Гиппиус Зинаида Николаевна - Чертова кукла

ды, которые катились мягко, точно разубранные колеса. Они ласкали и баюкали слух, а в конце еще оказывалось, что и мысль у него не лишена оригинальности, даже парадоксальности, и всегда приятной.

   Раевский и Рыжиков, хотя познакомились, не сказали друг другу ни слова. Перекидывались молчаливыми взглядами; поэт "конца века" судил поэта "начала века" и обратно; оба друг друга, видимо, презирали. Раевский, "лирик дореволюционного периода", презирал Рыжикова за то, что он пьет пиво, скверно одет, худ и молод; эстет "новейшего периода" так же искренно презирал Раевского за его элегантность, непомерную толщину и французские словечки. Впрочем, в презрение Раевского вмешивалась зависть: он чувствовал, что от чего-то отстал. И чрезмерность полноты его немного мучила, хотя обыкновенно он утешал себя сходством с Апухтиным.

   - Я провожу удивительные вечера в кругу молодых моих друзей,- продолжал катить Морсов колеса и кивнул в сторону Рыжикова.- Как мне жаль, что поэты предыдущего поколения, поэты уже определившиеся, уже сделавшие много, вроде глубокочтимого Анатолия Борисовича,- тут он кивнул в сторону Раевского,- не помогают начинающей молодежи, не соединяются с ними, уходят в уединение, прочь от литературной семьи...

   Раевский, точно еще никогда не сдавался на приглашение Морсова, избегал всяких новых "литературных" вечеров, хотя никак нельзя было сказать, что он живет в "уединении".

   - Вы, дорогой Юрий Николаевич, знаете наши интимные вечера прошлого сезона, вы бывали,- не унимался Морсов.- Должен сказать, что теперь дела идут несколько иначе. То, что было,- было прекрасно, однако время изменяет все. Приток новых сил и новые запросы духа...

   Юрий улыбнулся, вспоминая.

   - Да, запросы духа...- произнес он рассеянно и прибавил вдруг: - А вон Жюличка... Она одна? Лизок, позови ее к нам... Да нет, сама идет. Жужулинька! Не угодно ли присесть!

   Подошедшая девица была брюнеткой, поплотнее Лизочки, хуже одета, вульгарнее, но тоже очень хорошенькая.

   Она развязно улыбнулась всем, вдвинула стул между Рыжиковым и Морсовым, спросила раков и белого вина, отказавшись от шампанского.

   Раевский не обратил на новопришедшую никакого внимания. Он давно уже и Морсова не слушал, и даже на Рыжикова не глядел: присоседившись к Стасику, он что-то говорил ему вполголоса, колыхаясь мягким телом. Тот отвечал, хотя строил мины, вскидывал ресницами. Порой, исподтишка, бросал трусливый взор на Юрулю, но Юруля не глядел в его сторону.

   Все болтали между собою, кроме Морсова, который разглагольствовал для всех.

   Пользуясь шумом, Юруля сказал Лизочке почти на ухо:

   - Отчего ты здесь?

   - Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит - всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку.

   - Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела.

   - Да, как же, буду я! Молчи,- прибавила она тише,- вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами... Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу...

   Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой,- он терпеть не мог бабьих выходок,- и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал.

   Воронка, или "дядя Воронка", про которого Лизочка сказала: "в комиссии", был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения.

   И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны.

   Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле.

   - Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким... я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом - нельзя. Вы занимаетесь философией...

   - Нет,- сказал Юруля.- Я занимаюсь химией.

   Морсов запнулся.

   - Как, химией?

   - Да, у X.., в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать.

   - Химией? Да... Ну, все равно. Разве химия - не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией...

   - Да нисколько я не увлекся... Простите, ради Бога, одну минуточку... Здравствуй, милый,- сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом.

   - Мне надо тебя на несколько слов...

   - Сейчас, Кнорр. Ты спешишь?

   - Нет.

   - Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо.

   Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее.

   Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками.

   - Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии,- завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру.- Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время...

   Кнорр грубо прервал его:

   - В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать...

   Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля.

   - Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею.

   - А почему же? - с любопытством спросил Морсов.

   Юруля объяснил просто:

   - Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения... А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое... В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия... За многим я не гонюсь, я человек средний...

   Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело.

