Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

у Хлопицкому, ни тем, напряженным, тесным рядам жолнеров, которых ведет генерал за собой...

   Он, Хлопицкий, понимая всю нелепость, бесцельность боя, крикнул своим: "Вперед! Колите!" - и они колют, убивают, падают сами... Но все же они падают на родную землю, как ее защитники и дети...

   А эти, пришлые?.. Совершенно чужой для них человек пришел и сказал им:

   - Пойдемте!

   Они пошли. Он привел их, иззябших, не утоливших голода и жажды, поставил в чужой земле, против незнакомых, чужих людей и крикнул:

   - Убивайте!

   И они исполняют приказание, сами не зная, за что и почему льют кровь...

   И только дивятся: отчего это на пиках, на штыках? у передовых рядов вражеских торчит клочок бумаги, на котором написано что-то крупно. И по-русски, не по-польски!

   Грамотные читают вслух:

   - За нашу вольность и вашу!..

   Но мало кто понять и разобрать может, что означают эти слова!

   А если и разберут, то уж слишком поздно, когда нет времени столковаться; когда две живые лавины, несущие друг другу смерть, уж слишком сблизились, на расстояние штыка... Когда надо скорее колоть, рубить, если не хочешь, чтобы закололи тебя...

   Понимал все это Хлопицкий... И ничего не мог сделать...

   Долг... родина... голос крови, узы чести!

   И он шел под ярмом всех этих слов... Под тяжким ярмом... Долго так шел! Но вот что-то ударило по ногам... Он выбит из строя... Он свободен наконец!

   И, глубоко, привольно вздохнув, не раскрывая глаз, Хлопицкий отдался воспоминаниям...

   Прежде всего - вчерашний бой...

   Ольшина... Кровавая ольшина... отбил ее Скшинецкий у россиян или нет?.. Больше двух тысяч тел уже лежало там, холодея, когда ранен был Хлопицкий... Он сказал, чтобы новые полки двинуть на помощь батальонам, выбитым из этого важного места отчаянной атакой врага... Россияне были в ольшине, когда падал Хлопицкий... Но ведь он приказал... Он назначил себе преемником Скшинецкого... Этого милого, отважного, молодого генерала... И приказал ему через Прондзиньского отнять ольшину... Наверное, так и вышло. А бой был грозный... Решительный... Чем кончился он?..

   Беспокойное движение сделал генерал при этой назойливо мелькающей в уме тревожной мысли, при этом больном вопросе. Мимолетною, острою болью в ногах отдалась душевная боль. Было бы нехорошо, если уход его, Хлопицкого, послужил во вред польскому войску. От кого бы узнать?..

   Не успел промелькнуть в мозгу этот тревожный вопрос, как на пороге комнаты обрисовалась знакомая крупная фигура, и полковник Дезидерий Хлаповский, близкий друг и брат по оружию генерала, стал приближаться к его койке.

   - Наконец-то ты, Дезя! - встретил громким окликом товарища генерал.

   Даже Мохнацкий и еще другие проснулись от звука сильного голоса, привыкшего раздаваться властно на полях битв.

   А Хлаповский почти подбежал к постели, принял в свою протянутую горячую руку генерала, осторожно жмет ее и весело говорит:

   - Вот это славно. Оказывается, меня не обманули ле-каришки, старина! Ты чувствуешь себя недурно и раны - пустяковые.

   - Черт его знает!.. Я бы готов сейчас на ноги и опять за дело, - почему-то не глядя в глаза Хлаповскому, говорит генерал, - да лекари сказали... вот которые вчера ковырялись у меня в ногах, что придется полежать недельки четыре или пять... А, мол, опасности - никакой... Будем верить... И я, как видишь, свеж и бодр... Лихорадит немножко. Так, пичкают меня... Вот, видишь, красоточка девица какая, панна Рахиль уже приближается с утренней порцией.

   - Да, да, пане енеррала, - раскатывая красиво свое гортанное "р", - заявила Рахиль, подавая микстуру Хлопицкому. - И пррошу пить, бо есть самый час... Порра прринять лекарство... И не очень много мувиць тоже пану енералу лучше будет...

   - Ишь, какая мать-командирша... Что поделаешь?.. Слушать надо. Тут своя дисциплина... Я помолчу... А ты валяй, Дезя... расскажи, что было, когда меня увезли с поля?.. И... прежде всего, чем кончился день?.. Сегодня не слышно треску. Угостили мы, значит, пана фельдмаршала... Сыт, не просит больше?

   Шутливые фразы срываются у Хлопицкого, лицо улыбается. А в глазах такая затаенная, сильная тревога, почти ужас. Словно чего-то страшного ожидают они, неизбежного...

   Но Хлаповский сразу понял и успокоил Хлопицкого:

   - Можешь быть доволен, старина! Ты поставил колымагу на колеса, а мы уж легко докатили ее до цели... Ольшину, за которую ты так опасался, помнишь...

   - Ну, ну...

   - И отбирать у них не пришлось... Сами ее оставили, совсем к Седлецу отходит пан Дибич, на роздых, на опочив... Перехватили нынче курьера от него, который скакал на север... тринадцать тысяч выбыло у них вчера!.. Вдвое больше, чем у нас... Да!.. восемь пушек мы взяли... Знамя... Пленных!.. И спокойно отошли себе под Прагу...

   - Под Прагу-таки отошли!

