Чарская Лидия Алексеевна - Паж цесаревны

ли за плечи и вытолкали за дверь в коридор, где находилась маленькая лесенка, которая вела куда-то кверху. Служители почти втащили по ней узника, и через минуту-другую он очутился в описанной уже комнате тайной канцелярии, прямо перед лицом сидевшего за столом вельможи.

   В дорогом камзоле, с лентою через плечо, в парике и белоснежном жабо, из которого выходило тончайшее кружево манишки, в шелковых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками сидел страшный, с седыми усами и сизым носом генерал Ушаков.

   Странно было видеть этого нарядно разодетого вельможу в далеко не чистоплотной обстановке пыточного отделения. Но "страшный" генерал Ушаков был сегодня здесь на перепутье. Он торопился на прием к императрице. На его обрюзгшем, морщинистом лице и в проницательных ястребиных глазах, от которых ничто не могло укрыться, казалось, сквозило нетерпение. Он поминутно вынимал из кармана огромные золотые часы, в виде луковицы, бросал на них взор, сердито хмурился и, видимо, злился. Сидевший тут же, рядом, секретарь канцелярии старался не напоминать ничем о своем присутствии, чтобы не навлечь на себя гнев начальника.

   Служители, приведшие Долинского, отошли к двери. К ним присоединились два незаметно явившихся плечистых молодца в красных рубахах со зверскими лицами. Это были заплечные мастера, или попросту палачи. Юрий Никитич угадал их значение здесь, в этой комнате. Острый холодок колючими искрами пробежал по его телу. Он быстро отвернул голову от "красных" молодцев и нечаянно встретился взглядом с суровым взглядом страшного генерала.

   - Ты прапорщик Долинский? - спросил тот.

   - Я, ваше превосходительство, - отвечал Юрий Никитич.

   - Ты был в гостях у сержанта Буланина три дня тому назад?

   - Был, генерал.

   - Ты говорил на этой вечеринке о некоем сержанте, ныне прапорщике Семеновского полка Алексее Шубине?

   - Да, говорил, генерал, об Алексее Шубине, которого считаю своим младшим товарищем-другом. Будучи еще совсем молодым мальчиком, рядовым нашего полка, Алексей крестил у меня сына, потом бывал у нас. Мы его любили с женою...

   - Так, так! Значит, и жена у тебя есть! Может, она будет поречистее. Пригласим ее к нам в гости! Авось, от нее больше узнаем, - произнес Ушаков, не взглянув даже на смертельно побледневшего при этих словах Долинского, вынул из кармана табакерку с изображенным на ней портретом императора Петра I и, взяв щепотку табаку, поднес ее к своему сизому носу. Потом быстро вскинул глаза на Долинского и произнес:

   - Каким образом задумали вы через посредство Шубина доставить престол известной персоне, у которой состоит сей упомянутый Шубин в ездовых?

   Вопрос был неожидан и так непонятно дик для Юрия, что тот даже не смутился.

   - В этих помыслах я не повинен, генерал! - произнес молодой человек, глядя в самые глаза "страшному" хозяину застенка.

   - Ой, так ли? Подумай-ка, да припомни. Пораскинь-ка мыслями, сударь. Чай, память не девичья...

   - Охотно бы припомнил, если бы было что вспоминать, ваше превосходительство! - твердо отвечал Долинский.

   - Так не вспомнишь? Нет?

   - Нечего вспоминать, генерал.

   - Ничего не говорил на вечеринке Буланина? Не говорил, чтобы отписать всем товарищам сообща сему Шубину о том, что все здесь у вас к цесаревне изрядно склонны, что де она природная русская царевна и немцев не терпит, а, стало быть, буде царствование ее волею судеб, то она всех немцев настоящими людьми заменит? Не говорил?

   - О царевне говорил. Но писать о том Шубину не собирался, и о царствовании ее высочества цесаревны ни слова не было сказано промеж нас! - тем же твердым голосом отвечал Долинский.

   - Ой, припомни, государь мой, не говорил ты разве?

   - Нет.

   - Не желал перемены в благополучном ныне царствовании?

   - Нет.

   - Припомни.

   - Нечего вспоминать...

   - А нечего - так я напомню! - внезапно переходя из роли спокойного допросчика в грозного судью, вскричал Ушаков. - Эй, молодцы! Взять его!

   Парни в красных рубахах кинулись к Долинскому. В одну минуту связали ему ноги, подтащили к блоку, протянули вдоль "дыбы" конец веревки, притягивающей руки к ногам несчастного таким образом, что при малейшем повороте блока спина его должна была изогнуться колесом, плечи подняться к самому темени, кости выйти из своих суставов. По этой изогнутой неестественно спине должен был пройтись кнут палача.

   Долинский слышал уже не раз об этом роде пытки, очень распространенном в то время в застенке тайной канцелярии. При одной мысли о предстоящих страданиях у него потемнело в глазах.

   Между тем "молодцы" связанного быстро подтащили к "дыбе"... Вот его руки касаются уже скользкого, противного бруса пресловутой дыбы... Сколько следов крови прежних мучеников осталось на ее почерневшем дереве!.. Вот и ноги его коснулись блока... Веревка страшно натягивает члены...

   - И сейчас не вспомнишь? - допытывался Ушаков.

