Чарская Лидия Алексеевна - Паж цесаревны

дрогнула всем телом. Обычная ее робость миновала.

   - Согласна, фельдмаршал, и да поможет вам Бог! - произнесла она, протягивая обе руки старому боевому герою.

   Миних почтительно приложился губами к трепетным слабым женским рукам принцессы.

   Прошло три дня с того вечера, когда тайный договор установился между старым фельдмаршалом и принцессой. Наступила темная жуткая ноябрьская ночь. В Зимнем дворце все спали. Спал безмятежным сном крошка-император, спала его "мама-кормилица", спал принц Брауншвейгский и видел во сне, что он набрался, наконец, храбрости и говорит дерзости, как расходившийся школьник, его тирану - Бирону... Спала Юлиана, спала даже принцесса, хотя и вздрагивала постоянно во сне.

   А в это время целый ряд темных фигур крался к заднему крыльцу Зимнего дворца. Впереди, чуть слышно скрипя полозьями, ехала карета. В ней сидел фельдмаршал Миних, бодрый, смелый, готовый на все.

   Весь Петербург спал. Ни одна душа не видела ни темной кареты, ни кравшихся следом за нею черных фигур. У заднего дворцового крыльца Миних приказал остановиться и вышел из экипажа. Черные фигуры подошли тоже в этот миг к крыльцу.

   - Подождите здесь, друзья... Я вернусь и проведу вас к принцессе, - произнес старик и быстро вошел в сени мимо вытаращившего на него глаза лакея и направился в комнаты.

   Черный Абас случайно попался ему навстречу.

   - Пойди, разбуди баронессу Юлиану и попроси доложить обо мне принцессе, - приказал он арапу, - да только осторожнее, чтобы не проснулся принц Антон.

   - Слушаю, господин! - был короткий ответ, и арап побежал к комнате фрейлины.

   Через минуты три взволнованная Анна Леопольдовна стояла перед Минихом в белом ночном пеньюаре со спущенной, как у девочки, косой. Ночной чепчик упал с ее головы, и вся она имела вид насмерть перепуганного, взволнованного ребенка.

   - Неужели... сегодня? Сегодня все это должно случиться? - хватая за руку Миниха, шептала она.

   - Сейчас или никогда! Офицеры внизу и ждут ваших приказаний. Вы должны принять их, принцесса. Ведь они, может быть, идут на смерть, - серьезно и торжественно проговорил старый фельдмаршал.

   - Да, да, зовите их! - пролепетала Анна чуть слышно.

   Черный Абас метнулся из комнаты, и вскоре горница принцессы наполнилась офицерами. Среди них находились и оба адъютанта Миниха - Манштейн и Кенигсфельс.

   - Я призвала вас сюда, господа, - произнесла неуверенным голосом Анна, - чтобы просить защиты вашей от регента. Он обижает меня и принца, родителей вашего государя. Готовы ли вы схватить и арестовать его?

   Она стояла передними такая бедная, жалкая, худенькая, с глазами, полными слез, похожая на маленькую, хрупкую девочку, обиженную и оскорбленную всем светом. Сердца офицеров дрогнули от жалости. К тому же она была матерью их императора, эта обиженная худенькая женщина.

   - Готовы умереть за тебя, государыня-принцесса! - дружно в голос прозвучал ответ.

   - Благодарю вас, друзья мои! - произнесла растроганным голосом принцесса и протянула руки.

   Они бросились целовать их. Потом Миних сказал:

   - С Богом! Пора! Возьмите караульных солдат и в путь!

   - Принцесса, через два часа мы вернемся или...

   Анна только тихо прошептала:

   - Помогай вам Бог!

   И, почти лишившись чувств, она упала в кресло. Офицеры с восторгом последовали за любимым фельдмаршалом.

   Юлиана пошла проводить их со свечою по темным коридорам дворца.

   Анна Леопольдовна осталась одна.

   Страх, отчаяние и сомнение охватили ее душу.

   Ей хотелось бежать за ними, за этими храбрецами, вернуть их, сказать, что их замысел ведет к плахе, что она не хочет их гибели. Нет! Нет!

   И не помня себя, охваченная ужасом, она рванулась вперед. Но две сильные, черные руки неожиданно посадили ее обратно. Анна вскрикнула и широко раскрыла глаза. Перед нею стоял арап.

   Принцесса с недоумением и страхом взглянула на него.

   - Что с тобою, Абас? - спросила она в волнении. - Ты весь дрожишь. Ты взволнован? Ты боишься, что смелый замысел не удастся? Да?

   - Нет, не боюсь, принцесса! - прозвучал твердый ответ. - Я дрожу от радостного волнения. Мой враг, которого я проклинаю всеми силами души, должен пасть. Я лелеял надежду на его гибель все мои молодые годы... Я ненавижу Бирона, ненавижу всем своим существом... Сколько зла он наделал, сколько людей разорил, сколько семейств сделал несчастными, сколько погубил!.. И не сосчитать его жертв!.. И мою жизнь погубил этот жесточайший человек... Он вычеркнул мое имя из списка живых, заставил скрываться под этой темной кожей! Но вот час расплаты настал! Я умоляю вас, принцесса, отпустить меня следом за этими храбрецами, чтобы и я мог разделить с ними все опасности...

