Тургенев Иван Сергеевич - Незавершенное

  

   И.С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах

   Сочинения в двенадцати томах

   Издание второе, исправленное и дополненное

   М., "Наука", 1979

   Сочинения. Том третий. Записки охотника 1847-1874

   OCR Бычков М. Н.

  

   Реформатор и русский немец

   Русский немец

  

  

   Я сидел в так называемой чистой комнате постоялого двора на большой Курской дороге и расспрашивал хозяина, толстого человека с волнистыми седыми волосами, глазами навыкате и отвислым животом, о числе охотников, посетивших в последнее время Телегинское болото,- как вдруг дверь растворилась и вошел в комнату проезжий, стройный и высокий господин в щегольском дорожном платье. Он снял шапку... "Евгений Александрыч! - вскричал я.- Какими судьбами?.." - "А ***!" - воскликнул он в свою очередь. Мы пожали друг другу руки... "Как я рад, как я рад",- пролепетали мы оба, не без напряженья...

   - Куда вас бог несет? - спросил я наконец.

   - В Курск... Я наследство получил.

   - Тетушка ваша скончалась? - проговорил я с кротким участьем.

   - Скончалась...- отвечал он с легким вздохом.- Хозяин! - прибавил он громким голосом.- Самовар - да поскорей! Да,- продолжал он, снова обращаясь ко мне.- Скончалась. Вот теперь еду наследство получать.

   Вошел слуга Евгения Александрыча, рыжеватый молодой человек, одетый егерем.

   - Hans! - промолвил мой знакомый.- Geben Sie mir eine Pfeife {Ганс! Дайте мне трубку (нем.).}.

   Hans вышел.

   - У вас камердинер из немцев? - спросил я.

   - Нет... из чухонцев...- отвечал Евгений Александрыч с расстановкой.- Но по-немецки понимает.

   - А по-русски говорит?

   Евгений Александрыч помолчал немного.

   - Да, говорит!

   Hans вернулся, почтительно поднес чубук прямо к губам барина, положил на трубку четырехугольный клочок белой бумаги и приставил к бумажке свечку. Барин начал курить, принимаясь боком и кривя губами за янтарь, словно собака за ежа. Хозяин внес шипящий и кипящий самовар. Я сел подле Евгения Александровича и вступил с ним в разговор.

   Я знавал Евгения Александровича Ладыгина в Петербурге. Он был высокого роста, видный мужчина с светлыми большими глазами, орлиным носом, решительным выраженьем лица. Все его знакомые и многие незнакомые отзывались о нем как о человеке "практическом". Он изъяснялся не красноречиво, но сильно; выслушивая чужие речи, от нетерпенья стискивал челюсти и пускал игру по щеке, выступал с уверенностью, ходил по улицам стремительно, не шевеля ни руками, ни головой и быстро поводя кругом глазами. Глядя на него, вероятно, не один прохожий невольно воскликнул: "Фу ты, боже мой! Куда идет этот человек?" А Евгений Александрыч просто шел обедать. Вставая из-за стола, он, бывало, застегивал свой сюртук доверху с такой холодной и сосредоточенной решимостью... как будто сейчас отправлялся на поединок и уже завещанье подписал. И между тем - хвастовства в нем и признака не замечалось; человек он был упрямый, настойчивый и односторонний, но не глупый и не злой, всем прямо глядел в глаза, любил справедливость - правда, поколотить притеснителя ему было бы гораздо приятнее, чём избавить притесненного,- но о вкусах спорить нельзя. Служил он в полку года четыре, а остальное время своей жизни страшно был занят - чем? - спросите вы... да ничем, разными пустяками, за которые принимался всегда с лихорадочною деятельностью и систематическим упорством. Это был тип русского педанта, заметьте, русского, не малоросского... Между тем и другим разница страшная, на которую тем более следует обратить внимание, что со времени Гоголя часто смешивают эти две родные, но противуположные народности.

   - И надолго едете вы в деревню? - спросил я Ладыгина.

   - Не знаю - может быть, надолго,- отвечал он мне с сосредоточенной энергией, равнодушно глянув в сторону, как человек сильного характера, который принял непреклонное решенье, но, впрочем, готов в нем дать отчет.

   - У вас наверное множество планов в голове? - заметил я.