   - Я ничего не знаю! - произнес твердым голосом Долинский. - Я говорил о Шубине, как о товарище, удостоившемся почетной доли получить место при цесаревне, которую все мы любим и помним...

   - И ничего больше?

   - Ничего.

   - Так, так!

   Ушаков делает рукою знак палачам. Один из них подходит к блоку, чтобы привести его в движение.

   Холодный пот выступает на лбу Долинского. Жилы натягиваются, как проволока, на его лбу... Веревка мучительно вытягивает грудь... Сейчас, сейчас усилится ужасная пытка... Его вскинут под самый потолок на брусе и вывихнут все члены несчастного.

   "Прощай, Наташа! И ты, сынишка милый, Андрюша, прощай! Слава Богу, если вы успеете скрыться!" - мысленно произнес несчастный и закрыл глаза; чтобы не видеть отвратительных лиц своих палачей.

   - Раз!..

   С визгом поднялся блок на ржавых петлях...

   - Ваше превосходительство, ее величество государыня требует вас к себе... - послышался голос с порога.

   Открыв глаза, Юрий увидел солдата-стражника, неожиданно появившегося в застенке.

   - Спустить его и оставить до завтра! - прозвучал повелительный приказ Ушакова.

   И смертельно бледного, но все же спокойного Долинского опустили на пол.

   - Советую одуматься, государь мой, и поразмыслить до завтрашнего допроса, - строгим голосом произнес ему уже с порога Ушаков. - Знай одно, что только откровенность и раскаяние спасут тебя от лютой смерти. Подумай о том, сударь.

   И вышел, дав знак служителям отвести обратно узника в тюрьму.

  

  

   - Брось возиться с этим скучным мячом, Юля! Что за охота, право! Пойди сюда. Я нашла чудесное место в книге. Слушай! Прекрасная Кунигунда обратилась к рыцарю со словами: "Сударь, вы сожгли мое сердце на пылающем огне Зевеса, вы пронзили его стрелами Амура, ваша храбрость, отвечающая храбрости одного разве Марса, окружила вас ореолом бессмертия..."

   - Ха, ха, ха!.. Зевес... Марс... Бессмертие... Смешная ты право, Христя!.. В двенадцать лет зачитываешься глупыми романами, когда время не ушло еще, чтобы бегать, резвиться и играть!

   И говоря это, хорошенькая, смуглая, черноволосая девочка с бойкими, живыми глазенками и вздернутым носиком подбежала к своей белокурой подруге, чинно сидевшей с книгой на коленях в Летнем саду.

   - Да, вот и гласите Адеркас, и духовный отец не позволяют мне читать светские книги, говорят, мне надо хорошенько готовиться к переходу в новую веру, - произнесла скучающим голосом беленькая девочка. - Тетушка-государыня все время твердит о предстоящей мне высокой доле... Я должна быть русской великой княжной и женою принца Брауншвейгского... Ах, Юля, Юля, зачем все это?

   - Как зачем! Вот смешная ты девочка! Разве не сладко сознавать величие, глупенькое ты дитя?

   И хорошенькая смуглянка со смехом Кинулась на грудь своей задумчивой подруги.

   - Ах, не то, не то, Юля! Не хочу я ни высокого положения, ни славы... Тетя отдает меня замуж за принца Антона-Ульриха, чтобы потомству нашему передать престол... Тетушка не спрашивает даже, нравится ли мне принц Брауншвейгский. Вон Левенвольде прислал его портрет на днях. Ее величество показывала мне. Какой это рыцарь, Юля? Нос длинный, сам тощий, волоса, как у девочки, хоть косы плети. Настоящий индюшонок, право!

   - А тебе рыцаря с лицом Марса хочется в мужья, Христина? - лукаво усмехнулась бойкая Юля.

   - Ах, я и сама не знаю. Я не думаю совсем о замужестве... Мне бы хотелось жить в чудесном замке, бродить в подземельях, чтобы все было таинственно и жутко кругом, и слышно было бы про всякие ужасы и страсти, и чтобы самой быть в безопасности... Понимаешь?

   - Вот потеха-то! - вскричала Юлия. - Ужасы! Страсти! Ишь, чего захотела! Да мало их что ли здесь, в России, этих самых ужасов, подумай только! Одна тайная канцелярия чего стоит... А знаешь? Мы, кстати сказать, совсем близко от одного из ее тайных отделений, - вдруг неожиданно таинственно зашептала смуглянка, - сюда привозятся самые важные преступники на розыск... Мне говорил это маленький граф Бирон. Он все знает от лакеев. Он даже сказал мне, где потайная тюрьма находится. Хочешь, сведу?

   При последних словах смуглянки бледное личико белокурой девочки вспыхнуло румянцем. Голубые глаза ее оживились.

   - Ах, Юля! Как бы я хотела взглянуть на то место... Только взглянуть...

   - Так идем же!

   - А madame Адеркас? - с тревогой произнесла принцесса Христина.

   -Madame Адеркас? Вот хватилась, гляди!

   И тринадцатилетняя, не по летам разбитная маленькая баронесса Юлиана Мегден, ближайшая фрейлина и друг малолетней принцессы, показала пальцем на группу деревьев со скамейкой под ними. Сквозь значительно опавшую уже листву можно было видеть сладко дремавшую красивую даму средних лет, сидящую на скамейке.

