Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

y">   дома, не бродили по полям и лесам с ружьем и пикой, "с косою рогатиной". Как будто - сами не гибли и не губили врага!

   Эмилия Платер тоже не пошла за Хлаповским.

   - Прощай, пан генерал! - не скрывая презрения, сказала она ему. - Я и все эти бедняки верили тебе... Мы ждали, что ты поведешь нас на родину или на бой, на честную смерть! А ты избрал позорный путь... Ищешь спасение ценою унижения, стыда. Кара твоя - в твоей душе!.. Да простит тебя Бог.

   Отошла, села на коня и примкнула к Скотницкому; мимо российских отрядов, лесными топями, окольными трудными путями пустилась с ними искать какой-нибудь партизанский отряд позначительнее, чтобы продолжать борьбу.

   С ней в отряд пошла и Рачанович, здесь же, конечно, очутились Цезарь Платер и Страшевич. Они зорко оберегали девушку, которая совсем извелась...

   - Оставьте меня... Все погибло! Я хочу умереть... Нет сил биться, так на что мне жизнь? - часто повторяла Эмилия своим друзьям.

   - На Вислу, на Варшаву мы идем, сестричка! Там и ты воскреснешь... И борьба еще там длится... Крепись, любимая...

   Крепилась, но не долго Эмилия. На третий день после утомительных быстрых переходов, после ночлегов на сырой земле, в глухом лесу, изнурительная лихорадка огнем наполнила жилы девушки, мутилось сознание порой и тело ныло, болело так, что едва сдерживала стоны Эмилия. Чтобы не упасть с коня, она ехала между обоими кузенами, которые тесно прижимали своих коней к скакуну Эмилии, тоже истощавшему, похудевшему...

   Наконец выехали из бора, узнав от встречных людей, что россиян близко нет.

   В маленькой лесной деревушке, затерянной у берега небольшого, чистого озера, сделали передышку беглецы.

   Последнее, что нашлось у бедных селян, снесли они в те избы, где расположился небольшой отряд.

   Жадно едят люди, из деревянных жбанов пьют слабое пиво, и оно кажется им, измученным, голодным, лучше старых венгерских вин. Ничего не ест, не пьет Эмилия. В забытьи лежит в одной из хат почище... Бредит порою... и опять забывается.

   - Проспит ночь - легче ей станет! - шепчет Рачанович Страшевичу и Цезарю, желая успокоить их тревогу, облегчить муку.

   А сама и не улыбается... Тоже исхудала, побледнели даже ее румяные, ярко рдеющие вечно щеки... Только глаза кажутся еще темнее и больше.

   И этих глаз она почти не сводит с пана Страшевича. Сейчас бы, кажется, руку отрубить дала, чтобы поднялась Эмилия, улыбнулась своему верному рыцарю, чтобы и он повеселел... А если бы они поженились, - она бы совсем была рада. Плясала бы на их свадьбе. Весело, много! А потом?.. Потом ночью тихо подошла бы к глубокому озеру и - тихо, неслышно... утопилась бы!

   Так думает печальная девушка, сидя у постели больной подруги.

   Утро настало... Но Эмилии еще хуже. Нельзя брать с собою больную. Но и отряду дольше оставаться тут нельзя.

   Сломя голову прибежал пастушок с дальних полян при дороге. Казаки ночью ехали мимо... Уж он едва успел, песню пьяную услыхавши, коней подальше в лес угнал, а то забрали бы последних.

   Потолковали, погоревали в отряде. Каждый подошел к раскрытому оконцу избы, поклонился "поручику-девице", богатырке Эмилии, как часто называли ее солдаты. Сели на коней и уехали все, кроме Рачанович.

   - Мы скоро вернемся, если... живы будем! - сказали оба кузена. - Тут оставлять ее нельзя.

   - Возвращайтесь скорее. А Эмильця к тому времени поправится... и возьмете нас... здоровых, веселых...

   Улыбнуться друзьям старается девушка.

   Но отвернулись скорее... поскакали за отрядом оба... Слезы сдавили им горло от этой улыбки. А мужчинам - стыдно плакать, кто же не знает этого!

   Свой походный наряд, доспехи и вещи Эмилии закопала ее подруга. Одела больную в простое платье и сама обрядилась селянкой... Ходит за больною, лечит ее, как умеет... Бабка-знахарка близко в лесу нашлась... Много лет живет на свете старуха, разные травы знает. Подняла на ноги и панну. Совсем оживила красавицу! Только крови унять не может, которая порою у нее из горла идет. Никакие наговоры не помогают...

   А Эмилия совсем притихла. И говорит мало. Сидит у окошечка или на завалинке, глядит на дорогу... Порою спросит подругу:

   - Как думаешь, Марысю, живы они?..

   - Живы, живехоньки, кохане мое? Я нынче и сон про них такой чудесный видела! Как Бог на небе - все живы...

   - А скоро они приедут за нами?

   - О! Уж теперь - совсем скоро! Увидишь! - как ребенка уговаривает больную Маруся. - Сама знаешь, прямо сюда им вернуться нельзя. Колесить кругом надо. Оттого и время идет! Пять дней уже минуло. Теперь - скоро!

