Гиппиус Зинаида Николаевна - Чертова кукла

т - умирает. Тихо Гриша посмотрел на меня, шепчет: прости меня: я провокатор... И умер сейчас же. Я полежал еще немного и пополз.

   - Какая же рана у него была? - спросила Наташа.

   - В ноги и в живот. Он ведь и потом плохо поправился, больной был.

   - Так как же он полз?

   - А так, на руках. Ноги, как мертвые, за собой тянет. И, главное, ползти-то надо с лестницы, со второго этажа. Едва, говорит, сволок их, все отдыхал. И пока отдыхает - без сознания.

   - Ну и выполз? Ушел?

   - Выполз наружу, двором ползет и, наконец, уж этак задворками, по снегу. Вдруг слышит шум (после узнал, что долго не понимали, где взорвало) - и бежит ему навстречу баба. Бежит, запыхалась, увидала и начала кому-то: "Здесь, здесь, сюда, вот он, вот он!" Петя говорит - горько ему как-то тут стало, поглядел он на нее и только смог сказать: "Ты ведь женщина"... Она будто поняла, замолкла и зашептала вдруг: "Ну, ну, ползи сюда, ползи сторонкой..." - и указывает за сарай. Сама будто ничего, дальше пробежала. А он мимо сараев, у забора, в переулок выполз. Дальше ползет. Канава глубокая. Ему канаву не перелезть, ноги мертвые мешают. На перекрестке три мужика стоят, глядят - и ничего. Один говорит: "А ведь уползет". Другой говорит: "Нет, околеет". А третий: "Все равно начальство поймает". Подошел и ноги ему в канаву скинул сапогом. Ну, Петя в канаве без сознания сколько-то полежал, очнулся, вытащился и опять дальше. Уж как будто и к утру дело. Видит, извозчик порожний едет шагом и на него глядит. Петя взмолился: "Голубчик, возьми ты меня, свези вот туда-то!" Извозчик смотрит, что за ним кровь по снегу, и головой качает: "Нет, говорит, санки испортишь".- "У меня вот с собой пятьдесят рублей, возьми двадцать пять, только свези". Извозчик подумал, сошел с козел, деньги взял и говорит: "Ну, так и быть, лезь".

   - Неужели довез, куда надо? - недоверчиво спросила Хеся.

   Потап Потапыч махнул рукой и засмеялся:

   - Довез! Он довез! Петя, как вскарабкался в санки, опять сознание потерял, и верно уж надолго. Очнулся - извозчик стоит, светло, галдят, кругом народ, мужичье, на санки напирают, а над Петей, как наседка, человек со светлыми пуговицами, лицо знакомое, кричит, зовет кого-то и своим телом Петю от народа заслоняет. Извозчик-то, не будь дурак, в участок его привез; народ собрался, озлобились и с Петей хотели расправиться, долго не дожидаясь. Исправник только и спас.

   - Исправник?

   - Да, надо же! Он этого исправника самого с год тому назад от смерти спас. В половодье тот Волгу переезжал, тонуть стали, а Петя ловкий был, сильный, кинулся, и его вытащил, и лошадей спас. Исправник тоже человек, он как узнал его - попомнил. Вот я и говорю,- удивительно! В романах даже и то так не случается.

   Наташа печально посмотрела на Потапа Потапыча и ничего не сказала. А Хеся шепнула:

   - Взяли его, значит, все же тогда?

   - Взяли. Да дело всячески стали заминать, потому что, действительно, этот Гриша-рабочий был провокатор, боялись на суде этого не обойти. Не знаю, чем бы кончилось. Только Петя и тогда ушел, совсем еще больной на руки товарищам выбросился.

   - Я одного не понимаю, Потапыч...- начала робко Хеся.

   Ее прервал Яков. Они с Юсом все, должно быть, переговорили. Коньяку больше не было.

   - Я двигаюсь,- сказал Яков.- Теперь сейчас идти - можно еще даже на дальнюю платформу попасть. До свиданья, Наталья Филипповна, благодарим на угощеньи.

   - Да что ж, ехать так ехать,- поддержал Юс.- Я с тобой на дальнюю, а Потапыча мы сюда доведем, и Хесю.

   Все поднялись. На дворе были те же незакатные, ненастные сумерки, нельзя было понять, рано или уж поздно.

   - Ну, прощайте, милая вы моя,- ласково сказал Потап Потапыч.- Пошли вам судьба чего хорошего. Каждый в своей жизни волен, это не надо забывать.- И вдруг прибавил тише: - А вас как здесь зовут-то?

   - Анна Максимовна. Разве не знаете?

   - Прослышал. Так путь вам добрый, Анна Максимовна, спасибо за чай и за беседу, еще раз спасибо!

   Он жал ей руку, и опять хотелось ему думать, что вот он побывал на даче, в гостях у своей знакомой, Анны Максимовны, попил чайку, как все добрые люди, и поболтал о своем.

   Хеся поглядела-поглядела, помигала черными ресницами и сказала:

   - А я, пожалуй, ночевать здесь останусь.

   И взглянула на молчаливую Наташу. Наташе было не жаль ее, но почему-то страшно показалось остаться сейчас совсем одной в этой низкой, серой комнате. И она сказала:

   - Оставайтесь.

