Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

енералу, как он обратился к Прондзиньскому.

   - Не ждал, но рад вас видеть. Очень кстати... Мы тут сейчас займемся делами... Но прежде мне интересно знать... Конечно, вы уже читали все, панове!

   Он потряс листком газеты, которую держал в руке.

   - Какая бомба! Мои враги не ждали, что я так прямо выложу карты на стол. Пусть теперь говорят, что хотят!.. Обвиняют меня, что я не испросил согласия у Ржонда... не вошел раньше в Сейм... Для чего, спрашивается? Чтобы тайные переговоры раньше времени стали известны на всех перекрестках!.. Хорошее дело. Я не так глуп. Что я сделал - то сделал. Пусть посмеют меня судить теперь! Ха-ха! Я погляжу... Ну, да Бог с ними. Враги мои побиты - и я не хочу их еще топтать в пыли. Это не в правилах генерала Скшинецкого!.. Да!.. Перейдем к делу... Я звал полковника Хшановского для окончательного выяснения... Для составления приказа по армии ввиду нашего выступления против российской гвардии. И мнение ваше, панове, - обратился он к Прондзиньскому и Колачковскому, - конечно, для нас ценно. Дело вот в чем... Впрочем, пане Хшановский, не желаете ли вы сами изложить?

   - С большой охотой... если только это необходимо... Полковник Колачковский уже слышал... мы обсуждали не раз... Знает и пан Прондзиньский... Конечно, теперь введены кой-какие изменения... А главный план тот же... Из лагеря Дибича нам донесли, что он сам перенес свою главную квартиру в Рыки. Для демонстрации - два отряда посланы выше и ниже Варшавы, будто бы искать мест для перехода армии на левый берег... А на самом деле он дал приказ всей армии двигаться вдоль Вепржа, до его впадения в Вислу, и там, скорее всего, у Тырчина, против Козинец, где острова на Висле... где есть мели и броды, - там он думает перебросить свои полки на наш берег...

   - Так... конечно, так!.. - хрипло подтвердил Прондзиньский, оживляясь по мере того, как Хшановский развивал положение неприятельской армии...

   - Рад, что мы сходимся с паном полковником. Теперь дальше. Донесения шпионов подтвердились нашими разведками вчера и нынче утром. Прискакало несколько шляхтичей из тех мест, по которым движутся сейчас колонны россиян. Это, кажется, единственная война, в которой наш Главный штаб может узнавать каждый шаг неприятеля.

   - Так же как и он узнает все о нас, - вставил Колачковский.

   Но Хшановский, увлеченный своими мыслями, продолжал:

   - Мы оставляем над Вислой два отдельных корпуса - графа Паца и генерала Серавского... Их будут подкреплять две дивизии: первая и четвертая... Всего около тридцати тысяч людей при сорока пяти орудиях. Этого довольно, чтобы выдержать первые натиски армии Дибича, если бы тот неожиданно повернулся назад.

   - Вы так думаете, полковник? - послышался осторожный вопрос. Это робко прозвучал хриплый голос Прондзиньского, который весь насторожился и, казалось, даже оробел, слушая решительную, вескую речь Хшановского, своего вечного соперника в деле осуществления широких стратегических планов.

   - Конечно. Иначе я бы не говорил этого! - досадливо кивнул Хшановский, уверенный в поддержке Скшинецкого, и поспешно закончил: - Остальное понятно. Мы идем форсированным маршем.

   - По весенней распутице... - прозвучала опять осторожная вставка.

   - По весенней распутице... Как шел ваш полководец Наполеон, когда люди теряли обувь в грязи и вязли пушки, тонули кони... А он нападал на отряды врагов поодиночке и разбивал их в пух!.. Это сделаем и мы! - уже совсем поднимая тон, заговорил Хшановский: - Пойдем форсированным маршем... обрушим пятьдесят тысяч войск на гвардейцев, которых не больше двадцати - двадцати двух тысяч...

   - И двадцать шесть наберется, полковник, с ближними отрядами россиян...

   - Двадцать шесть... Согласен! А нас будет пятьдесят... А мы видели здесь, под стенами Варшавы, на полях Грохова, что тридцать пять тысяч нашего войска выдержали удар армии минимум в шестьдесят тысяч штыков... И ничего, справились!..

   - Ценою каких жертв... Это - пиррова победа, полковник! - послышалась опять хриплая отповедь. Чем резче возражал Хшановский, тем больше, казалось, пробуждалось энергии и мощи в небольшой, слегка склонной к полноте фигуре Прондзиньского, тем тверже и металличнее звучал его голос сквозь прежнюю болезненную хрипоту.

   - Есть у россиян пословица: "Снявши голову по волосам не пла..." Нет, не то... Я хотел сказать: "В драке волос не жалеют". Мы ведем войну, а не шахматную партию! И надо возможно скорее достигать самых лучших результатов, не считаясь с тем, чего это может стоить! Разобьем гвардию... этих ленивых баричей, избалованных "паничей", которые возят за собой чуть ли не всю свою дворню и гаремы... С ними расправа будет легка.

   - Ну, конечно, - заговорил оживленно Скшинецкий, - я видел, знаю этих "паничей" - гвардейцев. Им с нашими паненками впору воевать... Мы их так расчешем!...

