Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

.. Подсыпь пороху!.. Огонь... Не теряй ни минуты... Заряжай снова!..

   Гремят залпы... падают всадники... Но часть их уцелела... Доскакала... Пики опущены... направлены на ее воинов... Те отбиваются, рубят саблями, колют штыками... И вдруг одно железное жало впилось ей в грудь... слева... над сосцом... Зажгло, заныло... Она почувствовала, что умирает... И в эту минуту увидала снова свою комнату... Распятие на стене... Оно стало большим... Изваянный на нем Спаситель, словно ожив, зашевелился, сошел с креста, по воздуху реет к ней!.. Как странно! Его скорбное лицо изменилось... стало похоже на лицо ее отца, который не захотел принять к себе Эмилию после смерти матери. И еще на одно лицо, на Дельвига походит Он, Кто приближается к ней... Кто склоняется тихо и дает ей долгий, нежный, блаженство дарующий поцелуй...

   Боль в груди стала еще острее... Уже подошла к плечу... Кровь начинает подниматься из груди... наполняет рот...

   Слегка застонав, лишилась чувств Эмилия... А тонкая струйка алой, пенистой крови на самом деле показалась изо рта, темным пятном сбежала на ковер...

   Когда минут через десять Прушинская постучала в дверь и позвала обедать подругу, Эмилия только стала приходить в себя.

   Медленно поднялась, добралась до двери, опираясь о стены, отперла и опустилась тут же на стул.

   - Иезус-Мария! Что с тобою, Эмиличка! - вскрикнула напуганная Прушинская.

   - Ничего... Молчи! Слышишь... Помоги переодеться... Молчи... Не спрашивай... помоги умыться... Скорее... Чтобы не заставить всех ждать. И помни: молчи. Это - так... У меня бывает кровь!.. Никому... ни тете... никому, молчи...

   Опираясь на руку подруги, вышла к столу Эмилия.

   Все заметили, как она выглядит, какие черные тени у нее залегли под глазами. Но никто не проронил ни звука. Да и другие выглядели тоже довольно плохо.

   От слез нос и веки припухли у пани Зиберг. Бледен, угрюм Дельвиг... Совсем убитая, несчастная, сидит и ничего не ест панна Аннета, хотя и любит покушать, а стол пани Зиберг уставлен отборными деликатесами...

   Почти в молчании проходит обед. Только мажордом в ливрее вполголоса отдает приказания лакеям, стоящим за каждым стулом и меняющим блюда. Обронит слово-другое хозяйка, ответит ей гость. И опять молчание.

   После обеда скоро собрался домой Дельвиг. Эмилия, как всегда, провожала его...

   Остановясь в одной из комнат перед самой прихожей, Дельвиг заговорил:

   - Не провожайте дальше, графиня. Вы же... не совсем здоровы, как видно, сейчас... А все-таки... я должен вам кое-что сказать...

   - Прошу вас... Говорите!

   Усталым, чужим каким-то голосом сказала это Эмилия.

   - Я... глубоко ценю откровенность, которою вы удостоили меня сегодня, графиня... И должен отплатить тем же... Я ведь должен проститься с вами... и с баронессой! Я уезжаю... перевожусь в Бобруйск... Постараюсь забыть все дурное и хорошее, что пережил здесь. Постараюсь даже утешиться, как, по вашим словам, неизбежно для людей. Так лучше!

   - Да... так лучше, вероятно! - словно печальное, слабое эхо раздалось в ответ.

   - Вот и вы говорите... Я, конечно, перед самым отъездом еще загляну... А сегодня... есть одна важная весть... Я не мог написать... не мог никому поручить... Вы не волнуйтесь... Еще ничего опасного нет... Но уже дали знать из Овсейевского бора... Что там собираются холопы... и люди из соседних местечек и хуторов... много людей... Что там слышна стрельба... Идет какое-то военное ученье... И что видели вас там... Вы приезжали... уезжали... Если можно, поберегите себя... и других... Власти собираются сделать наезд. Будьте готовы... Я узнал это не по службе. И считаю себя вправе... Ну, словом, все равно! Вы должны меня понять...

   - О, конечно! Благодарю вас, барон. И по возможности постараюсь исполнить ваш... последний... дружеский совет...

   - Последний? Кто знает... Но... может быть, и так! Простите! Прощайте.

   Крепко прижались его сухие губы к пылающей руке девушки, и он вышел, даже не ощутив прикосновения губ девушки к его волосам, до того оно было легко и мимолетно...

   "Зачем я отпустила его?" - снова мелькнуло в уме Эмилии, когда смолкнул шум твердых, быстрых шагов.

   "Зачем... зачем я говорил так с нею?.. Зачем не сказал другого?.. Как я мог ее оставить?" - в сотый раз повторял себе Дельвиг, пока конь его ровной, размашистой рысью подвигался к Динабургу. Но каждый раз, не находя ответа, только давал шпоры коню, подбирал туже повода, и конь после порывистого скачка на некоторое время менял прежний ровный бег на быстрый, широкий галоп...

  

   Радостные вести сообщили Эмилии ее двоюродные братья Фердинанд и Люциан Платер в Антуазове, у дяди Гаспара, куда она приехала к вечеру, 26 марта по старому стилю, а по новому 10 апреля, вместе с теткой, побоявшейся отпустить больную еще девушку одну.

