Амфитеатров Александр Валентинович - Паутина

;луй.

   Когда женщины поздоровались и усѣлись, разговоръ y нихъ пошелъ о плачевномъ событ³и вчерашняго вечера - о томъ, какъ Зоя едва не погубила новаго платья, обливъ его какао, a Епистим³я Сидоровна спасла его, пустивъ въ ходъ какой-то особенный, ей одной извѣстный, выводной составъ... Вынули изъ гардероба платье. Пятно, хотя и на бѣломъ шелку, даже днемъ было едва замѣтно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье, все равно, недолговѣчно - матер³я должна провалиться отъ выводной кислоты. A Епистим³я защищала:

   - Никогда не провалится, барышни: кабы въ моемъ составѣ была жавелева кислота, тогда, въ томъ не спорю, обязательно должна матер³я провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вотъ настолько. Потому что, скажу вамъ, милыя барышни, ядовитыхъ кислотъ на свѣтѣ немного, но, по домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе жавелева кислота...

   Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, въ путаницѣ бѣлокурыхъ волосъ, головою:

   - Врешь, Епистим³я Сидоровна. По домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе любезный братецъ мой - Симеонъ Викторовичъ.

   Отъ рѣзкаго ея движен³я книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.

   - Havelock Ellis... L'Inversion sexuelle... - недовольно прочитала она заглав³е. - Это что еще? Откуда промыслила?

   - Васюковъ принесъ... Хвалилъ, будто анекдотовъ много... Да вретъ: все давно знакомое... Новаго не нашла ничего.

   - Ахъ, Зоя, Зоя!

   - Что, Аглая, Аглая?

   - То, что забиваешь ты себѣ голову пустяками...

   - Хороши пустяки! - захохотала Зоя: если это тебѣ пустяки... Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистим³и: она тебѣ про пустяки анекдотъ разскажетъ... "Не гляди, душенька, это пустяки!" - пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.

   - Нѣтъ, ужъ уволь.

   - Что вы, барышня Зоя! - запротестовала и Епистим³я, съ тѣнью бураго румянца на зеленыхъ впалыхъ щекахъ своихъ: она не любила, чтобы ее обличали въ темномъ и грѣшномъ при Аглаѣ. - Нашли разсказчицу! Что и знала - шалила смолоду, - теперь, слава Богу, забыла.

   - Ладно! Это ты предъ нами почему-то въ скромность играешь, a небось, когда съ Модестомъ и Ванькою-чурбаномъ, друг³я пѣсни поешь... Ну, a ты, столпъ царства, что головою раскачался? - повернулась она къ Анютѣ.

   Та серьезно сказала:

   - Да удивительно мнѣ на васъ, барышня: откуда въ васъ столько озорства берется? Все бы вамъ озоровать, все бы озоровать.

   Зоя чуть сконфузилась, притворно зѣвнула и сказала, потягиваясь въ подушкахъ:

   - Ну, хорошо, будьте вы трижды прокляты, цѣломудренныя лицемѣрки, - отказываюсь отъ анекдота!.. A слѣдовало-бы, - хотя бы затѣмъ, чтобы научить тебя, Аглая, выражаться точнѣе.

   - Да, какъ ни назови, - зачѣмъ, ну, зачѣмъ тебѣ все это?

   - Чтобы сны интересные видѣть, - захохотала Зоя, но, видя, что лицо сестры приняло выражен³е серьезнаго недовольства, перестала ее дразнить и только возразила:

   - Да вѣдь ты ничего этого не читала?

   - И не буду.

   - Ну, и честь тебѣ, и слава, цѣломудренная весталка, но - какъ же ты, не читая, можешь судить?..

   И обратилась къ неодобрительно выжидавшей Епистим³и:

   - Ну-съ, Епистим³я хим³я! Съ нашею домашнею оберъ-кислотою y тебя, говорятъ, вчера была пальба?

   Епистим³я притворно улыбнулась и сказала, полуотвѣчая:

   - А! Воинъ! Это ужъ грѣхъ будетъ про него другое слово сказать, что воинъ галицк³й.

   Зоя прервала ее, внимательно себя разглядывая:

   - Анютка! Смотри, как³я y меня бѣлыя руки... наливныя, какъ... какъ ливерная колбаса!

   - Сравнили! - усмѣхнулась горничная.

   - Право! У Аглаи гораздо смуглѣе... Да-съ! вотъ это кожа! атласъ! бѣлорозовая заря! Вы, сударыня моя, госпожа старшая сестрица, красавица славной семьи нашей, можете, по мнѣн³е глупыхъ мужчинъ, даже съ тремя богинями спорить на горѣ въ вечерн³й часъ. Но - кожѣ такой - это дудочки! y васъ не бывать... a ни-ни! Столпъ негодный! ты опять свои бѣлые зубы скалишь?

   - Вотъ какъ пригрѣетъ солнышко, да побѣгутъ по атласу то вашему веснушки, - выговорила она, сквозь фыркающ³й смѣхъ.

   - Очень испугалась! A парфюмерные магазины на что?