   - Планов? Смотря по тому, что вы называете планами. Вы не думаете ли,- прибавил он с усмешкой,- что я принадлежу к числу молодых помещиков, которые, с трудом различая овес от гречихи, бредят английскими веялками, молотильными машинами, плодопеременным хозяйством, свеклосахарными заводами и кирпичными избами с садиками на улицу? Могу вас уверить: с этими господами у меня нет ничего общего. Я человек практический. Но у меня точно множество мыслей в голове... Не знаю, удастся ли мне исполнить все мои намеренья,- прибавил он с гордой скромностью,- во всяком случае попытаюсь.

   - Вот видите ли,- продолжал он, с достоинством передавая чубук из правой руки в левую и благородно пустив дым сквозь усы,- пора нам, помещикам, за ум взяться. Пора вникнуть в быт наших крестьян и, поняв однажды их потребности, с твердостью повести их по новой дороге к избранной цели...- Он почтительно помолчал перед собственной фразой.- Вот вам моя основная мысль,- заговорил он снова.- Должна же быть у России вообще, а следовательно, и у русского крестьянского быта своя, самобытная, своеобразная, так сказать, будущность. Не правда ли? Должна? - В таком случае старайтесь угадать ее и так уж и действуйте в ее духе. Задача трудная, но даром нам ничего не дается. Я с охотой возьмусь за это дело... я свободен и сознаю в себе некоторую твердость характера. У меня нет никакой наперед принятой системы: я не славянофил и не поклонник Запада... Я, опять-таки скажу, я человек практический - и умею... умею заставлять!

   - Всё это очень хорошо,- возразил я,- вы, если смею так выразиться,- вы хотите быть маленьким Петром Великим вашей деревни.

   - Вы смеетесь надо мной,- с живостью подхватил Евгений Александрыч.- Впрочем,- прибавил он, помолчав немного,- в том, что вы сказали, есть доля истины.

   - Желаю вам всевозможных успехов,- заметил я.

   - Спасибо за желанье...

   Слуга Евгения Александровича вошел в комнату.

   - Sind die Pferde angespannt, Hans? {Запряжены ли лошади, Ганс? (нем.).} - спросил мой знакомый.

   - Ja... Sie sind... {Да... они... (нем.).} готовы-с,- отвечал Hans.

   Евгений Александрович поспешно допил чай, встал и надел шинель.

   - Я не смею вас звать к себе,- промолвил он,- до моей деревни более ста верст... однако ж, если вздумается...

   Я поблагодарил его... Мы простились. Он уехал. - В теченье целого года я ничего не слыхал об моем петербургском приятеле. Раз только, помнится, на обеде у предводителя один красноречивый помещик, отставной бранд-майор Шептунович, между двумя глотками мадеры упомянул при мне об Евгенье Александровиче как о дворянине мечтательном и увлеченных свойств. Большая часть гостей немедленно согласилась с бранд-майором, а один из них, толстый человек с лиловым лицом и необыкновенно широкими зубами, смутно напоминавший какую-то здоровую корнеплодную овощь, прибавил тут же от себя, что у него, Ладыгина, тут (указав на лоб) что-то не совсем того - и с сожаленьем покачал своей замечательной головой. Кроме этого случая, никто даже не произнес при мне имени Евгенья Александрыча. Но как-то раз, осенью, случилось мне, переезжая с болота на болото, далеко отбиться от дому... Страшная гроза застала меня на дороге. К счастью, невдалеке виднелось село. С трудом добрались мы до околицы. Кучер повернул к воротам крайней избы, кликнул хозяина... Хозяин, рослый мужик лет сорока, впустил нас. Изба его не отличалась опрятностью, но в ней было тепло и не дымно. В сенях баба с остервененьем крошила капусту.

   Я уселся на лавке, спросил горшок молока, хлеба. Баба отправилась за молоком.

   - Чьи вы? - спросил я мужика.

   - Ладыгина, Евгения Александрыча.

   - Ладыгина? Да разве здесь уже Курская пошла губернья?

   - Курская, как же. От самого Худышкина Курская пошла.

   Баба вошла с горшком, достала деревянную ложку, новую, с сильным запахом деревянного масла, проговорила: "Кушай, батюшка ты мой, на здоровье",- и вышла, стуча лаптями. Мужик хотел было отправиться вслед за ней, но я его остановил. Мы понемногу разговорились. Мужики большей частью не слишком охотно беседуют с господами, особенно, когда у них неладно; но я заметил, что иные крестьяне, когда им больно плохо приходится, необыкновенно спокойно и холодно высказывают всякому проезжему "барину" всё, что у них на сердце, словно речь идет о другом,- только плечом изредка поводят или потупятся вдруг... Я со второго слова моего хозяина догадался, что мужичкам Евгенья Александровича житье плохое...