   Слабо улыбнулась Эмилия и снова молчит. Не напрасны были утешения Маруси. Этою же ночью постучали в оконце избы, где проживали обе девушки...

   - Панна Маруся, - слышен женский голос, - не пугайтесь... К вам гости... Хорошие...

   Вскочила Маруся с широкой лавки, на которой лежала, а Эмилия уже рядом с нею, хотя и в другой светелке спала.

   - Они... они приехали... Одеваться скорее... Где оружие, где мундир? Оденемся... за нами приехали... Зови, впусти их!..

   Маруся уже успела накинуть на себя платье, двери пошла отворять, огонь раздула кой-как на шестке, каганец засветила, впустила желанных гостей...

   Два молодых парубка вошли, совсем простые... И руки в дегте, в грязи, чтобы не видно было, что очень барские...

   А Эмилия, в светелке своей тоже одеться успевши, так им навстречу кинулась... Слов даже нет у нее... Плачет и смеется...

   - Сестричка, здорова! Панна Маруся, как живете? Вот и мы...

   - За нами, опять за дело, да? Сейчас! Едем... Я готова. И Маруся! Да где же мое все? - нетерпеливо спрашивает Эмилия. Даже ногою топнула.

   - На дело... на дело! - успокаивает ее Цезарь. - Только не сразу. Выбраться надо прежде нам отсюда. Россияне кругом. Мы на левый берег Немана переправимся. А там...

   - Ночь переждем, утром и в путь! - заговорил Страшевич, осторожно касаясь исхудалой руки Эмилии, словно желая утушить огонь нетерпения, которым охвачена она.

   А самому даже страшно стало: так исхудала девушка...

   - У нас и телега тут... пара волов... Все, как надо. Лошадей отнимут еще. А волов, да таких плохих, как у нас, - и не тронут.

   Но она умолкла, поняв, что иначе нельзя... Что все делается для ее же спасения...

   Благополучно на левом берегу очутилась через два дня вся компания. Но Эмилия снова ослабела, бредить стала...

   На двор панский, к пану Игнацию Абламовичу в Юль-янов заехал воз, на котором сидела больная, склонясь головой на грудь к своей верной Марусе.

   Вышел пан узнать, что нужно добрым людям... Подошел к высокому крыльцу парень постарше и вдруг, озираясь, не слышит ли кто, спросил на чистом французском языке:

   - Владельца Юльянова имею честь видеть? Граф Цезарь Броель-Платер... если слыхали.

   Вздрогнул Абламович, но сдержался... Для виду о чем-то громко потолковал с холопом, позвал жену, сам ей что-то шепнул не по-польски, а потом громко и говорит:

   - Вот в город везли больную... к лекарю... Да ей совсем стало плохо дорогой... Позволь где-нибудь приютиться у нас в доме.

   Нашлась чистая комнатка под крышей. Там положили больную чужие парни, сами со второй дивчиной уехали...

   А скоро не стало больной крестьянки в доме. Прислуга верная у пана Абламовича... Поняли люди, в чем дело. Да молчат! Кто в Литве не знает Эмилии Платерувны? Кто не молился горячо в тиши ночной за эту отважную поборницу свободы, за героиню Литвы!..

   Все почти газеты Варшавы повестили своих читателей 17/29 июля, что Варшаву посетила для лечения "польская Жанна д'Арк, отважная Валькирия Литвы Эмилия Платерувна".

   Взрыв энтузиазма, восторга народного, жадное любопытство, свойственное людям даже в самые трудные часы жизни, - широкие связи рода Платеров со всеми первыми родами Польши, - все это доставило Эмилии несколько первых минут потрясения и радости, когда она увидала себя окруженной людьми, ей чужими, но желающими выразить ей, как они чтут ее, как любили заглазно, как восторгаются, видя наконец перед собой "героиню Литвы". Люди сменялись ежечасно, одна толпа уступала место другой. Ее окружали в костеле, на улице, когда она выходила от врача, поджидали у дверей палаца... И во всех очах, которые устремлялись на девушку, не только мужских, даже детских и женских, - она читала одну любовь. В них светилось обожание, смешанное с любопытством. Но не того ждала, не за тем ехала сюда больная девушка. Врачи, правда, помогли ей, в союзе с молодым, сильным организмом Эмилии. Болезнь как будто уступила, затаилась, если не ушла.

   Но духом осталась по-прежнему подавлена Эмилия. Восторги толпы быстро надоели, стали в тягость, и она уклонялась даже от свиданий с близкими людьми. А надежды на возрождение восстания в Литве - не было никакой. Варшава и целая Польша завислянская - готовилась сама к последней борьбе с полчищами Паскевича, который еще 25 июня прибыл к войскам, в Пултуск... С тоскою шепнула Страшевичу и Цезарю девушка:

   - Едем на родину... Там умереть хочу... на Литве!.. И в конце июля пан Игнаций из Вильны привез в Юльяново бледную, тихую панну Квицинскую, гувернантку для старшей своей дочери, панны Зоей, и для сорванца - Пиотруся, мальчика лет десяти.