   - Въ прошломъ годѣ - мылись, мылись, терлись, терлись, a ничего не помогло: проходили лѣто, какъ кукушка рябая, только даромъ деньги извели. Видно, лицо то не платье, a веснушки - не какао! Не возьметъ и жавелева кислота.

   - Молчи! не каркай!... Но, возвращаясь къ кислотамъ: хоть бы ты, Епистим³я Сидоровна, нашему Симеонт³ю невѣсту нашла. Авось, попадетъ подъ башмакъ - сколько нибудь утихнетъ.

   Епистим³я принужденно улыбнулась.

   - Выдумали сваху. Куда мнѣ господск³е браки строить. Мнѣ, вонъ, Гришу своего, племянника, женить пора, и то не прилажусь, съ которой стороны взяться за дѣло.

   Зоя, рѣшивъ вставать, сѣла на кровати, ловя голыми ногами туфли на коврѣ.

   - Сватай мою Анютку, - сказала она, держа въ зубахъ кончикъ белокурой косы своей и шаря рукою по постели выпавш³я ночью шпильки. - Выдадимъ хоть сейчасъ. Она на него всѣ глаза проглядѣла.

   Дѣвушка вспыхнула сердитымъ румянцемъ.

   - Ошибаетесь, барышня Зоя. Совсѣмъ не мой идеалъ.

   - Анюта - не той парт³и, - улыбнулась Аглая.

   Зоя, зѣвая и переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ умывальнику.

   - Виновата, - говорила она. Перепутала. Гриша Скорлупкинъ - Матвѣя протеже, a Анютинъ предметъ числится по полку брата Виктора. Влюблена въ Илюшу? Признавайся!

   - Пошли конфузить!

   - Сама вдвоемъ васъ застала, голубушка ты моя!

   Анюта вызывающе дернула плечомъ.

   - По вашему, господскому, если простая дѣвушка съ молодымъ человѣкомъ сидитъ, такъ ужъ имъ, кромѣ пустяковъ, и подумать не о чемъ?

   - Поди, брошюрами тебя просвѣщаетъ Илюша? - мягко улыбнулась Аглая.

   Горничная возразила съ тѣмъ же вызовомъ:

   - A хоть бы и брошюрами? Кому нынче не хочется образовать себя? Пора понимать свои права.

   Зоя, нажимая педаль умывальника, говорила:

   - Счастливыя прежде барышни были. Имѣли горничныхъ - о женихахъ пошептаться, о подругахъ посплетничать, о снахъ посовѣтоваться, на счетъ мужскихъ усовъ поспорить, надъ оракуломъ похохотать... Увы! все это осталось въ старыхъ романахъ, a теперь встрѣчается только въ стилизованныхъ повѣстяхъ...

   - Чѣмъ я вамъ не угодила? - улыбнулась Анюта.

   - Во первыхъ тѣмъ, что ты не горничная, a товарищъ Анюта. Во вторыхъ, тѣмъ, что въ этомъ умывальникѣ нѣтъ ни капли воды.

   Анюта, покраснѣвъ, ахнула своей оплошности, но, заглянувъ въ резервуаръ, разсердилась:

   - Полнехонекъ! A вы опять въ трубу апельсинныхъ корокъ насовали, и машинка не дѣйствуетъ, - полчаса ее чистить прутомъ надо... Перейдите ужъ въ комнату къ барышнѣ Аглаѣ: тамъ помоетесь...

   - Не гнѣвайся, всеобщая, прямая, равная, тайная... Скажи: ты рѣшительно никакъ не можешь обойтись безъ нац³онализац³и земли?

   - Да, ступайте же вы! - почти прикрикнула Анюта. - Что это, право? До полдня, что ли, будемъ ворошиться? Мнѣ еще семь комнатъ убрать надо. Вы думаете: Симеонъ Викторовичъ съ однѣхъ васъ взыскиваетъ?

   Зоя сдѣлала безобразную гримасу, высунутымъ языкомъ подразнила отсутствующаго Симеона и, выразительно воскликнувъ:

   - У! Жавелева кислота! - сопровождаемая Анютою, исчезла за дверью.

   Епистим³я Сидоровна смотрѣла на все это съ видимымъ неодобрен³емъ и, когда дверь за Зоей плотно закрылась, придвинула стулъ свой ближе къ Аглаѣ и, понизивъ голосъ, спросила:

   - Что это, Аглаечка, какъ много Зоинька позволяетъ себѣ на счетъ Симеона Викторовича? Нехорошо такъ то - при горничной. Каковъ ни есть, все старш³й брать и дому хозяинъ.

   Аглая вздохнула, съ грустью на прекрасномъ лицѣ, досадливо сдвинувъ соболиныя брови надъ яркими, темными глазами.

   - Утомилъ онъ насъ, Епистим³я Сидоровна. Ужасъ, до чего надоѣлъ. Мнѣ то легко. Мой характеръ спокойный, y меня сердце смѣхомъ расходится. A Зойка - ракета.

   Епистим³я закачала головою и продолжала:

   - Соръ то въ избѣ бы оставлять, голубушка, на улицу не выносить.