   После ужина целая маленькая сходка собралась в комнате, отведенной для Эмилии. Явились сюда ее кузены Фердинанд, Люциан и даже Владислав, мальчик 13 лет. С ними пришел еще один ученик школы подхорунжих в Динабурге, Александр Рыпиньский, не меньше всех трех кузенов давно и безнадежно влюбленный в Эмилию. Десятилетняя Магда Платер тоже, как мышка, притаилась в уголке большого турецкого дивана и с пылающим личиком жадно ловила каждое слово долгой оживленной беседы.

   Братья, спеша, перебивая друг друга, сообщили, что уже вчера утром отважный молодой Юзеф Грушевский и Бенедикт Калиновский, не дождавшись из Либавы предводителя, Станевича, который поехал закупить оружие, опасаясь, что всех арестуют ввиду доноса, посланного Храповицкому, - подняли знамя восстания в Россиенах, по примеру шляхтича Борисовича и кмета Гидрима. 200 человек российских гусар, весь гарнизон города вместе с капитаном Бартоломеи перешел за прусскую границу, спасаясь от плена. Отряды и вожди везде готовы. Херубович и Шемиот в Шавлях, Яцевич в Тельшеве назначили общий сбор отрядам через два дня, на воскресенье... Вот и вся Самогития готова! В Тельшеве уже устраивается школа инструкторов, чтобы подготовить руководителей для народных легионов. В Ворнях будет пороховой завод и литейный - для пушек. Не хватит меди - ксендзы обещали отдать все колокола из костелов... Викарный, Петрулевич из Вильно, член Тайного Комитета, вместе с другими, с Пшедлавским, с Волловичем, Непокойчицким и Залесским - дают средства, сообщили также, что на днях в Полангене пристанет большое английское судно с оружием для "партизан". Юзеф Заливский перед отъездом к своим отрядам и эмиссар из Варшавы Ян Гротковский поручились, что шхуна уже вышла в путь.

   При помощи банкира Гранмана полковник пан Жерминьский устроил все дело... Литва тоже не отстает. Виленские отряды собрались под знаменами капитана Гицевича, Парчевского и князя Огинского Гавриила, с которым идет на бой и его княгиня Габриэла... Они поднимут Троки и всю округу кругом!..

   - Княгиня идет? - спросила только Эмилия, слушавшая рассказы братьев, снова умолкла и продолжала слушать, вся оживая, розовея от желанных вестей.

   - Да, и княгиня!.. Ковно, Свенцяны, Видзь - все сразу запылает, как в огне! Полковник Пшездецкий поклялся: жив не будет или в тот же день овладеет Ошмянами... Там большие склады патронов и казна войсковая россиян. А в Поневеже - граф Потоцкий и Кароль Залусский соберут временное правление. У Залусского уже шесть тысяч людей наготове. Перед началом дела! Что же будет потом... Он собирается напасть на Безобразова в Вилькомире. Там их главная сила...

   - А в Беловежье - пан Ронко уже образовал целую "лесную гвардию" из своих сторожей. Оружие у них отборное, от россиян! - перебил Фердинанд. - Как станет Дибич отступать из-под Варшавы, они ему испортят много крови... А из-за Немана скоро придет большой корпус коронных регулярных войск нам на помощь! Вильна, Ковно, Гродно, все магазины и склады россиян заберут... Тогда...

   - А что же ваши товарищи? Как они решили? - спросила Эмилия, все время занятая одною мыслью. - Что вы сами, милые кузены, намерены теперь делать?

   - Школа наша, как один, все сто восемьдесят человек, готовы... хоть завтра в бой! Конечно, следить за нами стали. Да мы тоже умеем обмануть начальство. И если только нас, как всех офицеров-поляков Литовского корпуса, не вывезут в Россию... Знаешь, более тысячи их услали.

   - Не вывезут! - перебил Фердинанда младший брат. - Мы раньше сами уйдем... Для того и возвращаемся теперь в школу, чтобы собрать всех и вести к Залусскому...

   - А не лучше ли, кузены, - вдруг решительно заговорила Эмилия, - завладеть Динабургом, взять в плен гарнизон и отдать крепость своим, как первый дар отчизне и свободе?

   - Овладеть крепостью? Ты шутишь, кузина! Раньше еще, пожалуй! Но теперь, когда россияне начеку... Караулы давно усилены. А после истории в Россиенах... как только слух дойдет к Данилову, к коменданту нашему... Он сам станет везде караулить, не то...

   - Вздор! Слухи не скоро дойдут. А караулы у вас уже не везде такие строгие. Вот ворота у цитадели, где пороховой погреб... При нем - всего один часовой! Арсенал деревянный - даже не в стенах крепостных, на воле... И у него тоже нет патрулей, а два часовых. С этого и начать...

   - Сестричка, да ты знаешь лучше, чем мы сами. Если так? Конечно, надо попытаться. Но если будет удача... кому мы сдадим крепость?

   - Цезарю с его отрядом. Я знаю, к нему придет душ пятьсот... Кстати, будет он здесь?

   - Нет, сестричка, - своим женским голосом отозвался Владислав. - Цезарь меня нарочно прислал... В воскресенье мы в Дусятах начинаем тоже! Цезарь был в Лужках, у мамы. Оттуда прямо домой и поехал, чтобы приготовиться. И если ты хочешь, мы поедем вместе.