   Комнатку ей отвели хорошенькую, светлую, окнами в сад. Панна Зося уступила наставнице свою спаленку.

   Гостям и чужим людям говорили, покачивая головой:

   - Неудача какая! Выписали из Вильны гувернантку, а она еще дорогой захворала, тут совсем свалилась. Лечить надо, а пользы от нее еще когда увидим...

   Жалеют соседи добрых Абламовичей. Так кругом и знать стали, что-гувернантка новая в Юльянове, и больная...

   А с этой гувернанткой лучше, чем с родной, обходятся все в доме до последнего конюха.

   Дети в саду тише кричат, смех погашают, случайно очутясь под оконцами "гувернантки". Когда получше ей, хватает сил выйти к столу - первый кусок ей подают, самый лучший...

   А если хворь свалит тихую, кроткую, молча страдающую девушку, весь дом на цыпочках ходит. Конюхи на коней в конюшне не кричат, в людских смутно становится... Пани, молодая и старая, все паненки и даже пан Абламович раза по два, по три на день к "гувернантке" заглянут, справляются: лучше ли ей?.. А пан доктор, старый, важный, который и к самому Огинскому не всегда едет, если непогода либо жара, - сюда к больной каждый день заглядывает, так лечит и заботится о ней, будто это особа крулевской крови!

   Обрадовалась "гувернантка", когда "случайно", конечно, заехал к Абламовичам пан Страшевич по пути... И рассказал он много хорошего, отрадного для "гувернантки"... Ясюк и Скотницкий уже в Беловежье... Вести прислали оттуда... Скоро и до Вислы доберутся.

   А борьба еще идет и на Литве... По лесам еще немало людей укрывается... Большими и малыми бандами бродяг они нападают на российские обозы, на маленькие отряды, с которыми могут справиться... Ждут еще чего-то...

   - Поправляйся скорей! - шепчет гость. - И вместе опять туда...

   Грустно качает головой "гувернантка".

   - Нет, я уж не поправлюсь... Умираю, братику!..

   - Пустое. Вон доктор говорит...

   - Что доктор?.. Моя жизнь - для родины была... для воли людской, для счастья... А нет этого ничего, и мне умереть пора. Скорее бы только... И не лечили бы меня лучше... И...

   Недоговорила. Увидала две слезы в глазах у пана Стра-шевича. Не сдержал он их, хотя и знает, что стыдно пла-* кать мужчине... да еще перед девушками...

  

   Пока Хлаповский первый на восток повел людей - сложить оружие на прусской земле, а Ролланд двинулся с отрядом к западу с тою же благою целью, - Дембинский прямо на юг указал путь своим эскадронам и пехоте. Даже шесть пушек отдали ему. Только снарядов мало: около пятисот. Остальные Хлаповский с собою повез и все взорвал их при переходе границы...

   - Ничего, и этим обойдемся! - шутит Дембинский, обходя солдат, осматривая их снаряжение, обувь, оглядывая орудия... - Не в силе Бог, в правде! Так Он нам и поможет добраться до Вислы либо куда там надо. Мы еще померекаем. Денег на путь тоже хватит. Сто злотых нам из войсковой казны уделили! Целая фортуна!..

   Возмущаются офицеры Дембинского.

   - Да мы же знаем: там и снарядов уйма, и денег много было... На что им столько?.. Особенно если правда, что не домой, а в Пруссию пойдут наши паны генералы?

   - Увидите! А не увидите, так услышите! - отвечает генерал. - А деньги, конечно, им в Пруссии нужнее, чем нам в своем краю... Тут не выдаст "виси вира"... Прокормимся как-никак... Ну, а снаряды? Ничего! И этих хватит. В поход...

   Двинулись. Больше четырех часов шли, только на отдых хотели остановиться, - выстрелы загремели на востоке.

   Это разъезды россиян, надвигаясь от Шавлей, нащупали жмудскую конницу, оберегающую тыл Ролланда, завязали стычку, подзывая главный свой отряд...

   - Плохое дело, - говорит Дембинский своим. - Так и нас они почуют. Тогда - не уйти! Вот что... Полковник! - обратился он к седому усачу, командиру 26-го полка. - Залечь тебе надо тут с людьми... Если захотят по нашему следу кинуться паны москали, не пускай. Понял? Одно слово: не пускай!

   - Не пустим, хоть все тут ляжем! - басит полковник, посасывая свою неразлучную трубочку.

   - Ну, этого бы не надо. Все - много чересчур! Жирно для этих... будет! Потери, конечно, не избежать... А к вечеру, когда мы уйдем подальше, можешь тоже отступление начать.

   - А в какую сторону? Уж не в ту же ж, куда ты потянешь, генерал?

   - Верно. Умно, старый кряж... А хоть туда... хоть сюда... Куда хочешь... А потом, ночью - нас догоняй. Путь наш знаешь. Россияне, как видно, из Шавель вышли, на Куршаны кинулись... А мы - на их место... Как во французской кадрили: местами меняются кавалеры.

   Смеется Дембинский... Вторит ему усач-полковник...

   Он со своими остался на позиции, а лагерь целый - дальше двинулся.