   - Ну да, как и ты это думал... Гнаться бы за ними, так в пух бы их разнесли... Да наши были чертовски измучены... Особенно после контратаки на кирасир Альберта да на улан цесаревича...

   - Контратака! - раздумчиво повторил Хлопицкий, словно перед ним сейчас развернулись картины боя, не виденные им вчера. - Какая, где, как... Не тяни!

   - Смешная история вышла, надо тебе сказать... Шембек-то, дружок твой, совсем... тово... оконфузился! Понимаешь, всю кавалерию бросил было на нас Дибич... после тебя... Словно шепнул ему кто, что смутились войска твоей раной... Пока мы тут наново строились, видим: их эскадроны, тысяч девять-десять, так лавой и несутся... - забывая сдержанность, громко стал описывать Хлаповский. - Кирасиры принца Альберта впереди... на наш центр, на Столб Железный, на Прагу... Уланы цесаревича - полевей... Другие - справа... Отовсюду... Мимо наших батарей, мимо конницы как безумные... несутся, черти, сломя голову, опомниться никому не дают...

   - Ну... ну.

   - На счастье, уланчики попали на глубокий ров... Знаешь, канава гроховская...

   - Ну, ну!..

   - Забавно видеть было, как кувыркаться стали кони, люди через головы их летят... А тут и наши опомнились, ударили... перебили кой-кого, другие - назад поворотили... А все же альбертовцы и за ними еще эскадроны - ломят вперед, секут одиночных всадников наших, отряды малые разносят, которые попадаются им на пути... У двух пушек прислугу изрубили... Бешеные!..

   - Ну?..

   - Совсем почти к окопам Праги дотерлись, пока мы успели опомниться... Дибич обрадовался... Колонны, одну гуще другой, высунул из-за прикрытий, шлет коннице своей вслед... У нас - в тылу - паника... Да, да... настоящая паника началась! Понимаешь, Шембек, немецкая ветчина проклятая, первый свою дивизию чуть не бегом под Прагу гонит... Да к мосту... А там уж и пушки наши подбежали, натискались и подводы обозные, и лазареты, и дрожки с ранеными... Едва выдержал мост... Погнулся чуть не до льда... По Варшаве уже поскакали вестники - трусы, поганцы! Кричат: "Москали Прагу взяли! Запирайте лавки! Спасайтесь, кто может!.." И граф Антоний Островский - первым! Потеха, старина!..

   - Дальше... дальше...

   - Что дальше!.. Все хорошо вышло... Оправились наши... Ракетная батарея капитана Скальского первая за ум взялась... Вжж!.. Завизжали, метнулись снаряды, разрываться стали под ногами коней у альбертовцев. Падают кони, люди!.. Кровь - потоком!.. Остановились шальные россияне, видят: зарвались далеко - и помощи близко никакой. Назад повернули... Да не тут-то было!.. Клицкий лихо сбоку налетел, подоспел со своими уланами да с эскадронами замойских добровольцев... Справа, слева, со всех сторон рвать, валить стали дружков... Половина - пали... Остальные - в плену у нас. Сам полковник Майендорф еле ушел с кучкой человек в пятьдесят... А там - и остальные эскадроны повернули российские назад, и колонны их свернулись, когда от Шмулевщизны заиграли с высоких холмов дальнобойные пушки пана Гелгуда... А из лесу, от Бялоленки, - выдвинулись колонны твоего приятеля, Круковецкого: еще с утра, как знаешь, ждали его. А он приполз только к вечеру... но зато подоспел в самый решительный час... Тут уж мы не зевали!.. Тоже в кулак собрали свои эскадроны, приказу ни от кого ждать не стали... Понеслись следом за уходящей российской кавалерией... двести пушек нам навстречу снова загремели... Да мы и не слушаем!.. Совсем настигать стали врагов. Вдруг они задерживать начали коней, рассыпаются на обе стороны. А перед нами, штыки наёжа, опираясь спиною на леса, стоит весь корпус Шаховского... И он в пору поспел к Дибичу, как пан Круковецкий к нам... Еле сдержали мы коней перед самым острием этой стальной щетины... Пришлось назад вернуться... с легкими потерями... Но зато - день наш... хотя и дорогой ценой...

   - Да, дорогой ценой... Что же теперь!.. Как войско?

   - Войско... - медленно, нехотя отозвался Хлаповский. - Оно устало очень... Совет был... И решили его на левый берег отвести... Пока на роздых... Не сунутся москали... У них дыр больше, чем у нас... И пушки на новых верках Праги тоже маху не дают...

   - Вот как... Но ты говорил... Дибич отступил к Седлецу...

   - Да, да... Сегодня мы узнали только... Уж, видно, плохо ему пришлось, если... Тоже чинить прорехи будет, как и мы...

   - Да, да... понимаю... Все понимаю теперь, - закрывая глаза, негромко заметил Хлопицкий, передохнул и спросил: - А... когда Совет?.. Кого думают вождем?.. Неужели же этого проныру... Круковецкого?..

   - О нет, ручаюсь честью... Нет! Можешь успокоиться, старина. Совет идет сейчас. Я собираюсь прямо туда... И дам тебе знать немедля... Но будь уверен: выберут Скшинецкого, согласно твоему желанию...

   - Да... да... его!.. Сейчас - некого больше... Его!.. - с внезапным оживлением проговорил раненый, затем затих, словно истощил в порыве последние силы тела и души.

