Гиппиус Зинаида Николаевна - Чертова кукла

  

  

  

   Гиппиус З. H. Опыт свободы / Подготов. текста, примеч. Н. В. Королевой

   М.: Панорама, 1996. (Биб-лиотека "Русская литература. XX век").

  

  

   Они чуть не столкнулись - оба шли так быстро. Подняли друг на друга глаза. Девушка, одетая скромно, даже бедно, первая заговорила:

   - Здравствуйте. Вы ли?

   - Наташа! Я бы и не узнал. Ну, да ведь так давно не видались.

   - Давно... правда... Вы - точно вчера это было. Точно вам семнадцать лет.

   - Тем лучше. А мне ведь уже за двадцать. Вы здесь живете, в Париже?

   Наташа после первого движения как будто раскаялась, что окликнула его. Сказала неопределенно:

   - Да... Вот и встретились. Может, еще встретимся, Двоекуров. А теперь я...

   - Хотите проститься? Как хотите. Я не стал бы искать вас, Наташа, говорю по правде. Но уж встретились, так поболтаем. Я забыл и вас, и Михаила, и других, и себя немножко, какой я был тогда с вами. Просто забыл, не думал, о своем сегодняшнем думал. А вот случайность - встретил вас и с удовольствием вспоминаю. Зачем же отталкивать приятную случайность?

   Он говорил и улыбался. Изумительная улыбка: сияющая и умная.

   Наташа тоже улыбнулась невольно.

   - Я уезжаю опять в Россию,- продолжал он.- Теперь уж надолго, верно. Пожалуй, больше и не увидимся.

   - В Россию?- задумчиво сказала Наташа.

   Они медленно шли вместе по широкому тротуару. Малонарядная и молодая толпа большого бульвара, близкого к Сорбонне, такая живая в этот час, толкала их. Зимние, бледные парижские сумерки свисали с неба.

   - Так что же, Наташа? Простимся?

   Она еще помолчала.

   - Нет, все равно. Пойдемте, посидим. Вот хоть в Люксембурге.

   И двинулась вперед, через улицу, к решетке сада.

   Холодный, зелено-алый ранний закат над серыми тенями деревьев. Холодный стук голых веток,- стук костяшек. Точно поздняя ночь мая под Петербургом.

   - Расскажите о себе,- сказала Наташа, вздрагивая от холода.

   Они сели на скамейку недалеко от бассейна.

   - Да я все тот же. Здесь занимался химией...

   - Химией? - удивилась она.

   - Да, да... А вы, верно, вспомнили, что я прежде в Германии изучал философию? Химия удобнее, как я рассудил. Что до философии - довольно мне и своей. Ну, да это скучный разговор. Химия, так химия - не все ли вам равно? Уж я знаю, что для меня лучше.

   - И едете в Россию?

   - Да. Надо с петербургским университетом развязаться. И хочется пожить в Петербурге. Вы здесь одна, Наташа? А Михаил? А... Кто там еще? Где они?

   Наташа помолчала.

   - Не знаю...- промолвила она неопределенно.

   - Не хотите говорить? Ну, не надо. Я ведь не любопытен. Для меня и они, и вы, Наташа,- прошлое. Милое, приятное, живое прошлое, оттого я и хотел вспомнить его. Но смотрю на вас и думаю, не уйти ли. Лицо у вас грустное, неприятное.

   - Подождите. Это я по привычке бояться всех так говорю с вами, Юруля. А вас нечего бояться, вы - счастливый.

   - Я счастливый,- сказал он просто.

   - И вы не лжете.

   - Нет, непременно лгу, когда нужно. Непременно. Но только, когда нужно.

   Наташа встала.

   - Милый Юруля, сейчас никакой радости вам разговор со мной не даст. Лучше простимся. Только вот что: вы едете в Петербург? Отыщите там брата. Я завтра утром вам для него маленький пакет пришлю. Хорошо? Где вы живете?

   Юруля тоже встал. Он был тонкий, крепкий, высокий, как молодая елка.

   - Я живу недалеко, Наташа, но пакета вы мне, пожалуй, и не присылайте. Не буду искать Михаила. Он мне не нужен. Не огорчайтесь, милая, мне будет больно. Я говорю точно, как думаю, как чувствую. Если я нужен Михаилу - он меня разыщет, и я бегать от него не стану. Поймите, что мне сейчас за радость искать Михаила, что мне передавать, везти этот пакет? Это дело чужое, а чужие дела я забываю, плохо исполняю. Не сердитесь, милая.

   Наташа засмеялась. Опять села. Вдруг вспомнила его,- такого, каким знала когда-то, не вполне похожего на других людей, ее окружавших. Вспомнила, что ей всегда весело было, любопытно смотреть на него, слушать, что он говорит. Любили его все, неизвестно за что; но Наташа не столько любила, сколько приглядывалась. Потом забылось. Уж очень много с тех пор пережито.

   - Вы смеетесь? Не сердитесь?