   Трудно пришлось полковнику, но выполнил он слово. Далеко на восток отвел он генерала Завоина, отступая медленно с боем... Только когда россияне занялись отрядом Ролланда, бывшим на пути, - повернул в леса полковник и к вечеру другого дня под Мешкуцанами догнал Дембинского...

   - Как потери? - спросил только генерал, пожимая руку полковнику.

   - Порядочно... Только убитых мало... Больше раненые. Всех с собой привел, - угрюмо ответил старик и пошел к своему месту.

   14 июля на заре неожиданно ударил Дембинский на Мешкуцаны, узнав от крестьян, что там рота солдат стоит, охраняя казну Завоина и запасы патронов.

   Почти без выстрела богатая пожива досталась генералу. Около 10 000 патронов, 500 новеньких червонцев, много амуниции, обуви.

   - Вот это денег дороже! - обрадовался Дембинский, увидя сапоги. - Гей, вира! - обратился он к своим литовцам-новобранцам, вооруженным косами, плохо одетым, обутым в лапти большею частью. - Гей, гайда сюды!.. Снимай лапти, сапоги обувайте!..

   Весело, живо, с прибаутками, шутками, толкая дру] друга, шумно, как дети, исполнили люди приказ. Всем почти хватило обуви. Но некоторые, не получившие сапог, - отходили опечаленные, понурые...

   - Но, не вешать головы! Еще обоз возьмем, - получите и вы сапоги. Не хочу голодранцев на Вислу веста Наряжу вас, как лялечек...

   Улыбаются бородатые воины и огорчение забыли. Верят они: так и будет, как сказал их генерал - "батько"...

   В Шавли пришли, но недолго там постоять пришлось. Узнал Завоин, за генералом погнался... А Дембинский - в Поневеж прошел, почти скрестились оба отряда на пути... Только россияне по битой дороге шли, по шоссе, а партизанский отряд - тихо подвигался лесными путями в противоположном направлении. Так и разминулись они... В Поневеже военный совет состоялся, как полагается.

   - Что делать, товарищи? - задал вопрос Дембинский. - Здесь ли нам встретиться, "партизантку" дальше вести?.. Или - на Вислу пробиваться, соединиться с главной армией и, как следует солдатам, воевать!

   Всех четырнадцать было на совете.

   - На Вислу! - крикнуло восемь голосов.

   - Здесь бить врага! - решили пятеро.

   - Я тоже за Вислу! Девятеро против пяти! Толковать нечего. На Вислу идем!.. - решил Дембинский.

   Опять пошли, быстро, лесами... Со всех сторон им вести дают, берегут их люди, россиян с толку сбивают...

   Полковник Литвинов из Курляндии на помощь Завоину пришел. С двух концов россияне охоту повели. Кусок лакомый...

   Но Дембинский спокоен, как у себя в поместье, где цветами занимался да лучших тиролек-коров разводил.

   - Из-под Вильны я ушел, из-под Шавель ушел... Из Куршан ушел. А от этих панов и подавно уйду! - вспомня народную сказочку, шутит генерал.

   И правда, ловко уходить стал.

   Ночью, на первом привале, послал людей в лес. Набрали они жердей тонких, мастерить что-то стали. Амуниции много есть лишней у генерала: шинели, шапки... И коней тоже немало.

   Чучел навязали люди, одели их в шинели, в конфедератки... На коней приладили этих-"всадников без головы"... При первой же стычке они службу сослужили.

   Стал нагонять генерал Завоин. Под Малатами это случилось.

   Двухсот стрелков оставил в тылу Дембинский да "безголовых" около трехсот.

   Стреляют живые... А "безголовые" прикрытием служат для них. Лошадей связали по две, по три поляки, перед тем как "безголовых" на них сажать... И один настоящий всадник этой шеренгой управлял. Куда он лошадь направит, туда и остальные бегут...

   Стреляют россияне и даже страх их берет: заколдованы поляки: ни один с коня не повалится, хотя залпы за залпами посылают они в повстанцев...

   Отбившись в Малатах, ночью проселками лесными далеко ушел Дембинский... Под Интурками только перешли поляки мост и гать на непроходимом болоте. Длиною гать пятнадцать саженей, а сзади, на другом конце гати, россияне показались. Да уж догорал мост, зажженный генералом за собою... Так и спаслись поляки.

   На Подбродзье кинулся Дембинский, там еще лучший приз захватил: обозы и склады богатые, 50 000 злотых серебряных, 40 000 патронов... Водки, сухарей, всего взял вдоволь и дальше пошел.

   По пути к нему отряды примыкают новые. Всех принимает генерал. А "безголовых" почти тысячу кукол одел... Они разными путями, под управлением небольших команд разъезжают, чтобы видели люди.

   Слухи разнеслись, что большой новый корпус откуда-то явился. Генерал Дохтуров в Свенцянах, даже гарнизон в Вильне - к обороне изготовляться стали... Храповицкий снова приказал уже дорожный свой дормез готовить...

   А Дембинский теми же тропинками, проселками, лесами, по ночам, все ближе и ближе к Вилии, к Неману подбирается. Их стоит перейти, попасть в пущи Беловежские - и там спасенье...