   Дождик к ночи усилился, с высоких берез ветер сгонял крупные капли на крышу, и тогда они стучали по дереву странно, и глухо и гулко, словно лошадь била копытом.

   От розовой дьячихиной лампадки на цепочках (дьячиха зажигала ее у Наташи каждый день) ходили по потолку лапастые тени, оконца потускли.

   Хеся лежала на полу (не согласилась лечь на Наташину кровать) на какой-то подстилке, укрывшись своим пальтецом. Наташе тоже не спалось. Ветер шумел в березах, стучали копыта по деревянной крыше.

   - Как я его люблю, ах, если б вы знали, как я его люблю, Наташа! - говорила Хеся полушепотом, одним вздохом.- Вы не спите, Наташа?

   - Нет, не сплю.

   Хеся повернулась на подстилке, и видно было, как она закинула смуглые руки за голову.

   - Простите, Наташа, я сама не знаю, зачем это я говорю. Но так тяжело мне. И ничего я, ничего для него не могу сделать. Эта... девочка, к которой он меня пристроил теперь, разве он ее любит? Нет, Наташа, и она его не любит, да и никто, никто его не любит! А он и не знает, какой он несчастный!

   - Хеся, вы про Юрия говорите? Ну, так я вас не понимаю. Его, напротив, все любят, и, право, он счастливее нас с вами.

   - Какая жизнь, Бог мой, какая жизнь! - продолжала шептать Хеся, не слушая.- У него матери не было, он матери не знал, Наташа. Я его, должно быть, за несчастие и полюбила. Матерью, сестрой родной хотела бы ему стать, вот бы чем! Разве я для себя?

   Помолчала и снова:

   - Я одно время, Наташа, думала, что вас он полюбит. И вы... вы бы поняли. Я так радовалась. Но ведь нету этого?

   - Нет,- сказала Наташа медленно.- Нет. Да разве его...

   Она хотела сказать: разве можно Юрия любить? Но не сказала, поправилась:

   - Разве нужно его любить? Если для него, то ему никакой такой любви, о которой вы говорите, не нужно. У него своя мудрость, Хеся. Вы его не знаете. А я недавно вдумалась в то, что он говорит, и право... разве только позавидовать ему можно.

   Хеся приподнялась в тоске и села.

   - Ах, Наташа! Не надо этого! Не надо! Он сам себя не понимает, и вы его не понимаете, и никто, одна я, потому что люблю! Я сказать не умею. Вы вот завидуете его счастью; что же, вы его "мудрость" приняли, что ли? Вот вы из прежнего уходите, так хотите разве быть, как он?

   - Нет... я хотела бы... но не могу,- с усилием сказала Наташа.- Я уж устала, измучилась, состарилась, отравлена... Но я бы хотела.

   Хеся примолкла; не умела ответить; а Наташа думала, думала со злобой о том, что, действительно, она уже разбита и отравлена и ничего из ее новой жизни не будет. Разве она сумеет быть веселой для себя, просто веселой оттого, что живет? Разве сумеет легко влюбиться в первого, кто понравится, и потом забыть его, отвернувшись, искать игры и невинной пены дня? Одно это осталось, потому что прежнее обмануло; но на это сил так же нет, как и на прежнее.

   "В самом деле, цветы, что ли, я по фарфору буду рисовать?" - вспомнила она и злобно усмехнулась над собой. Повернулась опять к Хесе.

   - Хеся, скажите мне. Все равно, так уж случилось, что мы начистоту говорим. Скажите, отчего вы... не уходите из дела? Юрий ушел, вы бы все-таки ближе к нему могли быть, если бы тоже... Узнали бы его лучше... Может, он прав?..

   - Нет, Наташа,- тихонько сказала Хеся.- Я уйти никак не могу. Как я уйду? Не умею выразить, но чувствую, что тогда и любить мне Юрия будет нечем. Не могу я все равно без идеи жить,- прибавила она жалостно и наивно.- Он в своем, он не думает,- так неужели я откажусь... не буду жить... и за него, и за себя?..

   - Вы странная, странная... И глупая... Упрямая...- рассердилась Наташа.- Все это пустое. Самообман. Душеспасение, если хотите. Не могу жить "без идеи"! Скажите! А если идея-то гораздо лучше будет жить без вас? Тогда как? Идея должна двигаться, менять форму, должна крылья новые растить, а вы, может, ей только мешаете?

   Хеся ничего не поняла, испугалась за Наташу.

   - Я не знаю, о чем вы...- прошептала она.- Я не про то говорила. Да зачем нам об этом? Вы не сердитесь, ну, будем спать.

   Молчание. Вдруг из темноты опять зашелестел было голос Хеси:

   - Михаил...

   - Молчите о Михаиле! Молчите!

   Наташа чуть совсем не вскочила с постели.

   - Ни слова о Михаиле! И я не знаю, что с ним будет, и вы не можете понять, где он теперь и чего хочет! Личиками еще мы с вами для этого не вышли, да и не надо! Но судить впустую я тоже не хочу. И не позволю.

   Хеся совсем затихла, даже дыхания ее не было слышно.