   - А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: "Qu'une vie est heureuse grand elle commence par l'amour et qu'elle finit par l'ambition!" {"Как прекрасна жизнь, если она начинается любовью и завершается честолюбием!" (фр.).}

   - Вот именно! - улыбнулся Юрий.

   В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло.

   Рыжиков неожиданно закричал: - Какая поза! - Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: - Это, конечно, расчетливо...

   Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал:

   - Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька!

   Юрий спокойно улыбнулся.

   - Счастливый. Потом все такие будут.

   - Красивые?

   - Счастливые.

   - Это когда мы рылами несчастными сдохнем?

   Юрий развел руками.

   - Ну, конечно. Надо людям еще очень долго умнеть...

   - Поехал на свое.

   - Это не мое, а общее. И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья...

   Кнорр опять закричал капризно:

   - Не хочу я в Эльдорадо с девчонками о счастье разговаривать! Не хочу! Не место здесь никаким "вечным вопросам". Не желаю!

   Лизочка, как всегда, ровно ничего не поняла, но горячо вступилась за Юрулю. Перебранка ее с Кнорром делалась забавна, когда Морсов, вдруг осененный новой мыслью, принялся уговаривать Юрия непременно прийти на одно собрание через десять дней.

   - Новое общество "Последние вопросы"... Вы не были?.. Закрытое, но очень, очень многолюдное. Приходите, приходите. Я пришлю повестки. Будет собеседование по поводу "Приговора" Достоевского. Приходите, говорите. У нас все говорят...

   - Я приду,- мрачно сказал Кнорр.

   Морсов начал приставать к Раевскому, который не слушал.

   - А? Что? Куда? - поднял он жирные веки на Морсова.

   - Вот если и вы, молодой человек, интересуетесь, пожалуйста...- обратился тот к Стасику.

   Стасик взволнованно согласился, польщенный. Раевский тоже стал благосклоннее. Юруля молчал, а Морсову именно его-то ужасно захотелось.

   - Обещайте! Придете?

   Был уже двенадцатый час. Сад не то что оживился, но весь как-то двигался, за столиками почернело; на сцене, с прорывающимся сквозь музыку шипом, тряслись серые тени, серые мертвецы кинематографа.

   - Посмотрите, не символ ли это нашей сегодняшней, белопетербургской, ночной жизни? - спрашивал Жюльку сильно подвыпивший Рыжиков.

   Но та равнодушно отвертывалась.

   - Надоел уж синематошка-то... Повсюду теперь это... Нашли, чем угощать.

   - Мне пора, господа, извините,- сказал Юрий, поднимаясь.- Георгий Михайлович, милый, если мне захочется - я непременно приду в ваше общество. Не очень их люблю, но иногда мне весело покажется, и прихожу.

   - Порассуждай, порассуждай о "вечных вопросах",- мрачно усмехаясь, сказал Кнорр.

   Морсов обещал прислать Юрию как можно больше повесток.

   - Нет, что у нас за аудитория!

   Раевский тоже поднялся, тяжело, собираясь уходить. Нерешительно кусая розовые губки, поднялся и Стасик, стоял поодаль.

   - Саша,- тихо сказал Юрий, наклоняясь к Левковичу.- Что с тобой? Какое у тебя лицо. Молчишь все время...

   Левкович весь опустился.

   - Так, неприятности... Заботы.

   - Какие?

   - Хотел сказать тебе. Да не стоит, брат. И неудобно здесь, сам видишь. После.

   - Зайди ко мне, Саша. Или я приду...

   Левкович вдруг вспыхнул.

   - Нет, нет. Я сам приду, сам.

   Юрий неуловимо пожал плечами. Начинается досада!

   Лизочка взглянула на него искоса, быстро; Юрий таким же быстрым взором ответил ей "да, да",- и отвернулся к другим.

   У Лизочки времени было мало, но она еще осталась на минутку и рассеянно слушала вежливые нежности Морсова.

   Юрий ушел с Кнорром.

  

  

   Когда они миновали мало освещенную выходную аллею, Юрий заметил, у самой будки, скверно одетого господина, рыжеватого, с веснушчатым лицом и синими подглазниками.

   Он только что входил в сад и прошел мимо очень быстро, но Юрий успел заметить, что они с Кнорром переглянулись.

   - Этот еще тут что делает! - морщась, сказал Юрий, когда они через кучу карет, извозчиков и автомобилей выбрались на проспект.

   - Кто? - нерешительно произнес Кнорр. Хмель с него давно соскочил.

