок" - была страшнейшая из пыток, ужаснейшая из казней. Только самых страшных преступников и пытали таким способом. Несчастные лишь в редких случаях выносили свое мучительное заключение. Многие задыхались, многие сходили с ума, не преодолев томительной пытки. Это была смерть, но смерть медленная, мучительная. Алексей Яковлевич приготовился к ней. Он не кричал, не звал на помощь. Он знал, как бесполезно будет это все. Его не спасут, не вынут отсюда. Черный каменный гроб должен заключить его, полную светлых надежд, молодую жизнь. А эта жизнь была до сих пор так прекрасна! Прекрасна с той поры, как он встретил цесаревну... О, как он помнит этот день! Сама смерть, кажется, не заставит его забыть эту благословенную встречу. В темных воронежских лесах, неподалеку от границы родной вотчины его матери, встретил он Елизавету. Она выезжала на соколиную охоту с небольшою свитою, в неизменном мужском охотничьем кафтане, прекрасная и смелая, как всегда. Шубин и прежде много слышал о ней, много говорил про нее со своим приятелем Долинским, но видеть ее не доводилось. В дни его пребывания в Петербурге цесаревна находилась то в Москве, то в селе Покровском. Но он думал о ней много, часто мечтая о пленительном образе настоящей русской царь-девицы. И вот, в осеннее свежее утро, когда деревья оделись в багряно-золотистый наряд, стройное, дивное видение предстало перед ним, с белым кречетом на плече предстала дочь Великого Петра. И с первого же взгляда, с. первого взмаха бровей, царственного и смелого, Шубин был очарован и красотою цесаревны, и ее добротою, и ее царственным величием. И с этой минуты он поклялся служить ей, поклялся отдать ей все свои силы и - его дерзкие мечты зашли далеко - помочь ей стать спасительницей России от курляндского ига и добыть для нее похищенный престол...

   Но все рушилось в один день... Кара была незаслуженной, мучение непосильно... Шубин поднял лицо к небу, горевшему в отверстии его гробницы золотыми очами ночных созвездий, и в тот же миг испустил крик неожиданности, изумления, почти суеверного страха.

   Передним, высоко над его головою, как в раме, опоясанное отверстием каменного мешка виднелось слабо освещенное ближним фонарем перекошенное лицо Берга. Мнимый лакей давно уже сорвал с головы парик, совершенно изменивший его лицо, и с дьявольской улыбкой торжества смотрел на Шубина.

   - Узнаешь меня, не правда ли, приятель? Вот где пришлось встретиться. Небось, попомнишь теперь, как оскорблять прирожденного курляндского дворянина! Не забудешь того рокового дня в селе Покровском и курьера Берга, умеющего мстить за обиды!

   Алексей Яковлевич от слова до слова слышал злорадную речь. И резким пятном встало перед ним недавнее происшествие. Он внимательно взглянул на перекошенное лицо рыжего курляндца, узнал его и разом понял все. "Донос! Клевета из мести!"

   - Убью, негодяй! - вскричал он и дико рванулся вперед, но сильный удар каменных стен о его грудь, голову и спину разом напомнил ему о его бессилии. Торжествующий хохот Берга еще больше подтвердил ему, что его угроза теперь неисполнима. Несчастный мог только испустить мучительный стон, почти лишаясь сознания.

  

  

   - Государыня гневается. Государыня не в духе изволила подняться.

   Напрасно безотлучно окружавшие Анну Иоанновну девки-дурки, во главе с любимицей государыни Бужениновой, всячески старались увеселить свою высокую госпожу; напрасно Анна Федоровна Юшкова, безотлучная фрейлина императрицы, кликнула шутов, и те, умостившись в лукошки, принялись кудахтать по-куриному, что всегда так забавляло Анну; напрасно курляндка Зарленд, приставленная в надзирательницы к любимому говорящему попугаю государыни, заставляла своего питомца повторять чуть ли не сотый раз: "Нет могущественнее на свете русской императрицы. Да здравствует на многие лета императрица Анна Иоанновна!" Все напрасно! Государыня даже не улыбнулась на проделку шутов, обыкновенно заставлявшую ее смеяться, и не приласкала своего пернатого любимца.