   - Ну, спите, Хеся, ничего,- мягче сказала Наташа, опомнившись.- Ведь это не обида. Так... Я зла, очень зла. Оттого, что и я, может быть... тоже очень несчастна. Я никого не люблю и, кажется, не могу уж никого любить. Не знаю, нужно ли даже любить. Я - как Юрий... только в том и разница, что все ему дает радость, а мне все - страдание... Прощайте же, Хеся, спокойной ночи. Простите меня.

   Она отвернулась и закрылась с головой одеялом, пряча глаза от лапчатых теней лампадки. Шумели березы. Деревянно и гулко стучали по крыше копыта дождя.

  

  

   В чайной на барке, где всякого люда бывает довольно и всякие разговоры ведутся, Михаил опять сидел со своим новым знакомцем - Лавром Иванычем. Это уже в третий раз они виделись.

   Тогда, после собрания, Лавр Иваныч подождал Михаила на тротуаре, сразу с ним заговорил, потом они походили по улицам часа полтора. И стали встречаться. Михаилу понравились острые глаза, говор и то, о чем заводил беседы новый знакомец. Несмотря на привычку обязательного недоверия, Михаил не мог отнестись к нему с подозрением: видно было, что это человек совсем из другого какого-то мира, неизвестного, занят чем-то своим, занят Михаилом потому, что "о мыслях его любопытствует", а больше ничего.

   Жизнь Михаила так сложилась, что он почти отвык от людей. Давно уже знал немногих и все одинаковых; разговоры между этими одинаковыми тоже были почти всегда одинаковые. И от Лавра Иваныча дохнуло на него если и не свежим воздухом, то во всяком случае другим, незнакомым.

   Михаил уже знал, что Лавр Иваныч не "сектант" (как сначала подумалось), а бывший старовер. "После пошел в единоверие, ну, и это как-то у меня не вышло,- признавался он.- Ныне, можно сказать, ни там, ни здесь, прямо нигде, все книжки почитываю, мир пытаю". Он и в самом деле был очень серьезно начитан. "Времени много, торговля налажена, идет себе потихоньку, а человек я одинокий".

   Михаил в этот вечер был пасмурен. Раздражал граммофон, раздражали и двое парней за соседним столиком, пьяных, которые, однако, говорили о "божественном". Старые мысли о себе раздражали, наянливые. "Что ж, думалось, и я, как Лавр Иваныч: ни там, ни здесь, прямо нигде".

   - А вот еще желал я вас нынче спросить,- сказал Лавр Иваныч,- знаете вы тут троебратство одно?

   - Троебратство? Нет, я ведь никого не знаю. Это что же, секта какая-нибудь?

   - Нет, зачем? Так мы между знакомыми называем. Я нынче туда побывать хочу, в гости, так вместе, если угодно, поехали бы.

   Михаил насупился.

   - Я не могу ехать неизвестно к кому. Да и зачем мне?

   - Отчего же? Вот мы с вами побеседовали, сдружились. Их бы поглядели тоже, коли не знаете. Это старец один, потом племянник его, хроменький, ну, и мастеровой еще с ними живет.

   - Старец? Как же вы говорите - не секта? Учитель, что ли, ихний?

   - Нисколько не учитель. Старец - я сказал в том смысле, что уж почтенных лет человек...

   К великому изумлению Михаила, Лавр Иваныч объяснил, что "старец" - профессор и фамилия его Саватов.

   - Как, тот самый Саватов, известный?

   - Да, он многим известен. Теперь уж он лекции только на одних женских частных курсах читает. Неприятности у него в свое время бывали. Да он такой еще бодрый.

   - А племянник?

   - Племянник здоровья слабого. Он археологией, что ли, занимается.

   - Я не понимаю, о каком же вы троебратстве? И при чем тут мастеровой?

   - А они втроем живут, вместе и как бы в одних мыслях. Ничего, в согласии живут. И Сергей Сергеевич мастеровой этот, ихний же. Сергей-то Сергеевич семейный, да жена не захотела, не согласна, что ли, в чем-то, ну, так она отдельно живет с детьми, в гости друг к другу ходят.

   - Странно! - сказал Михаил.- Какие же у них мысли? Право, на секту похоже.

   - Мысли обыкновенные, разные, я к тому сказал, что они у них согласные. Вы сами спросите, коли поедете. Гостям там всегда рады. Между прочим, иные их еще "временщиками" зовут, ну, да это так: потому что у них свое мнение о временах.

   - О временах?

   - Да, насчет истории. Что всякое время свою правду оправдывает и нужно прежде всего времена узнавать, ну, и так далее.

   - Пожалуй, поедемте,- сказал Михаил, вставая.- Я что-то вас не понимаю, но, если это Саватов, я могу поехать на часок. Куда ни шло. Только как же вы повезете незнакомого? Ведь и вы меня не знаете.

   - Это что! - улыбнулся Лавр Иваныч, махнув рукой, и они отправились.

   Дорогой, пока ехали в трамвае, Михаил старался припомнить все, что когда-нибудь слышал о Саватове. Но ничего определенного не вспомнил. Говорили о нем просто, как об "известном ученом"; когда-то он "пострадал", но это было давно и, главное, все вне тех интересов, которыми последние годы жил Михаил.