   - Ну, кто... За тобой, что ли, следит? Верно ли поручения исполняешь?

   - А ты... узнал?

   - Эту-то прелесть вашу не узнать? Всегда он мне был неприятен.

   - Отчего ты Яшу так...- начал Кнорр.

   Юрий вдруг остановился.

   - Послушай, Кнорр, у меня нет времени. Я должен ехать далеко, переодеться и успеть еще попасть в одно место. Говори скорее, что тебе нужно. Ты, как я вижу, не от себя...

   - Я от Михаила.

   - Ну отлично. А всего бы лучше, оставили бы вы меня в полном покое! Я совершенно не интересуюсь ни вашими делами, ни вашими настроениями. Был бы рад и не знать ничего. Ведь я вам не мешаю.

   Кнорр нервно поправил фуражку.

   - Конечно, если ты этого хочешь... Никто не будет насильно... Я так и скажу Михаилу. Извини.

   - Да говори уж! - досадливо крикнул Юрий.- Я очень жалею Михаила и Наташу, и если я могу что-нибудь сделать для них мне не неприятное, я сделаю. Не понимаю твоей роли. Ты ведь всегда был сбоку припеку... Говори скорее... А то я уеду.

   - Михаил у тебя тогда был. Сказал, что надобность пока миновала.

   - Ну? Михаил у меня раза три уже был.

   - Так вот... А теперь явилась надобность. Дело в Хесе.

   - А! - холодно проговорил Юрий.- Тем хуже.

   - Выслушай, прошу тебя! Ради меня. Я не вижу исхода, если ты... Яша говорит, что...

   - Для Яши я ничего не сделаю. Да раз дело касается Хеси, то я и для Михаила тут ничего не стану делать.

   Кнорр весь потемнел, хотя и без того был зелено-серый во мгле дневной ночи.

   - Не Яша, не Яша,- залепетал он.- И не ради дела, я знаю, ты от него ушел. Ради меня, просто... Ты знаешь, и я ведь к делам их не так уж близок. Просто... Но, конечно, если ты и слушать не хочешь... Пусть сам Михаил.

   - Пусть.

   Они прошли молча несколько шагов. Юрию стало жаль Кнорра: жаль той досадной, скучной жалостью, которую он чувствовал к несчастным и глупым. Кнорр мешал ему, влекся за ним, как солома, приставшая к башмаку. Хотелось сбросить его во что бы то ни стало - и сейчас.

   - Кнорр,- сказал Юруля кротко.- Ты объясни, в чем именно дело. Воспоминание о Хесе мне неприятно, потому что она тогда влюбилась в меня, а мне совсем не нравилась, и это создавало прескучные истории. Но я ничего не имею против нее. Ты, я знаю, любишь ее или воображаешь, что любишь. Мне это все равно, но тебя я жалею. Скажи, в чем дело.

   Кнорр забормотал:

   - В подробностях пусть уж Михаил... А я только два слова. Они ее сюда вызывают. Или не вызывают, но только она должна сюда приехать на некоторое время. И ей очень, очень рискованно, именно ей. Надо ее хорошо устроить. Места же теперь нет такого. С внешней стороны она обеспечена, а места вот нет...

   - Что ж так обеднели?- презрительно спросил Юрий. И добавил: - Не понимаю, при чем я тут...

   - Ты в стороне... Графиня...

   Юрий рассмеялся.

   - Что же, я ее графине в виде любовницы своей представлю? Или в своей комнате на Васильевском поселю?

   - У тебя знакомые...

   - Брось, Кнорр, это все ребячество. Да, наконец, зачем я стану?..- Спохватился и опять кротко прибавил: - Ну, я подумаю... Спрошу еще Михаила... А теперь прощай. Вот последний порядочный извозчик, там уж не будет. И без того опоздал.

   Не предлагая Кнорру подвезти его (еще согласится!), Юруля быстро вскочил в пролетку и поехал на Остров.

   Только его Кнорр и видел.

   А по дороге на Остров Юруле пришла вдруг в голову забавная мысль... Правда, почему нет? Они будут довольны, для Хеси это будет невинно-поучительно, а Юруле,- и это главное,- будет весело. Отлично, так и решим.

   А пока - ну их всех к черту, и Кнорра, и Хесю, и всех. Юруля спешит к себе. Надо снять мундир. Неловко.

  

  

   Проходят, проходят ночные часы.

   Тихий стук, щелк французского замка. Тихий, тише нельзя.

   Кругло вспыхнул свет в передней, мелькнул котелок на подзеркальнике, рядом с белыми перьями широкой шляпки кругло вспыхнул свет, на полмгновенья - и сгас. Отворилась, затворилась внутренняя дверь. Совсем шепотом. Точно ничего не было. Так, просто тишина вздохнула.

   Но кто-то чуткий слышал.

   Прошуршали по коридору быстрые мелкие шаги,- босые ножки, точно мышиные лапки. Опять отворилась та внутренняя дверь.

   Лизочка просунула в нее свою кукольно-белокурую голову.

   - Юрик, ты?- позвала чуть слышно.

   На дворе теперь обнаженно светло и страшно, потому что по-ночному мертво. Но в комнате шторы сдвинуты, горит граненое яйцо на потолке. Юруля - в кресле, усталый; как был - в черном пальто, мягкую шляпу только сбросил.

   В комнате хорошо пахнет, ковер, низкий диван, за бледной ширмой свежая постель.

   Притворила дверь, босая, вошла, в открытой сорочке, с продернутой в кружева лиловатой лентой у плеч.

   - Я проститься... Дрыхнет Воронка. Терпеть этого не могу, когда он на всю ночь располагается. Ну что?

   - Все продул, Лизок.

   И Юруля устало и весело улыбнулся, сладко зевнул. Она тоже улыбнулась.

   - Экий какой! А весело хоть было?

   - Весело. Я тебе завтра расскажу. Все четыреста просадил. А сначала - вот везло!

   - Четыреста? Не больше?

   - Откуда ж больше?

   - То-то. Мне Юлька третьеводни хвасталась... Да врет? Смотри, ты не ври. У Юльки ничего не брал?

   И она вдруг ревниво сдвинула брови, смешно черные под кукольными волосами.

   Юрий устало протянул руки и посадил ее к себе на колени.

   - Вот глупая! Если тебе веселее, чтоб я твои деньги проигрывал, так зачем мне лгать? Да мне сегодня больше и не надо было.

   Лизок обнимает его голыми, похолодевшими руками и счастливо смеется. Шершавое сукно пальто царапает ей тело, цепляет кружева.

   - Ужасно я в тебя влюблена. Ты такой... такой...- Не нашла слова, подумала.- Не знаю, какой. А только все бы сейчас тебе отдать и чтоб ты был доволен. Юлька вон так и ест тебя глазами. Тоже! И врет, врет... Коммерсант, говорит, у меня... А сама прошлогодние перья на шляпку нацепила. У ней за душой и с коммерсантом всего ничего.

   - Вот постой, я ей получше кого-нибудь найду,- шутливо сказал Юрий.

   Лизочка вся вспыхнула, дернулась, чуть не заплакала. Юрию не захотелось ее дразнить.

   - Ну, хорошо, хорошо,- протянул он сонно.- И Юлька славная. Ты мне больше нравишься, вот и все. Знаешь меня, понравилась бы Юлька больше... Будь довольна тем, что есть. А теперь уходи, я спать хочу. Вот увидит еще Воронка, что тебя нет...

   - Не проснется, храпит, как медведь. А веселый какой приехал, шут его дери, и даром, что прямо из комиссии, ухитрился, заранее прислал цветов, дорогие, белые, роскошнейшие! В горшке. Вот завтра, коли хочешь, тащи своей хамке!

   Лизочка знала немножко про шалости Юрия с переодеванием. Не сердилась,- да и разве бы помогло? - а умирала-хохотала.

   - Цветы? Так куда это я их с горшком потащу?

   - Оборви, да и неси! Вот еще!

   - Ну, завтра лень...- Он зевнул и прибавил опять: - Иди же, Лилька, право! Ну, гоп!

   Она поцеловала коричневую волнистую прядь у него на лбу и соскочила.

   - В тебя все влюблены, а вот ты со мной. И комната твоя у меня. А я больше всех влюблена. Ну прощай, спи и то. Небось уж час пятый, коли не больше.

   У дверей она еще обернулась.

   - Спи поздно. Мой-то часов в десять уедет. А мы завтракать станем.

   - Ладно.

   Она, вспомнив, засмеялась.

   - Какой этот твой потешный, говорун-то... Сегодня в Эльдорадке... Так и плывет из него, так и плывет... Ведь это он и есть, к кому ты Верку нашу тогда возил? Расспрошу ее завтра...

   - Да иди ты, наконец!

   - Ну уж и Кноррище этот... Вот ненавистный! Чисто чугунный! Иду, иду, спи!

   Тихо, опять по-мышиному, убежала. Юруля с наслаждением зевнул еще несколько раз, вскочил, сбросил с себя все, повернул кнопку - и огонь электричества провалился.

  

  

   Утром дождик. В Лизочкиной столовой "под дуб", с одним широким надворным окном - темновато. Завтрак смешной: дорогие сыры, закуски и фрукты из Милютиных лавок, прекрасное вино, а из горячего только и есть, что яйца всмятку.

   Но Юрию и Лизочке это нравится, им весело, они смеются.

   Подает на стол высокая, черноватая горничная, совсем молодая еще, но худая, точно болезненная. У нее короткий нос и лицо совсем не неприятное, волосы острижены и вьются.

   - Верка! - кричит ей Лизочка.- Ей-Богу, вот смешной-то! Так и катит, так и катит! А видать, что ни скажи,- сейчас поверит! Дурынды они все, должно быть. И выдумает же этот Рулька, право! В курсистку играть!

   Верка смеется, показывая тесные, белые зубы.

   - Да как же ты?- пристает Лизочка.- Расскажи по порядку.

   - Уж забыла, должно быть. У меня после больницы, от тифа этого, память такая стала...

   - Ну, не ври! Чего тут, садись с нами. Я тебе икема налью. А ты расскажи. Мне интересно, потому что я вчера в Эльдорадке этого Морсова все слушала. Садись, садись.

   Верка - давняя Лизочкина подруга. Года полтора тому назад, когда Юрий знал ее, она хорошо была пристроена, с богатеньким офицером, и даже Лизочке покровительствовала. Лизочку - тогда еще глупенькую, еще черноволосую девочку, Юрий однажды у нее видел мельком. С тех пор дела повернулись. Верке сильно не повезло. Запуталась в какую-то глупую историю, потом заболела воспалением легких, а выздоравливая,- схватила в больнице тиф. К весне едва выписалась. Ни кола, ни двора. На улицу идти у Верки свой гонор, да и соображенье есть.

   Лизочка - добрая душа, а тут и Юрий посоветовал: "Да возьми ты ее к себе в горничные. Сама все ноешь, что с "хамками" не можешь сладить. Кухарку брось, дома ведь никогда не обедаешь, лакей у тебя при карете, а с Веркой отлично будет. И мне уж надоели эти соглядайки. Не повернись".

   Так и устроились. Верка была довольна. Она после болезни слабая. А в белом переднике дверь дяде Воронке отворить, да с граммофона пыль смахнуть - отдых, а не работа. Они обе - Лизочка-госпожа и Верка-горничная очень естественно приняли данное положение. Так оно есть - чего же еще? Верка называла Лизочку "барыней", а Лизочка, при других, говорила даже ей "вы", как следует.

   Порой они ругались, Верка "отвечала", но не более, чем настоящая горничная.

   Старые "дела" Юрия с Веркой решительно никого не смущали. Они были забыты. Впрочем, Верка и прежде никогда Юрию не нравилась особенно. У нее осталась к нему послушливая преданность.

   По приглашению развеселившейся Лизочки Верка, не жеманясь, села за стол и вино выпила.

   - А ты его в гости не звала? - спросила она Лизочку про Морсова, переходя на дружеское "ты".- Вот интересно, еще узнал бы меня.

   Лизочка захохотала.

   - Никогда бы не узнал! Порожела ты с той поры здорово!

   - Вот еще! Я поправлюсь,- сказала Верка, нимало не обижаясь.

   - Ну ладно, ты мне расскажи обстоятельно! От него ничего толком не добьешься,- кивнула Лизочка на Юрулю.- Вот, сидит и смеется. Ну говорит, двоюродная сестра, ну курсистка, а ты что?

   - Да я что? Мне тоже интересно. Он всегда, бывало, выдумывает... Научил меня, а память у меня была хорошая...

   - Ну, ну?- нетерпеливо допрашивала Лизочка.- Чему ж он тебя научил? И как же там было?

   Юруля, улыбаясь лениво, поощрил:

   - Да расскажи ей, Верка. Я уж и сам забыл. Теперь уж этого и нет ничего.

   - Нету?- спросила Лизочка с сожалением.- Что ж они? Рассорились все?

   - Ну, много ты понимаешь. Я говорю про те вечера, на который я Верку повез. Да тебе не втолкуешь. Пусть Верка расскажет.

   - А и смешно было, Лиза,- начала та с одушевлением.- Говорит он мне вдруг: хочешь, говорит, я тебя в самое что ни на есть утонченное общество свезу? Настоящие, говорит, аристократы, и ты между ними будешь. Я гляжу на него, а он смеется: аристократы. Как? духа, что ли? Это, мол, еще выше, да и забавнее. Наилучшие художники и писатели, говорит, строго между собой собираются и утонченно по-своему веселятся, и лишнего никто не допускает. А я тебя привезу.

   - Ишь ты! - сказала завистливо Лизочка.- Я бы боялась. Выгнали бы еще скандально, если строго и на дому.

   - Ну, я не боялась. Во-первых, что какие это там такие аристократы, точно мы их не видим, а затем он меня научил ловко. Оделась я в простую юбку и блузку белую, ну, пояс кожаный, однако все новенькое. Волосы наушниками, и будто я его двоюродная сестра, курсистка из Москвы. И будто я тоже, не хуже их, стихи могу писать, и стихи дал на бумажке, велел наизусть на случай выучить. А у меня память была о-отличная...

   - Неужели помнишь?- воскликнула Лизочка.- А ну-ка, скажи! Скажи, душка!

   - Теперь, после больницы, уж не знаю... Вспомню, так скажу. Ты слушай по порядку.

   - Ну?

   - Ну вот, и будут тебя, говорит, звать София, что значит премудрость.

   - Сонька, попросту.

   - Не Сонька, а София. И должны там все, самые солидные, и господа, и дамы, надевать костюмы, а меня, когда мне костюм станут предлагать, научил, что ответить.

   - Что же?

   - А вот погоди. И должны там все лежать...

   - Это что же?- разочарованно фыркнула Лизочка.- Сразу же и ложатся?

   Юрий усмехнулся.

   - Глупенькая! Это они за столом должны возлежать... Это давным-давно такая мода была...

   - Ну да, возлежать,- поправилась Верка.- На столе кушанья, вино, а они вокруг, только вместо стульев обязательно кушетки, на них и возлагаются.

   - И ты возложилась?

   - Погоди. Он научил меня: больше все молчать и глядеть строго и скромно. И если, говорит, пакости какие увидишь,- мало ли что покажется! - не обращай внимания, не хохочи, гляди строго, с благоволением, и не думай чего-нибудь: это они по примеру самых благородных древних фамилий.

   Лизочка не выдержала.

   - Нет, ну и дура же ты, Господи! Уж я бы не попалась. Это просто он тебя надувательски надул, вот и хохочет теперь! Просто повез тебя в самое последнее место. Хороша!

   Верка смутилась было. Но Юрий, продолжая смеяться, сказал:

   - Не бойся, Верка, не слушай! Я тебя ни капельки не обманывал! Настоящее было место, и аристократия настоящая.

   Лизочка не унималась.

   - Нет, Морс-то, Морс-то! Посмотреть - манеры самые деликатные.

   - А ты на него напрасно, он ничего, ни-ни, вежливый, и все так гладко. И костюм на нем такой длинный был, пестрый, ногами даже путался. Другие многие, действительно...

   - Похабничали?

   - Ну... Мне что? Я гляжу да молчу. И все, милая моя, говорят, говорят... Вино в чашках. Чашку не выпьет, в руках держит, говорит-говорит, насилу опрокинет.

   - И все стихами?

   - Всяко. Я не слушаю, свои в уме держу, кабы не забыть. На головах венки из цветов, живые, ну и повяли, потому на проволоках.

   - И ты с венком?

   - Нет. Я не приняла. Ты слушай. Когда это уж достаточно поговорили и поугощались, Юрка вдруг встает и объявил: София, говорит, желает теперь высказать свою причину, почему она отказалась надеть костюм и остается среди всех в своем обыкновенном платье.

   - Так и объявил? Ух ты батюшки! А ты что ж?

   - А я уж знала. Взяла свою чашку, подняла вот так...- Верка подняла стакан с икемом,- ну и сказала...

   - Да что ж ты сказала?

   - Вот забыла, как сказала,- вздохнула Верка.- Вот уж и не сказать теперь так ни за что, хоть убей. С голосом учила. Я между вами, говорю, одна без костюма потому.... потому...

   - Эх, да ну тебя!

   - Потому, мол, что костюм - это... полумера, что ли?..

   Она беспомощно взглянула на Юрулю. Но тот коварно молчал, улыбаясь.

   - Одним словом, постой,- продолжала Верка.- Одним словом, что они все трусы, что желают все... да, освобождения от условий и, кроме того, красоты, а что для этого,- я будто чувствую и знаю,- надо собираться совершенно обнаженно, потому что в теле красота, а не в костюме. И в красоте чистота, и я, мол, одна это понимаю, потому что я вот, чистая девушка, сейчас бы готова на это, но вижу, что они еще не готовы, и сижу в своем платье скромно, а в костюм, однако, наряжаться не согласна, это, мол, только себя обманывать. Не истинная красота.

   Верка проговорила все это одним духом, глядя на Юрулю. Тот покачал головой.

   - Забыла ты, забыла,- сказал он.- Много чепухи наплела. Тогда лучше у тебя вышло.

   Лизочка только руками всплеснула.

   - Батюшки, срам-то какой! И неужели ж они тебя за этакие вещи об выходе не попросили?

   - Ничегошеньки. Я думала не то. Думала скажу - да вдруг они все поснимают. А не то закричат: хвастаешь, так раздевайся, а мы не в бане. Мне же, признаться, не хотелось. Однако, милая моя, ничего подобного, а прямо фурор. За мое здоровье чашками так и хляскают, кричат, что я вернее всех сказала, что выше их понимаю, что они, действительно, не готовы. Говорили-говорили, Морсов в хламиде путается, другой там был, черненький, в коротенькой юбчонке, на кушетке лежит, кричит: мы старые люди, но мы идем к новому! Скандалили довольно.

   - Весело, значит, было?

   - Нет, милая моя, скучища. У меня уж глаза повылезали. Да и они - поговорит один, выпьет, другой об том же начнет. Вот и веселье. Ну, наугощались, конечно. А так чтоб особенного - ничего.

   - Мне было забавно,- сказал Юрий.- Я все на Верку смотрел. Вот важничала, курсистка.

   - Наконец, того - сон меня стал на этой кушетке клонить. А Морс пристает: София, скажи стихи свои!

   - На "ты" уж к тебе?

   - Все на "ты", по условию. Дамы там, солидные видно, им тоже все "ты". Ну, я сначала, конечно, ломаюсь. После говорю, хорошо, только что припомню из старого. Не будьте строги. Все он меня научил, да уж потом я и сама разошлась, вижу, как с ними надо.

   - Неужели помнишь стихи? - спросил Юрий.- Помнишь, так скажи Лизочке.

   Стихи тогда Юрий сам старательно - не сочинил, он не умел сочинять, а составил для Верки. Составил с расчетом и со знанием, как дела, так и вкусов тогдашних.

   Теперь Юрий, конечно, не помнил ни одного слова. Так давно все это было, так устарело. Но ему забавны казались воспоминания Верки: ведь для нее это приключение осталось свежим и важным.

   - Ах, не припомню я,- сказала Верка.- После больницы уж не та у меня память. Погоди-ка.

   Она встала в позу, опустив руки, наклонив голову, и начала нараспев, густо. Голос у нее был довольно приятный.

  

   Я вся таинственна,

   Всегда единственна,

   Я вся печаль.

   И мчусь я в даль,

   Как бы изринута

   Из чрева дремного...

   Не семя ль темное

   На ветер кинуто?

  

   В купели огненной

   Недокрещенная,

   Своим безгибельем

   Навек плененная...

   Душа скитальная...

  

   Верка запнулась. И повторила беспомощно:

  

   Душа скитальная...

  

   - Ну? Что ж ты?- поощрил Юруля.- Вали дальше. Длиннее было.

   Он тогда очень старался, чтобы стихи составить средние, чтобы не пересолить в пародию. И действительно, пародии не было.

   Верка припоминала:

  

   Душа скитальная...

  

   - Так вот хоть ты что! Больше, ей-Богу, ни-ни, ничего не помню!

   Лизочка была разочарована.

   - Ну-у! - протянула она.- Я думала, интереснее что-нибудь. И так заунывно и говорила?

   - Так надо.

   - Что ж они? Понравилось?

   - Должно быть, понравилось. Руки мне жали и объясняли, что это значит.

   - Что же?

   - Ну, я уж не слыхала. Устала, беда! Целый вечер на этой кушетке, да гляди строго, да молчи,- оно доймет!

   - Ишь ты, бедненькая! - пожалела Лизочка.- Я бы не выдержала. И, главное, ради чего, коли веселья никакого не было.

   - Нет, в начале смешно. После только наскучило. Ну, побаловались они еще, затем платья свои понадевали - и по домам. А уж потом я не знаю, было ли у них еще, нет ли.

   - Может, они потом без костюмов, Юрка, а? - спросила Лизочка.

   Юрию надоело. Он зевнул.

   - Не знаю. Я больше не был. А потом за границу уехал. Да нет, теперь уж ничего этого нет. Мода прошла. Теперь не дурачатся, теперь серьезно, лекции читают.

   - Ну, лекции...

   - Ничего, ты пойди как-нибудь, послушай, я тебе билет дам.

   - И мне дай,- попросила Верка.- Не выгонят?

   - Нет, нет, в общей зале. Садитесь смирно и сидите.

   - Скука?

   - Еще бы. А надоест - уйдете. Вот, признаться, вы мне теперь обе ужасно надоели. У меня к тебе дело было, Лизок, да скучно, и некогда теперь. Как-нибудь после. Отдохну и поеду. Обедаю я в одном месте нынче.

   Он встал и открыл окно. В столовой было накурено. Верка, превратившись в горничную, принялась убирать со стола.

   В эту минуту в передней зазвонили.

   Лизочка прислушалась и вдруг вскочила, подхватив ленты своего капота.

   - Вера, Вера,- зашептала она.- Живо! Все со стола вон! Это Воронка, я его руку знаю! Ключа-то не даю, дудки! Не иначе как опять забыл что-нибудь утром, растеряха! В спальной не убрано? Ладно, я прямо в постель, скажи, барыня еще не вставала... Юрунчик, прощай.

   Она подскочила к Юрию, на лету чмокнула его и исчезла.

   В один миг стол опустел, как будто ничего на нем никогда и не стояло. Юрий неслышно скрылся. И Верка уже отворяла дверь, скромная и ловкая в своем белом переднике, извинялась перед барином, что не сразу услыхала звонок, докладывала, что барыня опять започивали и не велели себя будить.

   Дядя Воронка доверчиво пошел сам в спальню. Он только на минутку. Он, действительно, забыл утром у Лизочки какой-то, никому, кроме него, не нужный портфель.

  

  

   Необыкновенно унылая квартира - квартира графини. Весь дом унылый, старый,- ее собственный. Такие бывают казенные дома, казенные квартиры. Окна темные, высокие, с мелкими и будто всегда грязными стеклами.

   Комнат непомерно много, половина из них - бесполезны. Какие-то буфетные, какие-то угловые. У графини своя гостиная, своя столовая, где с нею обедает Литта и две чрезвычайно приличные приживалки. Николаю Юрьевичу подают особо, да, кажется, и готовят особо. Юрий, когда жил на Фонтанке, обедал тоже с сестрой и графиней.

   К отцу Юрий чувствовал дружеское сожаление. Он болен и в зависимости от графини. Считал, однако, что отец малодушен и слишком рано озлобился. Мог бы, если б не капризничал, поддерживать некоторые связи, и вообще жить гораздо приятнее.

   Он ласково и шутливо выговаривал ему подчас. Николай Юрьевич махал рукой, но потом оживлялся и даже начинал доказывать себе и Юрию, что вовсе он не так опустился и вовсе не так уж его забыли. Вряд ли он любил сына, однако ценил посещения: они развлекали и утешали его. Веселый, красивый, уверенный и здоровый Юрий ему нравился.

   На дочь Литту он не обращал никакого внимания. Графинина внучка.

   В этот день Юрий пришел часа в два, посидел у отца, а после пил чай с сестрой. Графине нездоровилось, она не выходила.

   - Отчего ты теперь не живешь с нами? - спрашивает Литта тихо.

   В доме все тихо говорят.

   Юруля смотрит на сестру, на ее еще по-детски распущенные волосы, бледные, связанные черным бантом, и улыбается.

   От его улыбки в комнате делается уютнее.

   - Почему не живешь с самой заграницы?- опять спрашивает Литта.

   - Разве я не живу? Я часто ночую. Там, на Острове, мне ближе к университету, ты знаешь. И заниматься удобнее.