Амфитеатров Александр Валентинович - Паутина

но нужны и нельзя безъ нихъ, то необходимы именно демократическ³е браки. Ими совершенствуется человѣчество. Уничтожается аристократизмъ особи, который есть величайшее зло цивилизац³и, и нарождается аристократизмъ массъ, которымъ осуществится истинная культура и познается Богъ. Но для того надо, чтобы совершенствующая сторона была сильнѣе другой и могла вытянуть ее на свой уровень...

   - Такъ я и предлагаю, - замѣтилъ Модестъ положительнымъ голосомъ, но сверкнувъ двусмысленнымъ огонькомъ въ глазахъ.

   - Да, да, я понимаю, что ты именно такъ предлагаешь.

   Матвѣй торопливо и согласно закивалъ головою.

   - Единственно, что меня смущаетъ въ твоемъ предложен³и, это - что оно имѣетъ исходомъ такой рискъ неисполнен³я, что... я, право, не знаю, какъ опредѣлить... Тутъ возможность не то, что обмана, но чего то около обмана... И отъ этого будетъ такъ же нехорошо на совѣсти, какъ отъ дѣйствительнаго обмана, и я этого на себя принять не могу...

   - Мы, юристы, - спокойно сказалъ Модестъ, - называемъ это "около обмана" введен³емъ въ невыгодную сдѣлку... Операц³я, конечно, не блестящая въ этическомъ отношен³и, и даже законъ ее не весьма одобряетъ... Но, любезный мой Матвѣй, элементъ невыгодности и можетъ, и долженъ быть устраненъ совершенною откровенностью отношен³и... Съ самаго начала надо поставить дѣло ясно и договориться до конца. Чтобы - безъ темныхъ словъ, безъ несправедливыхъ упрековъ и угрызен³й въ будущемъ... Entweder - oder. Хочешь быть мужемъ Аглаи? Вотъ тебѣ - три года... довольно ему трехъ лѣтъ?

   Матвѣй кивнулъ головою.

   - Слѣдовательно, становись, машина, на рельсы, какъ ты картинно выразился, и иди къ назначенной станц³и!.. будь рыцаремъ, ²аковъ Месопотамск³й, завоевывай сердце своей Рахили!.. Дойдешь до станц³и, успѣешь, во время перегона, завоевать Рахиль, - торжествуй! твое счастье!.. Не дошелъ, не успѣлъ...

   Матвѣй задумчиво слушалъ.

   - Да, тутъ нужно честно, - сказалъ онъ. - Лучше жестоко, но честно.

   - Какъ въ аптекѣ, - сказалъ Модестъ.

   - Честно и цѣломудренно...

   - О, что касается цѣломудр³я, то, разъ я предлагаю свои услуги, - мое дѣло и блюсти результаты, - усмѣхнулся Модестъ.

   Матвѣй опять не обратилъ вниман³я на двусмысленность его словъ и говорилъ, съ горящими глазами:

   - Не надо налагать на себя оковы, обманываться нерушимостью обязательствъ и клятвъ. Человѣкъ долженъ быть свободнымъ и другого человѣка свободнымъ же оставлять. Пусть отношен³я будутъ не связаны и правдивы. Какъ бы они ни были худы, все же лучше обмановъ предвзятости. Отойти отъ человѣка съ разбитымъ сердцемъ - больно. Отойти съ сердцемъ, облитымъ помоями лжи, ужасно, грязно, жестоко...

   - Повторяю тебѣ: довѣрь эти отношен³я мнѣ, - и я устрою ихъ въ лучшемъ и красивѣйшемъ видѣ, въ какомъ только они возможны... Что, въ самомъ дѣлѣ! Надо же и мнѣ когда-нибудь сдѣлать, такъ называемое, доброе дѣло... И вотъ что, Матвѣй: я хотѣлъ бы, чтобы, во-первыхъ, этотъ разговоръ нашъ остался между нами...

   Матвѣй согласно кивнулъ.

   - Во-вторыхъ, чтобы вся эта наша, такъ сказать, антреприза была предоставлена исключительно мнѣ, и даже ты самъ не подавалъ бы вида, что о ней знаешь, - не только другимъ... ну, Виктору хотя бы... Ивану, Симеону, Зоѣ... но и самой Аглаѣ, самому Григор³ю... понялъ? обѣщаешь? Покуда, словомъ, они сами съ тобою не заговорятъ... Понялъ?

   - Я понялъ, но зачѣмъ тебѣ это? Я не люблю тайнъ... У меня ихъ нѣтъ...

   - Затѣмъ, чтобы предразсудки и глумлен³я не окружили моего плана съ первыхъ же шаговъ... Онъ, планъ мой, пойдетъ по очень тонкому канату и въ разрѣзъ со взглядами и мнѣн³ями многихъ, если не всѣхъ... Мы говорили о демократическомъ бракѣ. На словахъ то и въ отвлеченномъ представлен³и восхвалять его - много мастеровъ и охотниковъ. Но - когда - "угодно ль на себѣ примѣрить"? - когда демократическ³й бракъ становится вдругъ конкретною возможностью въ твоемъ собственномъ домѣ, - тутъ, братъ, нужно вотъ такое истинно реальное отречен³е отъ предразсудковъ, какъ y насъ съ тобою... Не то, что бояринъ Симеонъ, но даже офицеръ Иванъ, на что смиренъ, и тотъ, можетъ быть, противъ насъ на стѣну полѣзетъ...

   - Ты правъ.

   - Конечно, правъ. Я всегда правъ. Ты меня не знаешь близко, a я - предусмотрительный человѣкъ, благоразумный... Надо беречь отъ дурныхъ и завистливыхъ воздѣйств³й и вл³ян³й и ихъ договоръ, и собственную совѣсть... Если я самостоятельно проиграю свою игру, это будетъ честное несчаст³е, въ которомъ я предъ жертвами проигрыша неповиненъ и могу смѣло смотрѣть имъ въ глаза. Но, если я не сумѣю уберечь ихъ отъ зависти, злобы, предательства, ревности, насмѣшекъ, то я окажусь не только плохимъ игрокомъ, но и мошенникомъ, обманщикомъ, вполнѣ достойнымъ, чтобы его ненавидѣли и презирали, какъ измѣнника, - именно, какъ ты выразился, видящаго въ людяхъ что-то вродѣ пѣшекъ, передвигаемыхъ ради его выгоды или забавы.