   Идя по узкому переулку рядом с Лавром Иванычем, у самого дома Саватова Михаил вдруг вспомнил, что он одет нынче рабочим, в синей рубашке и в картузе. Стало стеснительно почему-то и кстати пришло в голову, что же о нем Лавр Иваныч думает?

   - Я... в таком костюме сегодня...

   - Это ничего, ничего,- ободрил его Лавр Иваныч.- Они и так узнают, какого вы звания человек.

   Михаилу стало совсем не по себе.

   - Что такое узнают? Что им знать? Да куда вы меня ведете?

   Лавр Иваныч удивился. Поглядел остро.

   - Экий какой у вас дух неспокойный, Господи Боже! - сказал он с грустным упреком.- Страха человечьего бояться - с человеками не знаться. Да вот уж мы и пришли.

   Маленькая чистая квартирка в деревянном доме. В длинной столовой - накрыт чай. Дверь гостям отпер коренастый человек в такой же синей рубашке, как у Михаила. Провел их в столовую, сам сел за самовар.

   Худенький старичок с подстриженной белой бородкой поднялся с кресла. Михаил заметил, что кресло было старинное, красивое. Тут же, у стола, сидел за книгой третий человек, рыжеватый, с бледными щеками и очень веселыми, темными глазами.

   - Ага, здравствуйте,- сказал старик живо, подавая руку Михаилу.- Вы с Лавр Иванычем? Вас, Лавр Иваныч, я как будто давно не видал.

   Лавр Иваныч отер бородку ситцевым платком и сел.

   - Давно-с, давно. Зачитался я. Людей позабыл. Ну, как вы?

   - Да ничего, помаленьку,- ответил человек в синей рубахе, Сергей Сергеевич.- У меня сынишка болен был на этой неделе, чуть не помер.

   Рыжеватый весело улыбнулся.

   - Отходили, теперь ничего,- сказал он.

   Разговор завязался. Лавр Иваныч стал рассказывать о собрании, о речи Юрия Двоекурова и стал опять волноваться. Рассказал очень связно и понятно.

   - Ну, не чертова ли кукла? - закончил он сердито.- Ну, статочное ли дело?

   Саватов улыбался.

   - Браниться-то не для чего, не для чего. Ведь никого не вразумили? А впрочем - что ж? И побраниться иной раз хорошо.- Подумал, прибавил: - Я этого студента знаю. Хорошо. И давно. Красивенький. Не очень интересный, а неприятный.

   - Вот вы как, осуждаете! - сказал Михаил, все время молчавший.- И это неверно: Двоекуров именно приятный.

   - Я не в осуждение сейчас сказал, хотя почему нельзя осудить? Студент, если хотите, не неприятный, а страшный.

   - Почему это?

   - Да потому, что он не интересен, а кажется интересным. Его, может быть, вовсе нет, а кажется, что он есть.

   - Этой мистики я не понимаю! - резко сказал Михаил.

   Рыжеватый племянник взглянул на него удивленно.

   - Отчего вы сердитесь?

   Они все трое глядели на него с удивленной ласковостью.

   Михаил смутился, но вдруг вспыхнул.

   - Оттого, что я не понимаю ни себя, ни вас! Для чего я к вам пришел? Точно у меня так много времени! И что вы все такое? Почему у вас троебратство, что за чепуха?

   Старичок Саватов, глядя на него, тоже рассердился.

   - Достаточно у вас времени, не торопитесь! Почему чепуха? Называйте как хотите, хоть пустогоном, от слова не станется. А почему нам не жить вместе, если мы этого хотим и нам это нравится?

   Действительно, почему не жить? Михаил не знал.

   - Если друг другу в глаза посмотреть,- сказал Сергей Сергеевич,- да увидишь там согласное, так уж захочешь вместе жить, да!

   Племянник засмеялся.

   - Сережа запроповедовал!

   - Нет, какая проповедь! - начал торопливо Михаил.- Раз уж я здесь, то мне, действительно, хотелось бы понять, что вы за люди, какие это такие у вас "согласные мысли", что вас связывает и что вы делаете вместе?

   - Сколько вопросов сразу! - засмеялся Саватов.- Мы люди самые обыкновенные. Мысли тоже у нас обычные, в некоторых самых главных мы действительно согласны. Это нас и связывает. А делаем мы вместе... очень мало делаем. Вот это беда! Очень мало.

   - Куда нам! - грустно сказал племянник.- Мы книжные, мы тряпки. Живем - и все.

   Сергей Сергеевич вздохнул.

   - Что ж! Я бы поделал. Да не выкрутиться. Пристать не к кому. Свое заводить - некогда.

   - Вот вы бы свое завели,- вдруг сказал Саватов, пристально глядя на Михаила.

   Племянник кивнул головой.

   - Да, он непристанный. Ему бы хорошо свое. Рано?

   - Что такое свое? Что рано?- опять рассердился Михаил.- Загадки какие-то! Ничего не понимаю.

   Саватов поднялся.