   Днем, словно напоказ, к Свенцянам направился отряд, а ночью свернул и 19 июля у Данишева уже Вилию перешел...

   Еще через три дня Ольшаны миновал Дембинский... А Завоин на след успел напасть. У Ошмян показались его разъезды.

   Когда прискакал к Дембинскому гайдук, посланный с этой вестью, нахмурился генерал. А потом рукой махнул.

   - Ничего! Мы еще впереди панов москалей! Пусть погоняются. Не нагонят. Ночь всю идти будем... Уйдем!..

   Наутро, миновав Трабы, Ивье, - у Збойска над Неманом привал уже делали поляки.

   Всю ночь на плотах переправлялись на высокий левый берег.

   Только половина отряда успела переправиться, пикеты прискакали:

   - Россияне верстах в трех показались. Сильный отряд и быстро идут.

   Бледный стоит Дембинский, торопит, сам на плоты людей сажает... Конные, у кого лошади получше, вплавь через Неман пустились... Но еще много народу здесь... под ударами врага...

   Вдруг подошел седой холоп к Дембинскому, отдал низкий поклон, чинно заговорил:

   - А не поспеют холопы панские на тот берег... Плотов мало... Люду много... Эка беда!

   Некогда тут толковать; повел плечом генерал, но все же ответил:

   - Не поспеют, твоя правда, диду! Да что им в нашей жалости! Не перенесем их словами на тот берег...

   - Сами перейдут... Я тут восемь десятков лет живу... Каждый бугорок знаю... Брод есть тут... Мало кому и ведом... Повыше - где лесок... Пусти людей туда. Живо перейдут.

   Просиял Дембинский. Послал первый отряд: быстро все перешли. Кинулись толпами люди за первыми... Мигом берег опустел.

   Горсть серебра кинул деду генерал, кланяется ласково:

   - Спасибо, диду!

   И последним перешел брод... Строятся поляки на просторе, на левом высоком берегу... А на правом, на низком, россияне показались.

   Грохнули пушки их легкие. Залпы затрещали... Да недалеко хватают!

   А начать переправу, ближе подойти - боятся. Метко, на выбор бьют стрелки, оставленные генералом на берегу... И весь отряд быстро скрылся в ближнем лесу, на глазах россиян.

   Сжигая мосты за собою, почти не давая людям роздых ради их же спасения, далеко опередил Дембинский погоню... Новогрудские повстанцы с паном Мержвинским, Слонимские с Кашицей явились, просят взять с собою... Взял, ведет людей Дембинский...

   Узнав, что под Белицей генерал Станкевич стоит на пути, обошел Белицу Дембинский.

   25 июля уже реку Шарую у местечка Воли миновали поляки... По бездонной топи, гатями, по пяти мостам прошли они, сжигая мосты за собой.

   В Деречино еще патронов, белья, упряжи, денег - всего добыл Дембинский из магазинов, устроенных здесь россиянами и оставленных без сильной охраны.

   Миновали Зельву и 27 июля уже леса Беловежья увидали впереди обрадованные повстанцы. Туда войти - и они спасены. Оттуда легко пробраться через польскую границу в Ломжинское воеводство.

   И дома будут все!

   Усталь забыли, чуть не бегом бежать готовы люди. Но вдруг остановку сделать приказал Дембинский, хотя и не время для отдыха.

   Офицеров на совет позвали.

   Загудел целый стан:

   - Что случилось? Не беда ли какая?..

   Окружили хату, где совет идет. Дрожат бородатые, седоусые жолнеры, как бабочки на ветру. Лихорадка их бьет. О чем генерал с капитанами совет так долго держит?

   А Дембинский недобрую весть объявил:

   - Плохо наше дело! Назад идти - значит Завоину в карман сядем. А вперед...

   - Вперед надо! - вырвалось у многих.

   - Вперед - тоже нельзя. В Рудне, в Наревце, россиян тьма. Сейчас мне знать дали верные люди. Один путь - на мост, на руднинский, и в Наревец потом. И на Польшу потом... А - нельзя... Раздавят нас россияне, если бой затеять. Пушки у них, войско свежее, не усталое, не заморенное, как наши "вярусы"! Что делать? Скажите! Я не придумаю!

   - Чего думать! - среди общего тяжелого молчания резко вдруг прозвучал голос майора Лемпицкого. - Выходит, плыли-плыли... Славу добрую себе добыли... А теперь нас, как баранов, под нож подвели... Гибнуть остается... тонуть у самого берега! Все можно одолеть, только не измену.

   - Какую измену? О какой измене говоришь, пан Лемпицкий? Кто мог изменить? До сих пор - миновал Господь! Россиянам давали ложные вести... А нас хранил народ по пути...

   - Не о народе я говорю... О тех, кому выгодно предать такой большой отряд. И за это от россиян хорошую награду получить! - нагло глядя в глаза генералу, говорит Лемпицкий, давно невзлюбивший строгого начальника. А теперь как раз представился случай и его ранить побольнее.

   Понял, побледнел Дембинский... Уже поднялся во весь рост... Уже к палашу потянулась рука... Но сдержался.