   - Ты правъ, - прервалъ его Матвѣй. - Ты, мнѣ кажется, правъ...

   - Итакъ - "руку, товарищъ"?

   - Нѣтъ... подожди... я долженъ расмыслить наединѣ, посовѣтоваться съ своею совѣсть глазъ на глазъ...

   - Развѣ она y тебя, святъ мужъ втроемъ разговаривать не умѣетъ? - непр³ятно улыбнулся Модестъ: ему досадно было, что онъ не сразу убѣдилъ Матвѣя, и тотъ, при всей довѣрчивости своей, все еще чувствуетъ въ его откровенностяхъ как³е-то далек³е разставленные силки...

   Матвѣй грустно отвѣтилъ:

   - Какъ y большинства людей... Ты не сердись, что я не спѣшу... Мнѣ люди дороги, но одиночество - какъ вдохновен³е.

   Модестъ принялъ равнодушный видъ.

   - О, мнѣ все равно... когда хочешь... завтра... послѣзавтра... черезъ недѣлю... черезъ двѣ недѣли... Мнѣ все равно... Я вѣдь для тебя же...

   - Ты пожалуйста не подумай,что какое-нибудь недовѣр³е... - смущенно бормоталъ Матвѣй. - Просто... Ну, словомъ, я очень, очень тебѣ благодаренъ... И не ожидалъ никакъ... И... пожалуйста, Модестъ, не сердись!

   - Да не сержусь я... Нисколько не сержусь... 3а что? Твое дѣло! Чудакъ ты!

   Когда Модестъ, волоча плэдъ, возвращался отъ Матвѣя въ спальню свою, злобною ирон³ей играла улыбка на блѣднозеленомъ, въ лучахъ разсвѣта, усталомъ, съ черными подглазинами, лицѣ его и думалъ онъ, бережно сгибая ноющ³я, будто ватныя, колѣна:

   - Ну, Зоя Викторовна, легкомысленная сестра моя, - послѣ каши, которую я завариваю, готовъ съ тобою пари держать: если бы твой Knopfgieszer съ его дрянною ложкою повстрѣчался мнѣ сейчасъ, я засмѣялся бы ему въ лицо, a онъ весьма почтительно снялъ бы предо мною картузъ свой...

  

  

   Несмотря на позднее время, Епистим³я, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гдѣ стояла, подъ густымъ рядомъ навѣшанныхъ по стѣнѣ и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая желѣзная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что нѣтъ еще, зажгла въ маленькомъ зальцѣ керосиновую лампочку и сѣла къ столу съ вязаньемъ - ждать...

   - Ты, Мавра, не безпокойся, спи, - приказала она, - позвонитъ, я сама отворю...

   Но бѣжали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ клѣтки съ канарейкою кормовое сѣмя, сипѣлъ въ лампѣ огонекъ, и ползла по колѣну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая бѣлая полоска зубчатаго узора, a Григор³я Скорлупкина все не было, да не было домой... Послѣ полуночи Епистим³я сказала себѣ:

   - Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матвѣй Викторовичъ задержалъ... Это, стало быть, до бѣла свѣта.

   И, убравъ свое вязанье въ комодъ, рѣшила лечь спать. Въ это время глухой и мягк³й топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господинѣ, мимо проѣхавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмил³и Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнотѣ, и нехороши, и оскорбительны для проѣхавшаго стали ея мысли.

   Медленно раздѣлась она въ каморкѣ своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое тѣло свое подъ байковое одѣяло, прикрутила лампочку.

   Но сонъ не шелъ. Нехорош³я, темныя мысли, разбуженныя нынѣшнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ умѣ, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминан³я отшедшаго, пускали ростки и побѣги новыхъ плановъ...

   Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ лѣвую щеку маленькую пуховую подушку-думку;

   - Эхъ, скорехонько немножко дѣло двинулось... раненько... не созрѣли планы-прожекты мои... Незрѣлое яблоко съ дерева рвать, - оскомины не набить бы...

   И думала она, ворочаясь въ темнотѣ и слушая тиканье часовъ въ зальцѣ и бурный самодовольный храпъ, черезъ двѣ комнаты, сестры своей, матери Григор³я, Соломониды, - думала она о томъ, что, вотъ спѣшащ³я обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть...

   - Когда быть-то? - горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, - старуха становлюсь... Здоровьишко истрачено... Могила ползетъ навстрѣчу... Новаго въ жизни не наживу ничего... далъ бы Богъ успѣть - со старымъ раздѣлаться... Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ...

   И, слушая этотъ ликующ³й, захлебывающ³йся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отмѣчая въ умѣ давно рѣшенное и извѣстное:

   - Вотъ такъ-то всю жизнь... Теперь спать мѣшаетъ... Смолоду жить мѣшала... Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала...

   Вся молодость Епистим³и - съ дѣтства, какъ себя помнитъ - прошла въ томъ, что кипѣла въ ней неопредѣленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство бѣгущая, и задыхалась она отъ обил³я чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гдѣ собою за него пожертвовать...

   - Собакой хозяина искала, - мрачно думаетъ она, мигая въ темнотѣ горящими глазами, - собакой при людяхъ хотѣлось быть... ну, вотъ тебѣ, душка, и вышелъ твой выигрышъ: будешь собакою вѣкъ доживать... одинокою, старою собакою... То-то! было дурѣ смолоду - не забывать себя, не стелиться половикомъ подъ чуж³я ноги...