   Прибежала любимая собачка императрицы Цитринка; прибежал следом за нею специально приставленный к ней шут Никита Волконский, бывший знатный дворянин и князь, обращенный в шуты императрицей по личной вражде ее величества к его супруге, ныне заточенной в монастырь. Но и на Цитринку императрица не обратила внимания.

   Прибежали, наконец, маленькие Бироны и начали шуметь и возиться, но Анна только морщилась в ответ на веселую болтовню детей. Даже Гедвига, приютившаяся у ее ног и рассказывавшая о новых своих обидах, причиненных ей братьями, не произвела на государыню обычного впечатления.

   Анна Иоанновна была не в духе, и весь двор затих. На лицах фрейлин застыло почтительно-печальное настроение. Лица камергеров вытянулись, прилично случаю.

   У императрицы были на этот раз уважительные причины к тоске и грусти. Вести из Польши не приносили ничего утешительного. Союзница Станислава Лещинского, Франция, обещала последнему усиленную помощь. Русский фельдмаршал Ласси с двадцатитысячным войском готовился к осаде Гданьска и слал с дороги предупреждения, что победа достанется не так-то легко, благодаря вмешательству французов, и что придется пролить много крови для того, чтобы одолеть врагов.

   Но, помимо военных дел, еще другие заботы угнетали государыню. Принц Антон Брауншвейгский не понравился своей невесте, и принцесса Анна явно сторонилась его. Положим, принцесса была очень молода, и подрасти она немного, все могло бы измениться к лучшему. Но и самой государыне был не по душе робкий, заикающийся, бесцветный принц, хотя она всячески старалась не показывать этого приближенным. Отослать же принца обратно - значило оскорбить австрийского императора, которому он приходился близким родственником.

   А тут еще принцесса Елизавета. Бирон открыл новые козни ее близкого приближенного и настаивает на привлечении его к розыску. Это будет удар для цесаревны и порвет и так уже натянутые отношения между ними... Но верный Эрнест открыл такие важные тайны, такие козни, что...

   Анна Иоанновна даже вздрогнула при одной мысли о них...

   И глубоко, глубоко задумалась она, положив голову на руку и глядя куда-то вдаль.

   Потом она быстро окинула взором толпившихся вокруг нее приближенных. Что-то жесткое теперь мелькнуло в ее суровом, но далеко не злобном обычно лице.

   - Эрнест прав, - произнесла она мысленно, - только строгостью и крутыми мерами можно создать благополучие России!

   И решив это, государыня приказала позвать дежурного пажа. С ним она послала наказ торжествующему любимцу: допросить нового арестанта-прапора со "всевозможным пристрастием", т. е. со всею строгостью.

   Маленький, темный застенок адмиралтейской крепости с сырыми сводами, освещенный единственною сальною свечою, поражал своим угрюмым видом. Кольца, дыбы, гнутые "виски" - все орудия пытки того времени нашли гостеприимство в этой страшной комнате, со скользким от обильно орошаемого человеческой кровью полом, с тяжелым, смрадным запахом сырости и тленья.

   За столом, сдвинутым к стене, сидел не менее страшный, нежели сам застенок, генерал Андрей Иванович Ушаков, прибывший сюда только что из своей тайной канцелярии. Секретарь его, приготовившийся записывать показания, сидел тут же. Несколько заплечных мастеров находились у двери. Между ними был и необходимый в пыточном деле костоправ-лекарь, которому приходилось вправлять суставы, вывороченные на дыбе у несчастных мучеников.

   За дверью послышался повелительный голос, и сам Бирон в сопровождении извивающегося змеей Берга вошел в застенок.

   - Добились чего-нибудь на утреннем розыске, генерал? - коротко обратился он с вопросом к Ушакову.

   Андрей Иванович почтительно поднялся с кресла перед лицом всесильного временщика.