   Усиленные знаки Рахили привлекли, наконец, внимание Хлаповского, который сидел, еще возбужденный своим рассказом о событиях вчерашнего боя.

   Поняв, чего желает девушка, он кивнул ей и осторожно обратился к другу:

   - Ну, сердце Юзеф, мне пора... Ты - отдохни... А я еще загляну к тебе, все расскажу... Не тревожься, не думай... Дело идет отлично... Прощай... Здоров будь, старина...

   - Да, правда, я отдохну!.. Крови ушло немало, ослабел! - как бы извиняясь, произнес раненый, слабо отвечая на пожатие друга.

   Хлаповский вышел. Генерал отвернулся к стене и затих, зажмурясь... Он не видел, как поднялся на подушке его сосед, с какой ненавистью устремил на него глаза, полные слезами... Эти слезы катились по воспаленным щекам, по шее, по груди на подушку... Судорожно сжались пальцы исхудалой руки... она поднялась, заколебалась с угрозой в сторону соседа... Беззвучные проклятия шептали уста:

   - Сгубили, сгубили Польшу!.. Предатели!.. Медлили, переговоры вели, когда надо было...

   Мысли у юноши оборвались... Что-то колыхнулось в исхудалой, чахоточной груди... Соленое и сладковатое, теплое что-то наполнило рот... Тонкая струйка крови просочилась в углу рта и поплыла, покатилась вниз...

   Рахиль кинулась к больному, не понимая, что случилось с ним!.. Что значит его внезапная ярость и эта кровь, текущая изо рта?..

  

   Выйдя от друга, Хлаповский поскакал в старинный палац "Под Бляхой", отведенный для заседаний Народного Ржонда, где сейчас происходил большой Военный совет, в котором и он должен был принять участие.

   В пятом часу утра стали уже собираться генералы и некоторые влиятельные полковники, приглашенные на совет от имени Народного правительства. Только генералу Круковецкому не было зова, чтобы решить дело без резких выходок и грубых вспышек, какие позволял себе часто надменный, неукротимый старик.

   Председательское место занял президент Ржонда князь Чарторыский. Десять генералов и четыре полковника, включая и Хлаповского, составили совет.

   Хлаповский застал дело в полном разгаре, хотя не было даже шести часов, когда он занял место за общим столом.

   Обсуждались события последних трех недель, потом перешли к вчерашнему бою... Нападки, жестокая критика раздавались со всех сторон. После оконченного боя каждому стали особенно ясны чужие ошибки, вольные и невольные промахи, а больше всего их стали насчитывать за князем Радзивиллом.

   Мягкий манерами и душой, воспитанный в заветах старого рыцарства, долго и терпеливо слушал нападки князь Михаил, наконец заговорил по-французски своим всегда спокойным, сдержанным тоном:

   - Я понимаю печальное настроение господ генералов и полковников, созванных для совета в столь тяжелые часы... Готов охотно принять на себя всю ответственность за сделанные промахи, за несодеянные удачные шаги... Но все-таки попытаюсь немного пояснить: что привело армию к настоящему печальному положению?.. Конечно, будь здесь генерал Хлопицкий, он сумел бы лучше, яснее изложить и наши теневые стороны, и те надежды, которые он питал впереди и которые я вместе с ним...

   - Простите! - вдруг совершенно неожиданно и даже неучтиво перебил его Скшинецкий, которому Хлаповский успел шепотом сообщить о разговоре с раненым экс-Диктатором.

   Радзивилл невольно умолк, все обернулись в сторону Скшинецкого/ который по-французски решительно заговорил:

   - Все это - чистейший пустяк и вздор, о чем мы толковали битый час, что желаете пояснить и вы, князь. Прошлого не вернуть... Его будут судить наши потомки, родная история. Постараемся вперед не делать больше глупостей, не терять времени на пустую болтовню. Позволю себе говорить так решительно потому, что дорог каждый час... Дибич еще до вечера может явиться перед Прагой... Может взять ее... А затем и Варшаву... Негде будет нам тогда и разговаривать... Теперь главный, насущный вопрос - выбор верховного вождя для армии. От этого зависит спасение страны... Вот и займемся настоящим делом, а не болтовней!..

   Как ни резка была форма речи, но справедливость высказанной мысли и прямота Скшинецкого, непривычная совершенно в этом человеке, понравились всем.

   - Верно, верно! - послышались возгласы... Ободренный ими, Скшинецкий так же "по-солдатски", как он сам про себя подумал, продолжал рубить:

   - Вы, князь, конечно, и сами признаете, что для данной роли не пригодны... Особенно без дружеской помощи генерала Хлопицкого...

   Поставленный ребром вопрос покоробил слегка окружающих. Но ждали, что скажет Радзивилл.

   Легкий румянец проступил на бледно-матовом, выхоленном лице родовитого магната, дрогнули слегка ресницы, скулы... Но сейчас же ровным, прежним тоном он ответил:

   - Вы, может быть, и правы, мой генерал... Даже наверное... Только просил бы я не забывать одного... Я булавы не искал, ради власти не забегал ни перед кем, никого не умасливал... Сам объявлял, что быть вождем не гожусь... Меня упросили, почти заставили... И верно - только получив обещание генерала Хлопицкого делить со мной непосильное бремя воеводства, я принял власть... Делал затем, что умел... И если господину генералу Скшинецкому кажется, что он лучше сумеет повести дело и справиться с ним... Честь и место!.. Уступаю охотно... Пусть принимает главенство хоть сейчас!..