   - Нет, нет. Ну, какая я глупая. Я с вами встретилась, точно не с вами. Не надо никакого пакета. Я к весне тоже приеду в Петербург. Захочется мне или Михаилу - найдем вас.

   - Вот это отлично! Вот теперь легко с вами стало... Нет, впрочем, не так, как прежде. У вас лицо измученное. Ах, Наташа! Зачем? Я ведь знаю. И вас, и Михаила.

   - Что знаете?

   Юрий молчал. Ему не хотелось говорить. Стало скучно. Рассказывать он любил, рассуждать избегал. Через две минуты после встречи с Наташей он, припомнив ее и ее брата, уже представил себе с ясностью, какие они должны быть теперь, если учесть все с тех пор. Стоит ли говорить?

   - Михаил прежний,- сказала Наташа.

   - Ну, да, да. Может, и не прежний, а живет по-прежнему, из долга. Пленник.

   - Что же делать? Как жить? - тихо сказала Наташа.

   - Ах, не знаю... Я другим не советчик. Просто живите, вер никаких не ищите. Вы - скептик, Наташа, но темный скептик, а не светлый. Вы никогда ни во что не верили, но злились за это на себя. Бедная вы, бедная!

   Он с нежной жалостью глядел на нее.

   - Прощайте, милая. Ну, ничего, вы все-таки по-своему гармоничная, ничего.

   Он уже спешил уйти. Уже не хотелось и вспоминать какая она невеселая... И нарастала досада, было неприятно.

   - Вот вы меня жалеете,- сказала Наташа,- а я вам часто завидовала. Михаил - тот нет. А Кнорр бранил и завидовал.

   - Что же? - сказал Двоекуров.- Я счастливый, потому что так хочу, так сам выбрал. Будь у них немножко больше соображения и заботы...

   - О себе?- подсказала Наташа.

   - О ком же?

   Наташа смотрела на него задумчиво. Не уходила. Кажется, не думала о том, что он говорил. У нее яркие глаза, яркие и светлые, точно пустые.

   - Хесю помните, Юруля? - сказала она вдруг.

   Он сдвинул брови. Сияющая красота его вдруг потемнела.

   - Какая у вас жадность вспоминать неприятное? Я с досадой вспоминаю Хесю! Я совсем не хотел ее любви. Нисколько она мне не нравилась. А впрочем, до вас это не касается. Нет, Наташа, я каюсь, что начал разговор с вами. Вы не умеете вспоминать, не умеете радоваться, не умеете жить. Мне с вами скучно и досадно.

   Он повернулся было, чтоб уйти, но остановился и ласково положил ей руку на плечо.

   - Не будем ссориться, я не хочу. Вы все для меня - милое, хорошее прошлое, кусок жизни. Как я рад, что тогда столкнулся с вами! Помните, какое было время? И какие все тогда были живые, молодые, веселые...

   - Верующие...- тихо сказала Наташа.

   - Пустое! Моя вера и тогда была та же, что и теперь, а я был с вами. И разве я что-нибудь скрывал от вас? Говорил громкие слова, поддерживал ваши идеи? Разве обманывал вас даже тогда, когда мы вместе в Москве сидели, когда ни за один день отвечать нельзя было, когда я ваши поручения исполнял, а вы, случалось, мои? Разве я старался уверить вас, что я ваш, что по гроб жизни буду заниматься революцией, что думаю, как вы...

   - Тогда было не до рассуждений...

   - Да, а я все-таки уловил минуту и сказал вам и Михайлу правду. Сказал, что я не ваш, а свой. Делаю ваше дело потому, что мне оно сейчас приятно, увлекательно, нравится,- и должно оно нравиться молодости. Без этого, если б я тогда со стороны глядел, а не жил,- молодость была бы не полна, ну, и жизнь, значит, не полна. Вы это помните все.

   - Помню, помню,- сказала Наташа грустно.- Что ж, вы правы. Но и Хеся не виновата, если ничему этому не поверила, полюбила вас по-своему.

   Двоекуров нетерпеливо пожал плечами. Хотел было сказать, что да, не виновата и что все это не важно. Не сказал именно от ощущения неважности и скучной досады.

   - Сейчас запрут решетку, пора, простите,- спохватилась Наташа.- Я ухожу... И... все равно,- прибавила она решительно,- я рада, что встретила вас; будьте, каким вы есть, если нельзя иначе. Будьте счастливы.

   - Буду, буду!

   Он, улыбаясь, крепко пожал ей руку и долго смотрел вслед.

   Она пошла от него, серая в серых сумерках. И вся стройная, благородная, несмотря на скромную одежду, точно переодетая принцесса.

   Юрий вышел на бульвар, где теперь горели огни и толпа переливалась синим и желтым.

   "Наташа скорее бы понравилась мне, чем Хеся,- думал Двоекуров.- В ней своя гармония... или дисгармония какая-то. Это привлекательно. Да вот в голову отчего-то не пришло"...