   - Пойдемте-ка, друзья, в кабинет. Там сидеть лучше. Поговорим попросту. Да не сердитесь вы,- кивнул он Михаилу,- мы сами сердитые, и между собой-то бранимся, а тут вы еще! У нас никаких секретов нету, вы простых самых вещей не понимаете!

   Идя сзади, Сергей Сергеевич бурчал:

   - В чужие-то глаза глядя, мы наметались людей признавать. Сейчас же уж и маячит. Привычка!

   Давно ушел Лавр Иваныч, к полночи приближалось, а Михаил все еще сидел в тесном, мягком кабинете Саватова, уставленном книгами. Хроменький племянник умостился в кресле. Сергей Сергеевич на подоконнике - он курил толстые папиросы.

   Говорили все, говорили о простых вещах, и так, будто и хозяева, и гость давным-давно друг друга знают. Случилось это незаметно. Михаил перестал недоумевать, зачем они живут вместе и зачем он к ним пришел.

   Лавр Иваныч ему больше нравился; Саватов же казался похожим на старую, беспокойную птицу; рыженького он жалел за хромоту; но с ним и с Сергеем Сергеевичем говорить было свободнее, чем с Лавром Иванычем, который все гнул на возвышенное.

   - Я сам был партийным человеком,- рокотал Сергей Сергеевич с подоконника.- Это дело хорошее. Ну, однако, приходит такой момент, что сколько слов одинаких ни говори, а настоящего согласия не получается. Тут ведь не такое какое-нибудь "товарищество" деловое, торговое, тут весь человек требуется. А партия - она на мнениях. Скажете - и на делах. Да ведь на каких? И по делам ничего не узнаете в человеке, если захочет он от вас скрыться.

   - Как ты путано говоришь,- перебил Саватов.- Но, конечно, теперь слово "партия" должно больше обозначать, и чтобы крепко было, как прежде, нужно бы друг друга знать куда полнее. Основы глубже подводить.

   - Не могут же триста человек так знать друг друга, как трое? - сказал Михаил.

   - Отчего? Могут! Откуда взглянуть на человека. С одним два слова сказать, с другим чаю напиться, с третьим помолчать вместе важно. Вы не смейтесь, голубчик, я совершенно серьезно это говорю.

   - Не думаю смеяться. Если у вас есть секрет, как узнавать людей, научите!

   - Какой секрет! Да не бойтесь, сами научитесь, все придет. Не обойтись. Ширится человек - ну и надо на него повнимательней смотреть, не протокольно: где родился да когда скрывался, какой у тебя послужной список.

   - Идеалисты вы...- усмехнулся Михаил и прошел по комнате.

   - Мы книжные,- вздохнул хроменький,- это правда. Поздно уж самим в жизнь опять бросаться. Но идеализмом я эту нужду в более серьезном и широком сближении людей не считаю.

   - Нужда великая! - проговорил Сергей Сергеевич.- И что ж! Я-то пошел бы еще, поработал бы с хорошими людьми. Вот к вам бы пошел,- прибавил он, глядя на Михаила.- Люди есть. Небось и у вас есть, да не знаете вы их.

   Михаил опомнился на минуту. О чем они говорят?

   - Есть, есть люди,- подхватил Саватов.- Люди всегда есть. Хотя бы учениц моих взять, курсисток,- сколько их у нас бывает! Я это говорю для примера. Во скольких великолепный огонь горит! Двадцать пять лет тому назад она бы Перовской, Верой Фигнер очутилась, а теперь уж ей этого мало; у нее душа-то шире; надо идти,- а некуда, не к кому. И бросится скорее, не знаю куда, в Троице-Сергиевскую лавру пешком пойдет, вконец и себя, и огонь свой погубит, а в Веры Фигнер не пойдет. Хоть и святое место, да уж прошлое, остыло оно. Нынешние хорошие люди там не помещаются.

   - Значит, на прежних-то людях крест поставить?

   - Ну, какой крест! Человек во времени всякий меняется.

   Хроменький вышел, ковыляя, принес бутылку белого вина и четыре стакана.

   - Экий ты какой,- сказал Сергей Сергеевич и посмотрел на него нежно.- Сказал бы, я бы сам принес.

   А Саватов опять к Михаилу:

   - На вашем месте вам перегодить хорошо. Осмотреться. Что ж так бежать, по инерции.

   - Уйти, что ли? Как? Различно уходят. Юрий Двоекуров ушел... просто надоело. Сестра моя ушла... или уходит - руки опустились. Да что об этом говорить: нельзя мне уйти. Некогда осматриваться.

   И он опять рассердился на себя.

   - О чем мы говорим? И с какой стати?

   - О вас говорим,- сказал хроменький.- Право, не торопитесь. Будет вернее. Как же не оглядеться? Времена уж двинулись, и у самого-то у вас, должно быть, требований прибавилось.