   - О, я не позволю себе принимать власти, мне не порученной правительством, как и князь, конечно, не думает серьезно ее передавать без воли Ржонда... Но, господа, - обратился к остальным Скшинецкий, - я так понял речь князя Радзивилла, что он отказывается от главного начальства над армией...

   - Не знаем... Пусть князь яснее... Хотя, конечно, - послышались отдельные голоса.

   Радзивилл вспыхнул окончательно:

   - Какие могут быть еще сомнения! Я окончательно слагаю с себя власть! - отчеканил он.

   - Что же, - подал голос Чарторыский, - примем к сведению, панове, и приступим к избранию другого вождя. Генерал Скшинецкий прав... Время не терпит... Даю четверть часа на обсуждение кандидатов... Прошу их огласить, и мы приступим затем к голосованию.

   Все разбились на небольшие группы. Один князь Адам остался на своем месте и, положив перед собой свой старинный брегет, стал что-то писать на листке, поглядывая изредка на стрелку, мерно и ровно свершающую свой круг на золоченом диске часов с эмалевыми цифрами.

   Уминьский первый, потолковав с полковниками Хшановским, Прондзиньским и Хлаповским, вернулся к своему месту за столом. За ним потянулись другие, и задолго до назначенного срока - все сидели на местах.

   - Я подаю голос за генерала Скшинецкого! - первый же объявил Уминьский.

   - Таково же мнение и генерала Хлопицкого, - скромно поднимаясь, объявил Прондзиньский.

   - Мы это подтверждаем, - в один голос поддержали еще два полковника - Хлаповский и Хшановский.

   - Я тоже за него! - поспешно заявил Шембек, пожелтевший лицом после вчерашнего позора.

   - И я... И я... - раздались со всех сторон голоса. Граф Лубеньский, Клицкий, Вейсенгоф, Дембинский, сам Радзивилл - почти все назвали его же. Скшинецкий подал свой голос за Уминьского. Князь Чарторыский после раздумья объявил:

   - Конечно, вам, господа генералы, лучше знать, кого вам надо выбрать вождем себе и армии... Но, соглашаясь с мнением большинства, обращу внимание и на другое имя, прозвучавшее здесь... Вот генерал Мильберг и Дверницкий назвали пана Круковецкого... Заслуженный воин, старейший во всем нашем штабе служака... Чем его возместим за... Прямо скажу... за обидный обход!.. Подумайте, господа...

   - Я бы предложил поручить ему пост губернатора... Теперь, когда враг у ворот столицы... когда она осаждается и могут начаться приступы... нужен именно испытанный, боевой генерал, чтобы...

   Скшинецкому, который, очевидно, заранее приготовил этот мостик для соперника, провалившегося перед ним, не дали досказать.

   - Конечно, понятно! - раздался общий говор. - Круковецкого - губернатором.

   Дверь распахнулась, и в ее пролет, как дух на заклятие, появился Круковецкий, взъерошенный, наскоро, кое-как одетый, озлобленный и настороженный, как зверь, готовый прыгнуть на врага.

   - Что такое?.. Почему это так?.. Большой Военный совет... Собраны не только все паны генералы, а даже полковники... А я?.. А меня... - начал было скрипучим желчным своим тоном вновь пришедший.

   Но его перебили несколько голосов:

   - Нельзя было!.. Не успели!.. Собрались внезапно... Но пана не забыли, шановный генерал!

   - Да, да! - громко заговорил Чарторыский, спеша отвести бурю. - Пан генерал единогласно избран губернатором осажденной столицы... И, конечно, такой важный пост вполне отвечает талантам и энергии генерала... А мы можем спать спокойно под его охраной, как за рядами стотысячной армии.

   Понял старый интриган, что его перехитрили... Он опоздал. Все смотрели прямо ему в глаза, были заодно!.. Он взвесил положение, скрипнул зубами и криво улыбнулся, говоря:

   - Благодарен за честь, панове!.. А кто же вождем?..

   Обведя всех глазами, Круковецкий вопросительно остановился на Чарторыском, который слегка почему-то замялся, но потом решительно объявил:

   - Вождем избран... генерал... Скшинецкий, почти единогласно.

   - Вот как, - с нескрываемым недоверием процедил Круковецкий. - Не ожидал... Правильно... Достойный выбор!..

   - О, конечно, - словно не поняв иронии, серьезно произнес Чарторыский. - Надеюсь, недоразумений между нами никаких не будет; хотя генерал, конечно, не такой заслуженный и старый воин, как пан граф Круковецкий!.. Надеемся, граф будет охотно помогать... Содействовать распоряжениям, исходящим от верховного вождя...

   - Может ли быть вопрос?.. Я - старый солдат, привык повиноваться начальству, какое бы оно ни было... "До-боша", барабанщика поставьте с палками в вожди, я того послушаю, палкам кланяться буду... До свиданья, панове!..

   Кинул Скшинецкому последний, быстрый взгляд, полный ненависти, повернулся и исчез внезапно, как появился, этот старый обозленный интриган, которого успел обойти молодой, новой складки генерал-дипломат, пан Скшинецкий...

   Переглянулись все, но ничего не сказали, качают лишь головами. Новый избранник между тем ясно чувствовал, что последнее слово за ним, что от него ждут если не настоящей "программной" речи, то хотя бы легких намеков на таковую.