   Аглая прервала ее.

   - Да ужъ слишкомъ много накопилось его, Епистим³я Сидоровна. Въ самомъ дѣлѣ, того и жди, что y Симеона съ братьями дѣло до кулаковъ дойдетъ.

   Епистим³я зорко взглянула ей въ глаза.

   - Ужели такъ остро подступило? - спросила она, не скрывая въ звукѣ голоса особеннаго, расчетливаго любопытства.

   Аглая, подтверждая, кивнула подбородкомъ

   - Особенно съ Викторомъ, - сказала она. - Съ Модестомъ Симеонъ какъ то все-таки осторожнѣе. A Мотя - Бож³й человѣкъ.

   - Его обидѣть - это ужъ царемъ Иродомъ надо быть! - согласилась Епистим³я.

   - Да онъ и не понимаетъ, когда его обижаютъ!- вздохнула Аглая.

   Прошло молчан³е, во время котораго только плескала вода за стѣною, выскакивали задушенными звуками взвизги и смѣхъ Зои и глух³е неразборчивые отвѣты недовольной Анюты... Епистим³я заговорила, будто надумалась - каждымъ словомъ, какъ носкомъ башмака, передъ собою почву пробуя, съ кочки на кочку по болоту ступая.

   - Жалостно это видѣть, Аглаечка, когда хорошая господская семья вразбродъ ползетъ.

   Аглая пожала плечами.

   - A только и остается, что раздѣлиться, - сказала она. - Раздѣлиться и каждому жить своею жизнью, за свой страхъ.

   - Что жъ? - подумавъ, согласилась Епистим³я. - И то дѣло не худое. Теперь вы всѣ имѣете свой достатокъ. Отъ дядюшки - кому хлѣба кусокъ, кому сѣна клокъ.

   На бѣломъ стройномъ лбу Аглаи мелькнула, какъ зарница, морщинка, выдавшая уже привычное, не въ первый разъ пришедшее, раздражен³е не охочаго раздражаться, кроткаго человѣка, доведеннаго до того, что даже онъ начинаетъ терять терпѣн³е.

   - Такъ - тянетъ онъ, Симеонт³й нашъ, - сказала она съ откровенною досадою. - Тянетъ, не выдѣляетъ.

   - Аглаечка, да вѣдь до совершеннолѣт³я нельзя!

   Но Аглая уже оживленно и все съ большею досадою говорила:

   - Я полнаго выдѣла и не прошу. Я на дядины деньги не разсчитывала. Они съ облака упали. Жизнь свою загадывала безъ нихъ. Стало быть, могу ждать ихъ, сколько Симеонъ пожелаетъ. A просто - пусть изъ дома отпустить, на свою волю, - вонъ, какъ Викторъ живетъ.

   Епистим³я неодобрительно качала головою.

   - Обидно ему, Аглаечка, - заступилась она. - Вы барышня. Вамъ въ меблированныя комнаты съѣхать, - люди скажутъ: видно, братъ то - сахаръ. Выжилъ сестру изъ дома въ номера.

   - То то и есть! - прервала ее Аглая съ прежнимъ раздражен³емъ. - Если бы Симеонъ любилъ насъ хоть немного, все ничего: отъ любящаго человѣка и несправедливость можно стерпѣть. Но вѣдь нѣтъ въ немъ къ намъ никакихъ чувствъ, кромѣ сарай-бермятовской амбиц³и.

   - Смолоду таковъ, Аглаечка! - вздохнула Епистим³я. - Ожесточилъ сердце, какъ ястребъ. Такъ ястребомъ и живетъ. Либо добычу рветъ, либо собою гордится, красуется, хвастаетъ, клювомъ перышко къ перышку кладетъ.

   Аглая говорила:

   - Вы вотъ о Зоѣ замѣчан³е сдѣлали. Развѣ я не согласна? Сама вижу, что Зоя никуда негодно себя ведетъ, а, въ томъ числѣ, и къ Симеону относится со всѣмъ неприлично. Но, вѣдь, невозможно, Епистим³я Сидоровна! Никакими убѣжден³ями нельзя заставить дѣвочку любить и уважать человѣка, который словно поклялся нарочно дѣлать все, чтобы показать себя не стоющимъ ни любви, ни уважен³я. Вотъ - теперь пилитъ Зою за платье. A кто просилъ дарить? Въ средѣ нашихъ знакомыхъ, молодежи, намъ и въ ситцахъ, рады. Нѣтъ, нельзя: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны одѣваться y мадамъ Эпервье.

   - Что хотите, Аглаечка, - опять заступилась Епистим³я, - но ужъ это то ему не въ укоръ. Напротивъ, довольно благородно съ его стороны, что сестеръ куколками выряжаетъ.

   - Да дорого мы платимъ за это благородство, Епистим³я Сидоровна! вѣдь только и слышимъ по цѣлымъ днямъ: сестры Симеона Сарай-Бермятова должны! Сестрамъ Симеона Сарай-Бермятова нельзя! Словно мы сами то по себѣ ужъ и не существуемъ. Словно изъ всѣхъ Сарай-Бермятовыхъ, мы одного Симеона сестры и другихъ братьевъ y насъ нѣтъ.

