Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

. Тут, в столице, тоже, как ты сам признаешь, полная разруха. Европейские державы даже не знают, с кем им приходится иметь дело. И вот если бы нашелся человек, отмеченный боевыми успехами на протяжении десятков лет... И своими дипломатическими способностями... о которых ты мне сам говорил не раз, слушая мои письма разным министрам и государям... Вот если бы такому человеку в руки сдать власть, конечно, под надзором того же Сейма, а не безответственно, как требовал бурбон Хлопицкий... Как это и было сделано!.. Что, если повести такую линию? А, Янек?..

   - Воскресить хочешь Наполеона... и день восемнадцатого Брюмера? Нет, - покачивая головой, ответил Ледуховский, - по-моему, ничего не выйдет... Лучше и не начинать. И то уже Чарторыский начал звать сюда Хлопицкого обратно! Берегись, не подводи себя.

   - Под-во-дить се-бя?.. Это зачем же? Я - Скшинецкий! А не боевая лошадь Хлопицкий! Вот увидишь, так все будет, как я сказал. И ты - мой министр внутренних дел! Слово чести, Яню.

   - Ну, там, что будет, увидим. Вон, кажется, уж подъезжают... Я партию нашу подготовлю... Пока - будь здоров!

   Едва Ледуховский отъехал от дома вождя, туда подъехало несколько экипажей и, кроме званых - Островского и Глищинского, явилась к вождю целая депутация от Ржонда, желающего знать точно положение дел.

   Лелевель, Баржиковский и Теофил Моравский составляли депутацию. Первый заговорил Баржиковский, когда все заняли места по приглашению хозяина:

   - Извиняемся за беспокойство... Но присланные донесения были так неполны... и даже... слегка... противоречивы, что Сейм желал бы...

   - Понимаю, готов все пояснить панам делегатам... И прошу так передать, как я скажу... Поражения никакого... Напротив, мы победили...

   Разгорячаясь все более, вождь и этим слушателям, только еще ярче, повторил то, что слышал Ледуховский полчаса тому назад.

   - Что же значит тогда, - пожимая плечами, осторожно начал Лелевель, - первая отчаянная депеша генерала?..

   - Э, пан. профессор, вы же не военный! Что значит отчаянная? Поди, первая мысль, которую вы оглашаете на лекции, тоже не всегда бывает самая удачная, особенно если вы волнуетесь... А я - волновался, понятно... после такого дня! Это было сражение в стиле моего великого учителя Наполеона... Понимаете?.. Ну, и... естественно... двадцать пять тысяч людей с обеих сторон легло на поле, выбыло из строя... Тут уж трудно сохранить спокойствие, выдерживать стиль, подбирать слова. Пишешь, что под руку подвернется... Глупость сморозишь порою... Понимаете?

   - Глупость! Понимаю! - мягче прежнего уронил Лелевель и умолк.

   Кончив свой доклад о "победе" под Остроленкой, вождь огляделся кругом.

   Почти все сидели, поникнув головой, никто не заговорил.

   - Паны не возражают, значит, им все ясно и понятно! Так прошу передать и Ржонду. А теперь от себя - прошу еще кое-что... Конечно, я бы мог своей волей... Мог бы даже арестовать немедля... отнять шпагу и предать военному суду этого предателя... но я...

   - Предателя?.. Шпагу!.. Под суд? Кого?.. У кого? За что? - раздался один общий возглас.

   - Круковецкого и... Нет, впрочем, пока - одного Круковецкого... Уминьского прямо отрешу своей властью за низкое поведение под Сероцком. А Круковецкого, который нашел себе сильную защиту, - я отдам под суд... если Ржонд немедленно не сместит его с губернаторства... Не велит подать в отставку... И без пенсии... И без мундира! Обязательно без мундира... чтобы этот интриган, предатель, заговорщик не марал мундира польской армии!.. Да-с. Вот мое последнее слово!

   Молчат, поражены члены Ржонда. Лелевель, вообще осторожный с военными, состроил страдальческую гримасу, словно у него неожиданно заныл зуб. Моравский, поэтический, мечтательный, изящный, широко раскрыл глаза... Баржиковский, постарше, сохранил больше всех хладнокровие и спокойствие духа. Только думает: "Что это с нашим "генералом-куклой"? Никогда он еще не был так зол и нагл..."

   Но громко, очень вежливо обращаясь к генералу, Баржиковский спросил:

   - Не позволено ли будет узнать, в чем обвиняет вождь генерал-губернатора Варшавы?..

   - Во всем!.. Он ведет переговоры с россиянами... Это мне доподлинно известно... Здесь, в столице, он умышленно проявляет излишнюю строгость, чтобы вызвать взрыв и, устранив законное правительство, сделаться диктатором... Да только не вроде Хлопицкого, а вторым Кромвелем или Робеспьером!.. Да-с, панове! Конечно, у меня есть и доказательства... но я их пока не имею права огласить.