   Это была госпожа Адеркас, француженка, воспитательница принцессы.

   - Видишь, она спит самым сладким сном! Не беспокойся, не скоро проснется... Идем же, бежим скорее, чтобы вернуться вовремя!

   И, недолго думая, проказница Юля схватила за руку принцессу и кинулась бежать с нею по направлению небольшого домика, стоявшего за дальними пристройками летнего дворца.

   Девочки благополучно миновали самый дворец и его пристройки, не встретив в этот ранний час никого по пути. Вот и небольшое здание вроде сарая... Оно далеко отстоит от всех строений.

   - Кажется, здесь! - шепотом произнесла Юлиана.

   Христина только безмолвно стиснула руку сверстницы. Пылкое воображение восторженной девочки рисовало ей уже мрачные подземелья и страшные лица узников, заключенных в них.

   Был двенадцатый час на исходе, час, когда караульные и сторожа обедали в своем помещении. Около серого домика бродил только один часовой, дремавший у калитки. Обе девочки прошмыгнули мимо него незамеченными и очутились в опрятном дворике, поросшем кустами лопуха и пожелтевшею травою.

   - И совсем-то нет здесь ничего страшного: ни подземелья, ни узников! Точно простая изба для хозяйских надобностей, - произнесла разочарованным голосом принцесса Христина. - Вон и оконце проделано точь-в-точь как в кладовых и погребах для сушки плодов. Я уверена, что там груды яблок навалены.

   - А вот я сейчас посмотрю, - вскричала бойкая, живая, как ртуть, Юлиана и, быстро присев на землю, наклонилась к окну.

   Тихий стон раздался внизу глухо, чуть слышно. Обе девочки стремительно отскочили назад.

   - Ради Бога, Христина! Там узник! - прошептала вся бледная Юлиана.

  

   Первою мыслью Юлианы было бежать. Всегда бойкая и смелая девочка теперь растерялась от неожиданности.

   Зато Христина как бы преобразилась. Вся природная робость белокурой принцессы куда-то мигом исчезла. "Если, - рассуждала она, - там стонут - значит есть горе. А есть горе - надо помочь", - пронеслось в ее мозгу. Доброе сердце молоденькой принцессы не переносило чужого страдания. И сейчас, не отдавая себе отчета в том, что делает, она быстро наклонилась к окошку, приблизила свое побледневшее от волнения личико к отверстию и тут только заметила решетку, приделанную изнутри камеры к окну.

   - Кто вы? И что надо сделать, чтобы вы не страдали? - произнес ее нежный голосок, обращенный в черную мглу подземелья.

   В ту же минуту бледное, изможденное лицо узника появилось перед решеткой.

   С удивлением смотрел Долинский на белокурое видение, представшее так неожиданно перед его глазами. Он силился вспомнить, где видел когда-то этого миловидного, голубоглазого ребенка.

   - Принцесса Христина! Я узнал вашу светлость! - произнес он наконец почтительно, - но, Бога ради, как вы сюда попали?

   - Ах, не во мне дело! - быстро заговорила принцесса. - Вы - офицер? Вы заключены по приказу Бирона? Да? Невинны? Да? У вас есть семья? Дети?.. Бедный, бедный! - роняла она слово за словом. - Почему вы так бледны? Вас пытали, конечно? О, Боже! - и белокурая девочка схватилась за голову.

   - Успокойтесь, ваша светлость, - я еще не был подвергнут пыткам, - глухо произнес Юрий Никитич, - но сегодня... сегодня мне обещано отведать дыбы самим страшным генералом Ушаковым.

   - За что? - вырвалось взволнованным, подавленным звуком из груди принцессы.

   Долинский слабым, срывающимся голосом в нескольких словах рассказал все как было.

   - Это дело Бирона! Этого жестокого Бирона! - прошептала в трепете Христина. - О, как я ненавижу его за все его злые дела!

   - Тише! Ради Бога тише, Христина! И Юлиана схватила принцессу за руку.

   - Или ты хочешь подвести этого несчастного под еще большие пытки? - прибавила она.

   - О, Юля! Юля! - прошептала принцесса, - мы должны его спасти во что бы то ни стало.

   - Это безумие! Что можем сделать мы, две слабые девочки? Сейчас сюда для розыска съедутся сановники - и все пропало!

   Принцесса на мгновение поникла головою. Потом лицо ее приняло сосредоточенное выражение.

   - Юля! Юля! - прошептала она, - как это ужасно! Я бессильна помочь этому несчастному...

   Но как ни тихо были сказаны эти слова, Долинский их услышал и отошел от крошечного оконца. Его лицо скрылось за решеткой. Он не хотел своим скорбным видом еще более увеличивать отчаяние бедных девочек. Вдруг Юлиана весело вскрикнула и захлопала в ладоши. Христина в ужасе зажала ей рот рукою.

   - Безумная! Что ты делаешь! Там караульный! - вся трепеща, сказала она.

   Но Юлиана в эту минуту все, казалось, забыла: и караульного, и опасность, и весь мир! Лицо ее так и сияло. Черные глаза лукаво блестели. Она протянула руку и указала на что-то подруге.

   - Видишь? Видишь? Вот спасение! - лепетала она. Действительно, спасение было возможнее, нежели мог думать о том заключенный.