   Епистим³я внимательно приглядѣлась къ ней и, съ искусственною растяжкою вздохнула.

   - Охъ-охъ-охъ! Во всѣхъ семьяхъ это обыкновенное, Аглаечка. Роднымъ врозь скучно, a вмѣстѣ тошно.

   Но Аглая, возбужденная, говорила, торопливо перебирая тонкими пальцами наволочку на покинутой Зоей подушкѣ:

   - Ты меня знаешь. Я на твоихъ глазахъ росла. Въ бѣдности. Готовилась не къ богатству, a къ трудовой жизни. Много ли мнѣ надо? Я на тридцать рублей въ мѣсяцъ буду королевой себя чувствовать. Я молодая, сильная, здоровая, - мнѣ работать хочется.

   - Вы, Аглаечка, и теперь много трудитесь. Вами домъ держится.

   Аглая пренебрежительно отмахнулась.

   - Какой это трудъ. Такъ - время суетой наполняю, чтобы тоска не брала.

   Епистим³я, не сводя съ нея глубокихъ синихъ очей своихъ, заговорила вкрадчиво, примирительно:

   - Ну вотъ, братецъ надумается, женится, - станете на свои ножки, попробуете своего хлѣба.

   Аглая согласно склонила пышноволосую, темную голову.

   - Въ этомъ то я увѣрена, что, какъ только онъ женится, всѣмъ намъ укажетъ двери. Онъ объ аристократкѣ мечтаетъ. На что мы ему тогда?

   Епистим³я подвинулась къ ней еще ближе и, не безъ волнен³я, зашептала, положивъ ей на колѣно худую свою, испещренную синими жилами, и все-таки еще красивую, съ длинными, цѣпкими пальцами, руку:

   - Если разойдетесь съ братомъ, то насъ не забудьте, Аглаечка. Не обойдите нашей хаты. Люди мы простые, зван³я ничтожнаго, но живемъ, слава Богу, чистенько. Достатками не хвалимся, a крыша надъ головою есть и хлѣбца жуемъ вволю, да еще и съ маслицемъ. Безвременье ли переждать, бѣду ли перебѣдовать, - ничѣмъ вамъ въ чуж³е люди итти, - y насъ для васъ квартирка всегда готова.

   Аглая, съ мягкою растроганною улыбкою, положила свою руку на ея.

   - Спасибо, Епистим³я Сидоровна. Я знаю, что въ твоей семьѣ я - какъ y родныхъ.

   - Улелѣемъ васъ, какъ младенца въ люлькѣ! Слава Богу! - кашлянувъ, сказала Епистим³я и опустила син³е глаза свои. - Не привыкать стать, - природная ваша служанка.

   Аглая, какъ всегда, смутилась при этомъ напоминан³и, разрушавшемъ давно установленное равенство.

   - Э! Что ты, Епистим³я Сидоровна! Когда это было! Пора забыть.

   - Пора, такъ пора, - подумала Епистим³я. - A ну-ка, если ты такая добрая, попробуемъ...

   И, съ опущенными глазами, медленно гладя руку Аглаи, продолжала искреннимъ, проникновеннымъ голосомъ.

   - A ужъ Гриша мой на васъ, Аглаечка, какъ на богиню свою, взираетъ. Вы для него на свѣтѣ - самый первый и главный человѣкъ. Только что мать обидѣть боится, a то бы предъ портретомъ вашимъ свѣчи ставилъ и лампаду жегъ.

   - Онъ славный, твой Гриша, - равнодушно согласилась Аглая. - Своимъ хорошимъ отношен³емъ онъ чисто меня трогаетъ.

   Тогда Епистим³я оставила ея руку, отодвинулась вмѣстѣ со стуломъ, сложила костлявыя руки свои на колѣняхъ и, отчаянно хрустнувъ пальцами, сказала, - будто въ воду прыгнула, - рѣшительно, почти рѣзко:

   - Аглая Викторовна, позвольте говорить откровенно.

   Аглая подняла на нее удивленные темные глаза.

   - Все, что тебѣ угодно, - сказала она.

   A Епистим³я протяжно и вѣско говорила, какъ рубила:

   - Влюбленъ онъ въ васъ безъ ума и памяти, Гришутка мой бѣдный. Вотъ оно что.

   И, зорко наблюдая за облившимся красною зарею лицомъ Аглаи, прочла въ немъ не только изумлен³е, a почти испугъ... Аглая молчала нѣсколько секундъ, словно стараясь понять что то слишкомъ чуждое, и, наконецъ, произнесла голосомъ и укоряющимъ, и извиняющимся, голосомъ самообороны, отстраняющей дурную шутку:

   - Ой! Что это, Епистим³я? Зачѣмъ? Съ какой стати? Не надо!

   Слишкомъ искренне и просто это вырвалось, чтобы не понять...