   - Нет, что мы намеками да намеками,- произнес Михаил взволнованно и сел.- Я вижу, вы кое-что знаете, но мало, как все со стороны. Я верю, что вы друзья (вот, толкую с вами!). Но и вы мне поверьте: не могу я уйти теперь, именно теперь, именно я! Не могу. Все равно, что там во мне ни делается, это все равно. Это я должен в карман спрятать, как будто и нет ничего, и не ради же себя! А ради тех, которые не переменились, не выросли, но и не изменили! Куда же я их-то деваю? Расшаркнуться, до приятного свиданья, я по-своему буду делать, у меня, мол, кругозор расширился, вам за мной не угнаться? А как они это поймут? И они не виноваты, что поймут, как предательство. Ведь я не их мнения о себе боюсь, я действительно боюсь предать их, бросить, непонимающих, разбитых, на тяжком повороте дороги. Шли-то вместе? Не могу я их тут оставить, ведь это даже не перед одними живыми будет измена, но и перед мертвыми!

   - А если дело требует?- крикнул на всю комнату Сергей Сергеевич.- Небось думка-то уж есть, не отвертитесь, что на старых дрожжах, в старой корчаге тесто замешивать,- старые хлеба взойдут? Есть думка? И взойдут. Тогда как?

   - Пусть,- дерзко сказал Михаил.- И я не дорого стою. Куда мне! Высоко не залечу, все равно. Меня к земле тянет. Лучше со своими солдатами помереть, чем улепетнуть, чтобы свежий полк набирать. Где мне? Пусть уж свежие, как знают.

   Наступило молчание.

   - Впрочем, что ж? - сказал Михаил тише и поднял голову.- Я скрывать не стану, мне и без вас об этом обо всем думается. Оттого, может, и разговорился тут... Вперед лбом я теперь и хотел бы, так не мог бы уж сунуться. Я жду, жду, пока есть малейшая возможность. Совсем в потемках нельзя. А потемки я вижу. Надо ждать. Вы мне верите?

   - Верим,- сказали Саватов и хроменький. А Сергей Сергеевич прибавил:

   - Трудно это, на точке долго удерживаться. Ну, может надо еще. Много чего нынче в потемках вьется. Кабы глаза кошачьи, так рассмотреть можно.

   Михаил вдруг поднялся порывисто.

   - Ну, прощайте. Поздно. Я пойду. Спасибо вам... Не знаю, за что, а спасибо. Сергей Сергеевич, правда: нет у нас кошачьих глаз, и даже человечьих нет, чтобы человека видеть, как надо. В этом и беда вся.

   Хроменький улыбался ему весело.

   - Будут, будут глаза. Это все будет, не бойтесь. Пока-то держитесь крепче. В свое, что есть в вас хорошее, верьте.

   - Мало хорошего! - печально усмехнулся Михаил, и тут же, словно за нитку кто перед ним продернул, увидал он свои дни и себя в них, то самоуверенным, то бессильно злым, то порывисто-самоотверженным, то мальчишески-дерзким, часто пошлым, часто холодным, но всегда, тупо ли, остро ли, страдающим.

   - Что ж, я привык... один,- пробормотал он, отвечая на какую-то свою неясную мысль.

   Все пошли провожать его в переднюю.

   - Нет, одному нехорошо,- сказал Сергей Сергеевич.- И привыкать не к чему. Одному - это уж нехорошо.

   Хроменький предложил:

   - Может, ночевать останетесь? У нас в квартире никого. Прислуги не держим. Приходит утром старуха...

   - Нет, нет, спасибо, я пойду,- отказался Михаил.- Спасибо вам.

   - Зайдете еще когда?

   - Вряд ли... теперь. Вряд ли увидимся.

   - Увидимся,- с уверенностью сказал Сергей Сергеевич.- Не теперь, так после. Я бы с вами пошел бы еще, поработал, право! Старые-то дела да на новых дрожжах, ух как взошли бы!

   Михаил только вздохнул.

   - Прощайте. Мне вот одно жаль: говорил столько о себе... А об вас ничего толком не знаю. Порассказали бы, что вы, как так живете.

   Друзья рассмеялись.

   - Да что ж тут рассказывать? - удивился хроменький.- Каких видите, такие и есть. А о чем думаем, живя,- это мы и друг другу не все успеваем рассказывать. Ваше же дело спешное.

   Сергей Сергеевич подумал-подумал, поставил свечку на подоконник и поцеловал Михаила.

   - Ну, простите. До свиданья, до будущего. Пошли вам...

   Старик Саватов, когда Михаил уже взялся за ручку двери, окликнул его:

   - А я вам не говорил, как я этого студента знаю, Двоекурова? Я ведь у графини бываю, у старухи. Редко, но бываю. Древнее у нас, древнее знакомство. Графиня - особа ясная, жесткая, но она с неожиданностями. А девочка, внучка, приятельница моя, очень она хорошая. Глаза такие молчаливые.

   - Вы ее видаете?- быстро спросил Михаил.- Да, хорошая девушка, я знаю.

   - Вот еще что, милый: если бы вам что понадобилось... мало ли что, может же случиться... если прислать кого... или известить кого... Ну так прямо сюда, на имя племянника. Орест Федорович Ден. Это я на всякий случай.

   Орест закивал головой, улыбаясь:

   - Да, да, на всякий случай.

  

  

   Когда старая графиня узнала, что Саша Левкович ранен и лежит в больнице, то сжала сердито губы, помахала в лицо батистовым платком и произнесла многозначительно:

   - Rien de plus naturel! {Вполне естественно! (фр.).} Несчастный глупый мальчик! Я этого и ожидала. Стоит раз увидать эту... на ком он имел глупость жениться...