   Вотъ - эту самую Соломониду, старшую сестру, храпящую тамъ столь счастливо и сыто, - не возила ли она, съ двѣнадцати лѣтъ возраста, какъ добрая лошадь, на плечахъ своихъ, выручая ее изъ всѣхъ бѣдъ и невзгодъ молодого мѣщанскаго дѣвичества въ суровой, замкнутой, старозавѣтной и бѣдной семьѣ, гдѣ всякая копейка гвоздемъ приколочена, и угрюмый трудъ съ утра до вечера держитъ всѣхъ, отъ стараго до малаго, за горло своею костлявою рукою? Соломонида слыветъ красавицей - румяная, бѣлая, пышная, a она, Епистим³я, маленьк³й, худеньк³й заморышъ, только глаза - по ложкѣ, всѣхъ смущающ³е необыкновенною голубою красотою своей.. И нѣтъ y ребенка гордости и счастья больше того, что сестра ея - вотъ эта самая красавица Соломонида, ради которой шныряютъ мимо оконъ франты-чиновники, приказчики, вольноопредѣляющ³еся, писаря, ѣздятъ, рисуясь станомъ и усами, на борзыхъ коняхъ молодые офицеры. A красавица - на всѣхъ нуль вниман³я, только дуется самодовольств³емъ, стрѣляетъ глазами, да хохочетъ, распѣвая жесток³е романсы. У строгой, жадной, сердитой матери, озвѣренной бѣдностью, все подъ замкомъ, каждый кусокъ сахару на счету, a Соломонида сластена...

   - Пишка, укради!

   Епистим³я крадетъ... Пришла мать изъ людей - первое дѣло, провѣрка по съѣстному шкафу...

   - Это кто y меня тутъ хозяйничалъ?

   Пухлыя щеки Соломониды блѣднѣютъ... Епистим³я видитъ и шепчетъ:

   - Небось... я одна...

   И бѣжитъ изъ горницы нарочно съ такимъ преступнымъ видомъ, что мать бросается слѣдомъ, ловя ее и швыряя на ходу вслѣдъ, чѣмъ ни попадя:

   - Ага, воровка! ага, каторжная! Ты опять? Ты опять?

   Трещатъ по худымъ щекамъ Епистим³и жесток³я пощечины, прядями падаютъ выдранные волосы изъ первой юной косы, заплеваны ея небесныя ясныя очи... Волченкомъ воетъ Епистим³я, забившись на погребицу... Ничего! A Соломониду все-таки выручила. Ну, и пусть! Соломонида нѣжная, она побоевъ боится, подъ бранными словами дрожитъ, какъ осиновый листъ,- ей нельзя вытерпѣть такое... A мнѣ что? Я желѣзная... Да я за нее... Ну, и пусть!

   Семнадцатый годъ Епистим³и. Длинная она, тонкая, какъ свѣча. Голубые глаза радостные каждымъ взглядомъ м³ръ любовно обнимаютъ и Бога хвалятъ. Живетъ она y замужней сестры, Соломониды Сидоровны Скорлупкиной, въ родняхъ, не въ родняхъ, въ работницахъ, не въ работницахъ. Весь домъ, все хозяйство на себѣ держитъ. Соломонида только медовые пряники жевать умѣетъ, да чаи распиваетъ круглый день... Въ пятомъ часу утра встаетъ Епистим³я къ работѣ, за полночь ложится... Но много силы и воли въ дѣвушкѣ и нѣтъ ея веселѣе и счастливѣе пѣвчей птицы на свѣтѣ...

   A старый баринъ Викторъ Андреевичъ Сарай-Бермятовъ на Чукотск³й носъ уѣхалъ золото искать и покойника Евсѣя Скорлупкина, мужа Соломониды, увезъ съ собою. Прошелъ мѣсяцъ, другой, - взбѣсилась Соломонида. Нѣтъ ея сонливѣе и лѣнивѣе ни на какую работу, a - когда молодой водовозъ, Петруха Веревкинъ, привозитъ раннимъ утромъ воду въ бочкѣ, Соломонида уже тутъ, какъ тутъ: и ворота отворила, и въ сарай проводила, и ужъ сливаютъ они, сливаютъ воду то тамъ съ сараѣ... всего десятокъ, много два ведеръ надо перелить изъ бочки въ чанъ, a времени уходитъ - въ пору утечь цѣлому пруду...

   A Епистим³я во дворѣ бродитъ, сторожить, не вошелъ бы кто ненарокомъ, не заглянулъ бы въ сарай...

   Долго ли, коротко-ли, приходятъ отъ Евсѣя Авксентьича вѣсти:

   - Возвращаемся мы съ бариномъ. Ждите отъ сего письма черезъ шесть недѣль.

   Прочитала Соломонида, такъ и пополовѣла. Потому что была она беременна уже по восьмому мѣсяцу. Никто о томъ не зналъ, кромѣ виноватаго, да сестры и матери, потатчицъ. Разсчитывала бабочка, что съѣздить на богомолье, отбудетъ свое время и встрѣтить мужа - какъ ни въ чемъ не бывала: чистенькая и безгрѣшная. Анъ - мужъ то поспѣшилъ... A характеръ y Евсѣя Скорлупкина былъ серьезный: драться - никогда пальцемъ никого не ударилъ, жену бить за низость почелъ бы, но тѣмъ больше она его боялась. И всѣ три женщины боялись, потому что были увѣрены: если Евсѣй найдетъ жену виноватою, то шумѣть много не станетъ, a возьметъ топоръ и оттяпаетъ на порогѣ грѣшную Соломонидину голову.

   Какъ быть? Привидѣн³емъ въ однѣ сутки стала красавица Соломонида. Мать громко выть не смѣетъ, чтобы люди не спрашивали; зайдетъ въ чуланъ, спрячетъ голову подъ подушки и стонетъ, будто смерть тянетъ жилы изъ ногъ ея. Потому что любила она Соломониду. Если-бы Епистим³ю при ней на сковородѣ жарили, она не такъ бы жалѣла, какъ - когда Соломонида y самовара мизинчикъ бѣлой ручки обожжетъ...