   - Пожалуй, верно! - неожиданно меняя тон и занятое положение, согласился Прондзиньский, лицо которого сейчас пылало, а голос стал звонок и силен, как всегда, только изредка вдруг прерываясь какими-то хриплыми перебоями. - Вижу, пан Хшановский прав. План его превосходен!.. - Слушающие в недоумении переглянулись. Не давая им опомниться или заговорить, Прондзиньский продолжал: - Расположились враги для нас превосходно! Дибич со всеми силами уходит к Лукову, к Радзину, к болотам Вепржа, где думает переправляться на эту сторону... Один Гейсмар под Варшавой и Розен у Седлеца будут сторожить нас... Но мы сумеем обмануть москалей. Конечно... Среди нас не найдется предателей, которые известят их, что армия пустилась в дальний путь, на князя Михаила... Что столица осталась под охраной косинеров Паца и Серавского и двух дивизий... Мы сделаем спокойно сто двадцать верст... Одолеем распутицу и непролазные дороги августовские... Нападем на "паничей"... Разобьем их своими превосходными силами. Возьмем богатую добычу... огромный обоз!.. А тут... тут не появится Дибич со своими еще более превосходными полчищами... не рассеет наших дивизий, не возьмет беззащитного города и потом не кинется на нас, не задушит своими двойными силами наши пятьдесят тысяч штыков, которые мы поведем на "паничей"...

   Бурная речь Прондзинького, неотразимая по своей логике, полная жгучей, но благородной иронии, ошеломила слушателей.

   Они молчали. Умолк и Прондзиньский. Приступ кашля овладел им и потрясал все его хрупкое тело. Он отнял ото рта платок, и общее сочувственное восклицание вырвалось у всех. На платке алело большое кровавое пятно.

   - Ох, пане Игнатий... Ну, охота так волноваться и принимать к сердцу! - с искренним участием заговорил Скшинецкий. - Дело еще вовсе не решено... И если вы уж так думаете... что оно такое... неподходящее... такое опасное... Мы...

   - О, нет... Я нисколько не нахожу его неподходящим... или опасным! - живо возразил Прондзиньский. - А вы, панове, не обращайте внимания на это... на эти пустяки... Там в горле остался рубец от нарыва... Будем продолжать нашу беседу, панове... Может быть, и я не прав... Жду возражений.

   Наступившее молчание прервал первым Колачковский:

   - Я всегда думал и говорил, вот как сейчас пан полковник...

   - Позвольте... Да я еще недосказал, - снова оживляясь, довольный одержанной победой, тише, мягче прежнего заговорил Прондзиньский. - План полковника Хшановского - великолепный план... Да, да! По чести говорю. От чистого сердца! Их, этих лежебок, белоручек, гвардейских паничей, поколотить надо. Только - в свое время. Есть очередная, более насущная задача. Вот, прошу приглядеть, панове!

   Смело, словно в собственном кабинете, Прондзиньский придвинулся ближе к тяжелому, большому письменному столу черного дерева, украшенному художественной резьбой, отодвинул наваленные здесь польские и иностранные газеты, последние книжки французских журналов, развернул большую карту, лежавшую тут же, и, указывая на ней точку за точкой, живо продолжал:

   - В данную минуту обстоятельства складываются необыкновенно счастливо для нас! Сам Господь ослепил Дибича, отнял у него разум, и мы должны воспользоваться ошибкой врага. Вот здесь, за Наревом, - их гвардия... которая от нас не уйдет! Генерал Витт с резервами своими в Пулавах... Главная армия потянулась к Бобровникам по правому берегу Вепржа, по болотам и топям, по узким гатям и лесам. Против нас оставлен слабый корпус Гейсмара, растянутый от Ваврской корчмы до Гжибовой, до Кавенщизны... Дальше от Бельки Дембе до Минска стоит заслоном Розен со своей дивизией, охраняя их артиллерийские парки в Лукове и огромные склады россиян в Седлеце... Сюда мы и направим удар! Никому не говоря... даже самым надежным людям... у которых есть жены, сестры, экономки и близкие друзья... Не говоря даже пану президенту Чарторыскому.

   - А тем более пану губернатору Круковецкому, - вставил Скшинецкий.

   - Тем более ему... Мы соберем под столицей те же пятьдесят тысяч войска, о которых говорил пан Хшановский... Выступим ночью сегодня... лучше - завтра, когда их главная армия отойдет подальше отсюда... Чтобы она не услыхала... не поспела на гром орудий... Итак, завтра ночью - выводим людей... Идем в темноте... К рассвету наш левый фланг у Кавенщизны далеко обогнет правое крыло Гейсмара... Мы ударим с боков и в центр... В плен должен сдаться весь его корпус! Или... будет уничтожен! Правду сказал пан Хшановский, в драке волос не жалеют, особенно чужих. Не давая передышки, не позволяя опомниться, - навалимся на двадцать тысяч россиян, которые впереди, с Розеном... Конечно, им тоже сам Бог не поможет одолеть нашу армию, в два с половиной раза сильнейшую... А там...

   - А там - и на гвардию! - воскликнул Скшинецкий, разгоревшийся от картин легкого, верного успеха, какие рисовал Прондзиньский.

   - Нет, пане генерал!.. Сперва - на Дибича! Он не поспеет собрать в кулак свои колонны, свои пушки и эскадроны, растянутые вдоль Вепржа по болотам и лесам, а уж мы, захватив и Паца, и Серавского, и Дверницкого подозвав, если успеем... всех, до последнего человека, - обрушимся на россиян, на их фельдмаршала, на главную армию... Растреплем ее, отряд за отрядом, загоним в уголок между Вислой и Вепржем!.. Пусть выбирается оттуда мимо наших орудий и штыков... А если не понравится пану Дибичу такая задача, он поторопится уйти туда, к Бугу, подальше от пределов нашей бедной отчизны, от ее опустелых полей, залитых нашею и вражеской кровью!..