   - Кто вы? - произнесла Анна Леопольдовна, изумленная плавною речью всегда молчаливого арапа, и устремила пристальный взор на него.

   - О, принцесса, теперь, в этот роковой час, когда решается ваша судьба, когда решается судьба всей России, не стоит заниматься мною... - ответил уклончиво арап.

   - Нет, нет, я желаю знать: кто вы? - настойчиво произнесла Анна.

   - Кто я? Пока просто придворный арап, простой слуга, - ответил черный человек. - Но...

   - Но?..

   - Но с первой вестью о гибели Бирона перестану быть простым арапом...

   - Я не понимаю вас, Абас, - сказала принцесса. - Не волнуйте меня больше напрасно и скажите: кто вы?

   - Я тот, которого семь лет назад принцесса Христина Леопольдовна спасла от пыток и казни и который тогда же поклялся отдать на служение ей все свои силы, всю свою жизнь. Больше я пока сказать не в состоянии, принцесса. Но умоляю вас разрешить мне теперь идти за этими храбрецами, идти на жизнь или на смерть.

   И, не ожидая ответа принцессы, арап, как безумный, кинулся из комнаты мимо появившейся на пороге Юлианы.

  

  

   Темная ноябрьская ночь подкралась незаметно и своим черным крылом накрыла и шумный город, теперь разом затихший, и широкие, занесенные снегом аллеи Летнего сада, накрыла собою и дворец государя-регента, и маленькую гардеробную, где сидел скованный Андрюша.

   Юный пленник не мог двигаться в своих тяжелых кандалах. Он сидел много часов на деревянном табурете, стоявшем в углу комнаты. Невеселые думы толпились в его голове. Более четырех дней находился здесь юный паж цесаревны. Ежедневно, каждый полдень, входил к нему рыжий Берг, приносил скудную еду и всячески издевался над ним. Принца Петра больше не видел Андрюша, но каждый раз, когда Берг приходил к нему, этот ненавистный слуга Бирона не упускал случая пугнуть мальчика:

   - Погоди! Вот получишь!.. Его светлость, молодой принц, в отлучке, а как только вернется, то и примется за тебя...

   Но эти угрозы мало действовали на Андрюшу. Его отец умер на дыбе, его "крестненький" перенес те же мучения, так неужели же ему, молодому и сильному, бояться их? О, он с радостью умрет ради горячо любимой цесаревны! Лишь бы ее светлый образ не покидал его в последние минуты. И, умирая, он не откроет своего имени, как этого ни добивается его тюремщик, изменник Берг, который никак не может припомнить, где он видел эти черные искры детских глаз, это смелое гордое лицо мальчика. Он неоднократно обращался к своему пленнику с вопросами, но пленник не обмолвился ни одним звуком на этот счет. Не скажет юный пленник своему тюремщику и цели своего появления в Летнем саду. Сознаться во всем - значило бы замешать в это дело имя цесаревны, ласковой родной цесаревны, его светлого солнышка. Нет! Тысячу раз нет! Он, ее паж, не способен на это. Пусть они мучают его, пусть терзают, - он не скажет ни слова своим мучителям... Но что же они медлят, однако? Почему не приходят пытать его?.. Почему не тащат на дыбу, в застенок, на лютые муки?.. Утром Берг принес ему еду и сказал с торжествующей злобой:

   - Дождался, голубчик!.. Сегодня, как только уедут все на вечер к князьям Черкасовым, его светлость и пожалует к тебе... Дожил ты у нас до светлого праздника! Будешь помнить, как оскорблять его светлость и скрывать свое имя, негодный мальчишка!

   И Берг наградил своего пленника таким грозным взглядом, что невольная дрожь ужаса пробежала по телу последнего.

   "Сегодня! - произнес мысленно мальчик. - Наконец-то!.. Что же ждет его?.. Но что бы ни было, сегодня должны кончиться его мучения, кончиться, хотя бы даже смертью. Да и лучше смерть, нежели это мучительное бесконечное прозябание здесь, в этой комнате, и полное неведение о том, получит ли он когда-нибудь свободу... Но что же они медлят, его мучители?"

   И Андрюша в сотый раз устремил глаза на дверь, ожидая, что вот-вот войдут его палачи и приступят к пытке.

   "Уж скорее бы, скорее! - мыслил несчастный мальчик, - пускай пытки и смерть, но лишь бы она наступила скоро, сейчас, сию минуту!.."

   Но умереть он все-таки не хотел. Он был еще слишком молод, чтобы желать умереть в эти годы, и невольные мечты и надежда на спасение появились в его голове: авось снова неожиданно явится сюда эта смелая, горбатая девочка и попытается спасти его? Она добрая, очень добра к нему, Андрюше, и кто знает - может быть...

   Шаги за дверью прервали мечты пажа.

   Идет кто-то... Это она, она, наверное, она, ласковая, черноглазая девочка, так сочувственно отнесшаяся к нему!

   И сладкая надежда охватила сердце мальчика.

   Шаги приблизились. Дверь распахнулась, но не горбатая девочка, а принц Петр, в сопровождении Берга, несшего фонарь в руке, переступил порог гардеробной.

   Сердце упало в груди Андрюши. Его мысленный взор уже отличал горбатенькую фигурку своей недавней спасительницы, и вот, вместо нее, перед ним, Андрюшей, его палачи.