   У наружной стены стоял большой ящик со старыми использованными гвоздями, пучками веревок и прочими принадлежностями хозяйства тайного пыточного отдела. Проницательный взгляд Юлианы заметил крошечную дверцу, чуть высунувшуюся из-за ящика своими ржавыми петлями. Если отодвинуть ящик и открыть дверцу, то узник очутится на дворике "тайной" и оттуда может бежать... Лишь бы только дверь оказалась не запертой на замок, а то... все пропало.

   Хорошенькая юная фрейлина всплеснула руками.

   - Скорее, скорее! Помоги мне, Христя!

   - Что ты хочешь делать, Юля? - прошептала та, и обычная робость заменила недавнюю решительность девочки. Она уже отчаялась в спасении узника.

   - Молчи! Не время теперь! - прошептала юная Мегден, - делай то, что буду делать я! - повелительно присовокупила она.

   И обе подруги в четыре руки принялись за работу. В один миг ящик был опорожнен от гвоздей и прочей ветоши.

   Обливаясь потом, девочки неслышно делали свое дело.

   Теперь, когда все содержимое ящика валялось в траве, он легко поддался усилиям слабых ручонок. Вот ящик сдвинут. Перед ними дверь или, вернее, дверца, величиною не более входа в собачью конуру.

   Юлиана бросила быстрый взгляд на запор двери.

   - Слава Богу! Замка нет, одна задвижка! Бог смилостивился над несчастным заключенным!

   Христина в два прыжка очутилась у окна тюрьмы.

   - Господин офицер, выходите, скорее, выходите! - прошептала она взволнованно, вперяя лихорадочно загоревшиеся глаза в темноту подземелья.

   Бледное лицо узника снова показалось за решеткой.

   - Благослови вас Бог, принцесса! - произнес Долинский, осеняя девочку крестным знамением.

   В тот же момент щелкнула задвижка под быстрой рукой Юли, и торжествующая смуглянка распахнула дверцу.

   - Выходите же! - прошептала она, радостно сияя глазами.

   Лицо Юрия исчезло за решеткой и сейчас же появилось в крошечном пространстве дверцы, откуда Долинский вышел, согнувшись, и вслед за тем предстал взволнованный и потрясенный перед обеими подругами.

   - Нет слов благодарить вас! - произнес он вздрагивающим голосом, - но имена ваши будут произноситься постоянно в моих горячих молитвах...

   И он снова обратил признательный взор к Христине.

   - Даст Бог, я еще послужу вам верой и правдой, ваша светлость! - произнес он тихо и с благоговением поцеловал протянутую ручку молодой принцессы. Потом горячо пожал руку ее фрейлины и, перепрыгнув высокий забор "тайного" дворика, быстро зашагал по набережной, с трудом удерживая охватившее его безумное волнение.

   Девочки снова старательно заперли роковую дверцу, придвинули к ней ящик, наполнили его гвоздями и рухлядью и незаметно выскользнули со двора.

   Это было как раз вовремя, потому что по дороге к страшному дому ехала коляска с самим сиятельным Бироном, очевидно, пожелавшим лично присутствовать при розыске. За коляскою Бирона, в другой коляске, скакал во всю прыть генерал Ушаков со своим помощником и Никитою Юрьевичем Трубецким, генерал-прокурором того времени.

   Вот они направились к "тайному" домику.

   - Ха, ха, ха, ха! - весело расхохоталась Юлиана, когда промчавшиеся мимо них экипажи скрылись за поворотом летнего дворца.

   - Что ты? - удивилась Христина. - Чему ты смеешься?

   - Нет! Нет, ты только вообрази, с каким длинным носом отъедет милейший граф Бирон, не найдя преступника на его месте! Ха, ха, ха, ха! Ах, как бы мне хотелось посмотреть на него хоть в щелочку!.. А генерал-прокурор?.. Ведь никому в голову не придет способ исчезновения. Ведь ключ хранится-то у самого страшного Ушакова! И солдат нельзя под ответ подвести! Все на месте. Я убеждена, что все припишут вмешательству злого духа и дьявольского наваждения! Ха, ха! ха! - с громким хохотом говорила Юлиана, но вдруг разом умолкла и притихла. В двух шагах от девочек очутилась рассерженная донельзя их таинственным исчезновением госпожа Адеркас.

  

  

   Черная непроходимая глушь со всех сторон, куда ни кинешь взор. Правда, лес поредел. Костлявая рука осени сорвала пышный зеленокудрый убор с кустов и деревьев, но деревья и кусты так плотно жмутся друг к другу, что делают затруднительным путь. А скрестившиеся ветки образуют чащу, в которой жутко и темно кажется даже в яркий летний полдень, а осенним октябрьским вечером и совсем страшно одинокому путнику, забредшему в эту глушь.

   Лес спереди, лес сзади, лес со всех сторон...

   Худенькая, маленькая, сгорбленная странница с котомкой за плечами одиноко бредет по лесной тропинке, опираясь на посох. С нею рядом шагает крошечная фигурка шестилетнего мальчика.

   Странница эта - Наталья Дмитриевна Долинская. Крошечная фигурка, придерживающаяся за ее юбку, - Андрюша.