   - Oh, le joli garèon! {О, что за хорошенький мальчик! (фр.).} - крикнула ему, не останавливаясь, веселая "кофейная девочка" и блеснула глазами.

   Юруля привычно улыбнулся ей, но прошел мимо, вперед, все еще думая о Наташе, переставая думать о ней понемногу.

  

  

  

   У старого сенатора, Николая Юрьевича Двоекурова, опустившееся, бритое лицо, бессильно злые глаза и подагра. Подагра серьезная, он все время почти не вставал с кресел, давно уже не выезжал.

   Его забыли. Он это понимал. От злобы и от скуки он все что-то писал у себя, не то мемуары, не то какие-то записки, и не хотел даже завести секретаря.

   Он был скуп и беден, зол и одинок. К нему, на его половину, случалось, никто не заходил целый день, кроме дочери Литты.

   Эта "половина", отведенная ему графиней-тещей, была особенно мрачна; и некрасива, несмотря на молчаливую торжественность высоких потолков и темной, старой, тяжкой мебели.

   Шестнадцатилетняя Литта жила при графине-бабушке. Старуха завладела девочкой сразу, как только умерла ее дочь. Не прощала внучке, что она - Двоекурова, но ведь все-таки это дочь ее несчастной дочери. Пусть, по крайней мере, девочка получит надлежащее воспитание.

   К зятю, Николаю Юрьевичу, закаменевшая старуха питала спокойное и даже мало объяснимое отвращение. Не видались они по месяцам.

   Но удивительно: Юрия, сына Николая Юрьевича от первого брака, старая графиня с годами все больше и больше миловала. Оттого ли, что мать его, как она знала, тоже была, хоть и бедная, но "хорошо рожденная" (удается же этаким "Двоекуровым"!), оттого ли, что сам он ей весь нравился,- она благосклонно говорила с ним и даже верила ему.

   - Décidément, ma petite, c'est un garèon très bien élevé {Определенно, малышка, он очень воспитанный мальчик (фр.).},- говорила она после каждой аудиенции и трясла головой. Нравился Юрий.

   Литта краснела от удовольствия. Еще бы не нравился! Кому это он может не нравиться!

   Случилось, что ни отцу, ни тем менее графине, не пришло в голову ни разу ограничить в чем-нибудь свободу Юрия. Он взял ее сам, просто, как неотъемлемую собственность. Мало того, с семнадцати лет никому даже и не рассказывал, что делает, куда уходит, куда уезжает. Денег никогда не просил, что графиня ценила, а отец принимал, как должное, не заботясь, хватает ли ему положенных ста рублей.

   Впрочем, на первую поездку за границу, в Германию, и на вторую, в Париж, отец дал какие-то лишние гроши, и графиня прибавила без просьбы.

   В конце зимы Юрий вернулся из Парижа и тотчас же объявил дома, что взял себе для занятий комнату на Васильевском острове. Он не переезжает,- только не всегда будет дома ночевать, вот и все.

   Отец ничего не сказал, графиня приняла просто, Литта огорчилась, но втайне. И так оно и пошло.

   - У тебя отличная комната, настоящая студенческая,- говорил Левкович грустно.- Только вот никогда тебя не застанешь. И дома у тебя бывал,- нету. Сюда третий раз прихожу, разузнал адрес.

   - А тебе нужно что-нибудь?

   - Да нет, я так. Ведь подумай, с тех пор, как ты вернулся, всего второй раз тебя вижу.

   Комната, может быть, и отличная, но тесноватая. В углу длинный стол занят какими-то банками и склянками. Юрий, в тужурке, лежит на клеенчатом диване и курит тонкую папироску. Левкович снял шашку, но все-таки неловко теснится на стуле, поджимая ноги.

   - Химия? - спрашивает он, косясь на склянки.

   - Да... Ну, здесь это так. Здесь разве серьезно можно заниматься.

   Левкович - троюродный брат Юрия. Ему под тридцать. Он ни дурен, ни красив. Если Юруля смахивает на узкую flûte {Здесь: фужер (фр.).} для шампанского, то Левкович, рядом с ним, похож не на стакан, а на большую, обыкновенную рюмку из толстого стекла, с коротковатой ножкой.

   В лице что-то ребячески простое, незамысловатое. Не глупое, а именно простое. Такие люди умеют честно и сильно влюбляться.

   Левкович - офицер. Но будь он лавочником, почтальоном, чиновником - это изменило бы его язык, его привычки и отнюдь не его самого.

   Они всегда встречались редко, но Левкович обожал Юрулю. Верил ему, советовался с ним. У Юрули - заботливая и снисходительная нежность. Говорил он с Левковичем мало, но всегда терпеливо слушал и точно оберегал.

   - Я все занят, Саша,- сказал он кротко.- Ты бы написал мне строчку домой, условились бы.