   Юрий, который докладывал графине о происшествии (очень кратко, в общих чертах, просто, что Саша неопасно ранен и случилось это у него, Юрия), удивился. Невольно подумал, что старуха не лишена проницательности.

   - И что за манера! - продолжала графиня.- Ездить по чужим квартирам! Мог бы и дома делать свои глупости.

   Помолчала сердито и прибавила:

   - Таких женщин, как его жена, надо уметь воспитывать. Нужно уметь на них руку положить,- перевела она с французского.- А не умеешь - так не женись! Не женись!

   Юрий весело улыбнулся. Решительно графиня рассуждала с толком.

   - Vous avez raison, madam {Вы правы, мадам (фр.).},- сказал он почтительно и лукаво.- Сашиной жене не хватало воспитания. Но, слава Богу, тяжелый урок не прошел для нее даром. Она очень потрясена. Дни и ночи проводит в больнице, около мужа. Будем надеяться на лучшее.

   - Что ж? Прекрасно. Если она исправилась, прекрасно. Я только говорю, что и ему надо бы исправиться. А от глупости трудно исправление, вы это знаете.

   Юруля опять мысленно похвалил графиню. Сам он не унывал, так как в отношении Мурочки надеялся на себя, а не на Сашу. У таких Мурочек память крепка на уроки.

   В первый раз Юрий навестил Левковича в больнице, когда пуля была уже вынута и раненый поправлялся.

   Он полулежал на высоких подушках, желтый, с отвисшими усами, но чистенько выбритый и с беспомощным, радостным лицом. Мурочка сидела у постели в кресле, розовая, хорошенькая и серьезная.

   Увидав Юрия, больной зашевелился, и лицо у него стало еще беспомощнее.

   - Прости... прости...- шептал он, ловя здоровой рукой руку Юрия.- Прости меня... за беспокойство,- прибавил он, оглянувшись на Муру.- За всю тревогу, за все, что я...

   - Ну, полно, полно, весело перебил Юрий,- пустяки, слава Богу, дело прошлое.

   - И поверь мне, Юруля, я...

   - Верю, фу, какой ты скучный! Все к лучшему, а он опять начинает.

   Мура нежно приникла к мужу.

   - Саничка, тебе вредно волноваться. И говорить много вредно. А то Юрий уйдет.

   Больной робко, счастливо поглядел на Юрия, потом на Мурочку и замолк.

   Стала говорить Мура. Сообщила, что у них план: только что позволят доктора, они поедут за границу. Саша возьмет долгосрочный отпуск.

   Юрий одобрил план.

   - Отлично, поезжайте! Может, и я вас там навещу.

   Он не собирался за границу, сказал это для Мурочки.

   Она вся расцвела, кивала головой и глядела так, будто хотела сказать: "Ты не беспокойся, я помню и понимаю, видишь сам, я умница".

   Выходя из лечебницы, Юрий облегченно вздохнул. "Фу, наконец-то! Тут пока налажено. Отпустили душу на покаяние".

   Шел пешком, по длинной, горячей линии Острова, к Неве. Стояла жара. Внезапно свалилась откуда-то, должно быть с полиловевшего неба, и стала недвижно на петербургских улицах, стала над бледной рекой. Разгорелись решетки каналов и еще прозрачных садов, разогрелся булыжник, томно и скучно запахло пылью; а на набережной от деревянных торцов понесло дегтем, тающей черной смолой.

   Во внезапной и настойчивой петербургской жаре - безнадежность, как и в дожде: лиловеет небо, сереет незакатное солнце, потеют торцы черным потом, и точно никогда не кончатся эти неподвижные, безликие, пыльные дни.

   И Юрию стало скучно. Захватила, утомила небодрая жара. Показалось время ползучим, дома и люди маленькими, линялыми. Круглое небо теснило. Чудилось что-то, чему нет слов. Чудилось, что сквозь фиолетовую небесную воздушность проступают злые черные улыбки, темные пятна, словно томился воздух под напирающим на него совне бессветным и безгранным пространством.

   Стало уже не скучно, а странно-жутко, неуютно и холодно, несмотря на жару.

   Юрий остановился над Невой, тупо глядел на воду, на какой-то пароход, на барки, на мужиков, таскающих тес.

   Все было, как и раньше было. Однако небо продолжало казаться ему чернеющим, точно во время затмения, с железными отблесками. Мир мерк, притворялся, что хочет закатиться. Издевательски улыбалась над миром медленная, внешняя чернота.

   - Да я просто нездоров! - вслух прикрикнул на себя Юрий, стараясь освободиться из-под нежданного дневного кошмара. И двинулся быстро вперед.

   "Какой вздор. Как нервы утомились. Надо на Фонтанку, к графине, запрусь и лягу. И буду лежать один, спать до завтрашнего утра. Этакие пустяки".

   Ему сделалось легче. На Фонтанке, действительно, заперся, лежал, потом крепко, без снов, спал.