   Вот уже более трех недель длится их путешествие. Ушли, когда еще было теплое и солнечное бабье лето, а теперь совсем осень на дворе установилась. Под самым Петербургом примкнули они к партии богомольцев, направлявшихся в Лавру под Троицу. Но вскоре пришлось отстать. Успеть за богомольцами слабой и болезненной Наталье Дмитриевне было не под силу. К тому же она простудилась дорогой, приходилось заходить в крестьянские избы ночевать, чтобы не дрожать на ночном воздухе, а богомольцы торопились. И вот снова мать с сыном очутились одинокими путниками.

   Наталья Дмитриевна изнемогала. Кашель, усталость, невыносимая боль в груди, а пуще всего страшная томительная неизвестность о дорогом человеке - все это подрывало силы молодой женщины. А тут еще крошка Андрюша не мог идти. Поневоле приходилось его нести на руках большую часть дороги. Кое-где им удавалось, правда, подрядить телегу, едущую обратно с ярмарки из какого-нибудь города. Возница, проникнутый сожалением к молодой богомолке (как называла себя Наталья Долинская) и ее крошечному сынишке, сажал их к себе и подвозил немного.

   Малютка Андрюша еще мало понимал всю опасность подобного пути. Напротив, долгое путешествие развлекало и забавляло мальчика, а ночлеги в курных избах и бесконечная прогулка по лесу, где на каждом шагу попадались и грибы, и красные ягоды брусники, доставляли ему огромное удовольствие. Он даже об отце не часто спрашивал. Матушка сказала ему, что скоро вернутся они к нему в Питер и что идут они к ласковой царевне, которую мальчик не иначе представляет себе, как царь-девицей из маминой сказки. И любо ему было увидеть воочию сказочную царевну. "Она, наверное, прикажет освободить батюшку, - думает Андрюша, - и сделает его генералом. Она ведь царевна. Ах, вот славно бы было!" Лучшей доли, как быть генералом, Андрюша и не знает. Генерал все может. К самой царевне может прийти и все у нее попросить, чего душе угодно. Одно только странно Андрюше: почему матушка в платочке и няниной кофте одета и на ночлегах не иначе себя как дворовой женщиной господ Щекиных называет и говорит, что они идут на богомолье в Лавру. Какое же богомолье - когда они прямо к царь-девице идут?

   А время идет, бежит. Проходят дни, недели. Наталья Дмитриевна уже последние деньги выложила за покупку на постоялом дворе молока да хлеба, крендельков да яблочек ее ненаглядному Андрюше. Встречные путники говорят, что Москва близко, но силы падают и падают у несчастной женщины не по дням, а по часам, кашель надрывает больную грудь. Вот и последняя остановка... Большая харчевня стоит на краю дороги, под самой Москвою. Один лес ее от сел подмосковных отделяет. Из окон харчевни приветливо мигают веселые огоньки.

   Наталья Дмитриевна боится харчевен и постоялых дворов пуще всего. Там могут ее открыть шпионы Бирона, которых, наверное, он уже разослал за нею следом, чтобы, как и мужа, привлечь к допросу. Наталья Дмитриевна знает, что целые семьи притягиваются под розыски, даже чуть ли не малые дети. Но делать нечего. Бояться харчевни нельзя, - надо войти: Андрюша изнемог от усталости, да и у самой голову ломит, ноги чуть слушаются, да и глаза слипаются от дремоты. Не добраться, пожалуй, до другого жилья.

   И, недолго колеблясь, Наталья Дмитриевна вошла в избу.

   В харчевне было людно и шумно. Пятеро приезжих, по виду и одежде - купцы, играли в карты. Какой-то служивый человек, собрав вокруг себя слушателей, говорил что-то бойко и громко, размахивая руками. Он был в коротком кафтане и при оружии. Форменная треуголка была сдвинута на затылок.

   Наталья Дмитриевна тихо переступила порог и перекрестилась в угол на икону, поклонилась хозяину, стоявшему за стойкой, и попросила его собрать им ужин.

   - Далеко ли путь держишь, молодка? - обратился к ней тот, поставив перед Андрюшей и его матерью горшок со щами и положив большой каравай черного хлеба.

   - Под Лавру на богомолье, родимый, - произнесла Долинская, подделываясь под тон русских крестьянок.

   - А это сынишка твой, что ли?

   - Сынок, родимый! - пододвигая еду к сонному Андрюше, отвечала она.

   При виде жирных щей Андрюша проснулся, оживился и стал быстро уписывать вкусную, горячую похлебку.

   Наталья Дмитриевна с жалостной грустью смотрела на сынишку. Самой ей не хотелось есть. Мучительная боль в груди, непрерывный кашель и головокружение отнимали всякую охоту от еды.

   "Бедный мальчик! Несчастный мой крошечка! - скорбно думает бедная мать, не отрывая взгляда от лица ребенка, - не к таким кушаньям привык ты, милый, не простые крестьянские щи и черный хлеб доводилось есть тебе раньше..." И она глубоко, тяжело вздохнула.

   Между тем усталость начала брать свое. Глаза ее стали слипаться, голова отяжелела и, взяв на руки Андрюшу, молодая женщина задремала, сидя на лавке.

   Но сон недолго сковывал веки Натальи Дмитриевны: горе, боязнь за участь мужа, страх перед будущим не давали ей продолжительного сна. К тому же зычный голос рассказчика не позволял забыться. Человек в треуголке продолжал рассказывать собравшимся вокруг него слушателям, не стесняясь ничем, как дома.