   - Провалилось дѣло! Рано! Поторопилась ты, дѣвка! - молн³ей пробѣжало въ умѣ Епистим³и. Слѣдующей мыслью было - въ самомъ дѣлѣ, перевести все сказанное въ шутку, разсмѣяться самымъ веселымъ и беззаботнымъ голосомъ. Но какой то особый инстинктъ отбросилъ ее отъ этого намѣрен³я въ сторону, и она, серьезная, возбужденная, съ широкими глазами, принявшими цвѣтъ и блескъ морской воды, лепетала, съ каждымъ словомъ касаясь колѣнъ Аглаи дрожащими пальцами:

   - Извините, Аглаечка, извините! Позвольте говорить.

   Аглая, пожимая плечами, говорила мягко, извинительно, стараясь сгладить положен³е - острое и колкое:

   - Это братья, въ шутку, дурачатся... Модестъ, Иванъ... дразнятъ меня...

   A Епистим³я торопилась:

   - Аглаечка, развѣ же я не понимаю, что подобное съ его стороны - одно безум³е? Аглаечка, я же не дура! Позвольте говорить!

   Аглая сложила руки на колѣняхъ движен³емъ вниман³я и недовольства.

   - Да, какъ же мы будемъ говорить, - сказала она, - если ты такъ вотъ сразу за племянника въ любви мнѣ объясняешься? Вѣдь это же отвѣта требуетъ. Я Гришу хорошимъ человѣкомъ считаю, мнѣ жаль сдѣлать ему больно. Зачѣмъ же ты и его, и меня въ такое положен³е ставишь, что я должна его обидѣть?

   Епистим³я на каждое слово ея согласно мотала головою и касалась платья пальцами.

   - Аглаечка, душа моя, все понимаю. Хорошо знаю, что любовь Гришина - дерзкая и безнадежная. Когда же я не знала? Дуракъ онъ. Истинно подтверждаю, что дуракъ оказался. Не за свой кусъ берется, рубитъ дерево не по топору. А, все-таки, голубчикъ мой! ангельчикъ! собинка вы моя! Ну, позвольте умолять васъ! ну, прикажите ручки ваши цѣловать!..

   Она сползла со стула и повалилась Аглаѣ въ ноги, стукнувъ лбомъ въ носокъ ея ботинка. Аглая вскочила, испуганная, смущенная, пристыженная.

   - Встань, Епистим³я Сидоровна! Какъ можно? Встань!

   Но Епистим³я ползала за нею на колѣняхъ, ловя ее за платье, обращая къ ней лицо съ настойчивыми, нестерпимо с³явшими сквозь хлынувш³я слезы, синими глазами.

   - Солнышко вы мое! Если заговоритъ онъ съ вами о любви своей, - радостная вы моя! - не обезкураживайте вы парня моего! не убивайте!

   Аглая, растерянная, взяла ее за плечи и старалась поднять.

   - Но что же я могу, Епистим³я? Ну, что я могу? повторяла она. Да встань же ты, сдѣлай мнѣ милость. Вѣдь я же не могу такъ... мнѣ стыдно...

   Епистим³я поднялась:

   - Голубушка! - заговорила она, всхлипывая, съ по краснѣвшимъ носомъ, странною полосою обозначившимся на зеленомъ ея лицѣ. - Голубушка вы моя! Вѣдь все это, - что онъ науку свою предпринялъ, учится, къ экзамену готовится, - все это въ одной мечтѣ старается: буду образованный, стану всѣмъ господамъ равенъ, барышнямъ пара, Аглаѣ Викторовнѣ женихъ.

   Аглая смотрѣла на нее внимательными, участливыми глазами и качала головою.

   - Мнѣ жаль его, Епистим³я. Мнѣ очень жаль его. Но ты сама говоришь, - и ты права, - это безум³е! Между нами нѣтъ ничего общаго. Нелѣпо! Смѣшно!

   - Знаю! - даже восторженно какъ то воскликнула Епистим³я. - Очень знаю! Матушка! Развѣ я васъ о соглас³и прошу? Невозможно! Неровня! Но если y парня такая фантаз³я, что онъ по васъ съ ума сошелъ?

   Аглая невольно улыбнулась.

   - Не могу же я за всѣхъ, y кого ко мнѣ фантаз³я, замужъ итти!

   Епистим³я поймала ея улыбку и въ тотъ же мигъ ею воспользовалась.

   - Вы погубили, вы и помогите, - съ глубокою ласкою сказала она, притягивая дѣвушку къ себѣ за руку и заставляя ее опять сѣсть на кровать, и сама сѣла рядомъ съ нею, обнимая ее за тал³ю.

   - Право, не вижу, чѣмъ я помочь въ состоян³и.

   - Да, вотъ, только тѣмъ, чего прошу. Не отказывайте на отрѣзъ.

   - Ты странный человѣкъ, Епистим³я Сидоровна. Какъ же я могу не отказать, если этого не можетъ быть, если я не согласна?

   - Барышня, милая, не уговариваю я васъ соглашаться. Откажите. Богъ съ вами! Откажите, да не на отрѣзъ. Обѣщайте подумать. Срокъ для отвѣта положите.

   Аглая задумалась.

