Белый Андрей - Крещеный китаец, Страница 6 - Книги

вниманье: икра!" -

- наклонился над Гротом, который, войдя, пересек криворотую злобу профессорш, уже черноброво уселся в прекрасной (не слишком ли) позе, естественной (слишком естественной), черные кудри с бородкой склонивши на руку; и делает очень красивые жесты другою рукой:

- "Передайте балык".

Но сутулясь и так доброносо уставясь очками, мой папа стоит за спиной, улучая минуту рукой указать;

- "Дичий сыр очень вкусен..."

И Грот:

- "Благодарствуйте". -

- Он обращается к многососальнице кислых лимонов; а папа, очкастый, главастый, но прыткий и кидкий, оставивши Грота, разводит везде юмористику точек, ведет параллельные линии карими глазками; и - перекидывает параллели: от сыра к колбасам; сегодня ему философствовать некогда; и - философствует Грот перед важной двугубою дурой, профессоршей Кисленко; да, говорят - в ней грудастые страсти, а держится стянутым пыжиком; губки подтянуты малой горошиной, точно свистеть собирается: если распустит, они будут ломти; ей мамочка робко укажет на кисть винограда; она - отвернется, как будто не слышит; и мама, обидясь, предложит опять: ей ответит двугубая дура сугубою грубостью; ей повернет свой турнюр; и подтянутым пыжиком слушает очень красивого Грота; и карандашиком делает очень покорно отметки она в своей маленькой книжечке; слушает Грота почтенный фразер, весь надутый двумя юбилеями; сжатый своей приготовленной фразой, как крепким корсетом, сидит дожидаясь удобного случая, - вскинет пенснэ; и - рисуется белою плешью; и - вот: случай стукнул; и - поднимает бокал, поднимается сам, и, возвысясь над спинкою стула, - он дует устами -

- и пучный пузырь образуется; жилы нальются; и от усилий своих рассыпает песочек; и правой рукой поднимает он выше и выше шампанское; левой, едва помавающей, -

- около уст принимается он это все развивать: разовьет до того, что руки не хватает; тут - лопнет: и все с уважением смотрят в пустое и общее место; качается в воздухе палец, да взвешен в пространстве бокал, -

- а все прочее лопнуло: нет никого; только - стул, а под стулом песочная горсточка; горсточку вынесут; с папочкой чокнутся: это ему говорилось: он, он - дорогой именинник; привлек он фразера, который, ведь, каждый день - эдак (до юбилея, до третьего) дуется где-нибудь: наговорил библиотеку, а написал - две брошюры; напротив - сидит безобразник: зарос волосами до глаз он, - до маленьких щелок: до злейших, хитрейших: и - чешется: обезьяна какая-то. Я говорят, - умник он -

- Виндалай Урванцов: -

- я боюся, что рявкнет; он рявкнет, - от ужаса руки трясутся у всех; рот расширится до... окончания мира; оттуда несет океаном каким-то; его называют т_р_у_б_о_й и_е_р_и_х_о_н_с_к_о_й; и где ни вострубит - день первый; и - хаосы; и - двадцать пять болтунов просто лопнут; тогда рот замкнет он; и - чешется; и - озирается: дикий и красный, сконфуженный; после него - минут пять тишина: вижу - движутся рты, а не слышу: оглох; Виндалай Урванцов ударяет царь-пушкой; ударит - океанической ширью повеяло; он же, ударив, конфузится; робкий: никак все не может жениться; - все женится, женится, а от венца - убегает.

Темнеет в столовой, редеет: за окнами, там, - о, какое горение, преображение и - просияние; пресуществилось, восстав из нецветного дня - самоцветным, просветным: багровым, пунцовым, лиловым; и - кажется новым; и день - провоздушен, освечен; летит прямо в ночь; -

- но в столовой сплошной беспорядок; собрание ело и прело, сидело, галдело; казалось - наладилось; вновь начинались везде нелады; образовались, казалось, у нас за столом - К_у_з_н_е_ц_ы и М_е_д_в_е_д_и повсюду расставятся друг перед другом; попеременно кидаются кулаками и словом - на середину меж ними; посередине - молчит дядя Вася, напуганный криком; уже отодрали копченую кожу; под ней бледно-белый балык, показав свое мясо, об'елся: лишь рыбья копченая морда глядела совсем удивленно недвижимым глазом, затем перейдя в многокостье; от дичьего сыра остался желтеющий жир да бумага свинцовая, а от икры - обсыхающий ножик; никто не звонится; наполнил переднюю гомон; а стулья отставились все, образуя то двойки, то тройки, застывшие в споре; тут - скомкана скатерть, а там - залита.