   - И вот, государи мои, тут и пошла потеха. Мы его, это значит, хвать, а он тягу. Мы за ним, а он от нас. Он через тын - мы тоже. Он через ров - мы тоже. Он скорым маршем к себе. Мы народ собрали, кого можно. Дело ночное, знамо, да и что понапрасну шуметь. Взломали ворота, взломали двери, вошли к нему, а он, голубчик, тут как тут. Крутите-берите, мол, предаюсь вам. Ну, и скрутили его, голубчика, как зайца, и потащили в тайную канцелярию на допрос. А там - понятно что: милости просим, кнут да тиски никогда не устают работать!

   И рассказчик грубо расхохотался, очень довольный своею шуткой.

   При его словах остатки тяжелой дремоты выскочили из головы Долинской.

   Она широко раскрыла глаза и загоревшимся взглядом впилась в лицо рассказчика.

   - Ну, а дальше что? - задетые за живое интересным повествованием служивого, пристали к нему любопытные слушатели.

   Тот, не торопясь, вынул кисет с табаком, набил трубочку, зажег ее у лучины и заговорил снова:

   - Ну, посидел это он, сударики мои, день, другой, третий, и вздернули его на дыбу. Все по порядку. Значит, чин-чином. Да только, братики, дыбы он, значит, не вынес. Упокоился. Отнесли его в подземелье пока что, до времени. А на другое утро как пришли за телом, чтобы на Самсониевское тащить, глядь, а тела-то и нет. Исчез прапорщик-покойничек, точно сквозь землю провалился... Мне об этом мой кум сказывал, а он у генерала Ушакова в камердинерах служит. Так все они диву, говорит, дивились и чуду случай этот приписали...

   Наталья Дмитриевна жадно ловила каждое слово рассказчика. Сердце ее подсказывало, что дело касается такого же несчастного узника, как и ее Юрий, такого же невинного страдальца.

   Она вскочила со своего места и, как была с Андрюшей на руках, приблизилась к рассказчику, не будучи в силах удержать своего волнения.

   - Что это, молодка, на тебе лица нет? - невольно обратив внимание на ее волнение, спросил последний.

   - Уж очень заинтересовали, сударь, - произнесла Долинская взволнованным голосом. - Больно занятен ваш рассказ... А как звали того несчастного, позвольте вас спросить? - еще более дрожащим голосом спросила она.

   - Ого! Ишь струхнула, молодка! Небось, думаешь, свата, кумонька или ближнего какого родича твоего на дыбе погладили. Нет, мать моя, не тебе, мужичке, чета был тот прапорщик покойный. Был он офицером гвардейского Семеновского полка. Звали его Егором Долинским, - не без важности произнес рассказчик.

   Дикий, пронзительный крик потряс стены харчевни. Наталья Дмитриевна пошатнулась, схватилась за голову и с перекошенным от ужаса лицом со страшным воплем бросилась к дверям, не выпуская из рук Андрюши.

   - Держи! Держи ее! Хватай, братцы! Лови! Недаром она это... На розыск ее!.. Родня она, знать, тому прапорщику... Одного поля ягода! - кричал служивый, мечась и бегая по харчевне.

   Несколько человек бросились следом за беглянкой. Но в темноте ночи трудно было заметить бегущую. К тому же Долинская неслась стрелою, не чуя ног под собою. Безумное отчаяние, смертельный ужас гнали ее вперед и вперед, придавая нечеловеческую скорость ее бегу. Андрюша, обвив ручонками шею матери, едва мог удержаться на ее груди. Он громко кричал и плакал, не понимая, отчего так стремительно бежит его матушка и кто может гнаться за ними.

   Да и сама Долинская вряд ли сознавала, куда и зачем несется она в темноте ночи. Одна мысль жжет ее голову, томит мозг, наполняет безумным отчаянием потрясенную душу.

   - Юрий умер... Юрия нет... Юрий не вынес мучений и погиб на дыбе...

   Все остальное отходило от нее. Сама жизнь замерла в ней и клокотала лишь в одном орошенном кровью сердце. Она не слышала ни плача, ни криков Андрюши, ни его детской жалобы.

   - Остановись! Куда ты бежишь, матушка? Мне страшно, страшно! Матушка, остановись! - рыдал насмерть перепуганный мальчик.

   А Долинская все бежит и бежит без передышки.

   Харчевня осталась далеко за нею позади... Дорога становится глуше, чернее... По бокам, как привидения, вырастают деревья, протягивая к ним корявые сучья... Они в лесу... Долинская бежит по лесу, но уже не так скоро, как прежде... Она задыхается... Сердце перестает биться... Звон наполняет уши... Голова кружится... Что-то быстрой волной подкатывает к горлу, и с громким стоном молодая женщина падает на траву.

  

  

   - Ату! Ату его! - громким, веселым криком несется по лесу.

   Старый лес дрогнул и оживился. Редкое октябрьское солнышко бросает сквозь обнаженные от листвы верхушки деревьев свою меланхолическую осеннюю улыбку. Высокие липы, стройные, гибкие белоствольные березки и кусты дикого орешника протягивают к нему свои оголенные ветви... Любо им нежиться в это на диво выпавшее октябрьское утро. Золотое солнышко - редкий гость в осыпавшемся осеннем лесу.