   - Когда нибудь отвѣтить надо же будетъ, - нерѣшительно сказала она. Но и этого было достаточно ободрившейся Епистим³и, чтобы убѣдительно впиться въ нее не только словомъ, но и пальцами:

   - Дѣтинька моя! Если вы его хоть полусловомъ поманите, - онъ три года ждать радъ будетъ.

   - И три года пройдутъ.

   Но Епистим³я, пожимая ее костлявымъ своимъ объят³емъ, похлопывая по колѣну костлявою рукою, говорила съ нервнымъ, лукавымъ смѣшкомъ сквозь слезы:

   - Мнѣ лишь бы сейчасъ-то его уберечь, a въ течен³и времени, будьте спокойны: образуется. Всѣ силы старан³я употреблю, чтобы его фантаз³ю освѣжить и возвратить парня къ разсудку. Тоже имѣю надъ нимъ властишку-то. Только теперь то, сразу то въ омутъ его не толкайте.

   Аглая встала. Ей и хотѣлось сдѣлать что нибудь пр³ятное для Епистим³и, которая всегда была къ ней отличительно ласкова и добра предъ всѣми другими Сарай-Бермятовыми, и дико было, не слагалось въ ея умѣ требуемое обѣщан³е.

   - Ужасно странно, Епистим³я Сидоровна! произнесла она, еще не зная, въ какую форму облечь свой отказъ, и въ смущен³и перебирая бездѣлушки на Зоиномъ комодѣ. A Епистим³я, оставшись сидѣть на кровати, со сложенными въ мольбу руками, смотрѣла на Аглаю снизу вверхъ чарующими синими глазами и говорила съ глубокою, твердою силою искренности и убѣжден³я:

   - Барышня милая, пожалѣйте! Вѣдь - что я въ него труда и заботъ положила, чтобы изъ нашей тины его поднять и въ люди вывести! Мать то только что выносила его, да родила, a то - все я. Пуще роженаго онъ мнѣ дорогъ. Теперь онъ на перекресткѣ стоитъ. Весь отъ васъ зависитъ. Пожалѣете, - человѣкомъ будетъ, оттолкнете, - чорту баранъ. Что я буду дѣлать безъ него? Ну - что? Свѣта, жизни должна рѣшиться!

   Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хотѣлось помочь Епистим³и, и еще больше она недоумѣвала.

   - Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю.

   Епистим³я подошла къ ней, ласковая, льстивая, гибкая.

   - Мнѣ ли дурѣ учить васъ? Вы барышня образованная. У васъ мысли тонк³я, слова жемчужныя.

   Аглая отрицательно качнула головой.

   - Какъ ни скажу, все будетъ обманъ.

   - Лишь бы время протянуть! - съ мольбою вскрикнула Епистим³я, хватая ее за плечо костяшками своими.

   Аглая высвободилась.

   - Я не умѣю лгать, - сказала она съ искренностью. - Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу замѣчаютъ.

   Епистим³я отошла.

   - Братья въ васъ не влюблены, - возразила она, - a Григор³й слѣпой отъ любви ходить.

   - Грѣшно человѣка въ лучшемъ чувствѣ его морочить.

   - Нѣтъ, - строго возразила Епистим³я. - Если ложь во спасен³е, то не грѣхъ, a доброе дѣло. Грѣхъ - чело вѣка въ отчаянность ввести.

   Аглая долго молчала. Прислонясь къ комоду и положивъ руки на него, она, въ своемъ темнозеленомъ, почти черномъ платьѣ, казалась распятою. Епистим³я издали ловила ея взглядъ, но Аглая упорно смотрѣла на коврикъ подъ ногами своими, и только видѣла Епистим³я, что волнен³е быстро краситъ ее румянцемъ, такъ что даже шея y нея порозовѣла...

   - Да, этого я на себя не возьму, - произнесла она, наконецъ, голосомъ, въ которомъ тепло дрожала искренность самосознан³я, - этого я никакъ не возьму на себя, чтобы изъ-за меня человѣкъ жизнь свою испортилъ.

   Епистим³я въ эти слова такъ и вцѣпилась, торжествующая, расцвѣтшая.

   - Кабы только испортилъ, родная! - возбужденно подхватила она. - Кабы только испортилъ! Потеряетъ онъ себя, Аглаечка! Вѣрьте моему слову: вотъ, какъ самый послѣдн³й оглашенный, себя потеряетъ!

   Аглая, поднявъ свои длинныя черныя рѣсницы, освѣтивъ ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила рѣшительно и твердо:

   - Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не умѣю. Съ такимъ пятномъ на совѣсти - жить нельзя...

   Син³е глаза побѣдно сверкнули, увядш³я губы Епистим³и сжались въ важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выражен³е, какъ тѣ слова, которыя она про себя подбирала, чтобы сказать ихъ Аглаѣ...

   Но въ скрипнувшей изъ корридора двери показалось курносое лицо Марѳутки и пропищало, что архитекторъ отъ барина Симеона Викторовича уѣхалъ, и баринъ Симеонъ Викторовичъ приказываетъ тетенькѣ Епистим³ѣ, чтобы немедленно шла къ нему... Глядя на Аглаю, Епистим³я не могла не замѣтить, что она, какъ лучомъ, освѣтилась радостью прервать тяжелый разговоръ... И эта нескрываемая радость заставила ее придержать языкъ и замолчать то важное, что на немъ уже висѣло.