   - Если хочу? Какой вопрос! Едем завтра. Я тоже буду помогать Цезарю. Только знамя мое еще не готово... Оружие мне надо.

   - Оружие? А мы кой-что привезли для тебя, сестричка, - объявил Люциан, - сейчас принесу.

   Он быстро вышел.

   Рыпиньский, не сводивший влюбленных глаз с Эмилии и молчавший во все время беседы, сразу побледнел, потом стал пунцовым, сжал крепко свои полные, пухлые губы, словно стараясь удержать слова, готовые сорваться, и вдруг громче всех заговорил:

   - Графиня Эмилия... тоже решила сама?.. То есть хочет самолично?.. Собственной особой... и даже... с оружием?..

   - Нет, пане Рыпиньский! - ласково улыбаясь, ответила Эмилия. - Я возьму прялку, веретено и кудель, сяду верхом, буду следовать за вами и прясть ниткУ, пока вы будете сражаться и умирать. Хорошо?

   - И... эт-то... не совсем!.. - заикаясь больше обыкновенного, очевидно теряясь, но так же громко возразил Рыпиньский. - Наше дело... мужчин - драться... и умирать! А для пани и паненок... Для особ женского, нежного пола - есть иное... Им нельзя умирать.

   - Некому будет новое поколение давать Польше, кормить девочек и благонравных, смирных мальчиков? - с явной иронией уже бросила девушка.

   Рыпиньский почувствовал укол, вспыхнул еще больше.

   - Я не забочусь о "смирных... мальчиках"... и наше дело кончится нашей гибелью... Но я иду... готов пойти на явную гибель! И буду рад, если от э... этого хоть немножко легче... лучше будет моей родине!.. Но гибнуть молодым... о-оо-со-обам? Это зачем же! Да еще - зря!

   - Вот как? Пан идет без веры в успех дела? Идет на бесплодную жертву и - оберегает меня! Благодарна пану! - совершенно серьезно заговорила Эмилия. - Но... я просила бы пана сказать, на чем он основал свое такое решение? Интересно.

   - На... н-на-а че-ем?.. На том, на че-ем и многие, которые не увлекаются слишком сильно... а смо-отрят на вещи ясно! Польша... д-ааже со всеми старыми провинциями, с Волынью, Литвой и другими... Это с одной стороны... С другой - Россия! Надо ли объяснять!.. Сорок лет уже лежит на нас рука победителя... И мы ничего не могли поделать... Три раза разрывали, делили Речь Посполитую... И каждая ее попытка помочь себе - вела только к худшему... Почему же можно ду-умать, что теперь будет лучше?..

   Одушевясь, Рыпиньский говорил убедительно, даже почти не заикаясь.

   - Ах, вот о чем пан!.. Ну, тогда и я позволю себе порыться в учебниках истории... Пан помнит, что Италия больше тысячи лет была под властью мелких швабских династий, прежде чем вернула себе свободу. Десять веков мавры были господами в христианской Испании... Три века турки держали в ярме греков... И женщины наравне с мужчинами помогли ее освобождению... Столько же... почти больше двухсот лет торгаши-англичане хозяйничали в Америке... Да что тут? Даже наши теперешние господа, россияне!.. Разве они не были двести лет в самом тяжком рабстве, под игом нестройной татарской орды? А теперь - что мы видим?! Народы, которые верят, что они должны освободить себя от чужой власти, - всегда освобождаются... хотя бы и не скоро... Но и жизнь целых народов меряется не годами, как юная жизнь нетерпеливого пана Рыпиньского, как вообще человеческая жизнь! Тут счет идет на века!.. И никто никогда не знает, сейчас ли зазвучит благовест свободы или через двести - триста лет?.. И кто именно своей жизнью, своей жертвой может ускорить желанный, святой этот миг? Вот отчего я пойду - т_е_п_е_р_ь... И пойду с полной верой в успех, а не как жертва под нож мясника!..

   Рыпиньский молчал. Заговорили все другие, в том числе и Люциан, пришедший с небольшим, чудной работы ружьем в руках.

   - Сестричка, милая! Как ты верно сказала... Умница наша...

   - Мы то же самое думали... Вот выразить не умели...

   - Сестричка, дай... я поцелую тебя! - робко, вся рдея, шепнула Магда, подобравшись к Эмилии из своего укромного уголка.

   - Магдуся! - крепко целуя девочку, воскликнула Эмилия. - Ты ещё здесь?.. Напрасно. Спать пора, деточка...

   - Нет, сестричка... Я еще немножко!.. Завтра же нет у меня ученья... Моя мисс нездорова...

   И быстро спаслась опять девочка в свой укромный уголок.

   - Вот, сестричка, - взяв ружье у брата, сказал Фердинанд. - Наш тебе подарок. Оно небольшое - но бьет далеко и верно!.. И так как ты твердо решила вступить в наши братские ряды, - мы посвятим тебя, как оно водилось встарь! Опояшем тебя, и ты будешь "рыцарь-девица", защитница отчизны и вольности!..

   - Охотно принимаю посвящение! - опускаясь на колени, серьезно отозвалась Эмилия и, подняв правую руку, продолжала: - Принимаю обет служения отчизне и воле!.. Клянусь защищать слабых и права человеческие до последнего вздоха моего!

   - И мы клянемся! - став рядом с нею, так же торжественно произнесли молодые люди, - И я... и я клянусь! - стоя на диване на коленях, как нежное эхо, отозвалась Магда. В ее голосе звенели слезы, личико было не по-детски строго и бледно...