   - А к нам ты уж не придешь? - грустно проговорил Левкович. И, не дожидаясь ответа, вдруг заспешил: - Ты отчего переменился ко мне? Ну, не переменился, а что-то есть. Я решил спросить тебя... Так нельзя.

   - Что же спросить?

   - Да вот... Я не знаю. Когда, после твоего приезда, мы увиделись и я сказал тебе, что женился, ты обрадовался. А узнал, что на Муре, и вдруг говоришь: "Напрасно!" С тех пор и не зашел ко мне. А я так счастлив, так счастлив. Что это значило, твое восклицание?

   - Если ты счастлив, Саша, больше ничего и не нужно.

  

  

   На Преображенской улице Юрий соскочил с седла у подъезда одного из новых домов.

   В швейцарской, как всегда, пусто. Юрий прислонил к лестнице велосипед, поднялся в третий этаж и бесшумно отворил большую черную дверь своим ключом.

   В передней прислушался. Тихо. Он, впрочем, так и знал, что никого нет дома.

   Передняя была большая, с претензией на роскошь. Женское кружевное пальто висло лентами чуть не до полу. Сдавленный воздух едва-едва пах хорошими духами и хорошей сигарой.

   Не снимая фуражки, Юруля отодвинул темную портьеру, ловко закрывавшую маленькую дверь направо, вошел, и дверь за ним закрылась.

   В пустой квартире все так же было тихо. На столе в гостиной, убранной с тем безнадежным безвкусием, которое дает поспешность роскоши, стоял свежий букет роз с длинными стеблями. Такой же дорогой, вероятно, как его тяжелая, некрасивая ваза.

   Через десять минут Юруля, переодевшись, неслышно вошел в гостиную, вынул букет, отставил вазу. С большой ловкостью завернул он цветы в белый лист бумаги, заколол булавками,- совсем как в магазине!

   И потихоньку вышел,- но не прежней дорогой, а через коридор и кухню, убедившись предварительно, что и она пустая.

   От черной лестницы у него тоже был ключ.

  

  

   - Да ну его, провались он! Очень мне нужно! - говорила Машка, фордыбачась.

   На минутку остановилась на углу Казачьего по дороге из булочной с Аннушкой из десятого, что напротив.

   Аннушка посолиднее, а то, может, просто вялая. Машка - вся огонь. Серый платок у нее на одном плече держится, даром что весенний ветер, пыльный, вонючий и холодно едкий, лезет в рукав и за ворот, теребит передник.

   Белесые Машкины волосы подняты "по-модному", широкий рот молодо хохочет, сдвигаются глаза, блестя.

   - При-дет. Да хоть бы и что, вот не видали,- жмется она, притоптывая каблуком по тротуару.

   Аннушка не очень верит.

   - Ишь ты! Небось заскучаешь! Ведь хорошенький.

   - Никогда он мне и не нравился,- нагло врет Машка.- Он ничего, да вот не нравится. Уж ходит-ходит, и всякий раз с букетом. Да я евонные цветы к барыне ставлю. Что мне? Браслета мне хотелось, так небось не подарил браслета. А что цветы-то из магазина таскает...

   - На Моховой, что ли, магазин?

   - А я почем знаю! Спрашивает наша кухарка раз: что это, говорит, Илья Корнеич, какие у вас все цветы шикарные? А он ей: у нас, говорит, магазин шикарный, оттого и цветы шикарные. А цветы, говорит, приятнее всего дарить, ежели кого любишь. Наша-то кухарка с ума по нем сходит. Самовоспитанный, говорит, такой, и не сказать, что приказчик.

   - Да чего, конечно, хорошенький. А вот я, девушка, видела третьеводни на Невском,- барыня с письмом посылала, ввечеру,- вижу, катит студент, ну, как есть твой Илья. И этакое ландо, и в ланде содержанка. Очень похож, помоложе разве.

   - Ну, уж студенты-то известно безобразники,- равнодушно сказала Машка.- Прощай покуда, заходи...

   И вдруг обе визгнули тихонько и засмеялись.

   Под незажженным угловым фонарем мелькнуло веселое лицо. Кто-то снял новенький картуз и встряхивал недлинными, пышными волосами.

   - Откуда это вы взялись? - бойко начала Маша.

   - Да уж откуда ни взялся, а, признаться, к вам пробирался. Дома ли Степанида Егоровна?

   - А придете, так узнаете... Буду я еще с вами по углам на свиданьях стоять... Есть мне...

   И Машка, вся покрасневшая, вильнула прочь. Через два дома кинулась в ворота и совсем пропала.

   Простившись за руку с Аннушкой, которая вздохнула, Машкин обожатель пошел в те же ворота.

   И через минуту был уже в просторной, светлой и грязной Машкиной кухне.

   Он сидел за белым столом у перегородки, чинно, вежливо и весело поглядывая на Степаниду Егоровну, пожилую кухарку из важных. Она поила его чаем с вареньем и поддерживала деликатный разговор. Деликатность и хороший тон были коренной слабостью Степаниды Егоровны. Она считала себя знатоком хороших манер, любила вежливость и уважение до такой степени, что даже извозчикам говорила "вы".