   4000 жизней у него на ответственности. Не время думать о личной обиде. Окинул гадливым взором Леммпицкого генерал, обратился к остальным:

   - Время не терпит. Как быть? Тут оставаться нельзя.

   - А нельзя, так вперед пойдем. Что Бог даст! - бубнит по своей привычке полковник Бразинский...

   - Так если вперед, надо охотников выслать, российский патруль у моста снять... Да потише...

   - Мои "детки" справятся... Сами россияне не услышат, как будут связаны, на коней уложены, сюда привезены... - заявил Бразинский.

   Так и случилось.

   Перешли мост... А им навстречу парень в серой чамарке, в смушковой шапке белым чем-то машет.

   - Дэ ваш анарал? Покажите мени! До него пысулька...

   Подскакал Дембинский, вырвал, прочел... И сразу словно на десять лет помолодел, если не на все двадцать, каким был, когда в службу военную вступил девятнадцатилетним юношей.

   - Хвала Господу! Ведет Он своих детей! Наши это в Наревце, не россияне... Туда идем...

   Листья на деревьях дрогнули, птица зеленая вылетела из гнезда, таким криком восторга ответил отряд на слова вождя.

   Все знали, что впереди предстоят бой и гибель. Шли бодро, но свинец был у людей в ногах, жгучий огонь тоски в груди...

   Стоят тут, на рубеже родного края, пережив столько мук ради одной мечты - вернуться под свой кров...

   И уж раньше вместо спасения найти гибель!..

   Но судьба на этот раз не пожелала сшутить обычной шутки своей над этими затравленными людьми.

   Весело, с говором двинулись ряды. В Наревец вошли с широкой песней, с музыкой...

   А навстречу Дембинскому выехал со своими офицерами полковник Самуил Ружницкий, которому поручил Скшинецкий вести вспомогательный отряд в Литву, для Гелгуда...

   Почти до утра не заснули и солдаты, и офицеры в обоих отрядах.

   Слышались из шатров веселые возгласы, рассказы сыпались без конца.

   Впервые за семнадцать дней в эту ночь Дембинский разделся и уснул спокойно.

   Наутро отряд, уверенный, что никто уж не станет ему на пути, быстро двинулся дальше: на Вислу, на Варшаву.

  

  

  

   Несмотря на все невзгоды, весело, шумно пролетел в Варшаве "веселый месяц май!"

   Правда, сорокалетнюю годовщину Конституции 3 мая скромно, в своих домах, без шумных сборищ отпраздновали варшавяне, вопреки обыкновению. Но об этом настоятельно просил Ржонд и представители городского самоуправления. В прокламациях, расклеенных по углам улиц, на стенах домов, всюду, - приглашали обывателей воздержаться от больших уличных сборищ, ведущих к усилению страшной азиатской холеры, впервые пожаловавшей на Запад. Российские войска из Закавказья получили от турок страшный удар и привели его теперь в Польшу...

   "И без того, - гласили афиши, - мор уносит много жертв.

   Так не надо ради минутного веселья рисковать еще больше своею и чужою жизнью".

   По домам сидели варшавяне в этот важный день. Но зато уж в "зеленый праздник", на Троицу - не утерпели, высыпали туда, на просторные луга и поляны, рассыпались толпами в тени ярко зеленеющих деревьев и кустов урочища Беляны, где еще так недавно был создан тайный союз "Народных масонов" отцами настоящей революции: Уминьским, Прондзиньским, Маевским, Плихтой, Крыжа-новским, Лукасиньским и другими. Пили их здоровье, поминали их муки... Поднимались чарки и за Скшинецкого, за "героя ольшинки", где полегло 3 000 польских воинов, отражая врага... Теперь особенно хорошо относилась столица к вождю, когда узнала, что он идет навстречу Дибичу, отведя его от Варшавы к самым граням Литвы, куда и сам войдет, разбив россиян...

   - Там пускай разгорится война... С нас и холеры довольно! - мрачно подшучивали иные...

  

   До темноты звучала музыка на полянах, в тени деревьев, где польки беззаветно веселились, лихо отплясывая народные танцы и со штатскими кавалерами, а уж с военными - так прямо не щадили ни сил, ни башмаков. Даже песенку такую сложили:

  

   Танцуйте, вальсуйце,

   Чшевички папсуйте!

   Мам брата - камрат:

   Чшевички налата!

  

   То есть:

  

   Гей! Танцуйте, вальсируйте,

   Разбивайте башмачки!

   У меня есть брат - камрад;

   Он их правит от руки!..

  

   Много дырок пришлось чинить после этих танцев в Троицын день на Белянах... Немало и свадеб сыграли скоро потом...

   Дамы высшего общества, вместо того чтобы в светлых праздничных нарядах с утра наполнить аллеи над Вислой, - сперва, одетые во все темное, помолились в храмах, а потом все-таки увлекли своих отцов, мужей и братьев на лоно природы. А вечером - все сады и театры были переполнены.

   Так и дальше шло, пока не прилетела первая черная весть: поход Дверницкого на Волынь кончился полной неудачей и отряд вынужден был даже перейти в Галицию, чтобы не попасть в плен.