   - Великолепно! Превосходно! - одновременно покрыли голоса Скшинецкого и Колачковского последние слова мечтателя-стратега, который заразил и увлек их силой своей мечты, яркостью рисуемых картин.

   - Что ж, расчет довольно правильный и верный... если не будет каких-либо случайностей! - неохотно вынужден был согласиться и Хшановский. Его тоже увлекли планы Прондзиньского, но прямо согласиться мешало ложное самолюбие.

   - Случайности возможны при всяких планах, и при твоих, пан полковник! - отозвался Колачковский, видя, что победа всецело на стороне Прондзиньского. - А уж ты, полковник, известный Spiritus contradictionis {Дух противоречия (лат.).}! Во всем найдешь ошибки. Обо всем любишь спорить...

   - Не спорю я вовсе, а так заметил... Не слушай ты старого ворчуна!.. - обратился к Прондзиньскому Хшановский, делая над собой усилие. - План - прекрасный, и я готов от души помогать тебе, чем могу!..

   - Вот благодарю... от сердца! - пожимая протянутую руку, радостно воскликнул Прондзиньский. - Так если генерал позволит, займемся сейчас же составлением подробного плана, надо приготовить приказы... Времени очень мало...

   - Прошу, прошу, панове... Займемся! - с широким жестом откликнулся Скшинецкий. - Но... я имею прескверную привычку - принимать пищу именно в этот час! Прошу сделать мне честь, разделить убогую трапезу. За столом потолкуем, потом вернемся сюда, все напишем, оформим...

   Он позвонил. Вошел важный камердинер, теперь имеющий очень скромный, почтительный вид.

   - Завтрак готов? Вели подавать! Идемте, панове!..

  

   На другой день около полуночи генерал Круковецкий, военный губернатор Варшавы, приняв вечерние рапорты, сделав распоряжения на следующий день, из приемной комнаты прошел на свою половину, в кабинет, тесный мундир и сапоги сменил на удобный халатик на меху, на теплые туфли, обогрел тонкие старческие пальцы у камина и сел писать письмо своей жене, которую отправил к родным? подальше от осажденной столицы.

   Раздался стук в двери. Вошел старый гайдук, служивший не одному поколению графов Круковецких, учивший и графа верховой езде, когда тот приезжал на каникулы домой в богатое поместье.

   - Там этот ободранец... Куциньский пришел... Что приставлен смотреть за паном гетманом...

   - Молчи, старый сыч! Кто тебя спрашивает об этом обо всем? Доложи и впусти, без лишних разговоров!..

   - А на что же Пан Бог и язык дал людям, если не для разговора, - уходя, заворчал гайдук. - Или только панам можно говорить, а нам, холопам, нельзя...

   Впустив в кабинет плохо одетого шляхтича, смахивающего на мелкого торгаша или мастерового, ворчун ушел.

   - Докладывай, что там у тебя! - отрывисто кинул вошедшему Круковецкий и, чтобы казаться совсем незаинтересованным, продолжал водить по глянцевитому листку тонко очинённым гусиным пером, которое с легким скрипом выводило крупные, неровные буквы, вязало их в темные, внушительные по виду строки...

   - Большой съезд сегодня у пана генерала... Все офицерство! Новый француз приехал, полковник... Рымарин звать его...

   - Раморино, а не Рымарин...

   - Вот-вот, мосце пане генерале!.. Рамаринов... Его принимает у себя пан генерал. Паны полковники Прондзиньский и Хшановский были у генерала в день... И другие офицеры... Все, як каждый день, ясновельможный пане графе!

   - Ничего особенного не заметно? - пытливо глядя на агента, переспросил Круковецкий. - Нет никаких сборов?.. Не готовят экипажа, не выводили лошадей?.. И ты верно говоришь, вот сейчас - идет там пирушка?

   - А провалиться мне на этом месте!.. Да разве ж посмею я обманывать яснейшего пана графа! Да пусть кости моего отца выйдут из гроба, если...

   - Ну, хорошо, ступай! - оборвал его Круковецкий. - Вернись туда... И если что заметишь, бегом спеши, дай знать...

   Низко поклонившись, вышел пан Куциньский.

   - Может быть, это ошибка!.. И войска просто для того поставлены нынче под ружье, чтобы немного поднять настроение... И то уж начали ворчать солдаты... У этого... блазня... у бабьего прихвостня пирушка... Конечно, он не собирается в поход... А если?.. Гей, Стаc!

   Вошел гайдук.

   - Слушай! - негромко обратился к нему Круковецкий. - Мне надо проверить... Это очень важно... Понимаешь?.. Я бы иначе тебя не послал.

   - Да пусть прямо приказывает пан граф. Разве ж я не старый Стаc для пана Яна? Что надо?

   - Сейчас же возьми коня, проезжай мимо... ну, понимаешь... мимо его дома. Узнай, правда ли гости там пируют? И не готовится ли ночью ехать куда-нибудь... он... понимаешь?

   - Мигом узнаю, панночку!

   Старика не стало в кабинете.

   А Круковецкий, сидя у стола, опустив голову на руку, погрузился в глубокое раздумье, в томительное ожидание...