   Скромность, изысканную почтительность Ильи Корнеича она тотчас же оценила и взяла его под свое покровительство.

   Рассуждали тихо, мерно, разумно. Послушать Степаниду Егоровну - так никогда не поверишь, что у нее строптивый и злобный характер, что Машке от нее нет ни житья, ни покою.

   - Ну, чего ты вертишься туда да сюда? - огрызнулась на нее кухарка.- Села бы посидела. Вон опять Илья Корнеич чудные розы какие принес. Понимаешь ты много, деревня!

   - Чего вы? Я чай господский убираю. А что они букеты носят, так мы не просим,- добрая воля!

   И Машка опять убежала.

   Но сердце не камень. И, понемногу приближаясь, кокетничая и дичась, как молодая звериха, она уже очутилась у черной двери, около табурета Ильи Корнеича. Хохотала чему-то, угловато вертелась, и каждая жилка ее большеротого лица играла.

   - Я вот предлагаю удовольствие сделать,- говорил Илья Корнеич.- Марью Петровну сопровождать, если им угодно, в театр. Или же на бал, на Пороховые. У меня знакомые есть. А Марья Петровна упираются.

   - Понимает она много театр! - презрительно сказала Степанида Егоровна.

   - Оне, Степанида Егоровна, утверждают, что вы им разрешения не даете отлучиться. Позвольте мне нижайше быть посредником и самолично просить у вас этого требуемого разрешения.

   Приказчик говорил что-то уж слишком витиевато, но Степанида Егоровна вся таяла, а когда, получив разрешение, Илья Корнеич встал и сделал вид, что хочет у Степаниды Егоровны ручку поцеловать, она даже застыдилась, спрятала руки и была в упоении. Во-первых, от сознания своей власти, а во-вторых, от знакомства с таким воспитанным человеком.

   Машка выскочила провожать его на лестницу.

   Пахнет, как всегда, тяжелыми, холодными кошками. Бледный мрак бледной ночи, точно паутина, тянется из окон.

   - Машенька, душенька, и что вы все какие сердитые,- улыбаясь, говорил Илья.- И что вы все какие неласковые...

   Внизу, в сенях, где было темно-серо, он обнял девушку без дальнейших слов. Прижав ее к стене, целовал свежее, некрасивое лицо, большой рот.

   Машка дернулась было, хотела что-то сказать свое, вроде "без глупостев нельзя ли", "да ну-те вас" - и ничего не сказала. Только задышала скоро-скоро под его летучими поцелуями.

   - Ты моя душенька, Машенька, - шептал он, и в шепоте была слышна улыбка.- Поедешь со мной? Ужо приду, смотри, не отказывайся. А пока цветочки мои нюхай, меня вспоминай, глупенькая!

   Наконец Машка вырвалась и убежала наверх. Он не держал ее больше.

   Отворил дверь с блоком, вышел на серый, туманный двор, потом на такую же серую, посветлее, улицу.

  

  

   Однако идти назад, на Преображенскую, в Лизочкину квартиру, нельзя: или слишком поздно, или слишком рано. Хотел было взглянуть на часы, да вспомнил, что с ним нет часов. Он обыкновенно оставляет их, потому что они золотые, очень дорогие.

   Куда же деваться? Одет он совсем не маскарадно, но все-таки скверное, новое и длинное пальто не по нем, и синий картуз странен на волнистых кудрях. Нельзя поехать туда, где его знают.

   Ему было ужасно весело. Нравилась ему и Степанида Егоровна с бонтоном, и Лизочкины цветы, которые он упорно приносил Машке, словно барышне, и очень нравилось некрасивое, свежее Машкино лицо, которое он целовал на кошачьей лестнице.

   Забаве своей, случайно выдуманной, он радовался: радовал его бледный паучий свет печальной улицы, и свернувшийся калачом на козлах горький ванька, и уставший, добрый городовой на безлюдном перекрестке; и радовал себя он сам,- веселый студент, простой, средний человек, так просто и свободно живущий.

   Куда бы зайти, однако? Везде хорошо.

   Он вспомнил про небольшой, средней руки, трактиришко в переулке с Гороховой. Бывал там, нравилось. Не совсем извозчичий, а так, мелкий люд, всякие попадаются.

   В трактире было пустовато. Двое каких-то ели в углу селедку, странно запивая из чайника. Толстый торговец с обеспокоенным лицом, за бутылкой пива, все что-то шептал про себя и заботливо писал на бумажке.

   Веселый Машкин обожатель спросил себе чаю, положил картуз на столик, встряхнул по привычке волосами и стал оглядывать комнату.

   Но почувствовал, что на него кто-то смотрит, обернулся, и карие с золотом глаза его сразу встретились с другими, синими, тяжелыми.