   - Ничего не могли поделать, ваше сиятельство. Арестованный нем, как рыба, - разведя бессильным жестом руками, произнес тот.

   - Но я приведу еще новые доказательства вины его... Ввести сюда обвиняемого! - приказал сурово Бирон.

   Секретарь стремительно выскочил из-за стола и кинулся в смежную горницу. Вскоре послышались шаги за дверью, и на пороге появился еле передвигавший ноги и поддерживаемый двумя стражниками Шубин, предшествуемый секретарем.

   Трудно было узнать теперь прежнего молодца-гвардейца. Опустившаяся, сгорбленная фигура, землянисто-серое лицо, потухшие глаза и мертвенно-белые губы - вот что осталось от недавно еще прекрасного лица молодого прапорщика. Две недели, проведенные в каменном мешке, не прошли даром. Красавец Шубин стал неузнаваем.

   Он равнодушным взглядом обвел обоих вельмож, секретаря, палачей, стражников, всех присутствующих, и вдруг лицо его вспыхнуло, глаза засверкали негодованием и гневом.

   - Негодяй! - произнесли его трепещущие губы, и сверкающий взор с таким гневом остановился на Берге, что тот счел за лучшее юркнуть за спины караульных солдат.

   - Сегодня последний допрос, - прозвучал в наступившей затем тишине жесткий голос Бирона. - Если ты раскаешься и добровольно укажешь нам твоих сообщников, как бы высоки ни были они родом, как бы ни близки были они к престолу, государыня императрица помилует тебя! Но если ты будешь настаивать, если будешь отмалчиваться и упорствовать, - продолжал Бирон, все сильнее и сильнее коверкая русские слова, что происходило с ним обычно в минуты возбуждения и гнева, - то клянусь применить к тебе такие строгости, какие только имеются в нашем распоряжении...

   И он красноречиво скосил глаза на угол, где чернела дыба и поблескивала своими металлическими кольцами страшная "виска", говорящая о нечеловеческой муке.

   Но Шубин не вздрогнул, не ужаснулся.

   За долгое пребывание в "мешке", прерываемое лишь допросами в тайной канцелярии, нервы его как-то упали и притупились. Ему, казалось, было все равно теперь, и предстоящая последняя пытка даже не волновала его души. Ведь эта последняя пытка могла освободить его от этого томительного пребывания в черной могиле. Она одна могла перебросить его в вечность из этой жизни, которая стала теперь сплошным мучительным томлением для него. И Шубин ждал пытки, как избавления. "Скорее! Скорее бы только!" - мучительно ныла его душа.

   - Слушай, - вызвал его из оцепенения новый голос, в котором он, как во сне, расслышал голос Андрея Ивановича Ушакова, - тебе предъявляется новое обвинение: ты не только ходил по казармам с целью вербовать новых сторонников в ряды цесаревны, не только вооружал всех против милостивой нашей государыни, но еще и замыслил жениться на Ее Высочестве Елизавете Петровне, чтобы открыть путь к престолу дочери Петра, потом захватить самому власть в руки...

   Гнев, негодование, ужас сковали все существо Шубина. Этого обвинения он не ждал. Оно было дико, нелепо, почти смешно. Он - простой смертный, скромный прапорщик Семеновского полка, облагодетельствованный милостями своей высокой покровительницы-цесаревны, он, Шубин, мог иметь эту предерзостную мысль!

   Лицо его вспыхнуло. Взгляд засверкал огнем.

   - Это ложь! - вскричал он, и губы его исказились страданием.