  

   В воскресенье 29 марта (10 апреля н.с.) в местечке Дусятах, лежащем при замке братьев Цезаря и Владислава Платеров, по случаю праздника рано началась служба в местном костеле.

   Но еще задолго до этой службы костел, его ограда, весь луг перед ним были залиты народом: мещанами, селянами, мелкими шляхтичами, арендаторами и хуторянами, словом - всяким окрестным людом, пришедшим и съехавшимся сюда со всех околиц, лежащих верст на 40-50 вокруг.

   Эмилия Платер явилась сюда в пятницу, 27 числа, вместе с Цезарем, с Юзефом Страшевичем и Прушинской, стала объезжать окрестные деревни и выселки, фольварки и хутора. Платеров все знали, любили... Но и без того сошелся бы этот люд, потому что дивные вести разнеслись по земле.

   - Землю и волю нам дают сами паны! - говорили друг другу холопы. - А мы только должны помочь себе же и вместе со шляхтой воевать против россиян.

   Гудела, колыхалась, как огромное озеро в бурю, площадь перед костелом, залитая людьми.

   Началась, отошла служба... Невероятное усилие сделала толпа, наполняющая стены храма сплошным материком, и пропустила на паперть ксендза-пробоща в белом облачении, предшествуемого двумя служками, колокольчики которых, слабые, звонкие, словно чудом были слышны, прорезая гул и говор толпы. Распятие колебалось над головами в руках служки... Реял дым кадила, неслись звуки органа... Потом стихли.

   Короткое задушевное слово сказал ксендз о том же, о чем шел раньше говор в толпе: о воле, об отчизне, о жертве, которая будет сторицей вознаграждена - вечным блаженством на небе для павших, свободой на земле для живых... Потому что сам Бог велит стоять за веру святую, за родной край...

   Опять зазвучал орган. Все, кто был в церкви, запели священный гимн. На паперти, на площади подхватили торжественный напев - и он разнесся широко во все концы, трогательный и простой, как печаль рабов-холопов, как природа этого края неволи и нужды...

   Словно отзываясь гимну, от дусятского леса послышался звук военных труб, рокот барабанов, бьющих поход.

   Показался на опушке отряд человек в 200 конных и пеших. Ружья, кинжалы или тесаки и сабли были у всадников, одетых в чамары с желтыми газырями, в конфедератки с кокардами белого и золотистого цвета. Пистолеты блестели у иных за поясом. Несколько десятков пеших имели карабины или старые картечные ружья. А у остальных сверкали остро отточенные косы, прилаженные на довольно длинную рукоять, вроде рогатины. И у всех - кокарды цветов Литвы: белого с амарантовым.

   Граф Цезарь и Эмилия, одетая по-мужски, ехали впереди отряда. Большую шелковую хоругвь с вышитым на ней шелками изображением Матери Божьей Остробрамской держал в руках всадник, следующий позади Эмилии. Тут же и Прушинская, одетая тоже по-мужски.

   У костела шествие остановилось, миновав широкий проход, который быстро очистила толпа в своих тесных рядах.

   Графиня, граф, весь отряд, стоящий кругом, преклонили колени. Ксендз взял ковчег с Дарами Святыми и осенил им крестообразно толпу, отдал Дары ключарю, приняв взамен кропило, погрузил его в сосуд со святой водой и окропил хоругвь, воинов, юных вождей, сестру и брата, и весь народ.

   Снова зазвучал орган. Ксендз вернулся в храм. Отряд направился к замку, где расположился бивуаком во дворе и под деревьями парка.

   Эмилия, поднявшись на ступени паперти, обратилась по-литовски к толпе:

   - Люди добрые! Верные слуги Христовы! Мне ли, живущей в покое и холе, говорить вам о нужде и недоле?.. Мне ли сосчитать пролитые вами слезы, капли вашего жаркого пота, упавшие на чужие нивы от непосильного подневольного труда?.. Вы их знаете и сочли давно... Вы помните, вы слышали, что было еще при ваших отцах... Старики видели сами, как жилось раньше: не был прикован селянин к тощей, чужой земле, как убийца на каторге к стенам своей кельи... Он платил за нее хозяину, сам был хозяин в своем углу, а не в крепях, не раб... не быдло, которое годно лишь влачить барское тягдоК. Миллиона людей нет в наших краях селян и шляхты. А на каждую сотню людей одна школа приходилась... десять тысяч семьсот семьдесят семь школ принимали и детей пахаря, и шляхетских... А теперь что стало! Не буду говорить, чтобы не прибавить лишней горечи воспоминания к тому горькому житью, которое вы несете... Вы задавлены поборами, податями... Тьма вечная - удел крестьянских детей. Потому что дорога в школу закрыта для них навсегда! Малюток отрывают от материнской груди, делают кантонистами. Можно ли терпеть все это дольше, люди крещеные?!

   - Нет, графинюшка наша!.. Нет, Эмиличка!.. - зарокотала площадь.

   Особенно выделялись звонкие женские голоса, напря-: женные, трепетные, как боевой клич, тревожные и сверкающие на фоне низких, густых крестьянских голосов, сплетенных в один общий гул.

   - Что делать, научи!.. Тебе поверим! - дрожат тоскливо и нервно женские выклики жен и матерей, которым напомнили о детях, отнятых у них навеки!