   Кто это? Не вспомнишь сразу. Кто это, в самом деле?

   Одет так скромно, что и не поймешь, интеллигент ли бедный или рабочий. Узкое молодое лицо с черной бородкой, бледное. И вот эти синие глаза...

   Ага, вспомнил! Стало еще веселее. Хотел встать и подойти, но не встал. Во-первых, старая, бессознательная привычка осторожности, связанная вот с этим синеглазым; во-вторых, соображение: ведь он, синеглазый, ему не нужен. Захочет, узнает,- а узнать вовсе не трудно,- сам подойдет.

   Человек с черной бородкой встал и, не торопясь, подошел к столику приказчика.

   - Нельзя ли к вам мне подсесть?

   Тот встретил его смеющимися глазами и сказал, тоже не повышая голоса:

   - Садись, садись. Чай будешь пить или пиво? От Наташи поклон, если она еще не приехала.

   - Нет еще. Спасибо, я чай буду. Что это ты так?

   - А что?

   - Да здесь... И... Ты ведь студент? От Наташи знаю, вы встретились.

   - Вот и с тобой встретились. Если от Наташи знаешь обо мне, так уж, верно, все знаешь. А это...- он показал глазами на свой приказчичий картуз,- это случайно... Шалости... Никакого отношения ни к чему не имеет. Михаил, скажи лучше о себе.

   - Я давно тебя хотел повидать,- проговорил Михаил, не отвечая на вопрос.- Да не выходило как-то... К тебе не решался. Рад, что встретил.

   - Значит, я тебе нужен? От Наташи ты должен знать, что я не намеревался искать ни тебя, ни других, что все вы для меня - только милый, хороший кусочек моего прошлого,- только!

   - Ты не связан,- холодно сказал Михаил.

   - Я и не могу быть связан, я говорю это для тебя, чтобы тебе все было ясно. Но от своего прошлого я не отказываюсь; я сказал и Наташе, что не буду бегать от тебя, если ты меня найдешь.

   - Юрий, вот в чем дело... Впрочем, нет. Я лучше приду на Остров, если выяснится необходимость. Ты ведь на Острове теперь живешь? А я вполне могу прийти. Дело не во мне.

   - Все равно. Будь добренький, приходи на Фонтанку. Поверь, там лучше. И скажи теперь же, когда придешь.

   - К графине? Ты и там живешь? Хорошо. Через десять дней приду. Шестого мая. Да! Кнорр у тебя бывает?

   - Кнорра я видел. Так, мельком. Он хотел зайти. Я не знал, что вы с ним продолжаете...

   - Не близко. Ну, так прощай теперь. Яша хотел зайти сюда; поздно, должно быть, не придет.

   - Ах, еще Яша! Ну, этот... Я рад, что не видел его.

   Михаил угрюмо промолчал.

   - И ты, помню, с Яшей не дружил.

   - Он мне лично не был симпатичен,- сказал Михаил.- Цинизм в нем есть, понятный впрочем, но я не люблю цинизма. Повторяю, это просто мое личное чувство, и я себе никогда не позволял ему поддаваться.

   - Господи, Михаил! Что ты только говоришь. Не поддаваться... личным чувствам... Ну, да оставим.

   - Ты тоже циник...

   - Однако я тебе не был антипатичен никогда. Вспомни.

   - Это опять необъяснимый каприз личности.

   - Нет, Михаил, это просто, пойми: разве мы похожи с Яшей? Вот мне приходит в голову как раз интересная вещь, ты скажешь - парадокс, но послушай: я откровенно забочусь прежде всего о себе, но мне важно делать это с наименьшим вредом для других; а Якову, который, по-моему, глупее всех глупых людей, важнее всего повредить; он воображает, что это самый верный путь хорошо позаботиться о себе. Может быть, я ошибаюсь, но такое у меня впечатление.

   Михаил насупился.

   - Оставим и психологию, и Якова. В сущности, ты так же мало его знаешь, как и я. Я знаю, что в деле Яков незаменим, этого с меня довольно.

   Он встал. Юруля не улыбался, лицо потемнело, в глазах была досада.

   - Подожди, Михаил. Еще одно слово о тебе. Сядь, прошу тебя. Не стоило бы, но уж так нашло на меня, хочется сказать.

   - Ну, что? - нетерпеливо и болезненно сказал Михаил, садясь.

   - Ты мне глубоко неприятен,- ты несчастен. Зачем это? Пленник мой бедный, заставляешь себя думать о "свободе других", а сам-то? Я понимаю, тяжело признаться, что не веришь в то, чему верил (хотя это тяжесть предрассудка) - однако есть же разум, есть же свобода, есть же очевидность! Не веришь ты больше никому и ничему! И остаешься, стиснув зубы, все с теми же людьми,- из-за чего, ради чего? Ради "долга"? Что это за тупость? Весь в веревках,- да еще в каких-то воображаемых!

   - Оставь, оставь,- строго сказал Михаил.