   Стихла столица, словно предчувствуя, что одна беда не ходит!

   Но прилив сил, какой чувствовали люди с самого 29 ноября прошлого года, широкий размах жизни, установленной новою, желанною для людей свободою, - это кипение не могло сразу смириться и только приняло другие, более вредные и нежелательные, потаенные формы. Страсть к крупной карточной игре охватила все слои обывателей столицы. Появились явные и тайные игорные дома, увеличилось число сомнительных приютов веселья и... разврата. Даже в частых отношениях, особенно между мужчинами и женщинами, проявилась повышенная яркость, лихорадочная жажда смены ощущений. И чем чаще эта смена, чем острее ощущения, тем лучше, хотя бы они разрушали последние искры нравственности или условной морали, свойственной большинству.

   Печальные предчувствия столицы сбылись так, как не ожидали самые мрачные предсказатели. 16/28 мая пришла в столицу ошеломляющая весть о полном поражении армии под Остроленкой, о бегстве ее остатков, о наступлении Дибича со своими полчищами на беззащитную столицу. Момент безумного страха, как в день Грохова, овладел Варшавой. Многие поспешно собрались, уехали. Те, кто не мог уйти, высыпали на улицу... Толковали, обсуждали... Иные, по чувству противоречия или желая успокоить себя, говорили, что бояться нечего. Поражения не было... Наоборот, поляки уничтожили россиян и даже Дибича взяли в плен. Эти "оптимисты" утверждали, что от самого Скшинецкого пришел подробный доклад о битве самого утешительного свойства.

   Как ни нелепо было подобное сообщение, ему хотели верить, его сеяли вокруг, даже не веря. А вечером столица узнала, что Скшинецкий уже вернулся к себе в Прагу, где главная квартира его и армии...

   Увидели, как проехали на Прагу некоторые члены Ржонда, затем - граф Ант. Островский, сенатор Глищинский...

   Стали ждать появления отрядов, бывших под Остроленкой, чтобы от очевидцев узнать истину... Далеко вперед на дорогу выходили толпы.

   Но войско так скоро не возвращается... Особенно - с полей поражения!..

   Сейм как раз собрался на свое очередное заседание, когда явился посланный от вождя, передал графу Антонию и сенатору Глищинскому приглашение: пожаловать в главную квартиру.

   - Мы едем, панове! Привезем вам новые вести от вождя! - объявил Островский, покидая замок...

   В ожидании представителей Ржонда и Сейма Скшинецкий сидел вдвоем с депутатом Сейма от Эйджеева, с графом Ледуховским, своим другом и родным по жене, которому раньше всех дал знать, что он уже приехал и ждет графа Яна безотлагательно.

   - Что, погубили меня здесь мои злодеи? - был первый вопрос вождя. - Предатель Круковецкий с компанией... И калишане, и якобинцы Патриотического Союза?! Вот поистине противоестественный союз коня с зеленой жабой! Кровные магнаты якшаются с подонками столицы, с журналистами-клеветниками, с этими жалкими писаками. Вот уж они меня потрепали и еще потреплют... Эти собаки цепные... Да что они! С жидами даже ради политики стали водиться такие люди, как Баржиковский, как наши сенаторы и генералы! Подлое время... Ну, выкладывай, Яню, не жалей. Я должен знать все, чтобы принять меры.

   - Да, меры надо принимать, и поскорее, Янек! Тут - целая адская мина! Заговор идет против тебя. В замке у пана Циховского собирается их компания! Не один Круковецкий и Немоевские со своими конституционалистами, калшпанами... Уминьского они завербовали, многих сенаторов, членов Сейма из нашего круга... Работа кипела, пока тебя не было. А как случилась эта беда под Остроленкой...

   - Какая беда? - перебил почти резко вождь. - Мало ли что почудится после боевого дня, когда нервы взвинчены до... до последнего... когда в глазах мутится, троится... Ну, и напишешь глупость. А я же второй, более подробный и правильный доклад прислал... Ты же знаешь... Поражения нет... Как не было и под Гроховым... Да, да! Не опускай глаза, старый друг. Можешь не краснеть за меня.

   - Рад душой... Но слушай!.. Как бы ни было, этим воспользовались. Круковецкий получил большое письмо от Прондзиньского.

   - Ага! Вот откуда буря... Не из тучи... Ну, дальше!..

   - Генерал уверяет, что его план был превосходен и победа покрыла бы польское оружие, Дибич, разбитый, должен был бежать или сдаться.

   - Ну, конечно!.. По планам пана Прондзиньского выходило, что Дибич уже восемь раз разбит, бежал - двенадцать, а пятнадцать раз сдавался в плен! Ха-ха-ха! Бездарная тупица... Трус, идиот...

   - Он именно тебя обвиняет в... как бы сказать... в излишней опасливости перед врагом... в растерянности... Когда пошли на нас россияне, надо было выдержать, дать им зарваться - и потом сломить...

   - Это он писал!.. Хорошо...