   - Ну, что, насиделся, узник? Будешь помнить, как грозить мне, светлейшему наследнику курляндского герцогства? - насмешливо проговорил принц Петр. - Вперед, надеюсь, будешь умнее... Теперь слушай, я не так зол, как это говорят обо мне, и охотно дарую тебе свободу, если ты честно расскажешь, зачем пришел к нам в сад в то утро и кто ты такой... Говори без утайки. Можешь верить, что я освобожу тебя. Принц Петр сдержит данное слово.

   - Я не скажу вам, кто я и зачем я пришел в ваш сад, - произнес Андрюша твердым голосом. - Открыть вам правды я не могу, не смею, а лгать не хочу. Я никогда не лгал в моей коротенькой жизни, и никакие обещания не заставят меня прибегнуть ко лжи.

   Говоря это, мальчик выпрямился во весь свой стройный рост.

   От его небольшой фигурки повеяло смелостью и благородством. Но ни смелость, ни благородство не могли повлиять на темную, черствую душу принца Петра. Он видел в своем юном пленнике только упрямство и желание досадить ему - будущему герцогу.

   Побагровев от гнева и сжимая кулаки, он подступил к Андрюше.

   - Так ты не скажешь, чего от тебя требуют?! - прошипел он, наклоняясь к самому лицу пажа.

   - Нет! Клянусь, вы не узнаете от меня ни полслова! - твердо отвечал мальчик.

   - Посмотрим! - грозно произнес Петр и, обратившись к своему спутнику, сказал с жестокой насмешливостью: - А ну-ка, Берг, пощупай этого молодца!

   Последний только и ждал этого момента. Он поставил фонарь на пол и, запустив руку за пазуху, вынул оттуда пук веревок и небольшую плетку, заканчивающуюся металлическим крючком. Каждый удар такой плетки вырывал клочьями тело наказуемого. Потом он быстро приблизился к Андрюше, легким движением снял с него кандалы, сорвал одежду и закрутил несчастному руки на спине так сильно, что грудь мальчика надулась пузырем, а плечи сблизились так за спиною, что грозили выйти из своих суставов. И по этому, напряженному донельзя телу, должна была пройти ужасная плетка с ее крючком!

   - Ну, что? Согласишься ты теперь назвать твое имя? Согласишься сказать все, что я от тебя требую? - шипящим, исполненным затаенного злорадства голосом произнес принц Петр.

   Он весь отдался сладкому чувству мщения, отдался настолько, что не слышал, как за дверью раздался странный шорох, а вслед за тем чей-то возглас, задавленный, придушенный...

   Но принцу Петру не до этого. Все его мысли и чувства сводились к одному: во что бы то ни стало исторгнуть признание из груди упрямца, стоявшего передним в бесстрашном ожидании пытки.

   - Так ты не скажешь? Нет?

   Андрюша поднял голову. Его лицо из бледного стало багрово-красным. Страшное напряжение груди и плеч мучительно давало себя чувствовать. Его голова горела. Звон заполнял уши. Все суставы нестерпимо ныли. А тут еще перед глазами эта ужасная плетка в руках рыжего курляндца. Он взглянул на нее, потом перевел глаза на своих мучителей.

   - Убейте меня! Я не скажу вам ни слова! - произнес он, собрав последние силы.

   Принц Петр в бешенстве топнул ногою, потом сделал знак Бергу. Последний весь извился змеею, подпрыгнул и, очутившись перед Андрюшей, поднял плетку.

   Но он не успел нанести удара: дверь, поддавшаяся под напором чьих-то сильных рук, сорвалась с петель, и в комнату вбежал высокий черный человек с кинжалом в руке. Сзади него толпились солдаты с ружьями наготове.

   Быстрым взором арап окинул комнату, остановил его на Андрюше и с криком боли, ужаса и муки бросился к нему. Перерезать ударом кинжала веревки, стянувшие руки и плечи несчастного мальчика, было делом одной минуты.

   Что-то страшное было во всклокоченных волосах арапа, в его дико блуждающих глазах, в искривленном бешенством лице.

   Принц Петр и Берг в ужасе отскочили назад. Арап, указывая на них солдатам повелительным жестом, произнес громовым голосом:

   - Взять их, связать и убрать отсюда! Солдаты немедленно исполнили приказание.

   - Что вы делаете? Как вы смеете так обращаться со мною, наследным принцем курляндским! - отбиваясь всеми силами, кричал молодой Бирон.

   - Ладно, молчи, волчонок, если хочешь остаться цел! - прикрикнул на него здоровый капрал, и наследный принц Курляндский был связан и вынесен на руках. За ним следом выволокли и курляндца Берга, скрученного по примеру принца.

   Арап Абас и Андрюша Долинский остались одни. Ошеломленный неожиданностью мальчик не мог произнести ни слова. Но, когда охватившее его изумление рассеялось, он подошел к черному арапу и проговорил взволнованным голосом:

   - Благодарю тебя всем сердцем. Ты спас меня от пытки и, может быть, от смерти, добрый человек. Мне нечем отблагодарить тебя, но Бог и цесаревна Елизавета воздадут тебе сторицей.

   - Мне не надо людской награды, дитя! - послышался тихий, печальный голос. - Я не мог поступить иначе! Сердце мое сказало, что ты в опасности, и я поспешил сюда.

   - Разве ты знаешь меня? - произнес Андрюша.