   - Тогда, значит, надо предать его суду.

   - Суду! - сразу меняя тон, в раздумье заговорил вождь. - Пожалуй, судить публично этого предателя теперь... не совсем подходящая пора... И в столице тревога... И холопы вон бунтуют... И холера. Нет, судить его не надо. Просто сместить! Отставить... Выгнать из края... как собаку...

   - Но за что? Чем объяснить?

   - О, причин довольно... И вы их знаете, панове... Он осмелился внести в Ржонд донос... лживый, конечно, на меня... На вождя народной силы, стоящего на страже, спасающего отечество! За это одно он достоин кары. Наконец, даже сегодня, когда я послал за ним, он ответил мне, что ему некогда... Что он "занят"! Такое непослушание... Забвение долга!

   - Ах, вот что... Конечно, это должно быть неприятно пану генералу... Но что касается остального, - тверже заговорил Баржиковский, уяснивший себе, в чем дело, - в остальном - нельзя упрека ни малейшего послать губернатору... В один месяц он вернул спокойствие столице, где бурлил целый водоворот... Самого же пана генерала немало обливали грязью газетки дурного тона. Теперь этого не стало... Он вешает без пощады шпионов, где их ни откроет! Отставных военных, которые по трактирам и кофейням торчали целый день и осуждали каждый шаг армии и самого вождя, - он их выслал в отряды! Он снаряжает новые батальоны, высылает трусов и лентяев из города, очищая его от темного люда... Лазареты, базары, заговоры - все это не уходит от его взора... Он устали не знает, этот железный старик. Порою - не считается с самим Сеймом, не говоря уж о нас. Но делает это для блага общего. Его боятся, не любят, но слушают! И мы¹ теперь его должны... Я не приятель Круковецкого. Он жесток, груб, зол и завистлив... Он интриган, это верно... Но - честный поляк и губернатор - образцовый. Таково мое мнение...

   - И мое! - подтвердил Моравский. Лелевель промолчал.

   - Ну, конечно! - едко рассмеялся Скишнецкий. - При такой защите предатель может спать спокойно. Но я скоро доставлю доказательства. Изменник через Львов, через Галицию относится с россиянами... Но пока я иначе ставлю вопрос. Пусть Ржонд выбирает: он или я. И если Ржонд изберет его... Что же, тогда еще остается Сейм, этот высший приют святой справедливости! - обращаясь к Глищинскому и Островскому, громко проговорил вождь.

   - Уж если так, лучше Ржонду подать в отставку! - возразил Лелевель.

   Смущенные, простились с генералом делегаты. Провожая затем Островского и Глищинского, вождь обратился к ним, поднимая руки к небу:

   - Сам Бог привел вас ко мне в эту минуту. Вы были свидетелями... Вы слышали... Передайте Сейму... В ваши руки кладу я свое честное имя... свою жизнь! Сложите их к ногам избранников народа и скажите, что я не могу жить, если не будет с меня снято пятно... Если не уберут также этого... Круковецкого...

  

   В тот же день, конечно, узнал Круковецкий все, что происходило у Скшинецкого. Узнал и то, что Ржонд не видит, кем бы успешно заменить Скшинецкого. И потому даже против воли, но придется уступить его требованию.

   - Лжет негодяй! Он меня не отставит! Я сам уйду! Ни минуты не хочу служить с такой собакой! - прорычал старше и почти в тех же выражениях написал просьбу о немедленной отставке, которая была Ржондом принята. На место Круковецкого назначили бесцветного, ограниченного генерала Рутти.

  

   На другой же день в Сейме Ледуховский и его партия добилась еще большей победы для вождя, пораженного под Остроленкой. Эту битву приравняли к несчастию, постигшему Варрона при Каннах и почтенному римским Сенатом, хотя он был и разбит.

   Сейм поддался уговорам, натиску - и 31 мая постановил выразить доверие вождю, отрядив для того особую депутацию.

   - Победа близка! - шепнул Скшинецкий Ледуховскому, провожая эту депутацию. И через три дня уже в Сейме начались споры между "реформистами"-демократами и "антиреформистами" партии Ледуховского о том, возможно ли сдать власть Скшинецкому, одному, без Ржонда...

   - Поторопитесь! - крикнул Лелевель. - И как в Сен-Клу, штыками вас выпроводит отсюда новый "очень маленький" консул...

   Это напоминание помогло. После долгих споров 9 июня предложение Ледуховского голосовалось и было отвергнуто 42 голосами против 35.

   - А все-таки я до этой минуты не знал, сколько у нас в Сейме круглых дураков, - съязвил Лелевель. - Оказывается, число не круглое... 35... И это еще при неполном составе, когда половина депутатов разбежалась из столицы, напуганная "победами" нашего Варрона!