   - Да. А ты будто... словом, он так пишет: от... неуверенности, от страха... Извини, Янек... Ты растерялся и стал кидать на железную стену россиян батальоны и полки по одному... и разбил сам своими руками всю нашу прекрасную армию... упустил победу... Сгубил дело, покрыл позором польское имя и войско...

   - Он... так пишет? - побледневшими губами злобно переспросил вождь.

   - Да, Круковецкому так он написал... Приложил планы, подробности, вычисления... Всю битву расписал по минутам... Круковецкий читал кой-кому из Сейма, из Сената... Мне и передали...

   - Проклятая подкусная змея... Это пока он сидел и ехал в моей коляске... Делил со мной хлеб и соль... Утешал меня... У, гадина. Ну, я же...

   - Слушай дальше! Круковецкий, имея в руках такое сообщение, подал Ржонду рапорт, в котором... Ну, словом, целый обвинительный акт против тебя за Остроленку... И просит, чтобы ему было дозволено устно, с документами в руках, доказать свои обвинения, пополнить их еще другими...

   - Ага... Это ему тоже приготовил друг - Прондзиньский... То-то он спешил со мной вместе попасть сюда!.. Каналья...

   - Слушай, Янек... Скоро явятся приглашенные тобою. Мне надо уйти до них. А есть еще кое-что... Когда я отправился сюда, так Прондзиньский подъехал к палацу Круковецкого. Они медлить не станут. Торопись и ты, братику... И скажи, что я могу сделать тебе в помощь.

   - Вот истый друг и брат! - с трепетом и слезой в голосе воскликнул вождь, любящий всегда сыграть красивую роль. - Только с моею смертью я забуду подобную преданность!

   - Нет, Янек! Должен тебе прямо сказать: тут не в одной дружбе дело! - заговорил поспешно откровенный, порывистый Ледуховский. - За тебя лично, конечно, я бы тоже заступился... Но уж не стал бы отвергать того, что для многих кажется истиной.

   - Яню! И ты?

   - Дай досказать. Время не терпит... Я ничего пока не знаю... Верю тебе. Но еще больше - не хочу верить этим... голоштанцам, которые забирают волю в Варшаве, во всей Польше!.. Эти - якобинцы, демократы, чертям браты, как их там еще зовут?.. "Конституция" ихняя и социальная республика... Это хорошо для других, а не для нас. Вон холопы и то уж зашевелились... На Подлясье, в Рыках, у нас, в Мазовии, в Ломже и повсюду!.. Не хотят, подлые, на панщину выходить. "Чинш, аренду будем платить панам!" - кричат. Это же разорение! И поджигают их те же руки, что тебе роют яму! Ты - наш. Что ни случится, ты с нами. А они хотят посадить "своего", заговорщика Уминьского или иного... Вот почему я и многие другие в Сейме и в Сенате будут стоять за тебя до последнего. Мы, старая шляхта, не уступим так скоро места революционистам, всяким прохвостам. Хотя и у них большая сила теперь... После переворота и благодаря войне... Приходится ладить как-нибудь. Вот и должен я знать: что мне им говорить в твое оправдание?

   - Только правду! - принимая гордый вид, подхватил вождь. - Поражения не было. Поле осталось за нами. Если у нас выбыло из строя одиннадцать тысяч людей, так у Дибича потеря в пятнадцать тысяч, если не больше! Как Пан Бог в небе! Мне в пути отдали рапорт, перехваченный у русского курьера... Оттого и не кинулся Дибич за нами, что он разбит.

   - Кинулся за вами... Значит?..

   - Ничего не значит. Мы сочли нужным отступить. А он, если бы победил, должен был нас преследовать. Этого не было... Только вчера тронулся осторожно Витт за нами. У нас не хватило снарядов. Но и у них под конец орудия слабо уж палили... Парки их опустели, ящики зарядные - тоже... Словом, дело ясно...

   - Хорошо... Но почему ты сам не остался при войске? Отчего оно идет в беспорядке, как тут говорят? Отчего?,.

   - Отчего... Отчего!.. Конечно, я бы не оставил войско, сам собрал бы отсталых. Словом, не явился бы сюда, если бы уж и там ко мне не дошли вести об отчаянии в столице... о всех подлых кознях, которые тут затеяны против честного солдата, слуги родины и долга! О, я им отпою, пусть января... Успокоить столицу и защитить мое чистое имя поспешил я... Ясно, кажется!

   - Довольно убедительно... Я теперь понял... Конечно, неприятно для меня, как для истинного патриота, что в такую грозную пору - и полный разлад в Сейме, в Ржонде, в войске, везде... Но, может быть, благодаря этой розни и удастся кое-что... Надо будет стравить между собою враждебные нам партии. И тогда поодиночке мы их...

   - Стой! Другая, еще более хорошая мысль явилась у меня сейчас... А что, граф, если так повести игру... В последней битве я убедился, что дисциплина подорвана... Войско никуда не годно!

   - Наше войско... Эти герои, которые так отважно идут на явную смерть?

   - Да. Верь, если я говорю, вождь армии! Старые солдаты - еще ничего. Хотя и они, особенно ихнее офицерство, слишком занялись политикой и критикой моих распоряжений... Ослы! А новые батальоны. Это... Лучше бы не было этих мужиков..