   - Не только знаю, но и живу тобою... Восемь лет я слежу за тобою, как может только человек следить за единственным, оставшимся ему в жизни сокровищем... Ты помнишь склоненную перед тобой, замерзшим на дороге малюткой, фигуру черного человека? Это был я! А потом, когда ты лежал больной, на волосок от смерти, помнишь, к твоей постели подошел черный человек и дал тебе спасительную микстуру, сохранившую твою жизнь?.. Это был опять я... Я следил за каждым твоим шагом, я старался знать всегда, где ты и что ты делаешь... Ради тебя я затаил в себе гордость и стал черным слугою, забыл себя самого, чтобы хоть издали следить за тобою. Веришь ли ты мне?

   - Я верю тебе! - произнес Андрюша, - я не могу тебе не верить - столько благородства и силы в твоей речи. Но кто же ты и что заставило тебя поступить так?

   Черный человек взглянул ярко загоревшимися глазами в лицо юного пажа. Неизъяснимую любовь и нежность прочел мальчик в этом красноречивом взоре...

   Дрожь пробежала по телу Андрюши. Какое-то отдаленное, как сон, воспоминание толкнулось в его сердце... Эти нежные, ласковые глаза напоминали ему что-то забытое, светлое, родное... Этот голос звучал в его ушах когда-то давно, давно, в дни его младенчества...

   Не смея верить себе, не смея догадываться, Андрюша, весь трепеща, приблизился к арапу и, бледный как смерть, прошептал чуть слышно:

   - Во имя Бога, скажи, кто ты?

   - Андрюша! Милый! Родной мой! - послышались тихие, нежные звуки родного, близкого голоса.

   Паж цесаревны вздрогнул с головы до ног. Глаза его широко раскрылись. Безумная радость загорелась в них.

   - Отец! - раздирающим душу криком муки и счастья вырвалось из груди Андрюши, и он упал в широко раскрытые ему объятья.

   - Андрюша! Сынок мой ненаглядный... дорогой!.. - прозвучал сдавленный голос Юрия Долинского.

  

  

   Гедвига Бирон только что вернулась с вечера из роскошного дома князей Черкасских. Отец, мать и братья приехали раньше и теперь уже спали, она одна замедлилась со своими фрейлинами в доме князя. У принцессы Курляндской были свои фрейлины и пажи, и она могла выезжать самостоятельно с ними во всякое время и возвращаться отдельно от родителей.

   Сегодня на вечере опять ее, Гедвигу, окружала блестящая толпа молодежи, опять все эти первые придворные кавалеры ловили каждое ее слово, опять наперерыв старались угодить ей. Но ничего не веселило, не радовало ее.

   С того самого вечера, когда она узнала, что за узник сидит в гардеробной ее брата Петра, Гедвига не знает себе покоя. Неудачный его побег еще более ее терзает. Брат Петр, жестокий, бессердечный юноша, не простит ей ее вмешательства, не простит и попытки побега ее новому другу. Он тогда еще сказал ей: "За то, что ты хотела вырвать у меня из-под носа негодного мальчишку-арестанта, я отплачу ему такими пытками, какие тебе и во сне не снятся". О, как задрожала она тогда вся! Как трепетала тогда, охваченная жгучей ненавистью к этому бессердечному Петру! Она готова была броситься на него, вцепиться ему в волосы, исцарапать ему ногтями его надменное, злое лицо. Но она была бессильна, бедная Гедя! И тогда же новый план мести создался в ее чернокудрой головке. Да, она выйдет замуж за этого "Голштинского чертушку", как называла его покойная императрица Анна, она сумеет понравиться ему, обворожить его, а когда он предложит ей корону и когда она будет русской императрицей, тогда... "тогда берегитесь, братец Петр: чего не сможет сделать принцесса Курляндская, то сумеет совершить всесильная русская императрица!" - произнесла она и гордо выпрямилась. Ей уже чудилась императорская корона, придавливавшая своей приятной тяжестью ее черные кудри, и слышался подобострастный шепот вокруг нее, скромной, горбатенькой принцессы.

   - Я отстраню отдел отца... отошлю его в Курляндию! - шептала она, упоенная призраком власти, - подвергну тяжелому аресту брата Петра... Пусть знает, каково мучить других!.. Попугаю его пыткой! О! Я буду торжествовать над ним! Над всеми ними! - шептала, захлебываясь от восторга, девочка, и лицо ее принимало злое, нехорошее выражение.

   И вдруг радость ее иссякла. Торжество исчезло куда-то. Ей неожиданно почудился слабый крик, стон.

   - Они пытают его! Они его пытают! - вскричала она, и недавние мечты о величии были забыты разом.

   Ей показалось, будто перед нею снова предстал чернокудрый красавец-мальчик, но на этот раз окровавленный, трепещущий, безгласный. Он протягивал к ней руки и глазами, прекрасными, черными и печальными, молил о помощи.

   - Я должна спасти его! Я должна спасти его во что бы то ни стало! - прошептала принцесса и стремительно выбежала из своей комнаты.

   Какая тишина кругом!.. Какая зловещая, таинственная тишина!.. Все спят во дворце, и отец с матерью, и Карл, и дежурная свита. Только там, в далекой гардеробной брата, происходит что-то зловещее, роковое... Она знает, она чувствует это. Недаром сердце ее сжимается тупым, мучительным, холодным ужасом.