   Картинно опираясь одной рукой о край стола, Скшинецкий провел другой по лбу, словно собирая мысли, и звучно заговорил по-французски, как и прежде:

   - Господин президент правительства и вы, дорогие сотоварищи славной боевой жизни! Приношу вам благодарность за доверие и высокую честь, оказанную мне вашим решением и вашим выбором. Принимая на себя власть, прошу верить, что я сознаю всю тяжесть своего и общего положения, всю ответственность, возлагаемую на меня этим избранием. Является вопрос, насколько я заслуживаю его; надеюсь ли, сумею ли оправдать? Конечно, все в руках Божиих. Но я сам и вы все довольно хорошо знаете меня, сотоварищи. Вы знаете, что этот крест Почетного легиона дан мне рукой великого вождя Наполеона, которого я спас в битве при Арси-сюр-Об. Я его укрыл в каре моего батальона и отбил грозный напор врагов!

   Отбросив излишнюю, неуместную сейчас скромность, могу сказать открыто: вы не без оглядки, конечно, сделали свой выбор. Я - отважен, опытен в военном деле, которому посвятил немало лет. Изучил теорию войны, овладел ею в достаточной мере. Но, конечно, не могу называть себя светилом, гением. Обещаю только честно служить отчизне, делать все, что мне по силам. И, - подняв свободную руку к небу, с особенной торжественностью заговорил он, - беру в свидетели Бога: не побуждаемый честолюбием или личными своими соображениями и расчетами, принимаю высокий сан вождя и гетманскую булаву. Клянусь, нет! Делаю это только для блага своего народа, для спасения отчизны... А уж если Рок не захотел бы послать удачи святому делу нашему, торжественно обещаю, что честь Польши будет спасена... Падем со славой - и большую тризну я справлю миру над гробом польской армии... Много жертв в последней схватке принесут и враги... Их жены и матери так же станут плакать, как польские осиротелые жены и матери!..

   Красивые фразы, умело сказанные, подкупили даже прозорливого президента... Общие поздравления покрыли речь нового генералиссимуса. Затем все разошлись.

   В зале остались Скшинецкий и три полковника: Колачковский, Хшановский и Прондзиньский, которых незаметно удержал он при общем прощании.

   - Вас особенно, дорогие друзья, должен я благодарить за ту отрадную минуту, которую переживаю сейчас! - обратился к ним генерал, едва вышли остальные. - Ваша поддержка, ваши советы, прямая, испытанная дружба - оказали мне услугу, которой я не забуду никогда. Слово чести! Но... одну просьбу имею я к вам...

   - О, генерал!.. Пусть генерал приказывает. Готовы служить не за страх, но за совесть нашему вождю, - последовал общий ответ.

   - Верю... и буду говорить с вами не как вождь целой армии... а как ваш старый друг... Только вы и Бог должны знать и помнить, что теперь скажу. Я принял высокое назначение, только надеясь на вашу помощь, как и раньше говорил вам... Один человек всего не может знать... Сам Наполеон искал себе помощников и друзей... Так и мне подавно не стыдно вам признаться... о чем вы сами, наверное, знаете... Был я хорошим боевым полковником в пехоте, устав которой знаю твердо... Но - и только. С артиллерийским, с инженерным делом почти не знаком... Не приходилось командовать большими отделами, где собираются все роды оружия... Кавалерию видел, когда вместе приходилось идти в атаку... Времени не было вникать во все... Но, повторяю: надеюсь на вас, друзья. Будьте мне верными помощниками и советниками, каждый по своей части... Без вас - ничего не стану начинать, так и знайте... Тебе, пан Клеменс, - обратился он к Колачковскому, растроганному до слез, - я поручаю инженерную часть всю сполна. Тебе, Хшановский, придется ведать Главным штабом, а тебе, пан Игнаций, - остается квартирмейстерская, теперь - особо важная часть! Согласны?!

   - Генерал!.. Дорогой генерал!..

   Крепкое рукопожатие заменило слова. Скшинецкий продолжал:

   - Значит, дело сделано, я спокоен и за себя, и за армию, и за страну. Я вверяю вам их и себя... И от вас жду полного доверия... искренних прямых советов и - полной тайны в делах!

   - Слово чести! - разом прозвучали три одинаковых ответа, как из одной груди.

   Затем Прондзиньский, взволнованный, растроганный не меньше чувствительного и слезливого по натуре Колачковского, заговорил:

   - Сомневаться, конечно, ты не можешь, генерал... Твои слуги, помощники и друзья до последней минуты... Веди отчизну к спасению, а нас и себя по пути славы!..

   - Бог на помощь! - так же искренне, хотя и по-бабьи немного, прозвучал дрожащий, высокий голос Колачковского.

   Всегда холодный, рассудочный Хшановский на этот раз тоже ощутил особое волнение, захваченный важностью минуты. Но он не изменился наружно, подошел, крепко пожал вторично руку вождю и твердо отрезал:

   - Когда и в чем только надо, можешь, генерал, положиться на Хшановского...

   Две слезы, искренние на этот раз, показались на выразительном, красивом лице Скшинецкого, и он медленно, жестом опытного актера отер их легким прикосновением руки...

   - Чтобы не откладывать долго, я сейчас же хочу предложить одну важную меру, - заговорил Колачковский, когда легкое молчание принесло успокоение всем.

   - Пожалуйста, прошу, - указывая на места, пригласил Скшинецкий.