   - Так недовольны вы вашим барином? - спросил я.

   - Недовольны,- решительно отвечал мужик.

   - Что ж - он притесняет вас, что ли?

   - Замотал вовсе, заездил как есть.

   - Как же так?

   - Да вот как. Господь его знает, что за барин такой! Такого барина и старики не запомнят. И ведь не то, чтобы разорял крестьян; с оброчных даже оброку сбавил. А плохо приходится вот как, не приведи бог. Приехал он к нам прошлой осенью, под самый Спас, ночью приехал. На другое утро - где, солнышко еще только что выглянуло, а уж он вскочил, оделся духом да и побежал по дворам. Ведь он такой у нас проворный; прыток больно; словно лихорадка его колотит. Вот и пошел он по дворам. "Хозяина,- говорит,- сюда со всей семьей!" А сам по самой середине избы стоит, не шевельнется и книжечку в руках держит, так и озирается, словно ястреб. Глаза-то у него такие славные, светлые. Вот и спрашивает у хозяина: "Как тебя зовут? Сколько тебе лет?" Ну, мужик, разумеется, отвечает, а он записывает. "А жену зовут как? Детей? Сколько лошадей? овец? свиней? поросят? кур, гусей? Телег? А плугов, борон? овса собрано? ржи? муки? - Квасу мне подай отведать! Хомуты мне покажи! А сапоги есть? Горшков сколько? мисок? ложек? Тулупов сколько, рубашек?" Ей-богу, и про рубашки спрашивал! И всё записывает, словно на допросе.- Чем, говорит, ты промышляешь? В город ездишь? Часто? А именно, сколько раз в месяц? А вино любишь пить? Шену бьешь? Детей бьешь тоже? К чему тебе сердце лежит?.. Да, ей-богу же, спрашивал,- прибавил мужику ответ на мою невольную улыбку... - И все дворы обошел как есть. Тита старосту совсем истомил, даже в ноги ему Тит повалился - говорит: "Батюшка, пощади,- уж коли чем перед тобою виноват, лучше высечь прикажи". На другой день опять до зари поднялся и всех как есть крестьян на сходку собрать приказал. Вот мы и пришли. К нему на двор. Он вышел к нам на крыльцо, поздоровался и начал говорить. Уж говорил он, говорил, говорил. Что за диво - не возьмем мы его в толк, а кажется, по-русски говорит. Всё, говорит, у вас не так, неладно, я, мол, говорит, вас иначе поведу, впрочем, я не хочу вас принуждать:- а вы, говорит, у меня... А тяглости все сполнять должны; как будете сполнять, хорошо; а не будете сполнять - я ни на что не погляжу. А что сполнять - бог его знает.

   Ну, говорит, вы теперь поняли меня. Ступайте по дворам. А дело у меня с завтрашнего дня начнется. Вот мы и пошли. Пошли мы... Дошли до села. Поглядели друг на друга, поглядели друг на друга - да побрели по дворам.

  

  

  

   Однажды я вслед за моей собакой вышел в гречишный клин, нисколько мне не принадлежащий. В любезном нашем отечестве всякий волен стрелять где хочет, на своей земле и на соседской. Кроме немногих старых и сварливых баб да усовершенствованных помещиков на английский лад, никто и не думает запрещать чужим охотиться в своих владеньях. Не успел я ступить несколько шагов, как услышал позади себя громкие крики. Мне никак в голову не могло прийти, что кричат-то собственно на меня, и я преспокойно продолжал со всею тщательностью добросовестного охотника прохаживаться взад и вперед по полю, пока наконец явственно не расслышал слов: "Да что же это вы, барин, гречиху-то топчете?.. Нельзя, не приказано". Я обернулся и увидал мужика в армяке, с необыкновенно живописной и волнистой бородой. Он шел прямо на меня и сильно размахивал руками. Я остановился. "Не след вам ходить по гречихе. А вот я, постойте, вас к бурмистру сведу, за это штраф положен и приказ на то есть",- говорил на ходу мужик, потряхивая головой. Наконец он подошел ко мне. Я извинился. Он поворчал. Но запрещение ход<ить> по греч<ихе> показалось мне до того странн<ым> у нас в благодатной России, да еще в степной губернии, что я не мог не спросить мужика: кто ему дал такой приказ? "Кто? - возразил с неудовольствием мужик.- Кто? Сам барин".- "А кто ваш барин?" Мужик помолчал и осунул кушак... "Макарат Иваныч Швохтель".- "Как?" - Мужик повторил имя своего барина. "А что,- прибавил он,- табачком не маракуете?" - "Нет, не маракую, а вот возьми на табак". Мужик поблагодарил, снял шапку и повеселел. "Так запрещено?" - спросил я его.- "Запрещено",- возразил он, улыбаясь, как человек, который хотя и исполняет приказ своего начальника, но сам, однако, чувствует, что приказ-то в сущности пустой. "Оно, конечно,- продолжал он,- гречиха не горох; что к ней приставлять сторожа-то - сырую-то ее кто же станет есть... Да у нас уж барин такой... На наперстке, прости господи, рожь молотит..."