   Вот и спальня отца и матери. Легкий храп доносится от ее двери. Надо миновать эти двери, чтобы никто ее не видел, и незамеченной добежать до темного перехода, примыкающего к сеням.

   Принцесса Гедвига прибавила ходу. Вот она уже против спальни, сейчас минует ее плотно припертые двери и... Чья-то темная тень обрисовалась на стене в двух шагах от Гедвиги.

   Девочка с трудом удержала в себе крик ужаса и, прижавшись к стене между двумя огромными шкапами, замерла на месте, стараясь ничем не выказать своего присутствия.

   Перед Гедвигой, спиною к ней, крадучись, двигался высокий человек в военном кафтане. Принцесса разом узнала эту спину и эту фигуру. Это адъютант фельдмаршала Миниха, полковник Манштейн приближался к дверям спальни ее родителей. Узнав его, девочка немного успокоилась, но не надолго. Неожиданное появление его в эту пору во внутренних апартаментах дворца не сулило ничего хорошего. Гедвига задрожала снова. Ее взгляд с жадностью следил за каждым движением офицера. Манштейн, между тем, сделав еще несколько шагов, вынул саблю из ножен, стремительно вбежал в спальню и громким голосом произнес над самым ухом регента:

   - Проснитесь, герцог! Именем его императорского величества я арестую вас!

   Гедвига, еле веря глазам, стояла с расширенным от ужаса глазами, не смея тронуться с места. Она видела, как вскочил ее отец, как удивленно открылись его большие глаза.

   Потом она услышала новую фразу полковника: "Я арестую вас!.." - и увидела, как герцог бросился под кровать, заметив обнаженную шпагу.

   В эту минуту проснулась герцогиня и огласила пронзительным визгом покои Летнего дворца. Гедвига, не помня себя, хотела бежать на помощь, но целая толпа вооруженных солдат, ворвавшихся в спальню, оттеснила принцессу.

   Гедвига теперь ничего не могла видеть, что происходило там за их широкими спинами. Она слышала только визг матери, громкую ругань отца, потом какую-то возню и тяжелые глухие удары. Кого-то повалили на пол и били, били без конца...

   Потом она увидела, как четверо солдат пронесли закутанного в солдатскую шинель человека. Она увидела избитое, окровавленное лицо, лицо когда-то надменное и исполненное величия власти, и голые ноги, беспомощно торчавшие из-под шинели... Потом мимо нее пробежала ее мать, в одной сорочке, босая, с безумно вытаращенными глазами, с дикими криками, оглашающими дом.

   Пронесли связанного принца Петра и его рыжего служителя, помощника по розыскам ее отца, Берга. Пронесли плакавшего навзрыд принца Карла. Все это видела своими глазами обезумевшая от страха девочка и разом поняла все...

   "Ее родных арестовали... подвергнут пыткам и казни... Это ясно, как день... Арестуют и ее... и казнят как дочь человека, сумевшего заставить проклинать и ненавидеть себя за его десятилетнее пребывание в России. Сейчас найдут ее... откроют ее убежище, свяжут, возьмут, подвергнут пытке".

   Думы Гедвиги прервали быстрые шаги по коридору и чей-то голос, произносивший ее имя.

   "Что это? Кто это может звать ее теперь? Кто вспомнил о ней в эту ужасную минуту?" - подумала девочка.

   - Принцесса Гедвига, вы здесь! - раздался знакомый голос.

   Подняв глаза, она увидела перед собою хорошо знакомое лицо, черные кудри и ласковые глаза, глядевшие на нее с сочувствием и печалью.

   - Принцесса, как я счастлив найти вас! - прозвучал милый молодой голос у ее уха, - я спасу вас, я помогу вам, ваша светлость, скрыться во дворце цесаревны... Там вас полюбят как родную... Мы вымолим вам прощение у правительницы, и вы снова будете счастливы, ваша светлость! Бежим же, бежим скорее, пока есть время!

   И он схватил ее за руку и увлекал за собою.

   Гедвига вся поддалась обаянию пылкой детской речи юноши-пажа. Да, да! Бежать скорее! Уйти из этого ада, во что бы то ни стало уйти! Она еще молода! Она хочет жить и радоваться. Ей ведь четырнадцать лет только, и она еще не знала счастья... Там, во дворце ласковой Елизаветы, о доброте которой так часто ей приходилось слышать, вместе с этим милым мальчиком она забудет былые невзгоды, попреки отца, злые выходки братьев... Там над нею никто не будет смеяться!.. Только скорее, скорее вон отсюда, пока не появились снова эти ужасные солдаты!

   Но вдруг жгучая мучительная мысль пронзила ей мозг: "Как? Она оставит свою семью в эту роковую минуту? Она умела широко пользоваться всеми благами, доставленными ей ее отцом, а теперь, когда он из всемогущего государя-регента превратился в жалкого, избитого своими же подчиненными, арестанта, оставить его и свою несчастную семью?! Нет, она, горбунья Гедвига, не способна поступить так. Каков бы ни был с нею раньше отец, - он ее отец, и она должна разделить его долю. Прочь же, прочь обольстительный призрак будущего счастья! Не ей веселиться и пользоваться свободной радостной жизнью, когда ее семья идет на дыбу, на пытку, на казнь! Что бы ни было, она разделит их участь. Она забудет все зло, причиненное ей, она должна помнить одно: она дочь и сестра и обязана разделить горькую участь ее близких!"