  

   Приказ всем войскам, стоящим в городе, стать под ружье после полуночи, о котором поминал Круковецкий, был дан секретно, поздним вечером, именно с тою целью, чтобы о нем не узнал никто до срока. Но губернатор Варшавы везде имел глаза и уши: в домах, в казармах, даже в храмах Божиих...

   Однако если он и узнал, что затевается выступление, все же не мог узнать главного: куда и зачем собираются вести полки его начальники с верховным вождем во главе.

   Не знал Круковецкий и того, что мост через Вислу около полуночи был покрыт толстым слоем соломы, как мягким ковром... В этом ковре тонули копыта коней, беззвучно опускаясь на солому... По этому ковру бесшумно прокатились одна за другой батареи... Только сбруя позвякивала на упряжных конях да оружие побрякивало на канонирах. А колеса без обычного грохота-рокота, беззвучно катятся по мосту... Как будто это призрачные орудия движутся, длинные, черные, поблескивающие изредка под луной, в прозрачной мгле весенней влажной ночи.

   Еще не заалелась заря в Страстной четверг 31 марта, как загрохотали первые выстрелы от Зомбков, со стороны Кавенщизны.

   Эскадроны генералов Клицкого и Дембинского, получившего недавно свои эполеты, лихо вынеслись вперед, готовясь к атаке.

   Но Гейсмар, как будто предупрежденный кем-либо, был начеку. Зарычали российские орудия, затрещали ответные залпы...

   Напрасно!

   Хорошо обдуман был план Прондзиньского... Черными камнями отмечен был день 31 марта для россиян. Красные камни удачи и победы выкинули вещие богини Норны в этот день для поляков...

   Мольбы к Распятому Искупителю Миротворцу неслись во всех костелах края в этот день покаяния и Страстей Господних... И после обычных гимнов миллионы людей добавляли:

   - Милостивый Боже! Пошли нам победу... Дай поразить врагов! Яви милосердие Свое к людям, к рабам Твоим!..

   Звон колоколов носился над Варшавой и смешивался с отголосками отдаленной канонады...

   Эти глухие отголоски, казалось, новое пламя придавали всенародным мольбам. Стотысячное население словно слилось в одном желании: победа нашим, поражение врагам!

   Первые победили... Дрогнули, побежали вторые... Правда, и силы слишком не равны! Здесь сорок тысяч, там только восемь!

   Рыбиньский, зная, что за ним надежная поддержка, отважно ведет бой. По дороге к Милосне гонится за уходящими россиянами... Весь их 95-й полк вырублен или попал в плен. Взято две пушки, два знамени... 2000 пленных уже окружены кольцом конвоя... А Рыбиньский все продолжает теснить отступающих, рвется вперед и вперед, пока не увидал перед собою у деревни Бельки Дембе весь корпус Розена, развернутый в грозном боевом порядке, охраняемый жерлами пушек, очертания которых темнеют в небе на самой вершине холмов, господствующих над дорогой и всей равниной; а россияне стоят только в полугоре, как бы подзывая поляков...

   В самой деревне, лежащей у Розена слева, тоже веют значки и знамена... ржут кони, сверкают стволы орудий; там за опустелыми домами укрыт сильный отряд русской пехоты и пушки при ней.

   От недавних дождей поля по обеим сторонам шоссейной дороги обратились в топь, только по шоссе и можно подступить к деревне, к позициям Розена. А на этом шоссе все пушки россиян рыгнули огнем и железом.

   Остановился Рыбиньский...

   Остановились все отряды, следующие за ним. Вся польская армия.

   - Генерал! - трепеща от волнения, заговорил Прондзиньский, обращаясь к Скпшнецкому, который в бинокль оглядывал поле будущего сражения. - Генерал, ради Бога! Надо торопиться! Уже четвертый час!.. До наступления темноты надо кончить дело, чтобы они не ушли от нас.

   - Да, это бы хорошо! - цедит Скшинецкий, усталый, голодный, обозленный предстоящими трудностями нового боя, после того как легкая победа над Гейсмаром совершенно насытила мелкое славолюбие и честолюбие этого неудачника-генерала. - Недурно бы их разбить. Но - как?.. Вон слева непроходимое болото. Справа перед деревней, перепаханное поле, да еще размякшее от ливней. Артиллерию, конницу и думать нечего пустить по этим зажорам! А послать их на шоссе, под перекрестный огонь, на верную гибель? Конечно, и вы не захотите этого.

   - Но, генерал, у нас такая чудная пехота. Тут кусты... прикрытия... Они превосходно могут, почти без потерь...

   - Понимаю... все понимаю сам прекрасно... Конечно, пехоту мы двинем...

   И по-французски обратился к новому своему адъютанту, французу, полковнику Раморино, которого чествовали вчера:

   - Полковник, передайте Богуславскому, чтобы он с "чвартаками" своими постарался занять деревеньку... вон там... Она называется Бельки Дембе... Большие Дубы... Понимаете?.. А пана, - обратился он уже по-польски к графу Замойскому, - прошу генерала Венгерского. Пусть возьмет восьмой полк и подберется к Розену с правого крыла... Выбросить не сможет ли москалей из позиции?.. Не захватит ли пару пушек еще для завершения сегодняшнего счастливого дня?..

   Вестники поскакали. Прондзиньский, видя, что Скшинецкий совершенно успокоился, сдержанно, но тревожно задал вопрос:

   - И это... все, пане генерале?

   - А что же вам еще, пан полковник?..