   Какъ быть?

   Думала, думала Епистим³я, вспомнила, какъ ребенкомъ она сахаръ воровала - Соломонида ѣла, a ее били, - и надумала:

   - Не плачь, сестра, не плачь, маменька. Видно, не кому другому, a мнѣ выручать...

   И сочинили три женщины бабью каверзу, въ которой - чтобы спасти сестру - доброю волею потеряла Епистим³я свое честное имя и дѣвичью славу. Ловко пустили по сосѣдямъ тих³й слухъ, будто - точно, вышелъ грѣхъ, посѣтило домъ горе, но не Соломонида измѣнила мужу, a Епистим³я впала въ развратъ, потеряла себя, осрамила родительскую голову, и вотъ теперь она ходитъ тяжелая и должна уѣхать, чтобы тайно родить. Соломонида еще раньше уѣхала, - будто для того, чтобы устроить Епистим³ю къ потайной бабушкѣ, и всѣ по сосѣднему мѣщанству хвалили ее, какъ она заботится о сестрѣ, даромъ что та выросла распутная. A Епистим³я и въ люди не смѣла показаться: камнями и грязью зашвыряла бы ее суровая мѣщанская добродѣтель. Ворота дегтемъ вымазали, парни подъ окнами скверныя пѣсни поютъ, - Епистим³я все терпитъ. A мать объ одномъ только думаетъ: какъ бы не выплылъ на свѣжую воду обманъ ихъ, какъ бы не пронюхали сосѣди, что невинная Епистим³я - не при чемъ, да не бросили бы подозрѣн³я на ея сокровище Соломониду? Сама Епистим³я щеки мѣлитъ, подглазицы сажею натираетъ, чтобы казалась больною, подушки ей подъ платье навязываетъ, походкѣ учитъ...

   - Что прыгаешь сорокою? Развѣ тяжелыя такъ ходятъ? Утицей, утицей, въ раскачку иди, съ перевалкою... Ой, горюшко мое! Погубишь ты, нескладеха, наши головы!

   Когда приблизилось время Соломонидѣ родить, прислала она депешу, и мать съ Епистим³ей уѣхали, сопровождаемый злослов³емъ и насмѣшками, на богомолье. Сто сорокъ верстъ отъ города мать везла Епистим³ю, ряженою въ беременность, чучелою: все боялась, не попался бы навстрѣчу кто изъ знакомыхъ. И только для встрѣчи съ Соломонидою, въ томъ городѣ, гдѣ ждала ихъ роженица, привела Епистим³ю въ обычный видъ, потому что отсюда поѣхали онѣ въ трет³й большой городъ, помѣнявшись паспортами, и Соломонида стала Епистим³ей, a Епистим³я - Соломонидой. По паспорту Епистим³и и родила Соломонида, и отболѣла, и ребенка сдала въ воспитательный домъ, и поѣхала домой съ матерью уже при своемъ паспортѣ, чистенькомъ, - какъ честная мужняя жена. A Епистим³я осталась одна въ большомъ городѣ, грѣшною дѣвушкою, безъ зачат³я родившею чужого ребенка... И, когда доходили до нея слухи изъ родимыхъ мѣстъ, какъ ее тамъ ругаютъ и клеймятъ, больно было узнавать ей, что никто такъ не позоритъ и не бранитъ ее, какъ Соломонида, которую она выручила изъ смертной бѣды, и Евсѣй, ея суровый деверь. A жилось тяжко. Пришлось ей, - хотя изъ небогатой семьи, но все же отцовской дочери, въ чужихъ людяхъ хлѣба не искавшей, - служить по мѣстамъ прислугою... И вотъ, мѣняя мѣста, встрѣчается она вдругъ съ покойною нынѣ барынею Ольгою Львовной Сарай-Бермятовою. Та сразу влюбляется въ ея поэтическ³е глаза и слышать не хочетъ никакихъ отнѣкиван³й, беретъ ее къ себѣ камеристкою и привозитъ ее, расфранченную, гордую, такъ сказать, въ велич³и и славѣ, обратно въ родимый городъ, откуда, три года назадъ, уѣхала она, оплеванная за чужой грѣхъ. Подъ сильною Сарай-Бермятовскою рукой, никто не посмѣлъ ее срамить, a за хорош³й характеръ, смышленность, ловкость и угодливость мног³е полюбили. Съ роднею она помирилась. У Соломониды она застала сына двухлѣтняго, - вотъ этого самаго Григор³я, котораго, полуночника, напрасно ждетъ она теперь. И съ перваго же взгляда, какъ увидала она племянника, ковыляющимъ по комнатѣ на колесомъ гнутыхъ, рахитическихъ ножкахъ, прилѣпилось къ нему ея сердце, и зачалась въ немъ новая великая любовь, въ страдан³и рождающая радости и въ жертвахъ обрѣтающая смыслъ...

   Всѣ родные и близк³е простили Епистим³ю. Только суровый и гордый Евсѣй открыто брезговалъ ею. По должности своей при старомъ баринѣ Викторѣ Андреевичѣ, почти постоянно находясь въ домѣ Сарай-Бермятовыхъ, Евсѣй не могъ не встрѣчаться съ Епистим³ей, но проходилъ мимо нея, какъ мимо пустой стѣны, будто не видя. Это очень огорчало Епистим³ю, потому что ока деверя своего глубоко уважала, a еще больше потому, что былъ онъ отецъ неоцѣненнаго ея Гришеньки, въ котораго влюбилась она всѣмъ неисполь зованнымъ материнскимъ инстинктомъ уже начинающей перезрѣвать дѣвственницы.