И - всегда так: бывало они пустовзорились все в громословы свои; отхихикнет один, все - подфыркнут; и - смолкнут; и вдруг побегут перегромом по комнатам; передвигаются стулья, прощаются; и - зазывают друг друга; закуски - из'едены; множество грязных тарелок несется на кухню; все то перемоется, будет запрятано снова в буфет; потечет все по-старому, будто и не было вовсе Михайлова дня никогда; но -

- он будет опять; это все - повторится; оно повторялось уже от Адама; и будет оно при восстании мертвых; да, мертвые, повосставши из снега, придут, громыхая калошами, в этот таинственный день к нам за стол: -

- о, горение, преображенье, за окнами; пресуществилось там все из нецветного дня, - самоцветным, просветным: багровым, пунцовым, лиловым; и - гаснет. Все - пусто: и наш дорогой именинник ушел отдыхать; отдыхает и мамочка; а из угла завелся чернодуб-бородан; это - тень; он - выходит тихонько; и бродит - легонько; царапает тихо обои... своим... тараканом...; -

- пройдут чернодумы, пройдут бороданы нешумною поступью; толпами встанут, за руки возьмутся; руками сольются; и -

- будет одна чернота: -

- ночь - присутствие - да: очень многих; и - нет: не отсутствие их...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уж за окнами холод синел - там на все вылезающим дымом; слагалась градация всех умерканий в голубоватые тусклости: от сине-серого и - к сине-синему; и от него - к сине-черному, к черно-лиловому даже; перемеркало все это - в чернила пролитые за окошком: густые, сплошные. -

наш именинник: -

- лежит на постели: на жесткой постели, заставленный шкафом, совсем без очков, обнаруживая морщинки у глаз, утаенные стеклами, - бледный, усталый, за день прохудевший и меркнущий в умерканиях дня: и бросают прохожие сумерки ряд своих мрачных вуалей на это лицо; в сине-сером оно еще белое, а в сине-синем оно - засерело; в сплошном сине-черном оно просинится едва от постели:

- "Да, папочка - старится..."

Он же привскочит с постели; и растирает глаза:

- "Ах-ах-ах-с".

Копошится уже над очками; и - суетится, отыскивая карандашик и чиркая спичкою: разорвались черноходы ночей - в блеск свечей.

- "Что вы - эдак же вредно кипеть: целый день."

- "Ничего-с, ничего-с".

И ушел - в вычисления.

- "В клуб бы не шли".

Наливная слеза задрожала из глазок: боюсь, что расплачусь: в пробежное время бежим неизбежно; я... с желтеньким кубиком, мама - со шляпной картонкой и папочка с новой брошюркою: "О р_а_д_и_к_а_л_е э-и_к_с": - я боюсь: я расплачусь: ну, мне еще можно бежать, маме можно, а папе - куда? Пятьдесят ему стукнуло: был именинником; и - перестал: побежал с именинного дня по дороге времен -

- и я вышел тихонько в гостиную: кресла стояли во мраке; и в креслах сидела: компания мраков, - и передразнивала тут сидевших гостей; и такие же мраки взирали в оконные стекла тяжелыми взорами; мраки стояли под легкими шторами; мраки стояли шпалерой: -

- немых кавалеров -

- надев свои фраки.

АГУРО-МАЗДАО

Стою у окна под ореховым крепким багетом: повешена слетная штора на медных колечках; а - подают самовар, посылающий в воздух развитие пара: под склянную лампу; я липну к окну, где твердеет Москва; и за нею леса, города и поля, по которым несутся с границы швейцарки и немки к нам, к детям, и по которым поедет француженка.