   Принцесса Гедвига разом остановилась, вырвала свою руку из руки Долинского. Глаза ее загорелись ярко, ярко... Какой-то тихий свет разлился по ее лицу, и от этого света длинное, некрасивое лицо горбуньи стало как будто красивее, привлекательнее.

   - Благослови тебя Бог, милый юноша, за твою помощь, за твою доброту, - проговорила тихо и взволнованно принцесса, - но я не пойду с тобою. Мое место с моими родными, с моим несчастным отцом!

   И она стремительно бросилась бежать по пустым покоям прямо в сени, на крыльцо, у которого несколько человек солдат усаживали в сани ее обезумевших от страха братьев и мать.

   - Я принцесса Гедвига Курляндская, - проговорила она бодрым и звонким голосом, - и хочу разделить судьбу моего бедного отца! Возьмите меня с ними!

  

  

   Когда избитого солдатами Бирона привезли в Зимний дворец в одной солдатской шинели, Анна Леопольдовна, провозглашенная уже регентшей-правительницей, не захотела воспользоваться своею властью, чтоб предать своего злейшего врага пытке и казни. Вопреки желанию тех, которые полагали, что бывший регент должен лютой смертью окупить все свои козни и преступления, добрая и мягкая Анна ограничилась лишь ссылкою герцога, его семьи и приверженцев в отдаленный город Пелым, с лишением его орденов, титулов и имущества.

   Началось новое правление. Избавитель императорской семьи от бироновского гнета и главный виновник падения герцога, граф Миних, занял прочное место у престола. Объявив себя первым министром, старый фельдмаршал дал Остерману чин, столь давно желаемый им - генерал-адмирала. Черкасский был произведен в вице-канцлеры. Все участники государственного переворота получили награды. Подарки, чины, ордена так и сыпались щедрою рукою принцессы. Принц Брауншвейгский, загнанный и забытый во время Биронова регентства и лишенный своих воинских чинов, теперь назначен был главным начальником всех русских войск - генералиссимусом. Но так как на звание генералиссимуса рассчитывал Миних, то Анна Леопольдовна, чтобы не обидеть старого фельдмаршала, в манифесте о назначении принца Антона велела включить слова, что хотя фельдмаршал Миних, по всей справедливости, заслужил этот почетный чин, однако, принцу Брауншвейгскому, как отцу императора, должно быть дано преимущество.

   Однако Миних считал себя все-таки оскорбленным и не мог примириться с мыслью, что его обошли и что неспособный, трусливый принц занял самый высокий пост в армии. Принц Антон, в свою очередь, не мог простить Миниху, что арест Бирона произошел без его ведома. Кроме того принц Антон завидовал тому, что Миних пользовался в армии симпатиями, что его любят и уважают. Ловкий, лукавый Остерман воспользовался неприязнью принца к фельдмаршалу, соперничества которого он всегда опасался при дворе, и стал наговаривать принцу на Миниха. Результатом всех этих наговоров и нашептываний было то, что гордый и независимый герой-фельдмаршал решил подать в отставку. Но при этом он смутно надеялся, что его попросят остаться. Слишком уж велика была, как казалось фельдмаршалу, услуга, оказанная им Брауншвейгским. Однако он ошибся. Отставка его была принята, о чем и был извещен Петербург с барабанным боем. И Миних, так быстро поднявшийся на высоту, так же скоро упал с нее, уступив невольно свое место новому восходящему придворному светилу.

   Это светило был молодой, красивый и блестящий саксонский посланник граф Линар, произведенный Анною Леопольдовною в обер-камергеры русского двора.

   Ловкий, тонкий и умный, немногим уступающий разве в дальновидности самому Остерману, этот саксонский граф сумел влезть в доверие к правительнице, сумел понравиться ей, внушил ей доверие к себе и стал самым близким человеком. Стараясь угодить во всем Анне Леопольдовне, он в то же время стал усиленно ухаживать за хорошенькой Юлианой, и при дворе поговаривали уже о предстоящей свадьбе двух любимцев правительницы. Сама правительница оставалась все такой же беспечной, ленивой и мечтательной женщиной-девочкой, не имевшей ни малейшего понятия о правлении огромным государством и очень мало интересовавшейся. И многие важнейшие дела, требовавшие решения или, по крайней мере, подписи правительницы, оставались подолгу без движения, в ожидании, когда, наконец, Анна Леопольдовна вздумает заняться со своими министрами. Но проходили дни, недели - и правительница не только не думала приниматься за дела, но даже не допускала к себе никого и сама нигде не показывалась. Она проводила все свое время в своем будуаре не причесанная, не одетая, в белом капоте, с неизменным платочком на голове, заменяющим ей пышную прическу того времени. Она или читала рыцарские романы, или играла в карты, или нянчила детей, императора малютку Иванушку и новорожденную дочку Екатерину, или болтала со своей неизменной Юлианой и красавцем Линаром, получившим все бразды правления, за которые так крепко держались когда-то цепкие руки Бирона.

   Линар, Остерман, Левенвольде, Мегдены, все немцы и немцы без конца, окружали теперь престол крошки-императора и его матери-регентши. И не только окружали, но и распоряжались по-своему, устраняя всех тех, которые хотели работать только для блага России и не дорожили ни хорошим и доходным местом при дворе, ни высоким чином или положением.