   Но вотъ y Гришеньки - уже пятилѣтняго - явился соперникъ: пр³ѣхалъ на каникулы въ домъ родительск³й юный, только что окончивш³й курсъ въ закрытомъ заведен³и поступивш³й въ университетъ, студентъ первокурсникъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ, красавецъ и нахалъ, съ побѣдительными глазами, таившими въ себѣ и магнитъ, и хлыстъ на женщину. Онъ, подобно своей маменькѣ, тоже нашелъ, что y Епистим³и поэтическ³е глаза, и пожелалъ разсмотрѣть ихъ поэз³ю поближе. Хорошо освѣдомленный, что Епистим³я, хотя и держитъ себя строго и "корчить принцессу", но, на самомъ дѣлъ, "изъ такихъ", юноша велъ себя рѣшительно, a безпощадный талантъ Донъ-Жуана оказался въ немъ природный, ярк³й. Прошло всего двѣ недѣли по его пр³ѣздѣ, какъ Евсѣй, задержанный бариномъ ночевать въ камерѣ ради какой-то ранней посылки, услыхалъ легк³й шумъ въ корридорѣ и, выглянувъ осторожно, увидѣлъ въ лунномъ свѣтѣ Епистим³ю, крадущуюся въ комнату молодого барина. Видъ ея поразилъ Евсѣя: она шла, точно ее незримая сила, въ лучахъ мѣсяца, тянула и толкала, и тщетно она упрямилась, чтобы миновать, ее ожидающую, роковую дверь. И лицо ея прилунномъ свѣтѣ было зелено, какъ лицо трупа, a въ огромныхъ глазахъ было такое безум³е страха и стыднаго отчаян³я, что вѣдьмою какою-то показалась она Евсѣю. Всяк³й, болѣе чутк³й, на мѣстѣ Евсѣя, понялъ бы, что Епистим³я шла на первое свое, властно ей приказанное, свидан³е, что сила, высшая воли ея, боретъ ее и мутить умъ, и повелѣваетъ погибнуть. Но Евсѣй презиралъ свояченицу, какъ "такую", былъ брезгливо увѣренъ, что она "такая", и теперь видѣлъ только подтвержден³е своему дурному мнѣн³ю. И, такъ какъ она для него, можно сказать, не существовала, то ему было все равно, - съ кѣмъ она: съ бариномъ, такъ съ бариномъ, со слугами, такъ со слугами. Она для него въ жизни была зачеркнутый номеръ. Поэтому ночное видѣн³е Епистим³и возбудило его безпокойство и негодован³е только изъ того опасен³я, чтобы не вышло скандала въ господскомъ, почтенномъ домѣ, чтобы не замѣчены были шашни Симеона людьми. A то что же? Епистим³я, все равно, гулящая, a Симеонъ Викторовичъ человѣкъ молодой, безъ этого не проживетъ, пусть ужъ лучше съ нею, чѣмъ съ другою, - по крайней мѣрѣ, не истратитъ здоровья...

   Итакъ, Евсѣй рѣшилъ, что его дѣло - только уберечь происшеств³е отъ скандала, сплетенъ и пересудовъ. Съ этою цѣлью онъ быстро одѣлся и безсонною, безшумною тѣнью сѣлъ въ корридорѣ противъ двери Симеона съ тѣмъ, чтобы предохранить выходъ Епистим³и отъ постороннихъ глазъ. A вотъ - когда она выйдетъ, и увидятъ они оба съ Симеономъ Викторовичемъ, что попались, то завтра поутру поговорить онъ съ ними по чести и отчитаетъ голубчиковъ: не заводи разврата подъ честною кровлею! есть вамъ роща, садъ и поле, и гостинницы въ городѣ! не срами благородный дворянск³й домъ!

   Разсвѣло. Чтобы, въ случаѣ кто проснется, его присутств³е въ корридорѣ не показалось страннымъ, Евсѣй осторожно добылъ изъ стѣнного шкапа, гдѣ хранилъ всякую утварь по канцеляр³и Виктора Андреевича, щетки и ваксу и, взявъ собственные сапоги, сидѣлъ на подоконникѣ съ такимъ видомъ, будто сейчасъ начнетъ ихъ чистить...

   A за дверью прощались. И прощались невесело. Епистим³я беззвучно рыдала, чтобы не огласить домъ воплемъ, и, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, быстро одѣвалась, застегиваясь какъ попало, лишь бы пробѣжать корридоромъ до своей каморки. Симеонъ, въ бѣльѣ, сидѣлъ - совершенно смущенный, красный - на кровати, въ нетерпѣливомъ конфузѣ переступалъ босыми, бѣлыми ногами по ковру и говорилъ, не щипля, a скорѣе выщипывая черный свой, молодой усъ:

   - Чортъ знаетъ что... Я никакъ не ожидалъ... За чѣмъ же ты... Если-бы я предполагалъ... Чортъ знаетъ что... Всѣ говорятъ - "такая"...

   И тогда Епистим³я, растроганная его смущен³емъ и сожалѣн³емъ, въ порывѣ благодарной влюбленности, разсказала ему - первому за всѣ годы, что она носила на себѣ незаслуженное пятно, - какъ и почему она, дѣвушка, непорочная до этой ночи, прослыла распутною... И она, разсказывая, и онъ, слушая, невольно позабыли осторожность и заговорили, вмѣсто шопота, голосами... И, когда Епистим³я окончила разсказъ свой, что то рѣзко стукнуло въ корридорѣ... Молодые люди обмерли... Выждавъ минуту, Симеонъ сказалъ шопотомъ:

   - Погоди... Стань за дверью... Я выгляну...

   Пр³отворилъ дверь, высунулъ смолевую свою стриженую голову съ встревоженными глазами, метнулъ ими вправо, влѣво, но никого въ корридорѣ не увидалъ. Только на подоконникѣ чернѣла банка изъ подъ ваксы. да на полу лежала, топырясь щетиною, точно длинный сердитый ежъ, сапожная щетка...

   Симеонъ пожалъ плечами, повернулся и сказалъ:

   - Никого... Почудилось... Бѣги, Пиша, къ себѣ, покуда путь свободенъ...

   Она бросилась ему на шею.