Вот носороги идут коридором (буфет задубасил стопами: подпрыгнули бюстики); то из дверей - голованится папа, уставясь в меня жестяными очками; стоит, совершая за дверью застежку своих панталон; вот уже бултыхнулся в проход, подмахнувши одною рукой, прижимая другою рукою зеленую книжечку к боку: спешит он за стол, свирепея усами:

- "Ну, Котик, дружок мой!.."

- "Поучимся".

Перед собою поставит: привяжется - шаркать; я шаркаю ножкой, тряхнув головою одною (я - в платьице: кудри мои, залетав, пощекочут под носиком):

- "Так-то вот!"

Так-то я! -

- А у Дадарченок мальчики шаркать не могут; один ослюнявится, свой кулачишко засунувши в ротик; другой еще ползает; Сонечка делает книксен; а мне она делать не хочет; мы просто целуемся:

- "Раз!"

И - готово: скорехонько...-

Папочка, громко отшаркав, сажает меня на колени; он - в форменном фраке (сорвется на лекцию); спешно споткнется мясистым лицом пред раскрытою книжкой, сутулый и скошенный на-бок: кусает он розанчик, бегает он языком в отдаленные страны, где солнце ярчеет, где ходит обвитый тюрбаном оливково-бронзовый индус, где перс в полосатом халате отчавкает персиком.

Солнышко, ясный фазан, распускает теперь светопер через зимние дымы; оно многознайками - зайками - к нам забежало *из окон; и в нем - пустолеты.

- "Вот так-то, мой Котик!"

- "Россия, брат, - во!" - раскидает ладонями он, мне напомнивши жест Саваофа под куполом Храма Спасителя (нос Саваофа был взят Кошелевым с профессора Усова: нос - в три аршина!)...

- "Огромна!"

- "Она заключает" - подбросит он ножик и ловко подхватит его - "Туркестан, и Кавказ, и Сибирь, Бухару и Хиву, и Финляндию" - ловко подбросит он ножик...

- "Урал" - и поймает его... - "Повтори..."

Повторяю:

- "Сибирь, Бухару и Хиву..."

Бросит ножик:

- "В Сибири, брат, холод, а в Туркестане растут тростники: там сидят полосатые тигры и кушают сартов; у сартов халаты, пестрейшие, братец мой".

Пахнет антоновкой, ходит словами:

- "У нас есть Камчатка; и даже Дляской владели мы, но... чорт возьми" - и лицо прорезает угрюмая складка, и смотрит пустыми глазами от ужаса:

- "Чорт возьми! Немцы, чинуши, ее проморгали: Яляску мы продали" - щелкнет он пальцем под носом и сделает кукиш из пальцев: - "за миллион, братец мой!"

Прокислеет лицом и покажет язык:

- "Насажали нам немцев министров: Ламздорфов и прочих; об этом стараются Бисмарк с Кальноки: у Бисмарка три волосинки... Аляску-то, - продали!"

Тут приумолкнет, как будто он слушает внутрь себя, глазки зажмурит и рот разожмет, приподнявши разноздренный нос: и - свирепо чихнув, достает торопливо платок из-под фалды; потом на словах, - да в припрыжку:

- "Но все-таки, гм: кое-что да осталось у нас". И конфузится, очень довольный богатством России:

- "Вот так-то вот, Котик".

Вот так-то и мы: развиваемся мы!..

. . . . .

Из столовой - открытая дверь: там - гостиная дверь открывает таинственно мамину спальню; за ширмочкой с лаковым полем небесного цвета, откуда летят на резьбе златокрылые аисты, под голубым одеялом, космато поставив головку на голенький локоть, - протянута мамочка в слух; затаивши дыханье, она собирается нам доказать, что нельзя развиваться, - угрозою:

- "Котик!"

- "Сюда..."

- "Не смей слушать!"

- "Тебе это - рано!"

- "Поди-ка сюда!"

Как уйти?

- "Кот, останься!" - ощерится папочка...

Что тут поделаешь?

- "А?"