   - Вернее, вороны! - подхватил Круковецкий, торжествующий при виде провала врага. - Он Иганы проворонил... Вельки Дембе проспал... Армию потерял, гвардию проворонил! А его хотели сделать диктатором! Обжегся, продажный человек, муж богатой жены, старый актер... комедиант!..

   И залился довольным хохотом Круковецкий.

   Раненые, привезенные в Варшаву, так обрисовали своего шального вождя, что враг его мог еще больше порадоваться.

   Подоспел еще удар. 9 июня н.с. в Клечеве, под Витебском, где была главная квартира, фельдмаршал Дибич почувствовал первые приступы холеры, а на другой день его не стало...

   В том же Витебске 14/26 июня заболел холерой цесаревич Константин и дожил только до утра 15/27 июня...

   Обе эти смерти произвели большое впечатление на Литве, в Польше и особенно в Варшаве.

   Очень многие жалели рано скончавшегося Константина... Но смерть фельдмаршала только придала бодрости и обывателям столицы, и Ржонду, и даже вождю.

   Хотя в Польше знали, что новый генералиссимус граф Паскевич-Эриванский еще 17/29 мая выехал морем, чтобы через Пруссию явиться к российской армии, взамен Дибича, "слишком медлительного, чересчур осторожного", как полагал Николай, но все-таки этот момент, когда россияне остались без главнокомандующего, можно и должно было использовать польским силам. Ждали, что "сурок" - Скшинецкий - проспится наконец... Этого же опасались и в Петербурге, потому что 17/29 июня оттуда было послано письмо, в котором пресловутый Ружнецкий предлагал Скшинецкому войти в тайную переписку, повлиять на сдачу Варшавы и войска, за что его, конечно, ждут большие милости и награды.

   Письмо это, полученное через надежные руки, Скшинецкий все-таки передал Ржонду, опасаясь ловушки. Но сам не проявлял готовности использовать момент. Только под давлением со всех сторон поручил он ограниченному генералу Янковскому ударить на генерала Рюдигера, по своей оплошности попавшего, как в мешок, между польскими войсками...

   Толль на это ответил ложной попыткой переправиться на левый берег Наревы, будто бы желая идти на Прагу... Скшинецкий, испугавшись, отозвал назад Янковского, Рюдигер ушел, время было даром упущено. Вся экспедиция велась так вяло, небрежно, что даже солдаты видели ошибки своих начальников, и слово "измена" громко стало звучать в их рядах.

   Отдалось оно еще громче в Варшаве.

   Сам вождь, желая утопить Круковецкого и других своих врагов, при помощи выгнанного из польской армии проходимца Инес де Кастро затеял грязную проделку... И сам при этом пострадал.

   Инее де Кастро, заподозренный в шпионстве, бежал из Польши в Галицию, где во Львове жила его родственница пани Цыбульская.

   29 июня н.с. появился в Варшаве пан Жарчиньковский, член подольского революционного комитета. Он привез и отдал Скпшнецкому, минуя Ржонд, обширный донос от пани Цыбульской, в доме которой, по ее словам, происходили собрания и совещания российских эмиссаров-шпионов и представителей большого тайного заговора, существующего в Варшаве. Цель заговора: свергнуть Ржонд, арестовать Сейм, вождя... Подавив восстание, Польшу решили передать снова на милость императора Николая... Главами заговора названы были генерал Гуртиг, бывший командиром Замостья генерал Салацкий, дочь которого, живя в Кракове, служит посредницей в переговорах с россиянами. Затем упоминались Круковецкий, как будущий "наместник" Варшавы; Янковский и кондитер Лесли, казначей этого рискованного предприятия. Были названы и еще имена мужчин, даже женщин, заговорщиц...

   Ничего не сообщив Ржонду, своею властью Скшинецкий дал приказ губернатору Рутти арестовать всех обвиненных в письме, кроме Круковецкого, тронуть которого поопасался.

   Рутти точно исполнил приказ. 29 июня н.с, в день Петра и Павла, когда улицы были полны народом, показались арестованные, под конвоем сопровождаемые через весь город в замок, где им были уже приговорены кельи рядом с Янковским и Буковским, арестованными и отданными под суд еще раньше за неудачу с Рюдигером...

   Толпа сначала с любопытством смотрела, следуя за странным шествием. Генерал Гуртиг, известный всем, шел как преступник, хотя и старался держать голову высоко. С ним рядом - престарелый генерал Салацкий и хорошо одетые дамы из общества - пани Мархоцка и Парисова, укутанные вуалями, россиянка Базанова, оставшаяся в Варшаве после удаления цесаревича, шла с ними. Затем шел кондитер Лесли, которого знала даже детвора столицы. Пан Слупецкий и еще несколько второстепенных "изменников" замыкали печальный ряд...