   Онъ цѣловалъ ее, съ усмѣшкою покачивая красивою татарскою головою, - смущен³е совѣсти уже прошло, a неожиданный "сюрпризъ" начиналъ казаться забавною удачей.

   - Миленьк³й... миленьк³й... жизнь моя... никого такъ... никогда...

   Онъ сдѣлалъ серьезное лицо и, съ важностью вздыхая, сказалъ:

   - Ты удивительный человѣкъ, Пиша... клянусь тебѣ: удивительный... То, что сдѣлала ты для твоей Соломониды, это...

   Онъ поискалъ слова, но большихъ словъ не было въ его сухой маленькой душѣ, - и онъ, для самого себя неожиданно, разсмѣялся:

   - Но - какая же ты... извини... дурочка, Пиша! Развѣ можно такъ любить? на жертву себя отдавать? Юродивое что-то... Глупо, душа моя!

   Она, блаженно улыбаясь, ловила поцѣлуями его руки и лепетала, въ трогательной радости, смѣясь:

   - Глупо, миленьк³й... дура я, сама знаю, что дура.. Только теперь мнѣ все равно... Хоть до гроба...

   Посмотрѣлъ онъ на нее и, самодовольное чувство наполнило его душу отъ догадки, какъ глубоко и цѣльно покорено имъ это восторженно мятущееся, странное, влюбленное существо съ глазами-небесами, какая драгоцѣнная и многообѣщающая собственность неожиданно свалилась въ жизнь его въ этой дѣвственной рабѣ...

   И тотчасъ же почувствовалъ въ себѣ мужчину, хозяина и закомандовалъ:

   - Н-ну, Пишокъ, маршъ... покуда не поймали!

   Какъ тѣнь, исчезла она, въ послѣдн³й разъ освѣтивъ его синими очами...

   A онъ, довольно улыбаясь, легъ на спину, выкурилъ папироску и, засыпая, думалъ:

   - Курьезное приключен³е... A дѣвица маньификъ... лѣто проведемъ не безъ пр³ятности... A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма... Надо будетъ посмотрѣть...

   За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздражен³емъ говорилъ супругѣ своей Ольгѣ Львовнѣ:

   - Вотъ говорятъ: Евсѣй не пьетъ... Рѣдко, да мѣтко! Сегодня - можешь представить - вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диванѣ, совсѣмъ одѣтый, но босой, a сапоги надѣты вмѣсто ногъ на руки - можешь представить, какъ хорошъ!... Окликаю: молчитъ... Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вмѣсто глазъ - жернова как³е-то кровавые... Смотритъ мнѣ въ глаза и - не узнаетъ... Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ...

   A вечеромъ того же дня Епистим³я была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она послѣ господъ съ вечерняго стола, - вдругъ вошелъ Евсѣй и, не говоря ни слова, - впервые за шесть лѣтъ, - низко и глубоко ей поклонился... И, когда она глядѣла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отвѣтить на поклонъ, Евсѣй протянулъ руку и сказалъ:

   - Не держите на меня сердца, сестрица, - отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ...

   И вспыхнула Епистим³я, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евсѣя вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибкѣ честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на столѣ, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отвѣтила:

   - Не въ чемъ мнѣ васъ прощать, Евсѣй Авксентьичъ, - вы меня, если чѣмъ согрубила, простите.

   Вспоминаетъ Епистим³я въ безсонной ночи своей Евсѣя Авксентьича и крестить въ темнотѣ нервно зѣвающ³й, съ воспаленными губами, ротъ:

   - Царство небесное!.. Хорош³й былъ человѣкъ! Большого характера... Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого грѣха не сотворилъ... - Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могилѣ быть, a мнѣ на Сахалинѣ. Но, когда человѣкъ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и нѣтъ ему въ себѣ воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки нѣк³е, сквозь потомство свое глядѣть... Такъ и перекипѣлъ въ одиночку. Еще семь лѣтъ жили, - словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою... Только на смертномъ одрѣ обнаружилъ: "Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистим³ю невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и провѣрилъ: и съ кѣмъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гдѣ родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ... За всѣ эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но - сына жалѣю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому - опамятуйся, не блажи: видишь, нѣтъ ничего тайнаго, что не стало бы явнымъ... И очень жаль мнѣ, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вмѣстѣ съ Гришуткою...А теперь Гришутку тебѣ ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, - не нищ³е: невѣжества, темноты нашей боюсь. Матвѣй Викторовичъ обѣщался быть Гришуткѣ за родного брата... Эхъ, жаль мнѣ, въ отъѣздѣ Епистим³я: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку... Супруга! теща! слушайте: Епистим³и Гришутку наказываю... чтобы въ ея волѣ былъ... A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернотѣ и дурнемъ, - не будетъ тебѣ отъ меня прощен³я... въ черномъ свѣтѣ, начну тебѣ являться, покою не дамъ...

   - A ей что? - съ презрѣн³емъ усмѣхнулась Епистим³я, - сказывала мнѣ маменька: только вывиралась предъ умирающимъ то, что напраслину на нее клеплетъ, и знать она ничего такого не знаетъ, вѣдать не вѣдаетъ, a что Епистим³я - ужъ это всякому, кого не спроси, извѣстно - что распутная, такъ распутная... У-у-ухъ вы, враги мои! недобрые враги!

   И сверкаетъ она въ темнотѣ негодующими глазами, и сжимаются костлявые жестк³е кулаки. A воспоминан³я роятся, клубятся, крутятся.