- "Ты не слушаешь матери?"

- "Я?"

- "Так и знай: я - не мать!"

Как не мать? Я, - робея, пойду; но едва я пойду, как за мною притопнет словами споткнувшийся папа, расправивши руку с дрожащими пальцами: "ц_а_п" за юбчонку, и запах антоновки вдруг пропадет; и повеет другим уже запахом, свойственным тоже ему; этот запах притушенных стеариновых свечек и жженой бумаги бывал мне знаком, когда папа с затушенной свечкою шел в кабинетик из темненькой комнатки; вот - наливается жила на лбу; наливается жила на шее; и - длится молчание, полное ужаса: -

- воют в трубе древотрясные ветры; и явственно слышится звук белендрясов, строчимых на швейной машинке (строчится экспромт: маскарадный костюм); -

- слышен звук упадаемых дров (он из кухни); несется уверенность (экая шалая мысль!), что на кухне пропахло овчиной; Антон, дуботол, дровощеп, стоеросовый весь, дровостволый какой-то, свалил там вязаночку; и пососав заусенец, ушел, отвонявши овчиной: -

- пойти бы: понюхать овчинки!

. . . . .

Мне память проносит все это некстати, - от страха, что мама проснулась, как тигр, залегая за ширмами, чтобы оттуда повыпрыгнуть, щелкая зубками; и затащить меня, сарта, за ширмочки.

И потому-то: когда закатается папа словами (так рой деревянных фигур закатается в шахматном ящике), - память моя убегает из пяточки в пальчик: со страху, что мама проснется; со страху же крутит в головке какими-то вовсе ненужными мыслями: -

- видел недавно я справа и слева от солнца - два ложные солнца; два солнца померкли, а солнце - осталось; померкнет персидское солнце, померкнет индийское солнце, как папа исчезнет на лекции: мама - останется!

Громко подтопнет тут папа:

- "Ты, Котенька, знаешь ли, вовсе не слушаешь?"

- "Эдакий ты!"

И поддернувши скатерть, запляшут по скатерти пальцы - горошками; дернется словом:

- "В России есть... что?"

Я - споткнулся: молчу; я - такой раскарякой сижу; я - такой недотяпой коснею:

- "Урал!"

- "Есть Урал" - грохотнет и наставится он:

- "Я еще?"

Я - не знаю: навалится, дернется:

- "Как, как, как, как?!?"

Посмотрю я: у папы - раскосые, злые, татарские глазки; хочу отвечать; но... за лаковой ширмочкой взвизгнули, щелкая, тигры:

- "Кот! Котик!"

- "Не смей!"

- "Тебе рано..."

- "Сию же минуту - ко мне!"

- "Нет-с, позвольте! Урал, а - еще?" - запыхается папа ладонями в воздухе.

Я - не живой и не мертвый: я слышу, как мама зашлепала: с заспанным, с нехорошеющим, сонно опухшим лицом, позабывши капот, без корсета, без кофты, без туфель, она выбегает в столовую с сосредоточенным видом; и здесь - размахается, пренекрасиво подтопнув босою ногою:

- "Я - мать тебе?"

- "Мать тебе?!"

Вот, ухвативши за плечико, дернет за плечико: вывернет плечико; тускло лицом припадет мне под носик и пальчиком водит, присевши у носика, полной рукой прижимая рубашку к ногам и голея плечом; задевает меня бирюзою по носику:

- "Мать тебе я?"

Я - решаю, что - нет: мне иного нет выбора; знаю, все знаю, но - выбора нет, потому что захваченный папиной пятипалой рукою за юбку, - бежать не могу я отсюда: ай, ай, ай, ай - эдак вывернуть можно мне плечико: будут опять синячки - безобразие!

Тах-тарарах: громко падает стул; завязалась борьба - за меня (оборвали тесемочку мне): папа выпустил юбочку; грозно присел, как козел, пред присевшею мамочкой; смотрят друг другу в глаза (точно так петухи, перед тем как подпрыгивать друг перед другом, - присядут: и - смотрят друг в друга); и папа не выдержит: едким разрезом раскосых, китайских глазенок, кроваво налитых, как суриком, вдруг подморгнет; и - пойдет, хлопнув дверью; останемся с мамою.