   - Научи-и-и-и! - гудит крестьянская громада; расстилается звук по земле. Отзывается земля тоске детей своих... Гудит и она отзвучно.

   - Мне ли учить! Уж нам даны примеры! Помог Иисус Польше... Поможет и нам... если мы сами захотим помочь общему делу...

   - Хотим... Хоти-им!..

   - Ну, так за дело! И да поможет нам Матерь Пресвятая!.. Честь вере! Отчизне слава!.. Да живет Литва!

   - Виси вира эйкэм! Живи Лийтувай! Все заодно, - повторила ее клич целая громада люду крестьянского, мещане, арендаторы, даже несколько евреев, прибежавших издали поглядеть, что делают без них холопы с панами дусятскими?..

   - Живи, Эвмилия! Антамжу ажженуйю! - снова загремело по рядам, отдалось в гулких, старых стенах костела... Народ слал привет своей заступнице, помощнице постоянной, утешительнице в горькие часы.

   Девушки, бабы прорвались вперед, подхватили Эмилию и с кликами понесли ее к палацу. Пошел за ними Цезарь, говоривший с народом на другом конце луга. По пути зазвучала старинная стройная песня прежней вольной Литвы:

  

      Лэхи, Жмудь, Литва - за дело!

   На врага ударим смело!

      Слава вере, слава Богу.

   Нам дадут они подмогу!

  

      Рек священных берега

   Мы очистим от врага.

      Неман, Висла, Днепр, Двина -

   Это все семья одна...

  

   Еще не затихла песня за широкими воротами замка, как целое местечко Дусяты обратилось в большой военный лагерь...

   Кузнец, не глядя на праздник, открыл свою кузню. Десятки помощников даровых явились туда. Одни отбивали и точили косы, другие строгали рукоятки, насаживали готовые лезвия... А сам кузнец со своим подручным быстро готовил косы, прилаживая на широком их конце петли железные для насадки на древко...

   Когда на следующее утро отряд Платеров выступил в поход, за ним шел второй, крестьянский... На триста кос еще увеличилась вчерашняя банда в 100 человек, пришедшая из леса дусятского...

   Далеко за околицу провожали девушки, молодцы, старухи своих сыновей, своих мужей, братьев, женихов. Молча шли они, бледные, с горящими глазами...

   Прижимали к себе детей, сидящих на руках... Посылали уходящим прощальные приветы рукой... Долго... долго...

   И только когда скрылся отряд вдали, за крутым поворотом лесной дороги, горький протяжный плач, причитанья и стоны вырвались у всех, как из одной страдающей груди... Раньше не смели заплакать они, покинутые... Не смели издать ни звука, ни жалобы!..

  

   Через неделю целый край, кроме Вильны, был захвачен повстанцами. Они очистили города от слабых гарнизонов, состоящих по большей части из инвалидных команд, но обычаю той поры.

   Динабурга не удалось захватить тамошним подхорунжим и Эмилии, хотя она прямо направилась к этой крепости со своим небольшим, растущим по пути отрядом.

   Из 180 учеников - всего 18 пришло под знамена повстанцев. Остальных успели вовремя под конвоем отправить в Вильну, где все-таки было около 6-7 тысяч гарнизона.

   Убедясь, что Динабург ускользнул, Эмилия со своим отрядом двинулась в сторону Поневежа, на соединение с графом Каролем Залусским, главным вождем, вокруг которого, как говорили, уже собралось целое народное ополчение.

   По пути пришлось столкнуться Эмилии с небольшим российским отрядом у Довгел и рассеять врага; но при второй схватке близ Иезьориц дело, сначала сулившее удачу повстанцам, принесло им полное поражение, когда не хватило свинца и пороха; пришлось спасаться в лесу от погони россиян...

   Под Смильгой застала Эмилия Залусского, у которого, правда, собралось больше 7 тысяч ополчения, но из них 5000 "косиньеров", без ружей, с одними косами.

   Рыхлый, слабовольный, далекий от малейшего понятия о войне, тем более - народной, граф принял Эмилию в тесной хате, как на паркетном полу своего роскошного палаца, рассыпался в любезностях и похвалах мужеству и решимости такой юной и прекрасной особы...

   Сразу, решительно прервала его Эмилия.

   - Забудем мой пол, и лета... и наружность, граф! Графу известно ли, что я надела этот простой наряд воина не ради светской причуды... И прошу принять меня простым рядовым в отряд графа.

   - Что говорит графиня! - с неподдельным удивлением и ужасом произнес Залусский. - Рядовым в мой отряд!.. Еще я понимаю: офицером... Тем более что графиня Эмилия выказала и свое воинское дарование, и мужество... Да, да, повторяю: мы слышали...

   - Все равно, как хотите. Постараюсь хорошо вести своих солдат... Граф может быть спокоен. Я знакома и с теорией войны... И с народными способами вести борьбу... И я...

   - Боже мой! Панна графиня не так меня поняла, к сожалению... Я бы готов... но вакансий сейчас нет никаких... Офицеров, к сожалению, чуть ли не больше, чем жолнеров у меня... Да, да. Это первое... Второе...

   - Ах, есть еще и второе? - уже начиная горячиться, спросила Эмилия.

   - И очень важное. Я слыхал, как панна графиня делила с воинами труды и усталость походов... Я слыхал...

   - Оставим, что слыхал граф Кароль. Что он мне хочет сказать по делу?