   - Допустим, друг мой, что так, что тебя оболгали, - произнес спокойно генерал Ушаков. - Я верю в твою бескорыстную службу цесаревне... Но кто поручится, что сама цесаревна не желала брака с тобой, чтобы сделать себе слепое орудие в твоем лице и чтобы ближе соединиться через тебя с гвардией, на услуги которой она рассчитывала? Слушай, сударик мой, и старайся запомнить каждое мое слово: тебе стоит только сказать, что цесаревна Елизавета навеяла тебе мысли сближения ее с гвардейцами, и ты свободен. Мало того, что граф Бирон заставит тебя забыть твое печальное прозябание в этом скверном подземелье, щедро наградит тебя и даст о тебе блестящую аттестацию самой императрице... А ты знаешь, как скора на милости наша щедрая государыня. Тебя ждут награды, почет... Подумай, голубчик, хорошенько об этом. Тебе стоит только сказать, что ты действовал по приказанию цесаревны Елизаветы, и ты свободен и на пути к славе. Не бойся за цесаревну. Дочери Великого Петра не может грозить никакая опасность, и тем, что ты назовешь ее, - ей, прирожденной русской царевне, не можешь повредить ничем, а себя самого спасешь от лютой пытки и, может быть, от казни...

   Едва только окончил свою речь "страшный" генерал, как Шубин затрепетал всем телом. Лицо его, пылавшее до этой минуты, вдруг покрылось смертельной бледностью. Он знал, что действительно немного требует от него начальник тайной канцелярии. Знал, что цесаревне он не повредит чистосердечным признанием того, что действительно по ее желанию призывал к ней солдат, потому что ею руководила в этом не какая-нибудь корыстная цель. Нет. Ему лучше, чем кому бы то ни было, известно, что одна только любовь, бесконечная любовь ко всему русскому, близкому ее чуткому сердцу, руководила обожаемою цесаревною. Но если бы он сознался, что все-таки звал солдат, - кто знает, - допросчики истолковали бы иначе его слова и приписали бы совсем иную цель действиям цесаревны... Нет, пусть его пытают лютой пыткой, казнят, он ни одним звуком не исторгнет из себя признания. Имя Елизаветы не должно быть произнесено здесь, в этих ужасных стенах, перед людьми, готовыми приписать ей, - ласковой, доброй матушке-цесаревне, - самую гнусную, самую отвратительную измену! Нет, тысяча раз нет! Это было бы святотатством с его стороны, - произнести драгоценное имя своей благодетельницы! О! Нет, он будет молчать. Молчать во что бы то ни стало!

   И ясным, торжествующим взглядом посмотрел Шубин прямо в суровые лица своих судей.

   - Мучайте, пытайте меня, - произнес он громким, разом окрепшим голосом, - вы не дождетесь от меня ни слова!

   Бирон сделал знак Ушакову, Ушаков - палачам. Те бросились к несчастному, раздели его и потащили к "виске". Минута, другая, третья, и металлические кольца обвили руки Шубина... Веревка натянулась... Петли заскрипели под напором повисшего на них тела... Кости затрещали... Кнут взвился и с визгом опустился на обнаженную спину... Кровь хлынула ручьем.

   Глухой стон пронесся по застенку. Глаза Шубина, широко раскрытые, устремились куда-то вдаль. Точно неведомый образ предстал перед мысленным взором мученика.

   - За тебя, цесаревна! За тебя, красное солнышко, готов на самую смерть! - шептали запекшиеся горячие губы пытаемого.

   - Одно слово, одно указание на деятельность принцессы Елизаветы и ты спасен! - прозвучал где-то под ним голос Бирона.

   - Никогда! Слышите ли вы, никогда! - громким, внятным голосом крикнул несчастный.

   Новый знак палачам... Хрустнуло что-то... Еще стон, еще вопль, уже нечеловеческий, дикий, и безгласное, бесчувственное тело вынули из колец и опустили на пол...

   Заплечные мастера уступили свое место костоправу. Тот долго возился над бесчувственным мучеником. И долго хрустели вправляемые кости, входя в суставы.

   Когда Шубин пришел в себя и открыл глаза, казавшиеся теперь огромными среди осунувшегося после нечеловеческих мучений мертвенно-бледного лица, его, полуживого от пытки, вынесли из застенка и опять бросили в каменную гробницу.