   На этой же неделе довелось мне познакомиться именно с этим барином. Г-н Леберехт Фохтлендер родился, по слухам, в славном <?> немецком городке Гуцбахе, на 25 году поступил на российскую службу, состоял в разных должностях 32 года с половиной и вышел в отставку с чином надворного советника и орденом святой Анны. На сороковом году женился. Роста он был небольшого, худощав; носил коричневый фрак старого покроя, серые узенькие брюки, серебряные часы на голубом бисерном шнурке, высокий белый галстух и брыжжи до ушей. Он держался очень прямо, ходил чопорно, изредка поворачивая небольшую головку. Лицо у него было маленькое и гладенькое, глаза голубые, носик острый, бакенбарды полукруглые, лоб, покрытый тонкими морщинами, губки сжатые,- <Не закончено.>

  

  

  

   Источники текста

   ЧА₁ - "Русский немец". Черновой автограф на листе почтовой бумаги с датой начатого письма: "Берлин, 13-го 1-го апреля 1847 г." Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86: описание см.: Mazon, p. 54; фотокопия - ИРЛИ, P. I. оп. 29, No 230.

   ЧA₂ - "17. Реформатор и р<усский> н<емец>". Черновой автограф, на двух сторонах листа большого формата (368x234). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 54; фотокопия - ИРЛИ, P. I, on. 29, No 230.

   БА - "XVII. Реформатор и русский немец". Беловой автограф от начала рассказа до слов: "Приехал он к нам ~ Спас" - на трех листках (пяти страницах) почтовой бумаги. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave, 86; фотокопия - ИРЛИ, Р. 1. он. 29, No 230.

  

   Впервые опубликовано А. Мазоном: Лит Нас.:, т. 73, кн. I. с. 26-33, с репродукциями на с. 31 и 37.

   В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, ПС С и Л, Сочинения, т. XIII, с. 307-314.

   Печатается: "Реформатор и русский немец" - по БА (до слов: "Приехал он к нам", с. 367) и по ЧА₂ (далее до конца); "Русский немец" - по ЧА₁.

   Оба очерка представляют собой две редакции одного, не законченного Тургеневым рассказа, предназначавшегося для "Записок охотника". Замысел его возник из двух очерков - "Русский немец" (первоначальное заглавие - "Помещик из немцев") и "Реформатор". Название первого очерка впервые встречается в Программе I (наст, том, с. 374), датируемой апрелем - началом мая 1847 г. К атому же времени относится и сохранившийся черновой набросок очерка, о чем свидетельствует дата начатого на том же листке письма: "13-го/1-го апреля 1847 г." Работа над очерком продолжалась, по-видимому, до ноября-декабря 1847 г., что подтверждается датировкой рассказа "Смерть" (см. наст, том, с. 485): при работе над ним Тургенев использовал лист с незаконченным и отброшенным "Русским немцем". Здесь же, непосредственно за последней фразой, следуют рисунки, перечень журналов, не относящаяся к тексту немецкая фраза. Все эта свидетельствует о прекращении работы над очерком.