   - Что панна графиня долго не выдержит... Это грубое сукно... - слегка коснулся он рукава чамары Эмилии. - Вот, оно еще влажно от сырости. Эти сапоги... Скачка верхом по целым часам... Не говоря об опасностях боя... Хрупкое здоровье панны графини... Я слышал о нем... Оно надорвется... не вынесет... Не правда ли, пане Страшевич? - обратился граф к Страшевичу, который и сюда, как повсюду, явился с Эмилией.

   Молчит Страшевич, боится сказать "да"... Хотя каждое слово Залусского находило живейший отклик в его душе.

   - Панна графиня улыбается, - с легкой досадой, не получив ответа, продолжал Залусский. - Но... есть еще одна опасность, о которой мне даже неловко говорить с такой молодой и прелестной особой... А приходится...

   - Пожалуйста. Я не девочка... Мне уж почти двадцать пять лет...

   - Тем более... Вы поймете легко... и... ужаснетесь... Казаки... Все знают, что они делают с хлопскими девчинами и бабами... А тут на поле битвы, если панна графиня попадет в плен...

   - Этого никогда не будет, - вдруг серьезно, сильно заговорила Эмилия. - Пусть теперь граф Кароль разрешит и мне два слова...

   - Слушаю... все внимание... Служу графине Эмилии... Слушаю. Но раньше позволю себе молить графиню: пусть она прислушается к моим словам... Пусть вернется к занятиям, ей пристойным, обычным для девиц ее воспитания и круга... Наконец, святое поприще сестры милосердия...

   - Где-нибудь, в Ковно, в Гродно, за сто верст от мест, где гибнут мои братья за родину! Когда же, наконец, я могу сказать... Я слушаю терпеливо... И возражу немного... Правда, я слаба здоровьем и силами... Но усталь и нужду сумею переносить не хуже вас, мужчин, граф увидит... Оружие, которое на мне... Оно негодно для нападения, слишком легкое... Почти - ребяческое... Опасность, на которую намекал граф Кароль... она страшна, нестерпима... Особенно - для меня... Но этот кинжал - защитит меня... пригодится, чтобы живой не отдаться на поругание казакам, черкесам, все равно кому...

   - Графиня Эмилия!..

   - Дай досказать, граф!.. Пусть я мало помогу в битвах... Но... - слабая улыбка озарила лицо Эмилии. - Я все-таки женщина!.. Я - любопытна. Каюсь в своей слабости. Я хочу видеть, как воюют мужчины, хочу восхищаться вашей доблестью...

   Пухлое маловыразительное лицо графа расплылось совершенно от самодовольной улыбки.

   Находчивая девушка, видя, что стрела попала в цель, заговорила еще решительней.

   - Быть сестрой милосердия?.. Довольно и без меня маленьких, робких пани и паненок повсюду... А я не для того приучилась скакать без устали верхом... Попадаю в гвоздь на двадцать шагов... Фехтую, как Maitre darme... Все это для того, чтобы киснуть у постели больных в лазаретах?! Я хочу помогать вам, воинам, там, где вас настигла вражеская пуля, удар копья, штыка... Неужели и это - не мое дело?..

   Задумался Залусский. Нерешительный, понять он не может, как это вдруг у него будет под начальством офицер-девушка, хорошенькая, да еще из знатнейшей семьи Платеров!.. Желая отложить дело, смущающее его, он наконец сказал:

   - Ну, хорошо. Я не гоню пока графиню Эмилию... и ее войско... Но - ничего обещать теперь не могу... Посмотрим, как покажут обстоятельства... Недели через три мы выступаем к Пшистовянам... Там - поговорим.

   Эмилия поблагодарила за такую полууступку и вышла со Страшевичем.

   - Видал ты такую пареную булку, Юзеф, когда-нибудь в жизни? - не то гневно, не то весело спросила Эмилия.

   - Видал... то есть нет! - растерянно забормотал неизменный обожатель, думавший сейчас совершенно о другом. - А собственно говоря, Эмилия, с одной стороны, если взять... Немного правды было в его словах... А если с другой стороны взять...

   - А тебя, если со всех сторон взять, Юзя, - ты не воин, а мокрая курица... Мягче этой булки - Залусского... И - прочь с глаз моих! - сердито кинула ему Эмилия и быстро ушла...

   Постоял в нерешительности Страшевич, глядя вслед кузине восхищенными влажными глазами, вздохнул, махнул рукою и быстро, почти бегом зашагал за нею вслед, стараясь не потерять ее в толпе военных, снующих взад и вперед по улицам местечка...

   В Пшистовяны пришли утром 4 мая. Здесь стоял на биваке небольшой отряд "партизан", "вольных стрелков Вилькомира".

   Не поладив никак с Залусским, прямо к их палаткам подъехала Эмилия. Страшевич и Прушинская за нею неотступно.

   Группа "стрелков" лежала на траве, готовясь позавтракать.

   - Что это за компания? Шляхтич с двумя мальчиками направляются к нам, посмотрите! - крикнул один из "стрелков".

   - Бог на помощь, товарищи! - обратилась к ним громко Эмилия.

   - Милости просим вацпана к нашему... если не столу, так... ковру... Закусить чем Бог послал, выпить, что продал Гершко шинкарь за пятерную цену, Иуда треклятый!..

   - Благодарствую... Вот мой товарищ Юзеф Страшевич. Панна Прушинская, отважная полька... А я...