  

  

   - Милая моя! Родная моя! Золотенькая царевна! Не отходи ты от меня! Не отходи, пожалуйста! Батюшку отняли, матушку, крестненького, и тебя отнимут! - метался Андрюша, ловя руки сидевшей на краю постели Елизаветы.

   Две недели тому назад дворцовый арап, случайно проходя в тот вечер по пути к Смоляному дворцу, постучался в дом цесаревны и передал насмерть перепуганным фрейлинам малютку-пажа, найденного им среди снежных сугробов. Доложили Цесаревне. Арапа наградили по-царски и отпустили домой. Андрюшу уложили в постель, в горнице самой цесаревны, и передали наблюдению лейб-медика Лестока.

   Ночное путешествие и потрясение не прошли даром маленькому пажу. Мальчик заболел горячкой. Его бессвязные речи, постоянные упоминания о крестненьком, взятом какими-то незнакомыми людьми, открыли глаза Елизавете. Долгое отсутствие ее любимого ездового досказало остальное. Цесаревна была безутешна. С одной стороны, неожиданное и таинственное исчезновение ее любимца, с другой - опасная болезнь пажа-малютки сильно повлияли на цесаревну. Как один, так и другой, - и взрослый прапорщик, и крошечный пажик, - своею неподкупной, бескорыстной привязанностью не могли не привлечь к себе благородное, чуткое сердце Елизаветы. Она любила обоих: и верного своего слугу Алешу, и этого чернокудрого крошку, метавшегося перед ней в жесточайшей горячке.

   - Царевна-матушка! голубушка! Звездочка моя ясная! Не уходи от меня! Мне легче, когда ты со мною! Не отходи, царевна! - кричал в забытье ребенок, хватая нежные, белые руки той, которая была ему всех дороже.

   - Я не ухожу! Я с тобою, мой мальчик! Видишь меня? Узнаешь, крошечка?

   И цесаревна, забывая собственные муки, склонялась к самому личику ребенка, заглядывая своими кроткими глазами в его дико блуждающие глаза.

   Но напрасно приближалось встревоженное, полное неизъяснимой любви прелестное лицо ее к лицу Андрюши, напрасно нежная рука гладила черные, слипшиеся кудри маленького пажа: мальчик не узнавал своей милой сказочной "царь-девицы".

   - Он умрет, Лесток! Не правда ли? - обращалась взволнованным голосом к своему лейб-медику Елизавета.

   - Все мы смертны, Ваше Высочество. Но надо надеяться, что наука...

   - Используй же всю свою науку, доктор, сделай чудо, но верни мне к жизни моего пажа!

   И, не будучи более в силах сдержаться, Елизавета отошла к окну и зарыдала.

   Она плакала тихо, чуть слышно, чтобы не потревожить больного. Слезы одна за другой скатывались по ее прелестному лицу...

   Вдруг легкие, быстрые шаги послышались в соседней горнице. Цесаревна живо отскочила от окна и стремительно кинулась к двери. В тот самый миг на пороге появилась раскрасневшаяся от мороза, в меховой шапочке и шубке Мавра Егоровна Шепелева.

   - Ну, что, Мавруша? Узнала? - так и кинулась к ней царевна.

   - Ох, матушка Ваше Высочество, умаялась, - тяжело переводя дух, говорила, падая в первое попавшееся кресло, верная Мавруша. - Не взыщи, села! Устала, мочи нет!

   - Сиди, сиди! Только говори скорее, что узнала, что выяснила?

   - Сейчас, сейчас! Дай дух перевести. Ведь намаялась как! Повсюду катала, вестей ищущи. Была у Никиты Юрьевича Трубецкого - нет его дома; у вице-канцлера Головкина - тоже нет; у Остермана барона - тоже ни-ни! Нигде не узнала и, представь, к самому угодила!

   - К Бирону? - изумилась цесаревна.

   - К нему самому, к курляндцу, к нехристю... Не взыщи, пожалуйста, - с мимолетным поклоном в сторону Лестока проговорила она, - ведь и ты из того же роду, из немецкого...

   - Нет, нет, мадемуазель Мавра. Изволите ошибать