   Второй замысел - "Реформатор" - возник одновременно с "Русским немцем". В Программе I он фигурирует, возможно, под заглавием "Помещик Иван Бессонный". Однако, кроме дальнейшего упоминания г. Программах V, VI, VIII (наст, том, с. 377-381). никаких реальных свидетельств о том, что Тургенев вообще работал над очерком "Реформатор", нет. С конца 1847 до начала 1848 г. он, по-видимому, не возвращался к замыслам, хотя оба они были названы в объявлении о подписке на "Современник" на 1848 год (см.: Моcк Вед, 1847, No 154, 25 декабря). Только в мае-июне 1848 г. Тургенев приступил к работе над рассказом "Русский немец и реформатор", объединившим в себе оба замысла (Программа IX - наст, том, с. 381). В ЧА₂ и в БА рассказ был назван "Реформатор и русский немец" и обещан читателям "Современника" на 1849 год (см.: Соер, 1848, No 9-10, с. 1 - 10 особой пагинации). Однако рассказ к сроку закончен не был, а ко времени отъезда Тургенева из Парижа в Россию в июне 1850 г. работа над ним окончательно прекратилась.

   Позднее, объясняя П. В. Анненкову причину прекращения работы, Тургенев писал в письме к нему от 25 октября (6 ноября) 1872 г.: "Отрывков из ..Записок охотника" напечатано 22; всех их было приготовлено 26. Из ненапечатанных 4-х два были начаты: "Русский немец и реформатор" и "Землеед" <...>. Первые два оставлены, потому что я знал, что никакая тогдашняя ценсура их бы не пропустила". К оставленному замыслу Тургенев вернулся незадолго до этого письма, намереваясь закончить его "до зимы", как писал он 13 (25) августа 1872 г. издателю газеты "Неделя" Е. И. Рагозину, которому и был обещан рассказ (объявление о предстоящей публикации "повести" Тургенева см.: Неделя, 1872. Л" 31-32, 15 ноября). Но это обещание осталось невыполненным: набело было переписано лишь начало рассказа, существовавшее почти в таком же виде уже в 1848 году.

   По сохранившимся фрагментам трудно судить о том, что представлял собою очерк "Реформатор" н какова могла быть форма использования очерка "Русский немец" в предполагавшемся контаминированном произведении. О проблематике "Реформатора" и причинах, побудивших Тургенева объединить его с рассказом "Русский немец", дает некоторое представление запись Н. А. Островской одной из ее бесед с писателем. "Зашел как-то разговор об одном господине, давно умершем (Зиновьеве),- пишет мемуаристка и далее передает рассказ Тургенева.- Он был человек не злой и порядочный,... только невыносимый: у него, бывало, всё - государственное дело, вечно он был озабочен. Я его об одном просил: "Сделайте милость, З., не застегивайте при мне сюртука!" Так он важно пуговицы застегивал, что на нервы действовало. Я пробовал его изобразить в повести, которая должна была войти в состав "Записок охотника". Представлено было два помещика. Один З., в своей деревне всё распоряжался, всё порядок водворял - мужиков обстроил по своему плану, заставлял их пить, есть, делать по своей программе; ночью вставал, обходил избы, будил народ, всё наблюдал. Другой был немец рассудительный, аккуратный, но - у обоих мужикам было плохо. Только З. вышел у меня до того поразительно похож на Николая Павловича, что нечего было и думать печатать, цензура ни за что бы не пропустила" (Т сб (Пиксанов), с. 83-84). Вероятно, именно так повесть и была задумана. И хотя между фрагментом рассказа "Русский немец и реформатор" и наброском "Русский немец" не обнаруживается никаких связей, тем не менее можно с достаточно" определенностью судить о составных частях объединенного замысла: оба помещика, нигде не фигурирующие во взаимном сопоставлении, достаточно ярко обрисованы каждый в отдельности и, несомненно, именно они должны были быть представлены в "повести". Рассудительный и аккуратный немец - это Леберехт Фохтлендер, горой очерка "Русский немец", а помещик, который "в своей деревне всё распоряжался, всё порядок водворял", узнается в Е. А. Ладыгине, герое фрагмента "Реформатор и русский немец" {Подробнее о творческой истории и проблематике рассказа см.: Оксман Ю. Г. "Русский немец и реформатор" (недописанный рассказ из цикла "Записки охотника").- Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 34-38; Орнатская Т. И. "Реформатор и русский немец". Неосуществленный замысел.- Т сб. вып. 4. с. 97 - 103.}. В этом фрагменте Ладыгину уделено основное внимание. Образ Ладыгина входит в галерею тех помещиков, мнимых знатоков и реформаторов народной жизни, которых Тургенев изобразил в других рассказах цикла (таковы, например, Александр Владимирович Королев л Василий Николаевич Любозвонов из рассказа "Однодворец Овсяников", петербургский чиновник из рассказа "Два помещика").