   - И оставлю. Ведь я тебя не убеждаю, не к себе зову, мне никого не нужно; я только советую: попробуй опомниться. А это что же такое? Это безобразно. О, идеалисты! Досада, отвращение...- И вдруг перебил себя: - Извини, Михаил. Мне ведь все равно. Увидел тебя - и сказал. Будь себе, каким хочешь. У меня сердце нежное... нет, глаза у меня нежные. Когда смотрю - жалко.

   Они были теперь одни в трактире. Михаил заторопился.

   - Прощай,- буркнул он.- Так я приду шестого. А не то через Кнорра дам знать, когда.

   Слов Юрия он как будто и не слышал. Сидел задеревенелый.

   Юрий сам, выйдя минуты через две из трактира, уже смеялся и удивлялся.

   "С чего это я ему? Да ну его совсем! Какое мне дело?"

   Пошел пешком на Преображенскую и уже на Невском совершенно забыл неожиданную встречу.

  

  

   Белые до голубизны электрические пузыри меж черных сучьев, едва опушенных, то надувались светом, словно пухли, то ежились с шипом. Где-то уж слишком вверху честно желтеет бесполезная луна.

   Злая ночь мая, петербургская, дышала ледком. Небо светло-серое, как оберточная бумага, с висящим ненужным месяцем, было глупо.

   Внизу, напротив сцены, сидел за столиком безбородый мальчишка в цилиндре.

   - Двоекуров! - крикнул он вдруг.- Послушайте! Двоекуров!

   Тот, высокий и тонкий, в студенческом мундире без пальто, остановился равнодушно.

   Оркестр молчал. Слышен был песочный скрип под подошвами вялой толпы. Щелкнула где-то пробка.

   - Это вы, Стасик? - сказал Юруля.- Здравствуйте.

   Мальчик в цилиндре поспешно поднялся.

   - Послушайте, Двоекуров. Послушайте, сядьте со мной. Ведь вам все равно. Вот у меня шампанское... Мы с вами мало знакомы, но что ж такое. Ведь вы один?

   Двоекуров сел.

   - Пока один. Что это вы нервничаете?- прибавил он участливо.

   - Скажите правду, раз навсегда: вы меня очень презираете?

   Юруля поднял на него свои карие, с золотыми искрами глаза, сдвинул со лба фуражку и улыбнулся.

   - Вы, должно быть, проигрались, Стасик?

   Стасик залепетал:

   - Ну да... Откуда вы знаете? Но это все равно. Я один, растерян. Чувствую, вся жизнь моя как-то гибнет. Все меня презирают, я знаю... И я сам себя презираю. Я низко пал...

   - Да будет вам,- равнодушно проговорил Юруля.- Не думаю я вас презирать.

   - Ах, Бог мой, точно я не понимаю... Но увидел вас... Вы такой странный. Не видишь - не помнишь, а видишь - почему-то любишь. Вы такой красивый. Не сердитесь.

   - Я никогда не сержусь, Стасик. Но вы не кокетничайте со мной. Ваш номер у меня, вы знаете, не в ходу. А денег я вам не дам.

   - Да разве я...- начал Стасик.

   - Нет, не дам.

   - Если б вы могли... Немного... До четверга.

   - Могу, но не дам. Не вижу, какое мне удовольствие дать вам денег?

   Стасик растерялся. Он совсем не затем позвал Двоекурова, чтобы просить денег. Совсем за другим. Позвал, но зачем - он не помнил, и как уверить, что не хотел просить денег,- не знал.

   Беспомощно обиделся, вскипел.

   - Вы, пожалуйста, не оскорбляйте меня, Двоекуров. Я никому не позволю... Я еще не потерял понятия о чести...

   - Ох! - шутливо вздохнул Юруля.- То самоунижались без меры, а то вдруг польский гонор заговорил... Экий вы глупенький мальчик.

   Музыка опять играла какую-то подпрыгивающую дрянь. Старые присяжные поверенные с женами и дамы без мужчин, в светлых пальто, с обыкновенными бабьи-продажными лицами, заходили повеселее.

   Но было еще пустовато - было рано.

   - Вон, кажется, Саша Левкович,- сказал Юрий, присматриваясь к офицерскому пальто вдали.

   Стасик взмолился:

   - Двоекуров, не уходите еще! Лучше Левковича позовем, когда он мимо пройдет. Я знаю Левковича, я знаком...

   Юрулю стал забавлять Стасик. Очень уж волновался.

   - Разве так проигрались, что плохо приходится?

   - Да нет... Не то...- начал Стасик.- Конечно, проигрался. Но меня как-то вся моя жизнь мучит. И, право, не с кем слова сказать.

   - Какого же вы слова хотите? - участливо спросил Юруля.

   - Я не знаю... Вы меня осуждаете?

   - Полноте, Стасик. Бросьте вы. Хотите, лучше я вас вон с тем толстяком познакомлю?

   - Я?.. Зачем мне? А кто это?