   - Не время, - подумала она. - Не поспѣло яблочко. Сорвешь - погубишь, укусишь - оскомину набьешь...

   И, накинувъ на острыя плечи сѣрый платокъ свой, она только низко поклонилась Аглаѣ:

   - Ужъ я пойду, Аглая Викторовна, a то Симеонъ Викторовичъ будутъ сердиться... Очень много вами благодарна... Вѣкъ не забуду вашей ласки, какъ вы меня пр³ободрили... A разговоръ этотъ нашъ позвольте считать между нами неоконченнымъ, и, когда y васъ время будетъ, разрѣшите мнѣ договорить...

   Аглая отвѣтила ей только нерѣшительнымъ и неохотнымъ склонен³емъ головы...

   - И ужъ вы мнѣ позвольте надѣяться, - продолжала Епистим³я, - что я передъ вами говорила - все равно, какъ попу на духу... чтобы - сдѣлайте милость - сберечь это въ секретѣ, между нами двоими: чтобы ни Зоинькѣ, ни братцамъ...

   - Въ этомъ можешь быть совершенно увѣрена, - сказала Аглая. - Ты говорила, я слышала. Больше никто не будетъ знать.

   Епистим³я еще разъ поклонилась ей и вышла.

   - Первую пѣсенку, зардѣвшись, спѣли, - хмуро думала она, идя корридоромъ къ кабинету Симеона. - Ну, да и за то спасибо. Я много хуже ждала... Теперь держись, Епистим³я Сидоровна! Съ малиновкою было легко, - каково-то будетъ съ лютымъ сѣрымъ волкомъ?

  

  

   Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотрѣлъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистим³и въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой...

   - Пистолетъ y него тамъ, что-ли? - пугливо подумала она - не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оруж³ю, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самодѣйствующей силѣ.

   - Запри двери, - не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. - И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.

   - Садись. Сѣла.

   - Ну-съ?!

   Теперь онъ быстро повернулся къ ней и глядѣлъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, чѣмъ Епистим³я. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много лѣтъ, наблюден³емъ на составныя части и опредѣлила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.

   - Ну-съ?!

   - Нѣтъ, пистолета y тебя въ карманѣ нѣтъ, - насмѣшливо подумала Епистим³я, - шалишь-мамонишь, на грѣхъ наводишь, обманываешь...

   И, сразу осмѣлѣвъ и успокоившись, она даже спустила сѣрую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вмѣстѣ, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:

   - Ну-съ?

   - Что нукаете? Не запрягли! - улыбнулась она.

   Онъ круто остановилъ ее движен³емъ руки.

   - Нѣтъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ дѣлу и на чистоту.

   Это, - что онъ такъ сразу повернулъ дѣло, ждетъ отвѣта въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и цѣли объяснен³я издали, окольнымъ подходомъ, - смутило Епистим³ю, вышибло изъ сѣдла и вогнало къ робость... Она не могла преодолѣть въ себѣ этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зарѣзать свое дѣло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье...

   - Эхъ, - съ досадою думала она, - слишкомъ понадѣялась на себя. Не слѣдовало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола...

   A "дьяволъ", стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинкѣ его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:

   - Что же ты? Оглохла? Онѣмѣла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои вѣщ³я, говори...

   Послѣдняя краска сбѣжала со щекъ Епистим³и, и лицо ея было маскою трупа, когда, напряженнымъ усил³емъ возобладавъ надъ собою, пробормотала она голосомъ, неровнымъ отъ старан³й его выровнять и неестественно беззаботнымъ, точно говорила не о рѣшительномъ, обдуманномъ планѣ, a o случайномъ игривомъ капризѣ, и слова ея, подобно взбалмошнымъ дѣтямъ, сами рѣзво спрыгнули съ губъ:

   - Такъ... что... вотъ... стало быть... породниться мы съ вами желаемъ.

   Симеонъ опустилъ линейку.

   - Что?

   Если-бы онъ обругалъ Епистим³ю самымъ сквернымъ словомъ, если-бы швырнулъ ей въ лицо линейку свою, - не такъ-бы, кажется, рѣзнулъ онъ ее по сердцу, ударилъ по лицу, какъ этимъ глубоко изумленнымъ, ничего не понимающимъ, за ослышку слова ея принявшимъ, искреннимъ - "что?"... Пришибленная, согнулась она въ креслахъ и, тупо глядя подъ письменный столъ въ корзину съ брошенной бумагой, лишь бы не встрѣтиться глазами съ Симеономъ, напрягла послѣднюю силу воли, чтобы пролепетать:

   - Обыкновенное дѣло... Божье... Если-бы намъ породниться, я говорю...