   - На войне следует предвидеть самые дурные случайности. Положим, Дибич получит скоро большие подкрепления и... осадит теперь же столицу со стороны Праги... Держаться крепость может... даже довольно долго... хотя пушек на ней недостаточно. Но все равно... А тут под самым боком - болячки... Деревянные домишки обывателей предместья... Немного, домов четыреста неважных, старых... Но гореть они могут превосходно... Выждав, пока ветер будет к западу, неприятель гранатами подожжет целое предместье, как один костер... Мы будем задыхаться в дыму, нас опалит огнем... А отряды врага воспользуются этим для атаки... Да и просто под прикрытием этих хибарок россияне могут подбираться к самым нашим окопам, обстреливать нас, выбивать прислугу при орудиях... Так лучше...

   - Предупредить россиян и сжечь теперь же эти лачуги... - подхватил оживленно Скшинецкий.

   - И очистить пространство перед верками, как учит стратегия...

   - Великолепно... Я понимаю... Согласен... Тем более что тут кроме правил стратегии будет показана целому миру глубокая, прекрасная аллегория!

   - Аллегория, генерал! Какая?..

   - Блестящая!.. Мы без слов объявим Польше, Европе, врагам, покажем на деле, что "корабли сожжены!" Что мы готовы на все... Своей рукой, как наши праотцы, скифы и сарматы, - жжем родные жилища при наступлении врага, готовя ему грозный отпор! Это - великолепно! Это - классическая выйдет штука!.. Как бы сейчас привести ее в исполнение. Хотя четыреста домов зажечь трудненько... Разве ракетами?

   - Да. Можно. А еще лучше - смоляные вязанки... Сухие сучья в смоле... Поджигают превосходно...

   - Отлично... Распорядись, прошу, пан полковник!.. А тебя, пан, - обращаясь к Хшановскому, сказал генерал, - попрошу написать приказ капитану ракетников, Скальскому... И дать знать жителям предместья, чтобы сейчас же вылезали из своих нор, забирали что получше с собою... А за дома и за рухлядь им надо будет что-нибудь там заплатить... Я доложу Ржонду... Благодарю еще раз всех. До свиданья, панове!.. Я должен отдохнуть... Да и вам это не мешает, полагаю...

  

   Когда кирасиры принца Альберта показались вчера у самых валов Праги, лишенных всякой защиты, смертельная тревога и ужас овладели Варшавой. Запирались двери и окна, кто мог - садился в экипажи или на лошадь и спешил покинуть город, куда сейчас войдут москали, казаки, башкиры-людоеды и начнут резню, грабеж...

   Уверенность в этом была полная. Даже юркий консул Шмидт быстро черкнул и послал с нарочными депешу в Берлин, извещая, что русские овладели Прагой, войска окружены, сдаются в плен и власти городские готовятся выйти с ключами и покорностью навстречу победителю Дибичу...

   Напуган и встревожен был город по ту сторону широкой реки. Можно себе представить, что творилось в самой Праге!

   Предместье, населенное бедным людом, рабочими, мастеровыми, мелкими торговцами, которые наживались от полков, расположенных здесь, - в один миг закипело, закишело людьми.

   Бежали, ехали, везли, несли, волоком тащили скарб, детей, стариков, беспомощных и больных... На мост нельзя было пробиться... Там шли войска, ехали пушки, фургоны, везли раненых... И по льду протянулись тысячи людей, обезумевших от страха... Попадали в зажоры и промоины, оставшиеся после недавней оттепели, падали, тонули или, поднявшись кое-как, выцарапывались на твердый лед и бежали в эту темную, надежную на вид столицу... Там увидели они панику, не уступающую их собственной... Но варшавяне уходили из города; и беглецы из Праги набились в раскрытые костелы, в казармы, в дома, откуда убежали хозяева... И там затаились, притихли... Только небольшая кучка самых отчаянных, из молодежи, осталась смотреть, стоя на валах, что будет дальше... Не ушли и подонки столицы, ютящиеся именно здесь, в Праге: веселые женщины, "коты", жулики разного калибра...

   Этим нечего терять. Сейчас они, словно большие крысы, шныряют и шарят по бедным лачугам Праги... А завтра, кто знает: может быть, крадучись следом за ордами москалей, не доведется ли похозяйничать и в богатых палацах и лавках Варшавы, которую сейчас слишком зорко и ретиво охраняет стража общественной безопасности, сменившая прежнюю продажную полицию, организованную взяточником Любовицким...

   Но вот прошло несколько часов. Неприятель не появился. Кирасир Альберта вырубили польские уланы почти дотла на глазах людей, стоящих на валах пригорода... Успокоилась Варшава... Вернулись на ночь домой и обитатели бедных домишек Праги, хотя далеко не все...

   А нынче к полудню снова толпы напуганных, дрожащих бедняков, плохо одетых, голодных, не успевших отдохнуть от вчерашней передряги засновали по улочкам, переулкам и площадям грязного предместья.

   Какие-то странные станки выстроились против деревянных домишек... ездят, трубят солдаты, ходят народные гвардейцы и объявляют, что сейчас будут жечь Прагу... Так надо, чтобы не подпустить врага к Варшаве...

   И все должны оставить свои гнезда, если не хотят сгореть с ними или быть убитыми при разрыве зажигательных ракет.

   Снова повторилось отчаянное бегство... Мост почернел от людей и повозок, нагруженных жалким добром "предмещан".