   Особенно Линар заставлял задумываться не одну удалую русскую голову.

   - Что же это такое? Свергли одного Бирона, а вместо него, как гриб, другой вырос, - говорили кругом. - И как долго еще продолжится над Россией владычество немцев?

   Многие громко жаловались: "Когда низвержен был жестокий курляндец, мы думали - немецкому господству приходит конец, а оно до сих пор продолжается, только с другими особами". Рассказывали анекдоты о высокомерном обращении немцев-начальников с подчиненными-русскими, сожалели об унижении России, вспоминая с сочувствием времена Петра Великого, когда один за другим выдвигались русские люди.

   Виною неурядиц и унижения все считали Анну Леопольдовну. И все громче и громче, все настойчивее и настойчивее раздавались голоса против незаконно, будто бы не по праву, царствующей правительницы, против ее малютки-сына и против принца Антона.

   Ходили к тому же и темные слухи среди солдат, будто люди, близкие к правительнице, а в особенности принц Антон, настаивают на том, чтобы Анна Леопольдовна устранила из Петербурга гвардейские полки, которые будто бы замышляют что-то подозрительное, и что на место лихих семеновцев и преображенцев будут поставлены брауншвейгские солдаты.

   Недовольство в гвардии росло с каждым днем. Не того ждала гвардия, когда присягала новой правительнице. И невольная мысль о защите мелькала среди рядов молодцов-гвардейцев: "Кто поднимет русский дух в дорогой каждому русскому сердцу родине? Кто вынесет на должную высоту онемеченное, приниженное отечество?"

   И глаза всех этих жаждущих защиты и спасения обращались к скромному "Малому" дворцу истой русской величавой красавицы, сказочной царевны, царь-девицы, которую лишили злые великаны-людоеды скипетра и короны ее отца...

   Но все было тихо в сером дворце-домике на так называемом Царицыном лугу, где жила цесаревна Елизавета Петровна. Там только звучала мелодичная бандура, да за душу хватающий голос Алексея Разума наполнял комнаты...

  

  

  

   Нудный дождик, не переставая, бьется об окна дворца цесаревны Елизаветы, и не первый уже день стоит такая погода. Лето в 1741 году выпало дождливое, скучное.

   Цесаревна почти не покидает комнат. Невесело ей, нехорошо... В то время, как в Зимнем дворце все радостно, весело, привольно, здесь, в доме цесаревны, гнет и тоска. Даже веселая Мавруша приуныла. Не смеется своим грубоватым смехом, не поддевает никого. А сегодня за обедом так и очень удивила цесаревну своей выходкой Мавра Егоровна. Только что надумала Елизавета взять с тарелки приглянувшийся ей кусочек разварной кабаньей головы, как Мавруша вырвала из-под самого носа тарелку у цесаревны и, дико глядя на нее, зашептала:

   - Не ешь, не ешь, Ваше Высочество! Не ешь, говорю, отравят...

   И впрямь отравят...

   С некоторых пор замечает цесаревна косые взгляды правительницы. Не мудрено. Враги не дремлют и всячески стараются ее оклеветать перед Анной. Все эти Линары, Мегдены, Остерманы не могут не сознавать, что обошли короной Елизавету, что царствует почему-то внук дочери царя Ивана, сын немецкого принца и полунемки матери, а она, русская царевна, Петрова дочка, осталась в стороне, и всеми силами оговаривают ее перед Анной.

   Елизавета знает доброту Анны, этой милой девочки Анюты, которую она не раз ласкала в детстве. Правительница мягкосердечна, но окружающие ее люди всячески клевещут на нее, царевну. Они чувствуют, что народ и гвардия встанут за Петрову дочку по одному ее слову. Они готовы, пожалуй, и известь ее, не боясь греха. А оскорбления, которые переживает Елизавета! О, даже при Бироне было ей во сто раз лучше, чем теперь... Ей не хватает самого необходимого; ей отказывают в деньгах. Когда она попросила заплатить ее долг, который она сделала из-за того, чтобы помогать окружающим ее беднякам-солдатам, от нее потребовали счет, не поверили ей!..

   А потом этот Линар! С каким высокомерием смотрит он на нее при встречах. А принц Брауншвейгский, этот жалкий трус, он едва-едва здоровается с нею, царскою дочерью! И все они так боятся, что вот-вот Елизавета заявит свои права на престол, пожелает стать императрицей - и что тогда, конечно, всех их ждет невеселая участь, во всяком же случае, придется расстаться со двором... О, если бы они знали, как далеко ее сердце от мечты надеть на свою голову корону!..

   Пусть Лесток, Воронцов, Шуваловы и даже мало вмешивающийся в политику Алеша Разум твердят ей, что настало ее время, нет, оно не настало еще! Она, Елизавета, не может изменить присяге, данной ею крошке-императору, пока России не грозит действительная опасность. Правление Анны, этой слабой, безвольной, мягкой женщины не вечно. Император вырастет и вступит на престол. И - кто знает? - может быть, он поднимет Россию до прежнего ее величия. А она, Елизавета, хочет только добра своей родине, а самой ей не привыкать терпеть!

   - Что тебе, Мавруша? - неожиданно прервала свои думы царевна, увидя на пороге любимицу.