Двери защелкнув, расставивши ножки и выпятив очень сердитый живот, закусает сердитыми зубками красные губы: и - шлеп-шлеп-шлеп-шлеп по щеке; мне не больно нисколько от пальчиков мамочки; больно от злого колечка: зелененький, крепенький камушек очень кусается; мамочке - под ноги: малым комочком; целую с любовию ножку: Христос повелел нам молиться за грешников.

Мамочка - тоже заплачет; и - выйдет; сижу - на полу; по паркету бежит ползунок-паучок многолапым комочком; - за ним; да и ножкой расшлепнул его по паркету: под ножкой замазалась черная т_л_я-т_л_я.

Вот - вечереет: и жжется сожженное око, - далеко; и ухают тени с востока; сожгутся сердца; и сожмется под сердцем какое-то ч_т_о-т_о: -

- и меркло за окнами: холод синел замеркающим домом; давно убеленный сединами день показал, что он - негр, прочерневши вечерним лицом; и - туманясь снегами на крышах; на лысую голову шара земного надели цилиндр, очень черный; рукой роковой нахлобучили ночь; одиноко и строго.

Сажусь я под окна; и ночь чернорого: уставилась в окно; в углу началось размножение мраков; пошел в коридорчик: присиротинился к печке; свирепо затрескала печка поленьями; красное пламя ходило по красным, уже об'едаемым с краю дровам, - расшипелось, рассыпалось златом и жаром: чернело угляшками; ярко мигали везде васильки-мотылечки угарного газа.

В гостиной, - там бабушка крепко уселась на просидне кресла с моточком, с крючочком: разматывать мне, выборматывать мне: из меня самого - мою жизнь, и посматривать, взглядом сверкнув, как огнивом, из сумерек: -

черная бабушка-жизнь; этой бабушкой стала и бабушка; мы ею станем, когда мы устанем; а мы устаем что-то: старимся мы, как другие, которые с молоду так, как и я, залегают, как гусеница, в перевязанных крепко пеленках, потом вылетают, как бабочки, кушают много, как мама, становятся толстыми бабами, как Докторовская, ходят грудасто, сидят животасто, и дрябло обвесясь морщиной, они досыхают, как бабушка, горбиком, или развесясь сухими ушами, как связкой грибов, приправляются к супу -

- и тут рассмеется беззубо двузубая бабушка; и - пустоглазая тетя моргает из тени: в таком положении; и рассыпая свое пустородие звуков, со мною, побитым, отшлепнутым, странные игры заводит свои: обнимает и водит меня по теням, как по дням; кто-то вытянул лапу из темных потемок, а я прохожу через лапу; а там: -

- ту -

- черноходы пошли коридором: выстукивать! Черные фраки проходят безного, безглаво - один за другим, наклоняясь друг к другу из'ятием лиц и потом поднимаясь наверх руконогом теней в семиножие дней: кружеветь потолками и рваться лучом белолапого пламени: -

- это Дуняша проходит со свечкой: сквозной, черномазый гримасник - за нею запрыгал, тенея, чтоб в временных сумерках реять безвесо; - - в оранжевом пламени и в шоколадных обоях сутулится папа, вернувшийся с лекций; мама, откинув головку и ей уплывая в боа, колыхает турнюром, дрожит растопыренным током малиновой шапочки, руку просунувши в муфту, - проходит, со снегу (вся белая, в снеге) к себе:

- "Не подумаю я горевать" - она дернула носиком; папа сидит, углубясь в вычисленья и делая вид, что он мамы не видит; он если поднимет на маму глазок, очень хитрый и вовсе не злой, то повыпятит губки она; он же очень рассеянно, перед собой поморгавши, уткнется в зеленые пятна сукна, и - чинит карандашик:

- "Ну" - думаю я - "продолжается ссора"...