   - Товарищи... Да это ж Эмилия Платерувна, наша графиня-воин!.. Я ее узнал! - крикнул один из "стрелков".

   Все вскочили на ноги, окружили Эмилию.

   - Ну, конечно, она! Платерувна! Наша светлая Валькирия!.. Просим милости! Братьями, слугами будем мы для героини Литвы!..

   - Но, но, но! Товарищи... Так не годится между братьями! Я вас не зову героями... хотя вся страна об этом говорит... Я щажу вашу скромность... Щадите мою!

   - Пусть так... Виват, наш новый товарищ... Виват, Эмилия Платерувна!..

   Живой разговор, обмен новостями служит чудной приправой к скромному завтраку "стрелков"... Но едва он начался, в лагере поднялась тревога. Запели трубы, словно выговаривают быстро, настойчиво:

   - На ко-ней!.. На ко-ней... По-ско-рей!.. Затрещали барабаны... Забегали люди, пронеслись какие-то всадники.

   Один из них задержался у палаток "стрелков".

   - Москали из соснового бора выдвигаются... С вашей стороны, на левом крыле... Сулима... Малиновский... Двенадцать пушек... Целая бригада!

   Кинул эту грозную весть - и поскакал дальше...

   Мигом убрали завтрак свой "стрелки". Изготовились, приникли за деревьями, выглядывают на короткую прямую просеку, в конце которой - прогалина и затем синеет сосновый дальний бор... Из него показались колонны.

   Держа ружье наготове, сосед Эмилии, смеясь, говорит ей:

   - Невежи эти россияне! Испортили такую милую пирушку... не дали угостить милого нового товарища...

   - Наоборот, они придали больший интерес нашей встрече... И дают нам случай доказать, что мы умеем делать в бою...

   Вот уж 500 шагов отделяют россиян от "стрелков"... Молчит лес... Бегут со штыками наперевес ряды россиян... И вдруг, как один выстрел, грохнул широкий залп, стократным эхом отдаваясь и повторяясь в лесу... Пали первые ряды россиян... Другие надбегают...

   Время надо, чтобы откусить патрон, забить пулю, надеть пистон свежий и стрелять... Но быстро делают свое дело стрелки. На смены разделились. Пока гремит половина ружей и пробивает просветы в рядах россиян, другие заряжают... Выстрелили первые, вторые уже готовы дать новый залп... И так идет дело колесом... За сто шагов заколебались набегающие ряды... Передние - припадают за прикрытиями... Задние - остановились... Тоже укрываются... Сломлена атака... Не будет рукопашной резни... Но... отчего же реже звучат залпы, которыми отвечают "стрелки" на выстрелы россиян?.. Правда, и вторая атака удачно отбита... Но можно ждать третью... Отчего же слабеет огонь из-за стволов, где укрылись меткие "стрелки"?.. Грозная весть перебежала от человека к человеку.

   - Патроны на исходе... И взять негде... Так и во всех других отрядах... Надо скорее отступать...

   Лучшие стрелки, бьющие без промаха, собрали к себе остаток патронов; одни забрались на деревья, другие - залегли в траве... Бьют на выбор надвигающихся россиян, офицеров выводят из строя, этим расстраивают ряды... Солдаты остаются без начальника, растерянные, отступают к тылу, своим же мешают подходящим свежим взводам... Этим воспользовались "стрелки", ушли, хотя и с большими потерями...

   Хорошо еще, что пан Прозор сбоку ударил с уланами... Ушла вся польская пехота от плена, от истребления, рассеялась в лесу...

   На лошадь почти силой посадили товарищи Эмилию... Скачет она... Проехала рощу... Страшевич с ней и двое еще товарищей...

   А на поляне - заметили их казаки... Погоня началась...

   Хороший скакун спас девушку... Уж настигали враги, но до леса раньше них домчалась она... Коня оставила, конь понесся дальше, ломая сучья по пути. Казаки кинулись на этот топот и треск, полагая, что там и поляки... А Эмилия, пройдя шагов двести в лесной тьме и глуши, вдруг зашаталась, как подкошенная свалилась на мягкий лесной ковер трав и старой листвы...

   Очнулась она в избушке лесника, куда на руках отнесли ее Страшевич и товарищи...

  

   После недолгого успеха плохо пришлось "партизанам".

   Дибич в начале июня написал Николаю, что восстание в Литве лишило его подвоза провианта, грозит его складам и путям сообщения с Брест-Литовском. Поэтому он сам от Варшавы идет к границам Литвы, а туда посылает сильный корпус, чтобы задушить восстание.

   Правда, генералы Пален, Ширман, князь Хилков, Сулима, Малиновский, Майер, Набоков, Отрощенко, Каховский и Опперман наводнили страну небольшими отрядами по две, три и до четырех тысяч человек в каждом... Бартоломеи - сжег Дусяты при реквизиции... Ренегат Вер-цуллин - со своими черкесами - вырезал в Ошмянах все, что там было живого: стариков, детей, женщин. Черкесы, надругавшись раньше над молодыми, после подвергали их пыткам. С кусками тела вырывали серьги из ушей, вырезывали груди девушкам и молодицам, пробивали черепа гвоздями, выжигали глаза беззащитным рассвирепелые азиаты...

   Троки с древним замком Гедимина, Свенцяны, Видзь - все опять вернулось в распоряжение россиян. Начались следствия, розыски...