   - Ату! Ату его! - несется по лесу.

   Целая кавалькада всадников мчится в чаще, зеленые охотничьи кафтаны "верховых", опушенные мехом и расшитые позументами, ярким пятном выделяются среди темного фона оголившегося леса.

   Веселые крики, свист арапника, тявканье гончих - все это сливается в один сплошной веселый гомон. Первая смена псов уже спущена. Она несется за небольшим живым клубочком, вынырнувшим из кустов и стрелой помчавшимся по лесной поляне. За гончими несутся охотники на своих быстрых конях.

   Впереди всех, на прекрасной вороной лошади, какую трудно, пожалуй, найти в конюшнях самого султана Мароккского, несется юноша. Свежее, правильное лицо его пышет горячим румянцем. Синие, лучистые глаза сверкают, как звезды. Яркие, пурпуровые губы улыбаются счастливой, радостной улыбкой. Из-под лихо заломленной набекрень собольей шапки падают золотистые кудри, струясь волною по стройным юношеским плечам. Юноша так еще молод, что кажется мальчиком, ребенком.

   На нем такой же кафтан, как и у остальных охотников, только много наряднее и богаче. Отороченный соболем, с драгоценными запонами по борту он подпоясан серебряным поясом, за который заткнут серебряный рог. На собольей шапочке - дорогой аграф из сапфира, дерзко спорящий в блеске с синими глазами юноши. На ногах широкие русские шаровары из тончайшего сукна и высокие сафьяновые сапожки.

   Красавчик-юноша на своем черном, как уголь, арабском коне далеко опередил всех других охотников.

   Впереди него только гончие да преследуемый ими зайчишка. Вот он белым снеговым комочком, протянув вдоль спины трусливые ушки, несется, почти не касаясь лапками земли, скосив и без того косые глазенки, наполненные ужасом смерти. Уйти бы от злых псов, укрыться...

   Да нет, куда уж! Не спастись зайчишке!.. Вот он юркнул в кусты. Гончие за ним... Дико вскрикнул зайчик предсмертным криком, похожим на плач ребенка. В ответ на этот крик послышался лай собак.

   - Марс!.. Быстрый!.. Сюда! Апорт! - громко произнес красавчик-юноша, и его звонкий голос бархатистою волною пронесся по лесу. Но собаки, обыкновенно покорные своему господину, теперь и не думали повиноваться. Они лаяли и тявкали, возясь в кустах.

   - Сюда, Марс, сюда, Быстрый! - еще раз крикнул юный охотник и чутко насторожился на минуту. Но собаки не хотят повиноваться. Тогда красавчик-охотник, с трудом удерживая в себе закипающую досаду и гнев, быстро соскочил с коня, подвел его к дереву, привязал к нежному стволу березки и шагнул по направлению того места, где раздавался лай собак.

   - Марс, Быстрый! Сюда! Ко мне! Негодные! - крикнул он еще раз и быстрой рукою раздвинул кусты.

   Посреди крошечной полянки лежал мертвый зайчишка с перекушенным горлом. Неподалеку от него, глухо тявкая, стояли гончие. Но не заяц, не гончие, а нечто иное, необычное, привлекло внимание юного охотника: под развесистой липой стоял маленький мальчик с темными кудрями и очаровательным личиком и смотрел во все глаза на охотника. Малютка произнес шепотом:

   - Тише... Тише, дядя! Уйми твоих собак, дядя... Они своим лаем разбудят мою матушку... Она спит, дядя!.. Пожалуйста, уйми твоих собак!

   Неизъяснимая мольба стояла в прелестных, черных глазах ребенка.

   Юный охотник с недоумением смотрел на малютку, так неожиданно появившегося в лесной глуши в ранний час октябрьского утра.

   - Тубо, Марс, тубо, Быстрый! - грозно произнес юный охотник на собак, которые теперь при властном окрике их господина стали мирно обнюхивать мальчика.

   - Кто ты и откуда забрел сюда, прелестный ребенок? - произнес юноша, быстро приблизившись к маленькому человечку и кладя руку на его чернокудрую головку.

   - Ах, дядя, мы с матушкой издалека пришли, - спокойно произнес ребенок. - Из самого Петербурга... То шли, то ехали, когда добрые люди соглашались нас подвезти за серебряные грошики, которые давала им матушка... А потом пришли в большую избу... В избе было много, много народа... Все громко кричали и смеялись. Так громко, что мне стало страшно. Потом один из них, самый важный, должно быть, сказал что-то матушке, отчего она вдруг закричала и побежала из большой избы прямо на дорогу и в лес!.. Это было еще страшнее, дядя... Я плакал и кричал, и просил остановиться. А матушка и слышать не хотела! Все бежала и бежала, пока не упала на траву... И я упал вместе с нею, только не стукнулся, потому что попал в мох... Потом я уснул... и она уснула... Хочешь, я сведу тебя к ней? Она здесь недалеко и все еще спит, а я пробудился, только не стал будить матушку. Она так утомилась, бедненькая, за дорогу... Мы очень долго шли... Пусть отдохнет, думаю, хорошенько.

   - Куда же вы шли, малютка? - спросил заботливо юноша, и взор его ласково остановился на чистых детских глазенках.