Я - слаб; да я - раб: утопаю опять в бормотании баб, - закопавшись в матрацик до утра: а старая баба - склонилась; и - шамкает черною челюстью; -

- вдруг! -

- озарилось! -

Не черная баба, а белая мама блистает свечою, окапавши лобик, - в глаза; беспощадной рукою откинувши кудри, - бывало посмотрит на лобик; а лобик - большой:

- "Большелобый!"

- "В отца..."

. . . . . . . .

Как растрепаны мамины кудри: живот злопыхает, грозит загибаемый пальчик; надуется под подбородком второй подбородок:

- "О, нет!"

- "Не в меня!"

- "Весь в отца..."

И отшлепает в сумрак; боюсь: чернорогий бубука, сквозной незнакомец, из кресла мычит мне коровьею мордой...

. . . .

Ночами я - пленник; ночами сплошной веретенник бормочет во мне расширением слуха; и малая волосиночка шороха, бухает громким поленом; и черное пятнышко, режущим скрежетом, быстро подымется бегом: осиливать лунный косяк; остановится, тяжко присев, как рачок: таракан!

Вот минуты оттикали, слабнут едва намечаемым просветом; вижу: чернила - синило; и знаю: -

- денек, белоногий младенец, крича благим матом, бежит уж в дугу вековую небесного свода; косматые мамы за белым младенцем пустились: с сосредоточенным бешенством; и - совершится убийство: минуты затикуют каплями крови и слез; душегубки, колонною плакальщиц станут направо и станут налево; и кто-то брадатый, и кто-то крылатый косматою митрою встанет над гробиком; будет отчитывать громко он: -

- б_е_ри-б_е_ри-б_е_ри-б_е_ри - берб_е_ри:

- берб_е_ри-берб_е_ри-бер_и_;

- _е_ри - _а_рии, арии: -

- папа рассказывал раз о великом персидском пророке, по имени "З_о_р_о_а_с_т_р"; -

- и я вижу во сне: - - продолжают они заколачивать гробик, пока он не лопнет лучами сторукого солнца: -

- Агуро-М_а_здао! -

- И тут просыпаюся...

. . . .

Утро!

Легчайшие перегоны снежинок дымеют под склянное, искрянОе, синейшее утро; алмазник какой-то; вселенная точно надела алмазную митру и сыплет свои драгоценные краски персидским ковром; папа тянется к мамочке: треплет по плечику; мама, надув свои губки, ему позволяет; я - взвизгну от радости; знаю, что к вечеру будет звонок очень громкий: прибудут картонки (подарочек папа пришлет от Кузнецкого Моста); и сердце мое - ходуном, а у мамы глаза - колесом, затрясется руками, срывая бечевочки; вынет оттуда большой абажур, обвисающий кружевом, и - облизнется, как кошечка, от удовольствия.

. . . . . . .

В нашей гостиной еще с Рождества сохранилася елочка; вечером этим ее убирают опять; и она - в ясных шариках; все самоцветные шарики полнятся легкостью; тронешь чуть-чуть, и - закракал своей скорлупою разбитый напученный шарик; я знаю: опять в картонажах дражэ; прикупили хлопушек...

. . . . .

Уж пукнула порохом вот золотая хлопушка; и вытащен желтый, бумажный колпак из нее; и уже на головке - разорван; другая запукала; и - подарила свои мне штанишки из синей бумаги; но - коротки; экая жалость; ну - сдерну орех; закачались все ветви, попадали иглы; и цокнул в паркет оторвавшийся шар; золотая теперь скорлупа захрустит под ногами: -

как все здесь просвечено, все здесь освечено; обриллиантилось, ясно заглазилось; просто глазастый алмазник, иль - митра; мой папочка, светлый, надевший колпак, точно митру, обвесил себя золотою, бумажною цепью и ходит таким Зороастром:

- "России, мой друг, предстоит в отдаленнейшем будущем - свет; "Р_у_с_а_н_т" это - светлый; и "р_у_с_с_к_и_й" иль "р_у_с_ы_й" есть - св_е_тенник! -

- "Да-с!" -

- Посмотрю я в сквозной пересв_е_тень; пастилкой набил себе рот; так рубинно-прояснен из пахнущей зелени нам красно-ярый фонарик; схватились за руки; и - кружимся: блеск - вертолетами!