   Слезы, крики отчаяния висят в воздухе. А когда с темных станков взвилась и зашипела одна, другая, третья конгревская боевая ракета, когда они ударились в стены, в крыши покинутых жилищ, стали глухо взрываться, выбрасывая дым, огонь, зажигая деревянные стены, - вся толпа беглецов остановилась, как один человек, головы обернулись назад, глаза застыли на печальном, тяжелом зрелище, и жалобный вопль вырвался из тысячи уст, как из одной общей груди, разнесся кругом, поднялся к небу и, казалось, должен был достичь до престола Того, Милосердного, Кто учил не враждовать друг с другом...

   Но сверху не было отклика... Сыпался крупный, влажный снег, дул порывистый ветер, и гонимая им толпа, рыдающая, бледная, иззябшая, катилась через мост к городу, к этому каменному лесу домов, где ожидала приюта...

  

   С дымом пожаров, с братскою кровью

   Вопли о мщении к Небу летят!..

  

   Неожиданно зазвучала печальная и громкая песня позади толпы, почти у самых домов пылающей Праги.

   Это шла со своей амарантовой хоругвью небольшая кучка народных гвардейцев предместья: юноши, зрелые люди и пожилые, полувооруженные, озлобленные...

   Они не плакали, горели их глаза, сжимались пальцы на рукоятках старых сабель, на прикладах карабинов. Тесной группой шли они, как бы охраняя тыл убегающей толпы, и пели свой печальный напев. Их значок, реющий над головами, отражающий пламя пожара, казался сейчас облитым кровью. Звуки песни покрывали треск огня, шум ветра прорезали громкий стон и плач толпы, бегущей вперед в поисках какого-нибудь пристанища.

   Но далеко не все нашли его. У самих варшавян много горя в дому. Одних раненых около семи тысяч лежат по лазаретам и требуют ухода, помощи.

   И целые семьи, таборы беглецов из Праги остались на целый день под открытым небом, ночевали в снегу, на мостовой...

   Женщины плакали, дети коченели и затихали навеки. Мужчины дремали сидя, скорченные, неподвижные, бормоча проклятия даже во сне.

   А там, за мостом, от предместья расстилались клубы черного дыма, даже среди темной ночи четко вырезаясь на багровом пологе огромного зарева... Но не все предместье успели выжечь в первый день и в эту ночь. Ракеты плохо делали свое дело. Да и беречь надо порох... Поэтому наутро 27 февраля явились еще отряды с большими вязанками сухих сучьев, густо политых смолой... Уцелелые дома подожжены были этими вязанками... И снова круглые сутки зарево колыхалось, темнело, багровело над Вислой, пылал гигантский костер, зажженный во славу войны... И когда он угас, когда свернулась, упала вниз багровая завеса пожарного зарева, давая полный простор мраку и холоду ночи, - одни печные трубы и обгорелые балки кое-где торчали из груды углей и пепла... Но и это все было повалено, уравнялось с землей...

   И чистое пространство лежало перед батареями правого берега Вислы, как требуют правила стратегии...

   Изгнанные из углов своих пражане, да и вообще весь простой люд Варшавы - совершенно иначе, по-своему посмотрел на дело...

   Проклятия посыпались "панам", которые по злобе-де жгут жилища бедняков; а потом - гонят их из Ратуши, вместо обещанного вознаграждения осыпая бранью... Пошли дикие толки об "измене"... о том, что Варшаву продали потихоньку москалям и жгут своих, чтобы запугать народ. Толпы крестьян, приезжая на рынки, подхватывали самые нелепые слухи, верили им наравне с городской чернью... И тайно, медленно, но стойко назревало какое-то тяжелое брожение.

   Да теперь же усилились грабежи и кражи, даже - убийства в самой Варшаве и окрестностях. Целые шайки озлобленных, полуголых людей бродили по дорогам, прятались в лесах, высматривали и нападали на крестьян, везущих в столицу припасы, даже на одинокие брички и нейтычанки шляхетных подгородных помещиков мелкой руки... Пришлось пустить усиленные патрули по улицам столицы, по окрестным дорогам...

   Виселицы затемнели кое-где. На них закорчилось несколько преступников, изловленных и уличенных. Но кражи и грабежи не уменьшались.

   Осталось одно утешение: требование стратегии было соблюдено. И никто не думал, что скоро, через каких-нибудь пять месяцев, разорение пражских нор, волнение местной черни даст жгучие, кровавые плоды, отзовется и в самой Варшаве.

  

   Лучший из домов в Милосне, пана посессора Качковского, отведен для Дибича, расположившего свою штаб-квартиру в этом тихом местечке, в самом тылу передового корпуса генерала Гейсмара, резервы которого также были размещены в местечке и по окрестным выселкам.

   Яркое зарево горящей Праги, высоко рдеющее над лесами, отраженное и темным ночным небом, и навесом тяжелых туч, было видно и здесь, в Милосне.

   Фельдмаршал сильно обеспокоился сначала. Он знал, что его измученные отряды без приказа не могли начать никаких действий. Не слышно было пушек неприятельских, предвещающих нападение, посылающих как бы вызов перед поединком. Да и наступление поляков не объяснило бы появления зарева со стороны Варшавы. Или они жгут леса, рощи пригородные, чтобы лишить возможности русских укрываться там при новых атаках. Но леса теперь намокли, их нелегко разжечь. А зарево вспыхнуло сразу, сильно и широко...