   - Я думал... я полагал... Такая сильная позиция неприятеля... Столько пушек... Надо двинуть почти всю пехоту. Чтобы навалилась со всех сторон, карабкалась, бежала... Чтобы они не знали, куда им повернуться, куда направлять пушки и штыки, откуда ждать смертельного удара?.. А эти два полка... Надо еще послать, пан генерал...

   - Надо и мне стать впереди ради удовольствия пана полковника Прондзиньского, не так ли? Ненасытный ты человек, пане Игнаций... Кажется, мы сегодня оправдали наше жалованье... Заслужили свой отдых... А тут черт нанес Розена... Мы его и так поколотим... Не бойся... Стоять он там на тычке долго не будет. Мы в обход пойдем... А он и раньше тягу даст... Вот мы его и настигнем...

   - Но, генерал, что сделают эти два полка, посланные тобою? Что они могут против такой позиции?

   - А вот мы посмотрим! Нужно будет, еще пошлем... Не забудь, полковник, "чвартаки" наши с Богуславским в дело пошли. Эти не выдадут. Ну, перестань грызть усы. Пойдем лучше, там мой повар привез-таки мне и сюда на позиции хороший завтрак. Перехватим немного. У меня сосет вот здесь... И у тебя губы пересохли, полковник. Идем!..

   - Пойдем, пан генерал! - со вздохом согласился Прондзиньский.

   За столом, накрытым в полуразрушенной, пустой клуне, Прондзиньский пытался подвинтить Скшинецкого, говорил ему о блестящей победе, о славе... Отяжелелый от еды, согретый несколькими стаканами хорошего вина, Скшинецкий впал в дремоту, сидя на скамье, прислонясь спиной к грязной плетеной стене сарая, служащего столовой гетману польской армии.

   Стало уж темнеть, когда, окруженный своим штабом, Скшинецкий снова появился на холме, откуда было видно сражение.

   Атака Венгерского была отбита с большими потерями, и остатки полка, отстреливаясь от россиян, залегли в кустах, словно не желая уходить, ожидая помощи. "Чвартаки" Богуславского более счастливо, почти без урона подобрались по колена в грязи к самому выгону деревеньки и осыпали из-за кустов градом свинца белые низенькие хатенки, откуда тоже, звеня и жужжа, сыпались пули...

   Разглядевши все это, Скшинецкий обратился с брезгливой миной к Прондзиньскому и Хшановскому, которые стояли рядом и быстро переводили бинокли с одного места на другое.

   - Из этого пива не будет дива! Я говорил вам, Панове... Они к нам не идут. Нам к ним - тоже не рука!.. Уж скоро ночь! Кони и те уморились... Что же чувствуют люди? Надо дать им роздых!

   - Генерал, да можно ли? - начал было, не выдержав, Прондзиньский. Хшановский, тоже выходя из своего постоянного спокойствия, зашевелился, словно собираясь возражать.

   - Панове, кажется, я по-польски говорю, не по-китайски... Или - не я здесь начальник и вождь?! - с подчеркнутой строгостью, желая предупредить всякие возражения, отчеканил Скшинецкий. - Венгерскому - послать приказ вернуться назад... А Богуславского...

   Генерал еще раз направил бинокль на деревеньку, на густые кусты, за которыми залегли "чвартаки".

   - Он там, кажется, хорошо устроился со своими молодцами. Пусть так и остается: сторожить москалей-дружков. Попробуют они ночью выйти, он их встретит. Захотят уйти - он их проводит и займет теплое местечко... Пожалуйста... Скачите!

   Два офицера, к которым обратился вождь, поскакали.

   Увязая в мокрой, вспаханной земле, ковыляя, добрался конь ординарца, посланного к Богуславскому, до середины открытого пространства, лежащего между штабом Скшинецкого и теми кустами, где в грязи, в воде залег храбрец полковник.

   Тут пришлось ординарцу слезть и пойти пешком, ведя лошадь в поводу, перебегая от куста к кусту, чтобы не служить верной мишенью для русских пуль, летящих из-за хатенок, за которыми укрылись враги.

   Кое-как добрался до полковника ординарец и передал Богуславскому приказание вождя.

   С недоумением огляделся кругом добродушный седоусый храбрец.

   - Ночевать... здесь... До утра?.. Вот тут, в болоте? А разве ж мы утки деревенские, а не люди?.. Нет, этого не можно! А ну-тко, крещеные, раздобудем себе получше квартиру... Штыки наперевес... За мной, вперед, братики!

   Ниспадающая тьма обвеяла уже россиян в деревеньке. Усталые от боевого дня, они готовились пойти на покой, отдохнуть; не ожидали, что после первой вялой атаки, после нескольких часов бесплодной перестрелки поляки предпримут какие-нибудь решительные шаги.

   Грозные крики "чвартаков", их боевая песнь ошеломили, словно зачаровали россиян... Они сразу дрогнули и после недолгого сопротивления очистили деревеньку, быстро уходя к главному ядру российского отряда, туда, на взгорье, под защиту пушек.

   Мгновенно тревога пробежала по всему отряду Розена. Задвигались батальоны, стали перемещаться пушки, как будто ища более надежного места для себя. Одно общее впечатление быстро надвигающейся, неожиданной опасности испытал сам Розен и его полки, его эскадроны, когда услышали победные крики "чвартаков", увидали своих, выбитых из деревни, уходящих под напором врага дальше, дальше к холмам...

   Заметили это смятение оба полковника, Прондзиньский и Хшановский. В последнем вспыхнула боевая искра, и он вместе с недавним соперником стал молить Скшинецкого:

   - Генерал, победа сама дается в руки! Дайте знак к общему наступлению... Через Бельки Дембе... туда... туда... на них... Победа, слава нас ожидает... Не медлите, генерал!