ПАПА ДОШЕЛ ДО ГВОЗДЯ

В наши углы приседают подслушивать!

. . . . . .

Мама - в разбросанных чувствах: присела под ширмой, у шкафчика; створки из красного дерева ручкой раскрыла, наполнивши комнату запахом спертых духов; ослепительно выехал ящичек, пахнущий лаковою чистотою и блещущий тем, что его наполняло: -

- сушеный цветочек, душеный платочек, стеклянный дракончик, граненый флакончик: флакон за флаконом, сверкая оранжевой, гранной стекляшкой из матовых стекол притертых, скрежещущих поворотами пробочек, райски поблескивал; горный хрусталик, стеклярусы; бусы и бисер в картонных коробочках, два аграманта: -

- все это расставилось рядиком на ослепительном дереве, томном от запаха, распространяемого из с_о_м_о_в_о_г_о цвета с_а_ш_э, где хранилася стопочка малых платочков, оранжевых, розовых; кучечки: синих, лиловеньких ленточек, ясно сказавшихся звоном бубенчиков (от котильона); здесь есть веера - кружевные, резные: из лайки, из кости, - с точеными ручками; есть и коробочки с пудрой; - перетирать, право, нечего: мамочка перетирает все это! Рискуя быть изгнанным, крадусь по стенке в сверканье граненых флаконов, в мир запахов... Вижу себя я из ртутной поверхности зеркала туалета, надувшего кружево, в очень голубеньких бантиках: перед постелью раскинута ширмочка лаковым, синеньким полем; на ней - золотые рельефы распластанных в воздухе аистов, вечно повисших на небе; за небом - постель, где на стеганом, ярко лазурном ее одеяле - под кружевом взбиты подушечки; мама в лазоревом "п_у_ф_е", сложив ногу на ногу (ноги - босые) в белеющей кофточке, в косо надетой и палевой юбочке (в нижней), своим полотенчиком перетирает флакон, прижимая к коленям притертою пробкою: - - пудреница, граненая из хрусталя; там - пуховочка: пуф-пуф-пуф-пуф; и - напудрился: пудреный! Вот бы еще уголек: я бы вывел усы и отгрыз: перехрустеть на зубах и показывать черный язык Генриэтте Мартыновне:

"Ach, was wird sagen Mama?" -

- А "Mama" то - вот здесь; и не видит: перетирает флакончики; кажется: все перетерто и все перевязано; но -

вот рукою над носиком приподымет флакончик, понюхает, глазки прищурив, усмотрит пылиночку; и, обхватив полотенцем, прижмет к шел - ковеющим, желтым коленям; и - - трет: перетирает все сызнова: в том же порядке; слова, как болтливые мухи, слетают с ее язычка в... тишину кабинетика жужелжнем: папе под ухо; для этого дверь в кабинетик нарочно открыла она: -

- так мушиная стая под ухом жужукает в солнце; рукою махнешь: она - дернется, ярко блеснув изумрудником спинок; и - снова танцует под ухом: жужуканьем жутким: "жу-жу" да "жу-жу" - некому нибудь лично; так, в воздухе! - - Пусть, пусть, пусть: -

- "н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е" могут услышать, услышат о "н_е_к_о_т_о_р_ы_х, к_о_т_о_р_ы_е..." -

- "Некоторые, которые думают, что постигают науку, а в жизни остались болванами, - да!.. Иметь шишкою лоб и бить стены им вовсе не значит быть умником..."

- "Тьфу!"

- "Вот вам на-те же: тьфу!"

- "Большой лоб?" -

- перетертый флакончик поставлен; берется другой, недотертый; и - трется, и трется; и раздается покорное:

- "Гм!" -

- за альковом, из двери; то - "н_е_к_о_т_о_р_ы_е", которые молчаливо засели в своем кабинете; -

- февраль настигает уже; он - ветрищенский месяц: разл_е_йные ветры овьются кисными сн_е_гами, ходят по крышам; день - ветреник, белый свистун: -

- дымолет вырывался из крыш вертолетом, ввиваясь во все перекрестки Москвы, развевая подолы и шубы по белому воздуху, брызгая снёженью; да: и неслись сквозняки в ветрогонные дни, где измеркшие полдни тенились туманною грустью; сырой, многокапельный желоб закапает: капает, капает, капает!..