   - Вотъ Ольга Львовна довѣдалась объ ея отношен³яхъ къ Симеону... вышвырнула вонъ изъ дома, какъ грязную тряпку... Симеонъ кончилъ каникулы... уѣхалъ... Мѣсяца не выдержала, распродалась, позаложилась, помчалась за нимъ въ Москву... Очень удивился, поморщился, - однако, хороша еще была, принялъ, позволилъ жить въ тѣхъ же меблированныхъ комнатахъ... А, двѣ недѣли спустя, застала она y него барыню - сорокалѣтнюю крашеную актрису... И стала она потомъ ему выговаривать, a онъ смѣялся ей въ лицо и говорилъ:

   - На что ты мнѣ? Зачѣмъ пр³ѣхала? Звалъ я тебя? Как³я ты имѣешь права? A черезъ эту госпожу мнѣ открываются хорош³е дома и больш³я связи для карьеры... И то, что ты ревнуешь, очень глупо, потому что ты сейчасъ беременна и, значить, для меня, покуда, не любовница. Что же ты воображаешь, будто я, пока ты соблаговолишь разрѣшиться, обязанъ жить монахомъ? Чорта съ два, любезная моя! Не изъ большихъ ты графинь...

   Холодная злоба мурашками бѣжитъ по спинѣ Епистим³и.

   - Я тебѣ покажу, голубчику, - думаетъ она, - узнаешь ты y меня скоро, изъ какихъ я графинь. Но тогда она не злобу чувствовала, a только ужасъ - ужасъ вдаль убѣгающей, обманомъ злымъ разсыпающейся, грубо отнимаемой любви, въ которой она увязила все существо свое, какъ въ пескахъ зыбучихъ, не вылазныхъ. И грубое слово Симеона, что нужна она ему только, какъ самка, не вызвало въ ней тогда иного чувства, кромѣ стыдной испуганной виноватости, за чѣмъ она осмѣлилась быть матерью, какъ она рѣшилась перестать быть самкою... И она торопится прекратить свое материнское состоян³е, чтобы возвратить себѣ состоян³е самочье, - возвратить себѣ то, что она еще наивно считаетъ "любовью" Симеона.

   Выкидышъ. Нелѣпый, безобразный, варварск³й - по средствамъ бѣдныхъ роженицъ - y цинической и безжалостной нѣмки-акушерки, которая въ то же время и сводня. Рядомъ съ Епистим³ей лежать женщины, какихъ она еще не видывала въ своей жизни. Загнанныя въ преступлен³е дѣтоуб³йства рабочею нуждой, тѣ объ одномъ стараются: скорѣе подняться на ноги, чтобы стать къ работѣ, которая кормитъ ихъ семьи и часто тѣхъ самыхъ мужчинъ, чьи ласки загнали ихъ въ эту берлогу. Едва переставь истекать кровью, еще качаясь, какъ былинки подъ вѣтромъ, спѣшатъ онѣ слабыми ногами уйти къ швейнымъ машинамъ, переплетнымъ станкамъ, ворочать тяжелыя кастрюли и котлы въ плитѣ, убирать комнаты, мыть бѣлье, ползать по полу съ мокрыми тряпками. Но большинство попало къ нѣмкѣ по тѣмъ же причинамъ, какъ и Епистим³я: самки, жертвующ³я материнствомъ, чтобы удержать при себѣ своего самца. И смотрится въ нихъ Епистим³я, будто въ зеркала, страшно искажающ³я черты ея, но она узнаетъ себя въ нихъ - и въ выпуклыхъ, и въ вогнутыхъ, и въ широкихъ, и въ продолговатыхъ, и въ раздувающихъ, и втягивающихъ лицо. У каждой есть какой-нибудь свой Симеонъ, ради котораго приносится проклятая Молохова жертва. И, когда жертва принесена и выживш³я мученицы ожидаютъ сроковъ, пока онѣ снова окажутся достойными ласкъ Симеоновъ своихъ, - y нихъ нѣтъ иной рѣчи между собою, какъ о нихъ же, о Симеонахъ: и проклинаютъ, и анекдоты разсказываютъ, - все о нихъ, каждая о своемъ, каждая - раба страсти, приковавшей ее къ одному повелителю и трепещущей за свою хрупкую съ нимъ связь. Вошла Епистим³я въ пр³ютъ здоровымъ, прекраснымъ человѣкомъ, - вышла искалѣченная тѣломъ, вывихнутая, исковерканная въ чувствѣ, съ отравленнымъ, изгрязненнымъ умомъ... Как³е пр³емы и средства она узнала! как³е совѣты и правила она приняла!

   - Ты дура, - внушала ей нѣмка-акушерка, - если ты, простой дѣвушка, имѣешь любовникъ благородный господинъ, то ты долженъ сохранять интересъ...

   - Не хочу я отъ него интереса, - угрюмо твердитъ Епистим³я, темнѣя синими глазами, - люблю его и все... Былъ бы онъ ко мнѣ по прежнему хорошъ, a интереса отъ него не жду... Не интересанка.

   Нѣмка затягивается толстою папиросою, которую сама свертѣла своими желтыми пальцами, и хладнокровно повторяетъ:

   - Ты дура. Я тебя учу не на тотъ интересъ. Если хочешь, чтобы онъ тебя любилъ, ты долженъ быть для него интересной, чтобы онъ не былъ отъ тебя скучный, - да! Что ты красивый, - думаешь, это все? Я старый и некрасивый, но, когда хочу, отбиваю любовники на дѣвушки, красивыя, какъ ты. Потому что онѣ не знаютъ интересовать мужчину, a я знаю интересовать. Ты думаешь: благородный господинъ - мужикъ? извозчикъ? артельщикъ? Благородный господинъ имѣетъ разные примѣры, его надо забавлять...

   И узнала тутъ Епистим³я о такихъ вещахъ, возможность которыхъ никакъ не вмѣщалась въ ея провинц³альную, честную голову.

   - Этого быть не можетъ, - защищалась она, - это вы нарочно шутите надо мною, потому что я глупая...

   Но нѣмка принесла ей фотографическ³я карточки, секретныя книжки...

   Выйдя изъ пр³юта, Епистим³я, конечно, нашла Симеона уже съ другой женщиной. Но, видно, права была нѣмка, и помогла Епистим³и подлая пр³ютская наука. Опять вошла Епистим³я въ милость y повелителя своего.

   - Да ты - совсѣмъ другой человѣкъ стала! - говорилъ Симеонъ, - съ тобою презабавно... Откуда что взялось?