   - Писатель, поэт, довольно известный. Раевский. Он теперь не на виду, худенькие молодые затерли, а когда-то одним из новаторов считался.

   - Ах да... Я слышал... Нет, нет, Двоекуров, подождите. Я вам хотел одну вещь сказать...

   Знакомства Стасика были больше в чиновничьем, богатом кругу и среди офицерства. В круг литературный он как-то не попадал, не успел, хотя и считал себя "эстетом скорее". Юрий легко дружил со всеми. Всех знал, и все его любили.

   - Вы отговариваетесь,- продолжал Стасик,- а ведь вы такой откровенный. Отчего вы не скажете мне, ведь вы очень меня осуждаете? Осуждаете?

   - Да,- произнес Юрий.

   Стасик горько поник.

   - Ну, вот так я и знал.

   - Не то что осуждаю,- продолжал Юрий,- и не за то, за что вы думаете, а просто жалею, что вы так неумно живете и скверно о себе заботитесь.

   Стасик удивленно взмахнул на него черными, может быть, немного подведенными, ресницами.

   - Если бы ваш способ добывания денег был вам приятен, доставлял вам удовольствие - вы были бы вполне правы. Если бы даже он вам был безразличен - ну, куда ни шло, ничего. Но так как вы вечно дергаетесь, мучаетесь, нервничаете, глядите совсем в другую сторону - то, ей-Богу, глупо так над собой насильничать. До того навинтились, что уж о самопрезрении заговорили. А себя крепко любить надо. Поняли?

   Мелькая черными тенями и белесыми пятнами света, подошла маленькая, стройная женщина, очень хорошо одетая. Лицо у нее было совсем кукольное; только у дорогих кукол бывают такие нежные, черные глаза, такие ровные черные брови, такие светло-белокурые волосы, такой хорошенький ротик. Одни веселые ямочки на щеках были не кукольные, а живые.

   - Лизок! Здравствуй! - сказал Юруля, улыбаясь.- Хочешь, садись к нам?

   Она подобрала юбки и села, глядя на него и тоже улыбаясь.

   - Ну вот, ты Стасика развесели, а то он нос на квинту повесил. Говорит, что никому не нравится.

   - Стаська-то?- засмеялась она.- Как же? Это такая воображалка, думает, что лучше него и на свете нет!

   Она весело и просто поглядывала на Стасика, говорила добродушно, как незлая маленькая женщина, которая не завидует другим, когда ей самой хорошо.

   - Правда, он недурен,- продолжал Юрий с серьезным видом.- Вот ты, Лизочка, могла бы в него влюбиться?

   Лизочка захохотала. Качалось нежное белое перо на ее шляпе.

   - В Стасика? Ха-ха-ха!

   Юрий по-прежнему серьезно, но со смеющимися глазами настаивал:

   - Ну вот, Лизочка, почему нет? Он, я знаю, давно в тебя влюблен. По крайней мере, нравишься ты ему очень.

   Лизок все еще смеялась. Потом передохнула.

   - Да ну вас обоих с пустяками.

   Стасик, красный, волновался.

   - Видите, Двоекуров, вот и она... А это несправедливо. Это правда, Лили,- прибавил он вдруг,- вы мне очень, очень нравитесь.

   Лизочка, не смеясь, передернула плечом.

   - Да брось, глупенький, точно я не знаю! Поумнее тебя.

   Теперь тихонько смеялся Юрий.

   - Конечно, ты умнее, милая. Вот и я без тебя то же Стасику доказывал. И хоть правда, что ты ему нравишься, однако тебя ему не видать, пока он не на "собственных лошадях" ездит.

   - Да хоть бы и на собственных...- начала Лизочка, ничего не поняв.

   Юрий уже с кем-то разговаривал издали. Толстый Раевский и Левкович подошли вместе. Через минуту Юруля подозвал еще двух: пожилого приличного и молодого неприличного.

   Первый, со смуглым выразительным лицом нерусского типа (говорили, что он не то из болгар, не то из армян), был известный критик-модернист, талантливый, углубленный и запутанный, Морсов: второй - поэт "последнего поколения", грубый, тяжелый, небрежно одетый, с толстой палкой в руках и скверными зубами во рту - Рыжиков.

   Незнакомых Юрий перезнакомил. Должно быть, каждый приплелся в этот холодный сад одиноко и праздно, потому что все с удовольствием уселись за столик Юрули. Даже два столика составили вместе.

   Раевский и критик Морсов спросили шампанского, Юрий тоже, и все подливал Лизочке и Стасику; поэт с палкой презрительно пил пиво, а Левкович не пил ничего, сидел, молчаливый, на углу и смотрел на скатерть.

   Морсов уже разливался соловьем, напрягая голос, потому что в это время на сцене куча толстых баб кругло разевала рты в такт музыке, которая дубасила во все тяжкие.

   Морсов везде и всегда разливался соловьем. У него были круглые и красивые перио