. . . . . .

Мамочка руки свои разведет (с полотенцем - одна и с флаконом другая); И - кланяется головою в колени:

- "Да, это вот я понимаю: квартира в двенадцать и более комнат; у Прочих - квартира в двенадцать и более комнат, у нас же" -

граненый флакончик поставлен; берется - граненый дракончик!

- "Да, это вот я понимаю: балы!.." - "Я у нас?"

- "Собирается мертвая плесень: плешивая плесень... Кого соблазнять? Разве моль..."

- "Да!"

- "Сложив на животиках руки, забегают пальцем о палец, как этот Бобынин..."

- "Что толку?"

- "Лобанисты!"

- "Лбами мостить мостовую?"

- "На это есть камни".

- "А волосы с'едены молью: присыпать на плешь нафталин? Даже мухи замерзнут от скуки, - не то, что я, бедная..."

. . . . . . . .

В папиной комнате - серо-свинцовые сумерки; серенький папа, слепец и глухарь, в нависающей сери над пылью сукна неприятного, серо-зеленого цвета, зачмыхает носом, тихонько поднимет глаза и уходит глазами по крышам: во мглу дымогаров; и - снова заходит по листикам он карандашиком; с крыши, под тучей широко распучилось очень жестокое око: циклопа; и - лопнуло кровью; и вниз излилось: чернобровое небо в окошке:

- "Иные вот, пользуются очень доходной казенной квартирой, - да: академики!"

- "Если бы подлинно был у нас лоб, а не камень, давно бы мы жили не здесь: на Васильевском!"

- "Да, это - я говорю...

- "Чыбушев - академик, а Янжула - прочат; за Янжула кто-то хлопочет. *Из Питера..."

Книжные груды бросают от _о_кон на папочку тень, точно руки; и вот занавеска, которой покрыты шкафы, опустилася лопастью (папу подглядывать, не академика, а - "н_а_ф_т_а_л_и_н_н_у_ю п_л_е_с_е_н_ь"); она опустилася, точно гусиная, или, верней, ящериная морда, - не лопасть: -

зеленый дракон, обитающий здесь, на шкафах, опускаясь гусиною мордой со шкафа, наверное решился подглядывать папочку, что он там делает над интегралом.

Сутулые плечи не дрогнут: лишь стул поскрипел, да нога незаметно дрыгнула:

- "Страдалица я: предводительский бал на носу, а в чем выеду я? В кружевном, в переделанном?"

- "Некоторые полагают, что так: накромсать лоскутов, и поехать... Лепехина - сшила... Лепехин - не мы!"

Оторвавшись от пыльных бумаг, он покорно уставился ухом на дверь, выявляя свой добрый, свой песий, чуть-чуть озабоченный профиль:

- "Послушай, Лизочек: Лепехин - делец... Не мешай, мой дружок, вычислять" - и покажет сутулую спину, уткнувшись в бумагу; но мамочка, в беленькой кофточке, вскочит, совсем раз'ярясь; и топочет от ширмы в слепой кабинетик, развеяв рукой полотенце с высоко воздетым граненым флакончиком:

- "А?"

- "Вы работаете?"

- "Мне какое до этого дело?"

- "Лепехин работает тоже, но он - на семью; у Лепехиных выезды..." - и начнет подставлять под струю рукомойника красные грани граненого донышка: брызжет водица холодным, перловым разбрызгом; и дзанкает звонко педаль рукомойника; папе подставлен турнюр.

Уронив карандаш, он подскочет; и - дернется в нетерпеливом движении к лампе; и - "дыздики" громко воскликнула стеклами лампа; и чифучирится спичка; и выскочил рыжий оранжевый свет, расплетая сплетенье летучих мышей; мыши порхнули в угол (не мыши, а тени); но спичка погасла:

- "Ах, чорт возьми!"