   - Да опять с тем же! "Тот" к дому опять подъехал! - быстрым шепотом заговорила Мавра Егоровна.

   - Кто тот?

   - Да тот, что намеднясь был! Верченый такой, крученый И по-французскому только, знай себе, лается...

   - По-французски?

   - Нуда, гунявый такой... Тот, что виляет так туловищем, ровно его, батюшку, колики схватили!

   - Так это Шетарди! Французский посланник Шетарди! - догадалась цесаревна, - а ты - виляет... гунявый... выдумала тоже, Мавра!

   - А нешто не виляет? И почем я его знаю, кто он такой... Шляется здесь, шляется, прости Господи, словно одержимый мечется. Ух, подведет еще чего доброго тебя, матушка. Верь ты дуре-Мавре... Отвадь ты его от себя...

   Она еще хотела прибавить что-то, но разом прикусила . язык.

   Эластичной, легкой походкой в комнату входил элегантный, нарядный французский посланник, маркиз де-ля-Шетарди.

   С грациозным поклоном он склонился перед цесаревной, изогнув свой стан с особенной ловкостью, и произнес витиеватое приветствие на французском языке. Потом сделал вольт и в одно мгновение ловким движением очутился перед Маврой Егоровной и приветствовал ее.

   - Ишь, как тебя, батюшку моего, подбрасывает! - не могла не подивиться та и, сделав очень недвусмысленные знаки цесаревне, с предупреждением еще раз не доверять "французишке", скрылась за порогом, причем бесцеремонно хлопнула дверью.

   Изящный маркиз с удивлением взглянул на грубоватую, полную девушку и, сравнив ее с красавицами французского королевского двора, невольно подивился, как не умеет выбирать себе фрейлин русская принцесса.

   - Вы опять решили попробовать вывести меня из моей неподвижности, любезный маркиз! - с обычной очаровательной улыбкой проговорила цесаревна. - Чувствую уже, что вы поведете снова разговор о возможности надеть на мою голову императорскую корону...

   - Эта корона пристанет вам более, чем кому бы то ни было, принцесса, - почтительно возразил маркиз.

   - И вы предлагаете мне прежний ваш план!

   - Я не могу себе представить ничего иного, Ваше Высочество. Это так просто, так ужасно просто, принцесса. Осчастливьте меня одной минутой внимания, Ваше Высочество! Его Величество, король французский, мой повелитель, предлагает вам денег, чтобы вы могли завербовать в ваши сторонники новых людей... Шведский посол, барон Нолькен, говорит с своей стороны, что шведы помогут вам иным путем. Они подступят к русским границам, объявив, что явились завоевать силою престол в пользу дочери Великого Петра и за это, за это...

   - Из-за этого я, став императрицей, обязана буду уступить Швеции завоеванные у нее Великим Петром провинции? - забывая свою обычную любезность, резко спросила Елизавета.

   Молчаливый поклон маркиза был ей ответом. Елизавета выпрямилась. Что-то неуловимое, как молния, промелькнуло в ее лице.

   - Нет, маркиз, - произнесла она холодно, - только крайность заставит меня воспользоваться услугами шведов. И потом, я готова вознаградить их какими угодно суммами, но ни одной пяди русской земли, приобретенной ценою крови и завоеванной моим великим отцом, я не отдам им, маркиз! Этого не разрешит моя совесть. Что же касается французских денег, которые так любезно предлагает мне ваш король, я приму их в случае надобности, если дела повернутся так, что мне придется спасать Россию, поднявшись на ступени трона.

   - Вам придется это сделать, принцесса! - вскричал маркиз, - я вижу уже царскую корону на прекрасной головке Вашего Высочества!

   Елизавета благодарно улыбнулась.

   - А я к этому не стремлюсь, маркиз, по крайней мере теперь, когда не вижу надобности вмешаться в дело для спасения дорогого отечества.

   - Но когда понадобится наша и шведская помощь, вы кликните мне клич, и я у ваших ног, принцесса! - с изысканной любезностью врожденного царедворца произнес Шетарди.

   Елизавета молча наклонила голову.

   Едва только скрылась изящная, нарядная фигура ее гостя, на его месте точно из-под земли вырос камергер цесаревны Воронцов.

   - Поздравляю, матушка цесаревна, мы под арестом! - произнес он недовольным, сердитым голосом.

   - Что такое? Как под арестом? - так и встрепенулась Елизавета.

   Вместо ответа Михаил Илларионович быстро подошел к окну.

   - Взгляните сюда. Ваше Высочество! - произнес он, живо отдергивая занавеску.

   Серые фигуры, не одна и не две, а с добрый десяток, сновали тенью подокнами цесаревны. Их можно было отличить в наступающих сумерках позднего вечера.

   - Что это? Откуда они? - изумленно спрашивала Елизавета.

   - Не что иное, как стража, приставленная к нам его светлостью принцем Брауншвейгским. Офицер Чичерин и солдаты по приказанию его светлости переоделись в серые кафтаны, чтобы удобнее шпионить за вами, царевна. Разве это не арест?

   Елизавета молчала. Сердце ее заныло. Это была такая обида, на которую открыто не решился бы сам Бирон.

  

  

   Вечер. Дождь. Слякоть. Конец июля кажется октябрем. Андрюша, плотно закутавшись в теплый плащ, низко надвинув на