   - И не подумаю я рисковать всею армиею! Из-за чего?.. Чудак Богуславский с его безумцами ворвался в деревню, выбил оттуда горсть москалей. А панам полковникам уж видятся и лавры, и победы... Ни за что!

   Бледный от отчаянья, с глазами, полными слез, отошел Прондзиньский. Но Хшановский, упорный и холодный, вдруг выпрямился, словно вырос, и твердо заговорил:

   - Генерал, минута слишком грозная и важная... Я вынужден отложить в сторону обычные рамки... забыть, быть может, свое положение подчиненного и напомнить генералу день двадцать шестого февраля, когда генерал говорил о... о своей некоторой... неосведомленности в деле управления большими армиями... и просил ему помогать честно, по совести. Теперь я должен напомнить генералу его просьбу... и во имя ее А повторяю: минуты терять нельзя!.. Если не весь отряд.... Пошлите кавалерию... По шести в ряд успеют они по шоссе доскакать до деревни, где теперь не враги, теперь там наши... А остальное? Вы увидите! Генерал, моею жизнью... честью своею ручаюсь за полный успех!

   - И я... и я!.. - хрипло выкрикнул Прондзиньский, одолеваемый приступом своего жестокого кашля.

   - Ну, хорошо! Пусть по-вашему будет, - после короткого раздумья произнес нерешительный, трусливый вождь.

   Оба полковника не стали ждать повторений. Приказания посыпались одно за другим. Поскакали ординарцы... Зазвучали трубы...

   Вот уж кавалерийская дивизия генерала Скаржиньского зачернела на шоссе. Впереди - два эскадрона конных стрелков. За ними - карабинеры Шнайде и еще эскадроны... Все быстрее, чем ближе к деревеньке, к позициям россиян... Бурей налетели конные отряды. Первый батальон россиян, встреченный у деревни, окруженный лавиной всадников, сложил оружие. Четыре пушки, стоящие вправо от шоссе, замолкли и попали в руки карабинеров. Тут же взяты в плен генерал Левандовский, полковник Соколов, три артиллерийских офицера и вся прислуга при орудиях. Скаржиньский сам повел в атаку эскадроны на каре россиян, сломал, опрокинул его и взял еще четыре орудия. Тыл дали остальные отряды... Напрасно Розен пытается остановить бегущих, вести их на врага. Он сам, окруженный польским отрядом, мог очутиться в плену. Но явился на выручку Гейсмар, успевший собрать своих улан. Семь эскадронов врезались сбоку в сечу, напали на поляков. Карабинеры Шнайде, не ожидавшие ничего, хлопотавшие около пушек, занятые пленными, сначала приняли за своих летящие на них ряды улан. Но скоро и жестоко поплатились они за эту ошибку... Колют их уланы, гонят перед собою, сбросили в топь, лежащую вправо от шоссе. Ободренные успехом, дальше понеслись российские эскадроны с пиками наперевес. Но сбоку на них ударили, в свою очередь, шассеры майора Косиньского.

   Поскакали без всадников уланские гнедые, статные кони, заалело, засияло шоссе и топь придорожная от мертвых тел, от уланских мундиров и рейтузов...

   А за шассерами несется, как новая буря, 5-й полк польских улан с Дембинским... Эскадрон "майоров", познанских добровольцев с отважным Бжезинским во главе... Последнее сопротивление россиян сломлено даже без усилий...

   Уносятся рассеянные всадники... Бегут батальоны и роты... Бегут рассыпанные ряды... Догоняют их польские эскадроны, обезоруживают, берут в плен...

   Меньше половины корпуса отвел к Минску Розен... Полковники Шиндлер, Бутриков легли мертвыми... Генерал Унгбауер в отчаянии напрасно искал смерти, кидаясь в самую гущу боя... Он не нашел того, что искал, и, подавленный, обессиленный, окаменелый, ехал за Розеном...

   11 000 пленных, 10 пушек, 6000 карабинов досталось полякам после этой для них самих неожиданной победы... Весь обоз Розена и артиллерийские ящики со снарядами тоже попали в их руки.

   Красными камнями отметили вещие Норны день 31 марта для поляков и черными - для россиян...

   Конные отряды, особенно эскадрон графа Владислава Замойского, всю ночь до утра гнались за убегающими, брали новых пленных, новые трофеи...

   А когда около полудня 1 апреля по улицам Варшавы побежали мальчуганы-газетчики с листками и закричали:

   - Победа над москалями!.. Великая победа у Бельки Дембе... 20 тысяч взято в плен и 70 пушек и сам Розен!..

   Покачивая головой, варшавяне приняли это за обычную для 1 апреля газетную шутку... Недоверчиво брали, читали... Пленных, напечатано, всего около 11 тысяч... Пушек 20... И обоз... И победа.

   "Ну, разумеется, шутка!" так сперва решили горожане.

   Но вот возвращаются отряды польские.

   - Правда! Все правда! - крикнули они густым толпам, наполняющим улицы.

   Показались коляски... В первой - генерал Левандовский сидит; конечно, не по доброй воле едет он в столицу Польши. А в других экипажах - полковники российские. Трое их! А там - 16 офицеров. В крулевский замок их привезли... Полковой оркестр россиян, целиком взятый с трубами, идет и громко играет гимн...

   Проехали взятые пушки, прошли длинной вереницей пленные солдаты! Нарочно их повели через весь город в Лазенки, где им приготовлены опустелые казармы, занятые раньше россиянами же...