  

  

   Утром от кошмара, от нездоровья осталась только неприятная память. И Юрий решил пожить на Фонтанке дня три, никуда не выходя. Потом он опять отправится на Васильевский. Уехать скоро не рассчитывал, были еще дела с университетом, и он думал об экзаменах почти весело. Даже хотелось не трудной, обязательной работы.

   Как-то утром, часов в десять, Юрий шел из столовой к себе. Проходя по коридору, он услышал из классной знакомый голос.

   Удивился. Неужели эти уроки Михаила с Литтой все еще продолжаются? Он и забыл о них. Да и о Михаиле совсем не вспоминал последнее время.

   Юрию было легко и весело. Свежевымытый китель приятно холодил его. В квартире графини, впрочем, жара не чувствовалась, даже веяло погребом, и это было отрадно.

   Классная, куда заглянул на голоса Юрий,- душнее; там солнце; но белые занавески спущены и чуть вздрагивают от движения воздуха.

   - Здравствуй,- сказал Юрий приветливо.- Давно не встречались. А вы тут как будто спорите?

   - Нет, так,- сказал Михаил, здороваясь.

   Литта молча поглядела на брата и опустила глаза. Юрий давно приметил, что она молчит, к нему в комнату не ходит. "Дуется сестренка",- усмехнулся он как-то про себя и больше уж этим не занимался.

   Литта казалась изменившейся, выросшей. И выраженье лица у нее другое - может быть, оттого, что волосы она стала подбирать, как взрослая. Если спрашивали, сколько ей лет,- она очень серьезно отвечала: "Скоро осьмнадцатый".

   - Ты не досадовал тогда на мое возраженье? - сказал Михаил, чтобы сказать что-нибудь.

   - Что ты! Очень радовался. Ведь это же игра. А теперь я, признаться, уже и забыл о знаменитом сборище.

   - Напрасно! - взволновалась вдруг Литта.- У тебя все игра!

   Юрий засмеялся.

   - Сердитая стала у меня сестренка! Тебе завидно, что ли? Вот в Царское поедешь - в лаун-теннис будешь играть.

   Литта вспыхнула.

   - Ненавижу я это Царское! Комедия там жить! Я лучше в деревню к тете Кате поехала бы, если уж нельзя в Красный Домик.

   - Да, я сам Красный Домик люблю,- сказал Юрий серьезно.- Он старый, но я попробую нынче летом пожить там один недели две. Внизу велю окна отколотить. Глухо там, хорошо.

   - Это в Финляндии? - спросил Михаил. И прибавил с усмешкой, остановив на Юрии тяжелый взор синих глаз: - Да разве ты можешь прожить две недели один в глуши?

   - Еще бы! Это ведь тоже радость; в одиночестве, порою, так же весело бывает, как и с людьми. Ни от чего я не отказываюсь, что радость дает.

   - Нет, я думал...- начал Михаил и замолк. Юрий поднялся.

   - Ну, прощайте, дети мои. Ужасно вы скучные. Право, Михаил, всякий раз я тебя сызнова жалею, когда вижу. Ты мне нравишься; развеселить бы тебя - да я не умею.

   Одни - Литта и Михаил - несколько времени молчали. Каждый, верно, думал свое.

   - А мне его, его жалко! - сказала Литта.- Да, впрочем, всех жалко. Ах, как жалко! - Она всплеснула руками и вдруг заплакала.

   Михаил поглядел на нее сбоку и тихо произнес:

   - Ну, что это. Не люблю, когда плачут. Самому сейчас же хочется.

   И он улыбнулся из-под нахмуренных бровей. Литта уже не плакала.

   - Михаил Филиппыч, я только одно хотела... Да я не умею, как сказать. Вы, может, думаете, что Юруля нехороший человек, но это неправда! Он даже добрый... Зла никому нарочно не сделает... Только он странный, говорит при всех, чего нельзя говорить... Ну, я не знаю, я с ним не согласна, и сержусь, а все-таки я его не могу не любить.

   - Да нет,- задумчиво сказал Михаил и встал.- Он вовсе не дурной человек, как же не видеть? Он ведь ничего не скрывает. Отчего вы подумали, что я его считаю дурным?

   - Так...- Литта опустила глаза.- А мне бы не хотелось. Потому что он, право... только странный. Разве он виноват? - Прибавила поспешно: - Вы уходите?

   - Да. Я еще приду во вторник. Вероятно. А уж больше не приду.

   - Помню. Вы говорили,- бодро сказала Литта.- Наташу мне хотелось еще увидеть. Но если она уехала,- так пускай, не хочу и видеть ее.

   - Какая вы строгая!

   - Вы хотите сказать, что я ничего не понимаю? Что я девочка? Что ж, это правда. Я мало знаю, мало понимаю, а если молода, так ведь, в сущности, это хорошо. Много времени впереди.

   - Тратить, значит, не жалея? - пошутил Михаил.

   - Нет, нет, именно жалея тратить. Чтобы на многое хватило. Я расчетливая. И упрямая,- прибавила она совсем серьезно, по-взрослому.- Я ведь и вас сужу, насколько поняла. Хоть бы пришлось вас больше никогда не увидать, я все равно сама пойду, по-своему, к своему.

   Михаил ничего не ответил, крепко пожал ей руку. У дверей обернулся и спросил: