Амфитеатров Александр Валентинович - Паутина

ы; спокойно прятала она ихъ въ свою шкатулку, a на завтра несла въ ссудо-сберегательную кассу. Но однажды утромъ Симеонъ ворвался къ ней, какъ бѣшеный. У него въ университетѣ, въ присутств³и товарищей вышла ссора съ Морковниковымъ и, въ пылу пикировки, онъ обозвалъ того "лавочникомъ". Морковниковъ пр³осанился, прищурился и отвѣчалъ:

   - Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И дѣдъ былъ лавочникъ. Скоро сто лѣтъ, какъ миткалями торгуемъ. Но дѣвками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистим³ею и оптомъ, и въ розницу промышляете.

   Едва ихъ развели, и загудѣла по студенчеству молва о предстоящей дуэли...

   Смѣло выдержала Епистим³я бѣшеный допросъ Симеона... Только и слышалъ онъ отъ нея:

   - Для васъ же старалась...

   - Вы же приказывали...

   - A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?

   Видѣла она, что не по любви къ ней онъ бѣснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачѣмъ все это вскрылось и зацѣпило его срамомъ своимъ... И - впервые въ жизни - ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и унижен³е она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмѣсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпѣла съ сухими глазами и - опять - только и сказала ему:

   - Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мнѣ въ жизни никакой пощады... Бейте! бейте! стою того!...

   Даже y Симеона опустились руки... Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно уѣхала изъ Москвы...

  

  

   И вотъ Епистим³я опять на родинѣ, живетъ отдѣльно отъ сестры на квартирѣ, перевариваетъ внутреннюю муку свою, провѣряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вмѣсто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ бѣды, но тоски въ душѣ еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гнѣва, отвращен³я къ себѣ самой, будто къ лужѣ вонючей, - и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, - и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и вылѣпитъ изъ нея, рабы своей... И въ так³я минуты - одно ей спасен³е: бѣжитъ къ сестрѣ, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ... просвѣтляетъ, какъ умѣетъ, дѣтскую душу и свѣтомъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.

   Много денегъ y Епистим³и, по ея одинокому мѣщанскому дѣвичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она цѣлью - накопить Гришуткѣ, къ совершенному возрасту его, хорошее состоян³е, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безбѣдственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный человѣкъ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистим³и, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на недѣлю, возвратить черезъ мѣсяцъ, да, за промедлен³е, по дворянской амбиц³и, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистим³я давно получила отъ Ольги Львовны отпущен³е, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистим³я опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ домѣ y нихъ человѣкомъ. И, когда въ неурядицѣ безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаосѣ разнообразно подростающихъ дѣтей (Зоѣ тогда шелъ четвертый годъ, a Аглаѣ восьмой, a Модесту - семнадцатый) становится въ семьѣ ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ Викторъ Андреевичъ выбѣгаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидк³е волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недорѣзанный волкъ:

   - Да пошлите же за Епистим³ей Сидоровной! Авось, хотя она уйметъ этотъ шабашъ бѣсовск³й...

   И, когда Епистим³я приходить, въ домѣ, въ самомъ дѣлѣ, водворяется порядокъ. У Зои въ рукахъ оказываются как³я то глиняныя птички, Аглая разсматриваетъ картинки въ "Задушевномъ Словѣ", Викторъ убѣждается, что, чѣмъ колотить Матвѣя линейкою по головѣ, лучше имъ вчетверомъ, съ Гришуткою Скорлупкинымъ и другимъ одиннадцатилѣтнимъ парень комъ, изъ Епистимьиной же родни, по имени Иляткою, играть изъ Жюль Верна въ путешеств³е къ центру земли; старѣющая Ольга Львовна перестаетъ скитаться изъ комнаты въ комнату по слѣдамъ старѣющаго Виктора Андреевича, напрасно ревнуя его къ боннѣ и гувернанткѣ; a Викторъ Андреевичъ, свободно вздохнувъ, среди наступающей тишины, вдругъ находитъ идею, которая вилась вокругъ думнаго чела его цѣлое утро, да все не давалась, спугиваемая дѣтскимъ шумомъ и взглядомъ ревнивой жены: какъ, имѣя въ карманѣ всего на всего сто рублей, уплатитъ онъ на будущей недѣлѣ въ банкъ 500 рублей процентовъ, починитъ конюшню, пошлетъ деньжонокъ Симеону въ Москву и кадету-Ивану въ Петербургъ. По часу и больше сидитъ онъ иногда, запершись съ Епистимией, совѣтуясь объ отчаянно плохихъ дѣлахъ своихъ, и - странное дѣло! - Ольга Львовна, твердо, хотя и незаслуженно, увѣренная, что супругъ ея ни одной юбки не пропуститъ безъ того, чтобы не поухаживать, нисколько его къ Епистим³и не ревнуетъ, хотя Епистим³я, на 28-мъ году жизни, еще очень и очень недурна, a ея прошлое барынѣ больше, чѣмъ кому-либо, извѣстно. Она другъ и повѣренная Ольги Львовны, постоянная кредиторша и спасительница ея дыряваго и зыбкаго хозяйственнаго бюджета. Продать жемчугъ? заложить серебро? кто же это можетъ сдѣлать лучше и секретнѣе Епистим³и Сидоровны? Она мчится куда то съ таинственными узлами, a возвращается безъ узловъ, но съ деньгами... И слышится въ барыниной спальнѣ ея прерывистый шепотъ:

   - Что хочешь, дѣлай... не даетъ больше... ужъ я ругалась-ругалась... эѳ³опъ! говорю, - вспомни барынины благодѣян³я...

   - Ничего, Епистим³я Сидоровна, спасибо тебѣ, я обойдусь...

   - Изъ за процентовъ тоже... ну, статочное ли дѣло: ломитъ двѣнадцать годовыхъ? Я, матушка барыня, не уступила: довольно съ него, Искар³ота, десяти...

   - Ахъ, Епистим³я Сидоровна, еще разъ спасибо тебѣ, но, право, я въ такихъ тискахъ, что и двадцать спроситъ - дашь, да поклонишься.

   - Какъ можно, барыня! упаси Господь! Это даже слушать страшно.

   A между тѣмъ, вещи то изъ таинственныхъ узловъ лежатъ себѣ въ сундукахъ на ея квартирѣ, и эѳ³опъ, и Искар³отъ этотъ мнимый, корыстолюб³е котораго она столь энергично клеймить, - въ дѣйствительности - никто иной, какъ сама она Епистим³я Сидоровна Мазайкина, любезно-вѣрная Епистим³я, какъ иронически зовутъ ее Сарай-Бермятовы.

   Что она Сарай-Бермятовыхъ чиститъ и тащитъ съ нихъ, правда, осторожною и деликатною рукою, но за то все, что только можетъ, замѣчаетъ кое кто со стороны... Между прочими, суровый, вѣрный слуга - крѣпко уважаемый Епистим³ей - угрюмый Евсѣй Скорлупкинъ.

   - Сестрица! Вы бы хоть поосторожнѣе, - сдерживаетъ онъ ее, - надо совѣсть имѣть...

   Она складываетъ руки и умоляюще смотритъ на него прекрасными синими глазами:

   - Братецъ! не осуждайте... Ну что? Все равно: не сегодня, завтра рухнутъ... Чѣмъ чужимъ въ лапы, лучше же я свою пользу возьму...

   - Оно такъ, да все же...

   - Братецъ! Кабы я для себя... Для Гришеньки стараюсь... все ему пойдетъ...

   И умолкали упреки на устахъ суроваго Евсѣя, потому что сына онъ любилъ паче жизни и чести своей.

   Изъ семьи Сарай-Бермятовыхъ особыя отношен³я сложились y Епистим³и съ Модестомъ, котораго она, по возвращен³и изъ Москвы, застала гимназистомъ шестого класса. Она сразу замѣтила въ немъ большое сходство съ Симеономъ, и наблюден³е это наполнило ее тоскливою злобою.

   - Такой же змѣй изъ змѣеныша выростетъ!

   И, такъ какъ, несмотря ни на что, продолжала она Симеона любить до того, что часто пролеживала въ горькихъ слезахъ напролетъ безсонныя ночи, то этотъ мальчикъ сталъ для нея какъ бы символомъ той отрицательной части, которую она сознавала въ своемъ сложномъ чувствѣ къ Симеону. Модестъ для нея сталъ Симеономъ внѣ любви къ Симеону. Наблюдая Симеона, она могла мучительно страдать отъ сознан³я его грубости, сухости, разврата, эгоизма, но не могла - до сихъ поръ не могла! - относиться къ нему съ тѣмъ холодомъ ненависти, съ тѣмъ мстительнымъ злорадствомъ, съ тою послѣдовательностью глубоко затаенной, но тѣмъ болѣе прочной вражды, которыхъ ей противъ него такъ хотѣлось... Но, разглядѣвъ въ Модестѣ второго будущаго Симеона, только еще вдобавокъ съ фантаз³ями, лѣнтяя и безъ характера, она перенесла на него всѣ недобрыя чувства, которыхъ не сумѣла имѣть къ Симеону настоящему. По наружности не было лучшихъ друзей, чѣмъ Модестъ и Епистим³я, a - въ дѣйствительности, Епистим³я даже сама не отдавала себѣ полнаго отчета, насколько она презираетъ и ненавидитъ этого опаснаго мальчишку, вымещая на коп³и гнѣвъ, который была безсильна выместить на оригиналѣ. И все, что есть хорошаго и положительнаго въ Модестѣ, возбуждаетъ въ ней вражду и жажду испортить и разрушить. И все, въ чемъ онъ противенъ и гадокъ, радуетъ ее какою то змѣиною радостью.

   - Погоди ты y меня, материнское утѣшен³е! - со злобою думаетъ она, сочувственно улыбаясь глазами и ртомъ, когда Ольга Львовна поетъ хвалы уму, способностямъ и блестящимъ успѣхамъ Модеста:

   - Это ген³й растетъ въ нашей семьѣ! настоящ³й ген³й!

   На семнадцатомъ году Модеста Епистим³я сдѣлала его своимъ любовникомъ - безъ всякой страсти, съ холоднымъ цинизмомъ професс³ональной развратницы, исключительно ради удовольств³я надругаться надъ его юностью такъ же, какъ когда то Симеонъ надъ ея молодостью надругался. Развратила мальчишку и сейчасъ же и оборвала эту короткую связь, очень ловко передавъ Модеста въ распоряжен³е одной изъ самыхъ распутныхъ и извращенныхъ бабенокъ губернскаго города. Эта госпожа обработала будущаго ген³я такъ, что онъ едва кончилъ гимназ³ю и въ университетъ вошелъ неврастеникомъ и алкоголикомъ, съ притупленною памятью, быстро утомляющеюся дѣятельностью мысли, отравленной 24 часа въ сутки иллюз³ями и мечтами эротомана... A въ молодежи тогда какъ разъ начиналось то помутнѣн³е декаданса, которое, во имя Д³ониса и революц³и плоти, вылилось потомъ ливнемъ порнограф³и въ литературѣ и половыхъ безобраз³й, и преступлен³й въ жизни. Нырнулъ въ эту пучину Модестъ и вынырнулъ таковъ, что даже возвративш³йся въ то время на родину Симеонъ, всякое видавш³й, только руками развелъ предъ удивительнымъ братомъ своимъ:

   - Хорошъ!

   A старики, тѣмъ временемъ, стали подбираться съ этого на тотъ свѣтъ. Первымъ ушелъ изъ м³ра Викторъ Андреевичъ, унесенный апоплексическимъ ударомъ ровно черезъ недѣлю послѣ того, какъ хинью пошло съ аукц³она послѣднее именьице Ольги Львовны, заложенное, перезаложенное и стоившее Сарай-Бермятовымъ столькихъ процентныхъ платежей, что врядъ ли не трижды покрыли они и самый капиталъ. За Викторомъ Андреевичемъ, какъ вѣрный оруженосецъ за своимъ рыцаремъ, вскорѣ послѣдовалъ угрюмый Евсѣй. Ольга Львовна тоже не надолго пережила мужа: всего два года ревновала она ко всѣмъ память его, какъ при жизни ко всѣмъ ревновала его живого. И y дворянъ Сарай-Бермятовыхъ, и y мѣщанъ Скорлупкиныхъ оказались новые домодержатели: въ дворянской семьѣ - Симеонъ, въ мѣщанской - Епистим³я. Потому что не довѣрила она идола своего Гришутку вздорной бабѣ матери и, по смерти Евсѣя, поселилась вмѣстѣ съ овдовѣвшею сестрою, чтобы имѣть за мальчикомъ постоянный надзоръ, котораго не чаяла отъ Соломониды.

   - Вонъ она храпитъ, засвистываетъ... такъ бы и сына прохрапѣла, колода надменная, кабы не я!

   Почтенная Соломонида Сидоровна Скорлупкина принадлежала къ тѣмъ избраннымъ женскимъ натурамъ, которыя обязательно должны давать пр³ютъ въ обширномъ тѣлѣ своемъ очередному бѣсу какого нибудь смертнаго грѣха. Отдавъ въ юности щедрую дань бѣсамъ лжесвидѣтельства и блуда, послѣ амурной истор³и съ водовозомъ, красавица едва ли не отдала нѣкоторой дани бѣсу человѣкоуб³йства. Ибо водовозъ ея, - вздумавш³й было возобновить пр³ятный свой романъ съ нею и, на отказъ, разразивш³йся угрозами обо всемъ увѣдомить мужа, - хотя и получилъ краткую взаимность, но вслѣдъ затѣмъ преподозрительно умеръ отъ холерины, неосторожно покушавъ пирожка, испеченнаго доброжелательною мамою Авдотьею. Всѣ эти обстоятельства совершенно отвратили Соломониду Сидоровну отъ романическихъ приключен³й, такъ какъ спокойств³е въ жизни она цѣнила превыше всего, и возвратили ее на путь супружескихъ добродѣтелей. Но, къ сожалѣн³ю, посрамленный бѣсъ блуда прислалъ на свое мѣсто бѣса чревоугод³я и лакомства, a нѣсколько позже, когда бывшая красавица приблизилась къ тридцати годамъ, то пожаловалъ и бѣсъ - не то, чтобы пьяный, но большой охотникъ до сладкихъ наливокъ, которыя великолѣпно варила мама Авдотья. Когда послѣдняя, волею Бож³ею, помре, это искусство, съ нею вмѣстѣ умершее, было едва ли не главною причиною горькихъ слезъ, пролитыхъ старшею дочерью надъ материнскою могилою. Раскормили эти два бѣса Соломониду Сидоровну до того, что стала она вѣсить, при не весьма большомъ ростѣ, восемь пудовъ безъ малаго, a ликъ ея издали походилъ не столько на черты человѣческ³я, сколько на выходящую надъ горизонтомъ красную полную луну. Когда она овдовѣла и осиротѣла, сосѣди качали головою:

   - Ну, закрутить теперь Скорлупчиха... спустили звѣря съ цѣпи!

   Но, ко всеобщему изумлен³ю, Скорлупчиха не только не закрутила, но повела себя даже гораздо лучше, чѣмъ при живомъ мужѣ, котораго она боялась и терпѣть не могла. Прозаическ³е бѣсы не ушли изъ нея, но попятились, чтобы дать просторъ новому высшему бѣсу лицемѣр³я. Ей вдругъ понравилась роль честной вдовы, богомольницы по мужѣ, своемъ злодѣѣ, постницы и молитвенницы, которая - даромъ, что еще не старуха и не обглодокъ какой нибудь изъ себя, - на грѣшный м³ръ не взираетъ, весел³я бѣжитъ, на пиры и бесѣды не ходитъ, на мужской полъ очей не подъемлетъ и, кабы не сынъ-отрокъ, ушла бы она, вдовица горе-горькая, въ монастырь, похоронила бы скорби свои и благочестивыя мысли подъ черною наметкою. Такъ какъ по смерти Евсѣя оказались неожиданно довольно порядочныя деньжонки, то къ бѣсу лицемѣр³я пристегнулся родной его брать, бѣсъ гордыни: ставши по сосѣдскому мѣщанству изъ первыхъ богачихъ, Соломонида Сидоровна заважничала ужасно и начала держать себя - мало съ высокимъ, съ высочайшимъ достоинствомъ, точно она сосудъ, наполненный драгоцѣннѣйшимъ елеемъ, И важничала она съ такимъ прочнымъ убѣжден³емъ, что мало по малу заразила имъ и домъ свой, и всю родню, и сосѣдство. Когда она, подъ вдовьей наколкою, величественно колыхаясь обильными мясами, облеченными въ черный кашемиръ, шествовала въ церковь, можно было подумать, что идетъ мѣстная королева, - настолько почтительно раскланивались съ нею солидные мѣщане, a шушера и легкомысленная молодежь, еще издали ее завидя, спѣшили свернуть въ первый переулокъ, либо проходной дворъ:

   - Скорлупчиху чортъ несетъ... Уйти отъ грѣха, - сейчасъ осудить... Замаетъ наставлен³ями, только попадись...

   Въ роднѣ она возвластвовала настоящею царицею и добилась того, что всѣ ходили передъ нею по стрункѣ. И прослыла она, и отчасти какъ бы въ самомъ дѣлѣ сдѣлалась, будто маткою въ ульѣ, большухою весьма немалочисленныхъ двухъ мѣщанскихъ родовъ, своего Мозайкиныхъ и мужнина Скорлупкиныхъ, со всѣми иными фамил³ями, къ нимъ прикосновенными. Не только въ отдаленнѣйшихъ частяхъ губернскаго города, но и въ уѣздахъ, жены изъ фамил³й этихъ пугали мужей, a мужья женъ:

   - Видно, мнѣ, супруга любезнѣйшая, самому съ вашимъ поведен³емъ не справиться. Но только, ежели я васъ еще разъ замѣчу съ главнымъ мастеромъ y забора, то готовьтесь отъѣхать со мною къ Соломонидѣ Сидоровнѣ - пусть ужъ она тогда началитъ васъ, какъ старѣйшина наша...

   - Очень я боюсь! - огрызалась любезнѣйшая супруга, - сама обѣими ножками побѣгу къ Соломонидѣ Сидоровнѣ пожалиться, каковъ ты есть эѳ³опъ!.. Пущай подивуется, какъ ты третью субботу заработныя деньги пропиваешь.

   Единственный человѣкъ въ роднѣ, который не только не боялся Соломониды, но котораго Соломонида боялась, была Епистим³я. Давно, когда минула ея дѣвическая влюбленность въ сестру, поняла она, что подъ красивою наружностью Соломониды живетъ ничтожнѣйшая баба: человѣкъ глупый, недобрый, пошловатый и подловатый. И Соломонида знала, что сестра о ней невысокаго мнѣн³я, и, зная, потрухивала насмѣшливаго огня въ ея синихъ глазахъ, хорошо помнящихъ прошлое, да зорко видящихъ и настоящее... При людяхъ Епистим³я обращалась съ сестрою столько же уважительно, какъ и всѣ, и племянника учила быть какъ можно почтительнѣе съ матерью. Предоставляла ей важничать, лицемѣрить, надуваться ханжествомъ и чванствомъ, сколько угодно, - разглагольствуй себѣ, были бы охотники слушать! Но, когда Соломонида попробовала ломаться и святошествовать наединѣ съ сестрою, та ее оборвала коротко и рѣзко:

   - Ты, Соломонида, штукъ не строй. Я тебя понимаю, и ты меня должна понимать. Комед³анткою сама съ собою быть не желаю. И въ сына ты не вступайся, въ святоши его не муштруй. Передъ людьми хоть на небо возносись, - твое дѣло, a дома - не ерунди. A вздумаешь надоѣдать - пеняй на себя: передъ всѣми тебя обнаружу...

   Оробѣла Соломонида и залепетала, что я, молъ, что же? я - ничего... И обошлось съ тѣхъ поръ ладно. Помнитъ баба. Почетъ пр³емлетъ, a ухо держитъ востро.

   Слушаетъ Епистим³я храпъ сонной сестры и усмѣхается въ темнотѣ.

   - Ишь, постница! охъ, ужъ постница! За столомъ сидитъ, работницу дурачитъ, хлѣбъ по мѣрѣ ѣстъ, квасомъ запиваетъ. A ввечеру запретъ ставни, опуститъ занавѣски, да и жретъ въ одиночку гуся жаренаго, вишневкою прихлебывая... Бутылка въ день y насъ стала выходить вишневки то... Вдовица цѣломудренная! Небось, на ночь опять карточки разсматривала...

   Работница думаетъ, что она на правилѣ стоитъ, a она карточки воображаетъ...

   Карточки y Соломониды Сидоровны удивительныя. Ничѣмъ не можетъ такъ угодить ей Епистим³я, какъ подновивъ ихъ таинственный составъ. Часами тогда запирается Соломонида Сидоровна стоять на правилѣ и любуется Ледами, Пазифаями, нимфами въ объят³яхъ сатировъ, негритянками, коихъ похищаютъ гориллы...

   - Ахъ, ужасти! - пищитъ она потомъ сестрѣ, въ удобную минуту, потому что, послѣ удовольств³я посмотрѣть карточки, для нея второе удовольств³е - поговорить о нихъ. - Неужели-жъ это все съ натуры, и есть так³я несчастныя, которыя себѣ подобное позволяютъ?

   A y самой въ глазахъ - масляная готовность, если бы только возможно было безъ вѣдома сосѣдей, явиться не только Ледою, но даже и негритянкою, которую похищаетъ горилла.

   Она - не какая-нибудь несчастная, которая себѣ подобное позволяетъ, но есть y нея двѣ подруги-однолѣтки, так³я же разжирѣлыя вдовицы, так³я же святоши, живущ³я на другомъ концѣ города, так³я же потаенныя охотницы до неприличныхъ карточекъ, заграничныхъ "русскихъ сказокъ" и тетрадокъ съ барковскими стихами. Сойдутся, запрутся, пьютъ вишневку, ѣдятъ сласти, почитываютъ, да посматриваютъ, хихикая безстыжими шепотами. Нѣсколько разъ въ годъ Соломонида Сидоровна вмѣстѣ съ вдовушками этими ѣдетъ на богомолье въ какой-либо мужской монастырь, подальше отъ родного города. Епистим³я участвовала въ одной изъ такихъ поѣздокъ и до сихъ поръ ей, видавшей виды, и смѣшно, и стыдно о томъ вспомнить, потому что бывали минуты, когда казалось ей, что она, четвертая въ компан³и съ тремя вѣдьмами, участвовала въ шабашѣ бѣсовъ. A въ прошломъ году Соломонида Сидоровна въ мѣстный храмовой праздникъ долго и внимательно смотрѣла на браваго глухонѣмого парня, толкавшагося среди нищихъ на церковной паперти. И затѣмъ она вдругъ зачѣмъ то заторопилась - купила въ семи верстахъ отъ города участокъ лѣсу на болотѣ, поставила сторожку, и сторожемъ въ ней оказался вотъ этотъ самый бравый глухонѣмой. И каждую недѣлю Соломонида Сидоровна ѣздитъ на лѣсной свой участокъ провѣдать хозяйство. А по монастырямъ вдовы пр³ятельницы теперь разъѣзжаютъ уже однѣ.

  

  

   Такова была маменька любимца Епистим³и, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень крѣпкаго здоровья - обыкновеннымъ мѣщанскимъ ребенкомъ, потомкомъ поколѣн³й бѣдныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семьѣ, долженъ расплатиться за недоѣдан³е, истощен³е и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположен³емъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоган³ямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возрастѣ, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но тѣ немног³е, чья натура выдержитъ всѣ напасти и испытан³я скверной наслѣдственности до пер³ода совершенной зрѣлости, за тѣмъ, словно попавъ въ рай послѣ мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое болѣзнь, уже до самаго послѣдняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григор³й Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ дѣтствѣ своемъ - какихъ только болѣзней не перенесъ онъ! И корь, и вѣтряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина... словно горѣло что-то такое поганое въ организмѣ ребенка, чему надо было выболеть и выгорѣть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша крѣпкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.

   Очень хотѣлось Епистим³и отдать племянника въ гимназ³ю, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищѣ онъ еле-еле тащился.

   - Вы только напрасно мучите ребенка, - говорили Епистим³и доктора, - онъ сейчасъ не "не хочетъ", a "не можетъ" заниматься. Отложите на время всяк³я заботы объ умственномъ его развит³и, дайте ему возстановить свои физическ³я затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, - станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ всѣхъ умниковъ....

   Епистим³я не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вмѣстѣ надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ домѣ, проклинала и ее, и сына, и Евсѣя покойника, и всѣхъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ лѣзть парню въ мозги, a - если и влѣзетъ, то парень "заучится" и станетъ на вѣкъ не человѣкъ.

   Не Соломонидѣ, конечно, было убѣдить Епистим³ю, и, въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, уходила бы тетка племянника отъ большой любви къ нему, но выручилъ Симеонъ, съ которымъ теперь Епистим³я встрѣтилась, послѣ его возвращен³я изъ Москвы и постояннаго поселен³я въ городѣ, очень спокойно, почти дружелюбно, точно никогда между ними не было ничего худого.

   Примѣтилъ какъ то разъ Симеонъ блѣдное сонное лицо Гришутки, мутные глаза, открытый ротъ, приглядѣлся къ вялымъ его движен³ямъ, прислушался къ гнусавому лѣнивому голосу и глухому неохотному смѣху, - и сказалъ Епистим³и:

   - Ты племянника, повидимому, въ блаженненьк³е готовишь? Мой тебѣ совѣтъ: бери его изъ училища. Схватить воспален³е мозга - поздравляю: не покойникъ, такъ дуракъ на всю жизнь...

   - Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евсѣю слово дала...

   - Такъ, вѣдь, не морить сына его ты слово дала, a человѣкомъ сдѣлать. Говорятъ тебѣ доктора: надо подождать, - ну, и жди...

   - A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, - отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ нынѣшнемъ ея настроен³и, и умный помѣшается въ разумѣ...

   - Въ мальчики отдай, - посовѣтовалъ Симеонъ. - Пусть пр³учится къ какому-нибудь торговому дѣлу. Головы не утомить, a тѣломъ и смекалкою разовьется. На этомъ пути тоже человѣкомъ стать очень возможно. Для мѣщанина еще лучше, чѣмъ на всякомъ другомъ. Вѣдь наши то дворянск³я карьеры для него, все равно, закрыты. A захочешь образовать его, - время не ушло: взрослый и здоровый въ мѣсяцъ усвоить то, что больной ребенокъ едва осилитъ въ годъ...

   - Бьютъ мальчиковъ хозяева то, - тоскливо говорила Епистим³я, - не кормятъ...

   - A ты найди такого, чтобы не билъ и кормилъ.

   И нашла Епистим³я даже эту рѣдкость; но все-таки даже авторитетъ Симеона не заставилъ бы ее отказаться отъ своихъ образовательныхъ цѣлей, если бы не подоспѣло тутъ одно дѣло... такое важное дѣло, что вся дальнѣйшая жизнь имъ опредѣлилась для Епистим³и, какъ и для многихъ другихъ людей, ей близкихъ. A ввязалась она въ то дѣло и стала его душою опять-таки ради племянника своего, любимаго Гриши Скорлупкина.

   По смерти стариковъ, отношен³я Епистим³и къ дому Сарай-Бермятовыхъ стали какъ будто тѣснѣе, a необходимость еще нагляднѣе признавалась въ ней всѣми - отъ маленькой Зои, презлобной малютки, которую, когда она принималась ревѣть безъ слезъ на весь домъ, никто не умѣлъ унять, кромѣ Епистим³и, до распутнаго студента Модеста, который въ сумеркахъ, съ особенной охотой ложился на колѣни кудрявою головою и повѣрялъ ей свои любовныя удачи и неудачи, мечты и бреды, сочиненные стихи и сказки.

   - Люблю тебя, Епистим³я Сидоровна, - говорилъ онъ ей, - настоящ³й ты, натуральный человѣкъ. Никакихъ въ тебѣ ложныхъ стыдовъ. Съ мужчиною-товарищемъ нельзя быть такъ откровеннымъ, какъ съ тобою. Другая бы давно притворилась, будто отъ моихъ похожден³й и анекдотовъ y нея уши вянутъ. A ты будто и не женщина: слушаешь - и ничего...

   - Еще и сама научу! - какъ будто и весело подхватываетъ Епистим³я.

   - А, конечно, научишь! - свысока смѣется Модесть. - Великая просвѣтительница юнцовъ! Ты думаешь: я забылъ уроки-то? Желаешь, - повторимъ?

   - Ну, на что я вамъ, старуха! Моя пора прошла, стыжусь на себя и въ зеркало-то взглянуть... A вы лучше загляните ко мнѣ завтра вечеркомъ: я васъ съ такою штучкой познакомлю... будете за Епистим³ю Бога молить!

   - Не черта ли, Епистим³я Сидоровна?

   - A ужъ это ваше дѣло, Модестъ Викторовичъ, не мое: кто вамъ ближе, тому и помолитесь.

   - Срѣзала!- хохочетъ Модестъ. - Иванъ! Вѣдь срѣзала!

   - Срѣзала! - повторяетъ за братомъ, уже смолоду ставшимъ эхоподобнымъ, Иванъ.

   - Ахъ, Епистим³я Сидоровна, и откуда только ты, такой чудакъ, зародилась?

   - Зародилась я, Модестъ Викторовичъ, какъ всѣ, нѣтъ ничего особеннаго... Но вотъ, что школу я хорошую приняла... ну, это ужъ точно приняла школу!.. могу поблагодарить!

   Человѣкъ, которому она и прямо, и косвенно обязана была этою школою, Симеонъ Сарай-Бермятовъ сталъ ей очень любопытенъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ оказался неожиданнымъ главою цѣлой семьи братьевъ и сестеръ, въ возрастѣ отъ шести до двадцатилѣтняго возраста... Съ изумлен³емъ видѣла она, что y этого молодого эгоиста, обычно ходившаго по людямъ, какъ по полу, да еще и въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, есть уголки души, въ которыхъ цвѣтутъ и долгъ, и хорош³я чувства, можетъ даже расцвѣсти жертва. Онъ не любилъ никого изъ братьевъ и сестеръ, развѣ къ одной Аглаѣ былъ благосклоннѣе, чѣмъ къ другимъ, нѣкоторыхъ же просто терпѣть не могъ, - либо презиралъ, какъ Ивана и Модеста, либо ненавидѣлъ, какъ Виктора. Но, такъ сказать, по общей фамильной совокупности, онъ оказался превосходнымъ роднымъ и надрывался всѣми своими молодыми силами, чтобы не уронить своего разореннаго рода, тянуть процентами и сдѣлками отцовск³е долги, прилично одѣвать и воспитывать сестеръ, давать средства къ образован³ю братьямъ. Эта неутомимая и сверхсильная работа на честь фамил³и доставила ему извѣстное уважен³е въ городѣ. Знали, что онъ не женится исключительно потому, что раньше желаетъ обезпечить сестеръ и поставить на ноги младшихъ братьевъ. Знали, что бремя, имъ принятое на себя, лишаетъ его, блестяще способнаго, возможностей крупной общественной или административной карьеры, потому что ему некогда пройти стажъ маленькихъ обязательныхъ чиновъ, - за это время, Аглая съ Зоей могли бы, если не умереть съ голоду, то, во всякомъ случаѣ, уже не только гувернантку, но и бонну дешевенькую для нихъ нанять было бы не на что. И вотъ, вмѣсто того, чтобы шагать по лѣстницѣ чиновъ, Симеонъ Викторовичъ погребалъ свои способности на частной службѣ, потому что она давала ему семь съ половиною тысячъ въ годъ, которыхъ не могла дать казенная, и, вмѣсто того, чтобы ворочать какимъ нибудь департаментомъ, управлялъ лишь дѣлами, правда, огромными, дяди своего по матери, Ивана Львовича Лаврухина.

   Этотъ старый холостякъ, богатый помѣщикъ-либералъ и фрондеръ шестидесятыхъ годовъ, дошедш³й къ двадцатому вѣку зажирѣвшимъ въ безразлич³и, сытымъ циникомъ-хохотуномъ и довольно таки противно безпутнымъ старцемъ, откровенно хвастался, что всѣхъ людей считаетъ мерзавцами, способными рѣшительно на всякую выгодную подлость, при чемъ не исключалъ изъ этого милаго счета и себя самого.

   - A самое забавное зрѣлище, - утверждалъ онъ, - это, когда подлецъ, подличая, не видитъ, что другой подлецъ его насквозь понялъ и, въ свою очередь, ему подлость подводить... A онъ то старается строить здан³е на пескѣ! Онъ то заметаетъ слѣды и втираетъ очки. Иные такъ усердствуютъ, что даже самихъ себя обманываютъ, и сами себѣ начинаютъ казаться порядочными людьми...

   Никому не вѣрилъ и былъ убѣжденъ, что, если человѣкъ къ нему приближается, то не иначе, какъ съ цѣлью грабежа. Нанимая служащихъ, предупреждалъ:

   - Жалованья вамъ кладу столько-то... ха-ха-ха!.. знаю, что мало, нельзя на это жить... ха-ха-ха!.. Но вы добывайте, добывайте... ха-ха-ха!.. Если ужъ не очень шкуру снимете, я въ большой претенз³и не буду... ха-ха-ха!.. Но не зарывайтесь... ха-ха-ха!.. Я дѣла свои знаю, какъ собственную ладонь... Зарветесь, упеку подъ судъ... въ Сибирь... ха-ха-ха!..

   И упекалъ...

   Не было человѣка, котораго Иванъ Львовичъ не старался бы обратить такъ или иначе въ шута своего. И, такъ какъ былъ онъ уменъ, образованъ, смолоду даже къ профессурѣ готовился и д³алектикъ былъ превосходный, то потѣха людьми давалась ему легко, a наслаждался ею онъ безконечно... Въ роскошномъ кабинетѣ его на письменномъ столѣ, подъ статуэтками Версальской Д³аны и Венеры Милосской, лежали въ плюшевыхъ переплетахъ два толстые альбома. На одномъ была надпись - "Глупости Ивана Львовича Лаврухина", на другомъ - "Глупости моихъ знакомыхъ". Въ первомъ записей почти не было, хотя Иванъ Львовичъ самъ съ гордостью предлагалъ вписывать въ альбомъ каждому желающему все, что тотъ замѣтить глупаго въ его словахъ или поступкахъ. Во второй онъ собственноручно и съ наслажден³емъ вписывалъ каждый вечеръ издѣвательства надъ всѣми своими встрѣчами въ течен³е дня... Понятно, что, не смотря на любезное хозяйское приглашен³е, гости пользовались альбомомъ "Глупостей Ивана Львовича Лаврухина" неохотно и осторожно, либо вписывали туда, подъ видомъ его глупостей, тонкую или грубую, кто какъ умѣлъ, лесть... Но однажды безпардонный племянникъ Ивана Львовича, Вася Мерезовъ, накаталъ туда про дядюшку цѣлый фельетонъ, читая который старикъ такъ взбѣленился, что мѣсяца два не пускалъ племянника къ себѣ на глаза.

   Этотъ Вася Мерезовъ былъ едва-ли не единственнымъ существомъ, къ которому Иванъ Львовичъ чувствовалъ прочную привязанность. Такъ какъ между старикомъ и молодымъ племянникомъ замѣчалось большое сходство, то губернск³е злые языки увѣряли, будто Вася Мерезовъ Ивану Львовичу не только племянникъ, но и сынъ побочный. Тѣмъ обстоятельствомъ, что покойная мамаша Васи Мерезова, Зоя Львовна, приходилась Ивану Львовичу родною сестрою, злые языки нисколько не смущались. A напротивъ утверждали, будто антипат³я, почти ненависть, которую Иванъ Львовичъ открыто показывалъ мужу другой своей сестры, Ольги Львовны, Виктору Андреевичу Сарай-Бермятову, и всему ихъ потомству, имѣетъ подобное же происхожден³е: будто бы Иванъ Львовичъ до безум³я влюбленъ былъ въ обѣихъ сестеръ своихъ и не могъ простить Сарай-Бермятову, что тотъ спасъ отъ его навязчивости старшую - красавицу Ольгу. Отъ младшей же, Зои, онъ, будто бы, добился полной взаимности, а, когда плоды таковой обозначались, выдалъ сестру за весьма родовитаго, но еще болѣе разореннаго и уже пожилого дворянина Мерезова, который y Ивана Львовича былъ въ долгу, какъ въ шелку.

   Правду-ли, нѣтъ-ли говорили злые языки, вѣрно было одно: Васю Мерезова Иванъ Львовичъ любилъ, насколько лишь способна была его насмѣшливая натура, - племянниковъ же Сарай-Бермятовыхъ не хотѣлъ знать. Васю Мерезова считали непремѣннымъ наслѣдникомъ дяди Лаврухина, о Сарай-Бермятовыхъ говорили съ сожалѣн³емъ:

   - Неужели онъ даже никакихъ крохъ не бросить этимъ несчастнымъ? Такъ-таки и достанется все этому Васькѣ-шалуну?

   Впрочемъ, даже и тутъ имя Васьки-шалуна произносилось съ ласковою улыбкою, потому что, при всѣхъ своихъ безпутствахъ и дурачествахъ, ужъ очень симпатиченъ уродился паренекъ: широкая великодушная натура, озаренная безграничнымъ весельемъ, доброжелательствомъ и ласкою ко всему м³ру...

   Несмотря на антипат³ю Ивана Львовича къ Сарай Бермятовскому "отродью", Симеонъ Сарай-Бермятовъ оказался управляющимъ дѣлами Лаврухина. Устроилъ ему это отецъ его университетскаго товарища Вендля, старый дисконтеръ Адольфъ Исааковичъ Вендль, одинъ изъ немногихъ людей, которыхъ Иванъ Львовичъ удостоивалъ чего-то вродѣ уважен³я.

   - За Адольфомъ Вендлемъ y меня въ альбомѣ не записано ни одной глупости, съ удивлен³емъ говорилъ онъ.

   И прибавлялъ со вздохомъ:

   - Во всей губерн³и одинъ умный человѣкъ, да и тотъ жидъ.

   A Вендль, еще при первомъ знакомствѣ, приглашенный расписаться въ альбомѣ глупостей Ивана Львовича, не уклонился и написалъ нѣчто, но - по-еврейски, a перевести отказался. Иванъ Львовичъ сталъ втупикъ. Узнать, что написалъ Вендль, ему крѣпко хотѣлось, a знакомымъ евреямъ показать боялся: вдругъ Вендль написалъ что-нибудь такое, что сдѣлаетъ его, Лаврухина, смѣшнымъ? Наконецъ онъ ухитрился: сфотографировалъ автографъ Вендля и послалъ снимокъ въ Петербургъ къ знакомому ор³енталисту, какъ будто бы текстъ, встрѣченный имъ въ рукописи. Переводъ пришелъ:

   - Веселый мудрецъ! Если бы тебѣ удалось собрать сюда глупости даже всего м³ра, повѣрь: вѣсъ ихъ не перетянетъ тяжесть глупости потерять время, которое ты употребилъ, чтобы ихъ собрать...

   Доволенъ афоризмомъ остался Лаврухинъ или нѣтъ, неизвѣстно, но тонкость того обстоятельства, что Вендль отчиталъ его на языкѣ, недоступномъ губернскому обществу, онъ оцѣнилъ весьма и сталъ относиться къ старику съ большимъ вниман³емъ.

   Когда Вендль, по смерти стараго лаврухинскаго управляющаго, рекомендовалъ Ивану Львовичу пригласить новымъ Симеона Сарай-Бермятова, Лаврухинъ съ изумлен³емъ воскликнулъ:

   - Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?

   - Можете, - отвѣчалъ старикъ, - но не ранѣе, чѣмъ черезъ годъ.

   Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинск³я глумлен³я, включительно до милаго предложен³я - красть, но въ мѣру... ха-ха-ха! не зарываться... иначе... ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мнѣ и родня... ха-ха-ха!

   - Сколько же именно я могу красть? - спокойно спросилъ Симеонъ.

   Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиц³и, но самолюб³е не позволило спасовать.

   - Мнѣ кажется, любезнѣйш³й племянникъ, - ха-ха-ха! - что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, - ха-ха-ха! - рѣшаетъ только своя рука владыка... ха-ха-ха!

   - Нѣтъ, - еще спокойнѣе возразилъ Симеонъ, - я въ дѣловыхъ отношен³яхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мнѣ жалованье, двѣ тысячи рублей въ годъ. Этого мнѣ по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мнѣ добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ - сколько же вы разрѣшаете мнѣ красть?

   Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:

   - Гмъ... - замычалъ онъ, еще не желая сдаться, - ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ... ну, если въ размѣрѣ годового жалованья? это васъ удовлетворить?

   - Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.

   - Сколько же вы желаете?

   - Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.

   - Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?

   - Потому, - сухо объяснилъ Симеонъ, - что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысячѣ, a мнѣ, какъ работнику, не грѣхъ взять себѣ и полторы, то выйдетъ...

   Иванъ Львовичъ покраснѣлъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго смѣха:

   - Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей... Хорошо-съ... Можете... красть въ этомъ размѣрѣ.

   Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управлен³е лаврухинскими дѣлами, осѣнила его одна идея:

   - Во что бы то ни стало, покорить себѣ умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его наслѣдство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго раздѣла: половина ему, половина намъ.

   "Намъ" скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:

   - Половина ему, половина мнѣ.

   Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ дѣламъ истинно желѣзную энерг³ю и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая эконом³ями втрое, вчетверо свою условленную "кражу", напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его малѣйш³я желан³я. Не то, чтобы дядя вовсе не оцѣнилъ его старан³й; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дядѣ хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, - и все положен³е, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниман³я старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досаднѣе было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ, относился онъ къ кузену дружески, искренно сожалѣлъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ - "для кузинъ".

   - Получить наслѣдство, - пожалуй, еще расщедрится великодушно, - со злобою думалъ Симеонъ, - выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнѣваюсь... благодѣтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!

   Мерезовъ къ ждущему его наслѣдству относился съ безпечностью человѣка, настолько увѣреннаго, что оно - его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ - незаведенные драгоцѣнные часы, стрѣлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ городѣ находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслѣднику иначе и нельзя!

   Дядя зналъ всѣ похожден³я и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайнѣ тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслѣднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дядѣ, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмѣстѣ, даже скептическ³й дядя задумывался про себя:

   - Да неужели пр³ятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дѣлѣ, порядочный человѣкъ?!

   Симеона онъ смутно чувствовалъ и нѣкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ послѣ своей рекомендац³и, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:

   - Ну, что вы скажете за моего молодого человѣка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?

   Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвѣтилъ:

   - Нѣтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина...

   Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрѣлъ на пр³ятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками...

   - Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, - пояснилъ тотъ.

   Вендль стряхнулъ платокъ.

   - Экзаменъ?