   Личико мальчика вдруг разом приняло радостное выражение.

   - Мы шли к царь-девице! - торжественным тоном произнес он. - Ах, ты ее не знаешь, дядя! Она живет далеко, далеко! Ее заточили в терем злые великаны и не пускают в родное царство ее отца... Ах, какая она ласковая и добрая! И как рвется к своему народу, и как любит его!.. В маминой сказке так говорится... И она такая красавица, что другой такой нет на свете... Глаза у нее - солнце. И как взглянет на кого-нибудь - так у того птички запоют в душе и так легко, легко станет...

   Малютка даже разгорелся, рассказывая это. Ярким румянцем запылали нежные щечки, звездочками загорелись темные глазки.

   Он был чудо хорош в это мгновение.

   Юный охотник внимательно слушал его, не скрывая своего восхищения. В то же время назойливая мысль не переставала сверлить его мозг.

   После недолгого раздумья он снова обратился к малютке:

   - Ты очень любишь царь-девицу, крошка? Кстати, как тебя зовут?

   - Меня зовут Андрюша. А царь-девицу я люблю больше всего в мире после матушки и отца!.. Ведь это в сказке она царь-девица только, а по-настоящему она царевна. Мой крестненький служит у нее. Она, бедненькая, обижена злыми людьми. Крестненький писал в письмах, что ей не легко живется.

   Ей хочется скорее в родной город, где у нее верные слуги, которые не позволят ее обижать...

   - А как зовут твоего крестненького, Андрюша?

   - Алексей Яковлевич. Он ближний человек царевны. Ты его не знаешь, дядя? Мы шли к нему тоже сказать, что батюшку взяли злые люди и чтобы он заступился за него перед царь-девицей.

   Что-то неуловимое, как луч зарницы, промелькнуло в светлых глазах юноши-охотника. Он сдвинул брови, отчего лицо его приняло скорбное и гневное выражение.

   - Еще одна невинная жертва рук Бирона! - прошептал он чуть слышно и потом, снова обратясь к маленькому человечку, с ласковой улыбкой сказал:

   - Ну, веди меня к своей матушке, Андрюша. Мы разбудим ее, и я провожу вас к твоему крестненькому и к самой царевне!

   - Проводишь, да? - радостно вырвалось из груди малютки, и в одно мгновение он кинулся на шею молодого охотника и звонко чмокнул его в румяные губы. - Ах, какой ты добрый, ласковый, дядя! Идем же, идем к матушке, разбудим и порадуем ее!

   И мальчонка быстро ухватил ручонкой полу щегольского кафтана юноши и потащил его за собою в кусты.

   Под ветвями дикого орешника, разметав руки, лежала Долинская. Ее лицо было смертельно бледно. Густая коса, выбившаяся из-под платка, струилась волною вдоль тела. Глаза были сомкнуты. Рот полуоткрыт. Страдальческое выражение застыло в осунувшихся, измученных чертах спящей.

   - Вот моя мама! Сейчас мы ее разбудим! - произнес шепотом Андрюша и быстро подошел к спавшей, нагнулся, взял ее руку и... с легким криком подался назад.

   Рука Наташи была холодна, как мрамор.

   Жизнь навсегда покинула измученное тело несчастной. Она была мертва...

   Как раз в эту же минуту стук лошадиных копыт послышался поблизости, и несколько всадников выскочили на поляну.

   Впереди ехали двое, одетые богаче и наряднее остальных. Черноусый мужчина не русского типа, средних лет, с довольным, веселым лицом, с искрящимся юмором и весельем взглядом живых, проницательных черных глаз, и молодой красавец-прапорщик, с честным, открытым и смелым лицом.

   Черноглазый мужчина соскочил с коня, приблизился к странной группе и, обращаясь к юноше-охотнику, произнес почтительно:

   - Ваше Высочество изволили опередить нас... Ваше Высочество соединяет в себе стремительность Дианы с ловкостью и быстротою Ахилла... Но что сие значит - этот малютка подле Вашего Высочества? - спросил он, глядя с недоумением то на труп женщины, лежащей на земле, то на маленького мальчика, уцепившегося за руку юноши-охотника.

   - Мой верный Лесток, сам Бог посылает вас ко мне на помощь, и вас, ребята! - крикнул юноша-охотник. - Таврило Извольский, - вызвал он затем из толпы рыжего охотника-стремянного, - позаботься об этой покойнице. Тебе поручаю ее. Сделайте носилки и доставьте ее в слободскую церковь. А ты, Алексей Яковлевич, пойди сюда, - поманил он молодого прапорщика, при первом же звуке этого бархатного голоса соскочившего с коня.

   - Не узнаешь разве? - и юноша-охотник выставил вперед Андрюшу перед изумленным взором прапорщика.

   Тот окинул взором крохотную фигурку и, полный изумления, граничившего почти с испугом, вскрикнул:

   - Маленький Долинский! Мой крестник!

   - Крестненький! - послышался звонкий ответ, и Андрюша со всех ног кинулся в широко раскрывшиеся ему объятия. Крепко поцеловав своего крестника, Алексей Яковлевич Шубин, исполненный волнения, кинулся было к матери, но чья-то нежная рука легла на его плечо.

   - Там все кончено, Алеша, - послышался над ним голос юноши-охот