   Не мог угадать настоящей причины и очень волновался Дибич; позвал Толя.

   Тот, вечно спокойный, уравновешенный и определенный, процедил:

   - Что-нибудь там у этих безумных творится в Варшаве. Новая революция - и жгут город... Вот увидите... Прискачут наши донцы, засевшие на Сасской Кемпе... Они вам скажут. Право, нечего волноваться.

   Пробормотал проклятие Дибич, забегал по низенькому зальцу.

   - Potz Donner Wetter! {Тьфу, черт возьми! (нем.).} Будем ждать! - заговорил он по-немецки. - Вам, конечно, все равно. Не вы, генерал, отвечаете за исход кампании...

   Толь промолчал.

   Правда, скоро прискакали с донесением из казацких пикетов, которые залегли на берегу Вислы против самой Варшавы, совсем недалеко от моста, ведущего из Праги в Варшаву. Особенно далеко вперед для разведок подбирались они по ночам, ползая по земле и "снимая" зазевавшиеся польские пикеты.

   - Так што, ваше сиясь, поляки сами Прагу ихнюю жгут! Подпалили с разных концов и жгут, - доложил коренастый рябоватый донец-ефрейтор, присланный с докладом.

   - А, понимаю! - протянул Толь. - Хорошо, ступай!.. - приказал он казаку, который четко сделал оборот, сверкнув серебряной серьгой в левом ухе, и вымаршировал из покоя.

   Обратясь к Дибичу, который, еще плохо понимая от волнения, багровый, отдуваясь, глядел на Толля круглыми, неподвижными глазами, последний продолжал методично:

   - Нам же доносили: они спешно возводят батареи, строят укрепленный лагерь и верки под Прагой... А эти... деревянные домишки им помешали, вот и все... Правила обороны... Вот и все!

   - Вот и все! Вот и все! Правила!.. А кроме наших правил - понимаете ли вы дух вещей, генерал?.. Мы ждали сегодня покорности! Ключей Варшавы! А они, извольте! Сожгли Прагу!.. Целый пригород... Тысячу домов...

   - Нет... не больше пятисот, я полагаю...

   - Вы полагаете... А этого - мало! Пятьсот домов!.. Potz tausend hundert Teufels!.. {Тьфу, пропасть, сто чертей! (нем.).} Эти нищие полячишки жгут целые городки... Да еще после целой недели такой потасовки, которая им досталась...

   - Нам тоже досталось порядком, надо сознаться, - вставил Толль, желая сильнее подразнить начальника, которого не любил.

   - Нам!.. нам!.. нам!.. Что я, без вас не знаю, каково нам?.. Об этом бы надо было хорошенько подумать... и потолковать... А пока можете отдохнуть. После вчерашнего дня мы все заслужили небольшой отдых. Жаль, что в Петербурге думают иначе. Немало там есть у меня "приятелей", завистников, которые нашептывают, под выстрелами. Еще когда будут награды... А пока - мерзость, зависть, интриги... И даже здесь, вокруг меня, я знаю, есть господа, корреспондируют моим врагам... в Петербург. О, я хорошо знаю, Blitz und Donner! {Гром и молния! (нем.).}

   - Да? - прямо глядя в глаза Дибичу, перепросил Толь. - Интересно, кто бы это мог быть?..

   - Не знаю... Наверное не знаю!.. А не то бы уж я... Прямо поставил бы вопрос: одному уйти, другому - оставаться... А пока не знаю наверное... не могу сказать, - не глядя на своего начальника штаба, проворчал фельдмаршал и протянул руку для прощанья. - Доброй ночи!.. Завтра еще побеседуем!.. Да, постойте... Когда послан государю доклад о гроховском и других боях?

   - Немедленно, как только высочайший рапорт был подписан вашим высокопревосходительством... Со всеми дополнительными ведомостями... и доклад министру...

   - Время, время, я спрашиваю... А не экипажи там разные...

   - В семь часов сорок пять минут пополудни... Я сам присутствовал...

   - Ах, сами?.. Ну, тогда, конечно... Хорошо. Благодарю! Очень я того! Знаете, эта проклятая неделя дает себя знать... А может быть, еще не хотите спать? Сигару, стакан вина... Пиво прекрасное мне здесь успели раздобыть. А?..

   - Нет, благодарен, ваше высокопревосходительство! Я правда устал. И если позволите?..

   - А!.. Ну, ну... С Богом, с Богом!.. Я вам очень благодарен!.. Доброй ночи...

   Не успел еще Толь шагнуть за порог, как Дибич, стоя у стола, подвинул ближе лежащий тут же ворох бумаг, достал копию рапорта, посланного Николаю. Усевшись поудобнее, он расстегнул мундир, нахмурил брови и с видимой натугой стал вникать в десятый раз в ровные, красиво выведенные строки, над которыми полдня старался лучший каллиграф походной канцелярии фельдмаршала. До сих пор, силезец родом, он плохо даже говорил по-русски, с резким акцентом, а уж о чтении, о письме - и говорить нечего.

   Перевернув первую страницу, Дибич будто вспомнил что-то, поглядел на дверь, куда вышел Толь, забормотал какое-то привычное проклятие и снова, посасывая сигару, хотел было приняться за чтение, но огляделся, словно ища чего-то, и крикнул:

   - Тенис! Дай пив!..

   Денис, денщик, словно ждал, быстро появился с пивом и любимой огромной кружкой на подносе, поставил, молча ушел и только в продолж