   Симеонъ уронилъ свою линейку... Съ глупыми глазами, разинутымъ ртомъ стоялъ онъ нѣсколько секундъ... И вдругъ слухъ Епистим³и кипяткомъ ядовитымъ обжегъ громк³й хохотъ - такой настоящ³й, живой, прямой и искренн³й, какого она отъ Симеона во всю жизнь не слыхала, на какой способнымъ его не считала... И сыпались на нее толчки хохота Симеонова, точно удары плетей, и ежилась она подъ ними, стискивая зубы, слабѣя силами, мучительно думая про себя въ тоскѣ, стыда и злобы:

   - Гришка ты, мой Гришка! Чѣмъ-то ты мнѣ, теткѣ, заплатишь, что принимаю я за тебя этотъ позоръ...

   A Симеонъ все хохоталъ, даже необычно красный сталъ отъ смѣха и слезы вытиралъ на глазахъ, а, въ передышкахъ, говорилъ, трясясь всѣмъ тѣломъ и, вмѣстѣ, тряся тяжелыя кресла, за спинку которыхъ держался теперь обѣими руками:

   - Ты дура... Ахъ, дура!.. Вотъ дура!..

   И, къ ужасу своему, Епистим³я, подъ смѣхомъ его, въ самомъ дѣлѣ, чувствовала себя дура-дурою - съ головою, пустою отъ мыслей, съ сердцемъ, оробѣвшимъ, оставшимся безъ воли... будто на дно какое-то, безсильную, спустилъ ее и потопилъ этотъ смѣхъ, разливаясь надъ нею глумливою волною.

   - Врядъ-ли, - пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. - Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не надѣюсь быть глупѣе другихъ.

   Но онъ перебилъ ее весело, побѣдительно, небрежно.

   - Нѣтъ, ужъ - это ты надѣйся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать - вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты смѣшна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя видѣть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, смѣшна!..

   - Не заплачьте съ большого смѣха-то, - огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себѣ во вредъ и лишь къ новому смѣху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не слѣдуетъ говорить...

   A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:

   - Нѣтъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нелѣпымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!

   Какъ радостная молн³я, вспыхнули въ ушахъ Епистим³и эти неожиданныя слова. У нея даже дыхан³е захватило.

   - Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! - быстрымъ и злораднымъ вихремъ полетѣла оживающая мысль... Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, - напрасно ты грохоталъ! Не я тебѣ дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.

   И, впервые за все время разговора, подняла Епистим³я на Симеона син³е глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правотѣ, сказала:

   - Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не имѣла.

   Но онъ дразнилъ:

   - Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистим³я Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная... какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!

   Но ее все это уже нисколько не трогало. Чѣмъ болѣе сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, тѣмъ крѣпче и надежнѣе чувствовала она новую почву подъ своими ногами, тѣмъ злораднѣе готовила позиц³ю для новаго сражен³я... И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ издѣваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистим³я, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять тѣмъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго человѣка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься - все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайнѣ потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостережен³я.

   - Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? - сказала она, ядовитою насмѣшкою наливая син³е глаза свои и медленно окутываясь сѣрою шалью поперекъ поясницы.

   - Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если дѣло пошло на чистую правду, то - по документу моему, вы - не то, что на мнѣ, а, прости Господи, на морской обезьянѣ женитесь. Да я-то за васъ не пойду.

   Симеонъ, дѣйствительно, насторожился, но еще шутилъ:

   - Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.

   Она отвѣтила быстро, дерзко, ядовито:

   - Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести - въ полъ-грѣха не возьмете. Вотъ почему.

   Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущен³е, отвѣтилъ на дерзость дерзостью - бросилъ Епистим³и, лежа, съ дивана своего - нагло, глумливо:

   - A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, вѣнцомъ бывалый грѣхъ?

   Она быстро поднялась съ мѣста - высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стрѣла, и глаза ея засверкали, какъ син³я молн³и, жестокою, смертною угрозою.

   - Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, - прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохш³я отъ гнѣва губы. - Да! Не поминать!

   Симеонъ отвернулся, пристыженный.

   - Ты, однако, не вскидывайся... что такое! - проворчалъ онъ въ опасливой досадѣ.

   A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, свѣтила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная мѣдная струна:

   - Гдѣ болѣло, - хоть и зажило, это мѣсто оставь, ногтемъ не ковыряй...

   Симеонъ сѣлъ и сердито ударилъ ладонью по колѣну.

   - Такъ и ты не ерунди! - прикрикнулъ онъ, - въ загадки пришла играть? Есть дѣло, - ну, и говори дѣло. A то...

   Епистим³я остановилась y новаго, столь драгоцѣннаго Симеону, книжнаго шкафа и, взявшись рукою за колонку его, заговорила, въ упоръ глядя на Симеона, - ровно, ясно, внятно, какъ монету чеканила. Оскорблен³е выжгло изъ нея послѣднее смущен³е и страхъ. Она уже нисколько не боялась Симеона и думала только о томъ, что, вотъ, сейчасъ она его, гордеца проклятаго, срѣжетъ по-своему и ужъ теперь - шалишь! она оправилась и собою владѣетъ! - мало что срѣжетъ, a и скрутитъ - оскорбительно и больно.

   -