   Заликовала Варшава... Печальные напевы Страстной недели стали чередоваться с торжественным "Те Deum" {Католическое церковное песнопение (лат.).}.

   Будь не эти печальные дни - петь, плясать принялась бы Варшава...

   Но и это от нее не уйдет. Послезавтра - светлый день Воскресения Христова, праздник возрождения, радости и весны... Сегодня и завтра лишь надо подождать, попоститься, в горячей мольбе полежать, припадая грудью и лицом к холодному каменному полу храма...

   Но и до той поры громче, торжественней зазвучали повсюду молитвенные гимны и напевы; в этих напевах и в молитве выливает свой восторг, свою радость народная душа.

   Еще один и последний раз красными знаками был отмечен для поляков день последней их победы - воскресенье 10 апреля.

   Нерешительный, склонный к полумерам, скоро устающий, Скшинецкий и слушать не стал, когда Прондзиньский предложил ему воспользоваться удачей, угнетением духа у россиян и приподнятым настроением польских батальонов. Когда он молил сейчас же кинуться по следам Розена, взять артиллерийские парки в Лукове, оставленные без защиты, захватить огромные склады в Седлеце или даже кинуться на Дибича, разбить его отряд за отрядом, пока они еще тянутся вдоль болотистых берегов Вепржа.

   - Ну, еще бы! - лениво, безучастно возражал Скшинецкий. - Вы на все готовы! Хотите, чтобы я осрамил себя, завязав генеральную битву с фельдмаршалом... Чтобы разом поставил на карту судьбу армии и Польши!.. Нет! На это я не пойду. Докажите мне сперва, что победа нам обеспечена безусловно! Тогда, пожалуй, я и приму к исполнению все ваши планы, буду с вами строить воздушные замки...

   Наконец, когда ушло самое благоприятное время, когда Дибич, встревоженный отчаянными рапортами Розена, сжег всю громаду лесных материалов, собранных в устье Вепржа для наведения моста через Вислу и кинул к Седлецу на помощь Литовскому корпусу, - только тогда согласился Скшинецкий опять выступить из лагеря, идти на Розена, взять Седлец.

   Прондзиньский двинулся вперед с отрядом в 11 000 человек пехоты и конницы, с 16 полевыми орудиями под начальством неустрашимого капитана Бема, или, как его звали товарищи, капитана Бум.

   Скшинецкий взялся сам позаботиться, чтобы кавалерийский отряд Лубеньского, двинувшись от речки Кострини, овладел переправой через тинистую реку Мухавец, помог Прондзиньскому в решительную минуту боя и потом, погнав неприятеля, занял Седлец, ворвавшись туда у россиян на плечах...

   Слово дал Скшинецкий, что лично позаботится обо всем и с рассветом корпус Лубеньского двинется в путь...

   Это было вечером 9 апреля...

   На заре 10 числа, в субботу, отряд генерала Сиверса со своими гусарами и с татарской конницей преградил дорогу Прондзиньскому у села Доманиц. Завязался горячий бой. Натиск кавалерии под командой графа Мицельского решил участь схватки. Сивере быстро отступил, оставя в руках поляков около 200 татар пленными, не считая раненых и убитых.

   Уверенный, что Скшинецкий и кавалерийская колонна Лубеньского уже двинулись ему на подмогу, как только услышали гул орудийной стрельбы, Прондзиньский быстро пошел вперед, через Зелихово на Иганы, где ожидал встретить Розена с его восьми или девятитысячным корпусом.

   Неожиданное зрелище представилось тут полковнику.

   В боевом порядке стояли россияне числом до 17 000 штыков и 5000 всадников... Их батальоны и конница темнели на обоих берегах Мухавца.

   Спокойные и грозные, очевидно, уверенные, что в тылу, откуда должен был бы явиться Скшинецкий, не слышно ничего о приближении польских войск. Отряд Палена II подоспел на помощь Розену. А Скшинецкого и Лубеньского нет...

   "Предал!.. Проспал, ленивый трус!" - молнией пронеслось в уме Прондзиньского. Но назад повернуть нельзя... 9000 человек, которые стоят за ним, конечно будут истреблены, расстреляны, изрублены, если хоть на шаг подадутся назад... Лучше уж вперед! Должны же прийти, наконец, когда-нибудь этот сурок Скшинецкий и вся конница!

   Так решил полковник и послал в атаку свой передовой отряд...

   Орудия россиян, 36 пушек крупного калибра, расположенные за рекой, на холме, осыпают ядрами поляков, бьют во фронт, разят с боков. Бема на помощь позвал Прондзиньский.

   - Братики, за мной! - крикнул приземистый, широколицый, добродушный Бем, обожаемый своими артиллеристами.

   Лихо выкатила батарея, одна, другая... Все 16 орудий вынеслись на позицию, поближе к реке, совсем против вражеских пушек... Нацелились темные жерла... Метнули дым, огонь и железо на тот берег...

   Смятение там сразу началось... Поднимать на передки, спешат орудия, отступают с ним россияне... Еще залп дают пушки Бема. В дыму, под пулями стоит капитан, сам наводит, радуется каждому удачному выстрелу, шутит, смеется, словно он на Саксонском плацу, на ученье, а не на поле смерти... И его артиллеристы не отстают от командира. Падает один, его относят, другой становится на его место, спокойно наводит, твердо подносит к затравке горящий фитиль.

   - Огонь! - командует Бем...