   Только те, кто еще укрывался в лесах, терпели, правда, нужду, но были уверены, что их не схватят, не увезут Бог весть куда.

   Этьен Гедройц, арцибискуп Самогитии, из Петербурга, где он жил у графа Палена, писал грозные послания своим духовным детям, призывая их смириться, принести повинную... Ксендзам он советовал влиять в том же духе на народ... Призывал кару Неба на бунтовщиков!

   Стихло, на вид по крайней мере, опасное брожение.

   В это время, как раз 26 мая, разыгралась битва под Остроленкой, имевшая большое значение для партизанских отрядов Литвы и Жмуди, которые еще укрывались кое-где, особенно около Вильны и в Беловежской девственной пуще.

   Оборванные, голодающие порою, отряды эти выносили стойко лишения... Их поддерживали слухи, что идет на помощь из Мазовии целый корпус...

   Отряд Парчевского в Виленской округе особенно хорошо держался... И туда двинулась Эмилия, когда ее товарищи "стрелки" вернулись под родные кровли Вилькомира...

  

  

  

   9/21 мая у Мени проскользнул на Литву небольшой отряд генерала Хлаповского, всего 750 человек и 100 офицеров-инструкторов с пятью легкими пушками, под командою князя Четвертинского и Каченовского.

   А уже через неделю весь край наполнился громкими вестями о большом корпусе коронных войск с пушками и пехотой, который овладел Вельском, где ему сдалось в плен 1000 человек, Зельвой, Оранами, снова отбил Троки у россиян. Под Гайновщизной разбил генерала Линдена, отнял пушку и взял в плен 500 человек. В Лиде взял еще две пушки и заставил сдаться весь гарнизон.

   Плодились и росли самые невероятные вести... Хлаповского с его "авангардом главной армии", как он называл свой отряд, видели чуть ли не в одно и то же время в разных местах, отстоящих одно от другого на десятки, на сотни верст.

   Население снова зашевелилось. Отовсюду стали стекаться партизаны к польскому генералу в одиночку и целыми бандами.

   Подходя к Слониму, Хлаповский узнал, что там стоит большой отряд гвардии с цесаревичем Константином.

   Желая избежать боя, грозившего уничтожением его маленьким силам, Хлаповский решил взять хитростью. Княгине Ловицкой, сестре своей жены, он написал самое вежливое и почтительное письмо, в котором по-родственному предупреждал, что идет в авангарде целого польского корпуса и очень бы не желал причинить лично неприятность ей, княгине, и ее августейшему супругу. Почему предлагал принять меры, чтобы избежать кровавого столкновения.

   Хитрость удалась. Цесаревич отвел гвардию к Минску, и Хлаповский со своею тысячью храбрецов быстро миновал это опасное место...

   Когда россияне узнали об обмане, - он был уже далеко. При Узугоще одержал новую победу над небольшим отдельным отрядом россиян.

   Склады снарядов, амуниции и съестных припасов, заготовленные россиянами в городах, "завоеванных" на ходу Хлопицким, он не уничтожал, а словно по секрету сообщал обывателям:

   - Все это надо беречь для нашего корпуса в тридцать тысяч штыков, который идет за мною...

   Конечно, его слова быстро переносились в русские ближайшие отряды, и начальники их не только не гнались за "легионом" Хлаповского, но еще быстрее уходили подальше от этих мест.

   Вообще, Хлаповский старался, чтобы и свои, местные обыватели, точно не знали, сколько у него в отряде людей. Он шел лесами, ночью, делая быстрые переходы... Местные крестьяне водили его дорогами, не известными российским генералам, через болота и лесные заросли... Никто из русских не мог предвидеть, где покажется отряд "летучего генерала" Хлаповского... А он знал о каждом шаге неприятеля, мог перечесть количество людей, лошадей и фур в каждом отряде, стоящем на его пути или где-нибудь поблизости... Где не было сомнения в победе, там налетал, как ястреб, Хлаповский, отбивал обозы, брал оружие, патроны, уводил пленных. Но сомнительных стычек избегал...

   Напрасно русские генералы, пересылаясь между собою, сливая отряды, строили планы окружить и уничтожить Хлаповского. Он шел, как при ясном свете, зная каждый шаг врагов. А россияне, даже за золото, которое сыпали щедро разведчикам-бурлакам, евреям и литвинам, не могли точного узнать ничего...

   Уже до 3000 человек насчитывал у себя Хлаповский, когда у Китовишек, всего в 3-4 милях от Вильны, к нему пришел храбрец Яцевич, крывший в лесах с апреля, и пан Рунге со своими "лесными гвардейцами" из Беловежья, где их, благодаря предательству одного товарища, стали теснить войска. Явился сюда и сам князь Габриэль Огинский со своей отважной женой. Он привел кроме своих хорошо вооруженных пятисот партизан еще около двухсот человек студентов из Вильны под начальством профессора Горно-стайского... Артиллерия тоже пополнилась взятыми пушками и теми, какие имелись у Огинского, у Яцевича...

   Как и везде, в Китовишках устроен был Хлаповскому восторженный прием. Звонили колокола. Ксендзы в пасхальном облачении кропили знамена, орудия, воинов... Говорили искренние, горячие речи.

   - Привет тебе, храбрый генерал! - говорил оратор, не отрывая глаз от адреса, с которого читал