   - Москва научитъ, - отвѣчала Епистим³я, блаженствуя отъ ласковыхъ словъ любимаго человѣка, но еле слыша ихъ сквозь мрачный стыдъ унижен³й, которымъ она подвергалась.

   - Молодецъ-дѣвка, что взялась за умъ... Вотъ - если-бы ты еще ревновать разучилась... Глупая! пойми! Вѣдь ни жениться на тебѣ, ни жизнь съ тобою навсегда связать я не могу... Что же тратить на ревность коротк³е дни, которые намъ осталось быть вмѣстѣ? Чортъ возьми, проведемъ время въ радости... Бери примѣръ съ меня: развѣ я тебя ревную?

   И дѣйствительно, не ревновалъ. Настолько, что однажды, нахваставъ товарищу, будто его Епистим³я никакой француженкѣ не уступитъ, - когда тотъ выразилъ сомнѣн³е, предложилъ ему убѣдиться на дѣлѣ, привелъ его къ Епистим³и въ номеръ, a самъ ушелъ. Товарищъ едва убѣжалъ отъ разъяренной Епистим³и, которая исцарапала ему лицо и избила его его же палкой. Онъ, конечно, сдѣлалъ Симеону страшную сцену, a тотъ ругательски изругалъ Епистим³ю и опять пришлось ей услышать отъ него напоминан³е, что - "чего ломаешься? не изъ большихъ ты графинь!".

   И опять напрягаются злобою сухощавые кулаки въ темнотѣ ночной, опять одиноко шепчутъ воспаленныя увядш³я губы:

   - Выплатишь ты мнѣ графиню эту, другъ милый! За всѣ позоры мои я съ тебя до капельки получу.

   На родинѣ дѣла Сарай-Бермятовыхъ шли все хуже и хуже. Денегъ изъ дома Симеонъ получалъ мало, a жить хотѣлъ свѣтски, хорошо. Чтобы поддерживать свое существован³е съ честью, завелъ карточные вечера. Для Епистим³и это было хорошее веселое время, потому что на вечерахъ Симеона она чай разливала и вообще была за хозяйку. Играли больше своимъ студенческимъ кружкомъ и нельзя сказать, чтобы нечестно, хотя богатенькимъ простачкамъ задавалось почему то особенное несчастье, и чистка шла изрядная. Играющая молодежь полюбила Епистим³ю, мног³е приходили гораздо больше изъ расположен³я къ ней, чѣмъ къ Симеону... Однажды Симеонъ среди игры вызвалъ Епистим³ю въ корридоръ.

   - Въ пухъ продулся, - угрюмо сказалъ онъ, - надо отыграться, a нечѣмъ... Между тѣмъ, Вендль сегодня набить деньгами... Если-бы только сто рублей, я бы его раздѣлъ... У тебя нѣтъ?

   - Нѣту, Симеонъ Викторовичъ, откуда же? И двадцати пяти не наберу... Да и тѣхь дома нѣтъ, лежать на книжкѣ...

   - Эхъ!

   Посмотрѣлъ онъ на нее, скрипнулъ зубомъ, и едва ли не впервые дернулась y него тогда правая щека.

   - Спроси y Морковникова, - мрачно сказалъ онъ, - онъ богатый... и что-то слишкомъ умильно на тебя смотритъ... Попроси, дастъ...

   - Симеонъ Викторовичъ... да какъ же я...

   Но онъ прикрикнулъ:

   - Дура! да вѣдь взаймы! не надолго... только до конца игры... Отдамъ хоть съ процентами, рубль на рубль...

   И, повернувшись, прибавилъ:

   - Только ты не проврись, что для меня просишь... Выдумай что нибудь про себя...

   И ушелъ къ игрокамъ, a она медленно поднялась къ себѣ въ номеръ и, черезъ корридорнаго, вызвала Морковникова. Этотъ, студентъ-математикъ изъ купеческихъ сыновей, парень бывалый и сдержанный, выслушалъ спутанный разсказъ Епистим³и о томъ, какъ ея какая то несуществующая сестра выходить замужъ и проситъ денегъ на приданое, сразу понялъ, въ чемъ штука, усмѣхнулся и сказалъ:

   - Дать вамъ сто рублей я могу... это для меня не больш³я деньги... но какой будетъ процентъ?

   - Васил³й Никитичъ! - радостно заторопилась она, вспоминая слова Симеона, - драгоцѣнный! да - какой хотите! хоть рубль на рубль!

   Но онъ перебилъ:

   - Ну что рубль на рубль? Грабитель я, что ли? Не конфузьте. Мнѣ вотъ, при свѣтѣ о такой вещи, какъ проценты, даже говорить совѣстно... краснѣю... вотъ какой я стыдливый человѣкъ. Знаете что: давайте мы съ вами электричество то притушимъ, да ужъ въ темнотѣ о процентахъ и поговоримъ?...

   Много денегъ выигралъ въ эту ночь Симеонъ съ Вендля на проклятую сторублевку и, вѣрный обѣщан³ю, возвратилъ ее Епистим³и, да еще отъ себя приложилъ двадцать пять рублей... Подумала Епистим³я, - не возвратить-ли Морковникову деньги? - но сообразила уплаченные ему въ темнотѣ проценты и, вздохнувъ, заперла сторублевую въ шкатулку свою, a двадцатипятирублевкою на завтра расплатилась за номеръ...

   И съ этого вечера пошло. За Морковниковымъ Шустовъ, за Шустовымъ Гернгроссъ, дальше Мулысевичъ, Кедроливанск³й, Линтваревъ, Колотыренко... Епистим³я выучилась смотрѣть на тѣло свое, какъ на источникъ кредитовъ для Симеона. Зналъ ли онъ, подозрѣвалъ ли, что она для него продаетъ себя? Никогда и никакихъ не бывало о томъ разговоровъ. Спокойно принималъ онъ отъ нея деньги, если нужны были, передъ игрою, спокойно возвращалъ ихъ, если была возможность, послѣ игр