   - Смерть! - отдается эхом в рядах россиян... Падают там люди, поражаемые железом и свинцом. Но их много... Очень много!.. Устали разить орудия Бема... Реже и реже ревут они, меньше железа и огня извергают на врагов...

   В это самое время, пользуясь смятением неприятеля, произведенным бешеной атакой Бема, полковник Венгерский со своим 8-м полком пробился до самой деревни Иганы и засел среди полурасстрелянных хат, овладев пушками, стоящими на окраине деревни, и вырубив прислугу при них.

   Как бы в ответ на этот смелый натиск, на высоком гребне плотины, перехватывающей глубокое русло Мухав-ца, показались, затемнели широкой, длинной лентой ряды за рядами, бегом кинулись в ответную атаку с ружьями наперевес два славных российских стрелковых полка: 13-й и 14-й, прозванные "варненскими львами". А за ними вся пехота российская, чтобы доконать врага! Вот первые ряды их уже на этом берегу... По той же высокой гребле бегут, спускаются к деревне, выбивают оттуда поляков, кидаются на другие отряды, какие видны вблизи, и с громкими криками - урра! - колют и гонят все перед собой...

   - Бем... Что молчит Бем?.. Их надо остановить картечью! - трепеща от волнения, но спокойный на вид, приказывает Прондзиньский.

   Но Бем сам прибежал к нему, тяжело дышит, весь закоптелый, растрепанный, бледный, и говорит, задыхаясь:

   - Снарядов больше ни одного!..

   И показывает на свои темные, молчаливые пушки, которые торопятся отъехать подальше теперь, когда они не могут защитить даже самих себя!..

   Бледнеет Прондзиньский, но сдерживает раздражение и мрачные мысли, которые теснятся в мозгу. Зорко смотрит вокруг, нет ли помощи... Слушает, не зазвучат ли рожки кавалерии Лубеньского...

   Нет. Молчит даль! Нет оттуда помощи!

   Мучительно напрягается мысль, нельзя ли найти исход, спасти положение собственными силами...

   И вдруг - словно прожгло что-то темноту, царившую в душе, в мозгу, в груди. Словно молния там сверкнула... Так! Спасение есть!..

   Спокойно звучит его голос, которым он отдает ряд приказаний...

   - Кицкому и Раморино передать: пусть отступают не. торопясь. Мы должны отодвинуть наше правое крыло! А ты, пан поручик, скажи первому полку: пусть люди залягут за околицей у деревни и держатся там во что бы то ни стало! Чтобы на них привлечь внимание россиян...

   Поскакали гонцы. Сам полковник спешит к своему левому крылу, где 1-й пехотный полк стоит почти нетронутый, еще не выведенный в бой. И резервы последние зовет Прондзиньский.

   Все три батальона 1-го полка развернулись мгновенно в широкий боевой строй и бегом кинулись к высокой гребле, по которой рядами, как река, катится российская пехота, стремится вперед... По шести, по восьми в ряд бегут солдаты по узкой гребле, иные срываются на бегу, падают в воду, выбираются снова на плотину и снова бегут, толкая тех, кто впереди, задерживая задних...

   Это заметил Прондзиньский... Его батальоны бегут молча, без единого выстрела, со штыками наперевес. Добежали, врезались сбоку в длинную, растянутую, беспорядочно бегущую вперед колонну россиян. Два батальона он направил вправо, ударил в тыл россиянам, не ожидавшим ничего...

   Другая половина польского отряда ринулась влево. Остановила остриями штыков набегающую волну российской пехоты... Оттуда тоже сверкают штыки. Но узкой лентой набегают россияне, наступающие на гребле. Широким поясом окружили их, перерезали им путь поляки. Вот уж к самому мосту пробились поляки!.. Недолго шла бешеная рукопашная схватка. Дрались, как львы, стрелки 13-го и 14-го полков... Валили их, кололи со всех сторон польские байонетты!.. Сдается в плен вместе с полковником, кладет оружие 98-й полк, из которого осталось всего 500 человек. Отрезанная от моста, бежит вдоль берега остальная пехота россиян, вязнут люди, тонут в тинистом побережье быстрого Мухавца... Больше 2000 пленных, пушки, знамена достались победителям. 700 жизней отдали они за победу... И 1600 человек выбыло у россиян, не считая пленных.

   Сумерки уже спадают на поле битвы, покрытое телами. Трубы польских легионов созывают рассеянных кругом людей...

   И только тогда за рекой от деревни Веселой зазвучали словно ответные трубы: показалась голова колонны Лубеньского...

   Скшинецкий появился принять от своего полковника отчет о славной победе, одержанной над неприятелем, вдвое сильнейшим по числу штыков...

   Сдержанно, сухо сделал свой доклад Прондзиньский.

   Благодарит его Скшинецкий. Потом обращается к рядам утомленных, но сияющих войск:

   - Кланяюсь вам, славное войско, и благодарю от имени отчизны!

   Сказал и ждет ответа.

   Громовый ответ прозвучал сейчас же:

   - Виват, отчизна! Виват наш вождь Прондзиньский!.. Виват Прондзиньский!.. Виват Прондзиньский!..

   Трижды прогремел этот клик. Три раза нож зависти и вражды повернулся в мелком, ничтожном сердце генерала-дипломата.

   Он нахмурился и молча отъехал в сторону, пока Прондзиньский скомандовал разойтись на ночлег. Но еще не кончились испытания вождя... Офицеры и солдаты стали выступать из рядов, у каждого в