   Толки начались без конца, росли, крепли... Явились какие-то подробно осведомленные люди и начали говорить о письме из Галиции, о предательстве.

   Уже и перед этим столица затревожилась, зароилась, получив накануне известие, что Паскевич 25 июня прибыл к армии и двинулся в поход. Уже на углах улиц белели везде призывы правительства, созывающего Всенародное ополчение, зовущего на работу к окопам Праги и Воли... Потому что никто не знал наперед, откуда ударит Паскевич...

   "К нашим чудо-богатырям, к защитникам родины, к населению прекрасного, обширного города, к целой Варшаве, стяжавшей себе всемирную, историческую славу мужеством, воинственным пылом и любовью к отчизне, к ней вынуждены мы обратиться в силу обстоятельств, известных всем!

   За оружие, братья! На последнюю борьбу!

   В течение трех дней должен каждый обыватель столицы, без различия возраста, чина, состояния, хотя бы уже был записан и в ряды Народной гвардии, словом, каждый истый, верный и добрый поляк, должен записаться и быть готовым по призыву своего начальства явиться на означенное место. Если своего оружия не будет, таким выдадут косу, пику, либо иное холодное оружие.

   А если бы кто от настоящего призыва уклонился, то помимо пятна, какое падет на имя этого человека, не любящего своей отчизны, виновный будет также подвергнут каре, согласно постановлениям Ржонда".

   Так гласило воззвание.

   Один этот призыв наполнил гулом, говором и страхом Варшаву. А тут по улице ведут заведомых шпионов...

   - Гуртиг! Мучитель Лукасиньского! - прокричал чей-то голос. - Чего там еще судить этого заведомого врага Отчизны? На виселицу его!.. Камнями побить!..

   Полетел камень... Но в тесноте ударил в своих, а не в генерала, который еле шел, бледный, втянув голову в плечи, закрыв теперь руками лицо. Слезы пробивались сквозь пальцы и падали на мостовую.

   Но толпе нет дела до слез предателя. Знак был дан... Протянулись руки мужчин, женщин, даже детей. Конвойных почти оттерли от арестованных. Гуртига стали толкать, бить... оборвали на нем мундир и уже хотели тащить к фонарю. Кто-то успел раздобыть и веревку, когда появился отряд Народной гвардии, с трудом отбил генерала и других, помог конвойным довести их до замка, разгоняя толпы, которые все ширились и росли, разливаясь до самых ворот замка, которые захлопнулись за арестованными.

   Но и тут толпа не стихла.

   - Письмо пришло! - раздались здесь и там голоса людей, посланных Круковецким, проведавшим об интригах врага. - Это хорошо, что дело открылось. Про это письмо вождь правду сказал Ржонду. А про другое молчит, которое сам от Иуды Ружецкого из Петербурга получил. В котором обещано десять миллионов золотых генералу Скшинецкому, если Польшу предаст Паскевичу. А так и будет... Паскевич к Висле идет. А вождь и не думает ему наперерез кинуться. Дорогу уступает. На Праге сидит, греет свой живот... Обещал Ржонду, что выступит еще позавчера... А сам и не думает! Вот кто главный предатель: генерал Скшинецкий!

   - Скшинецкий предатель! Вешать Скшинецкого! - подхватили голоса.

   - Повесить его среди сорока тысяч солдат!.. К суду его надо, а потом и повесить! Он Остроленку нарочно устроил. И еще устроит!

   - Под суд вождя! - снова звучали голоса.

   Но отряды Народной гвардии стали действовать решительней и рассеяли понемногу толпу.

   Час спустя Чарторыский, узнав, что совершилось, поспешил на Прагу к вождю, у которого застал и генерала Рутти.

   - На милость Бога! Что это такое? - вне себя заговорил князь Адам. - Почтенных людей хватают, сажают... Толпа собирается, чуть не убила Гуртига.

   - Это - изменник, а не почтенный человек! - начал было вождь.

   - Ну, пан генерал! Кого у нас теперь не зовут изменником? Вон и тебя сегодня... Хотели на фонарь... Орут, что ты предал Польшу. Что ты еще двадцать седьмого обещал выступить с войском на Паскевича, а уже ныне двадцать девятое и...

   - Вот как! - с трудом оправясь от страха, который овладел им при словах князя, ответил вождь. - Я - изменник!.. Меня на суд! На виселицу! Ну, хорошо же... Я уж доказывал миру... и еще докажу... Князь! - принимая одну из своих самых величественных постатей, поднимая руку, громко заговорил вождь. - Иди, передай Ржонду, пусть прикажет звонить в колокола во всех храмах Божьих. Пусть люд на коленях воссылает к небу свои горячие мольбы. Пусть ксендзы повсюду служат молебны. А мы - я и мое войско - идем биться во славу отчизны и веры нашей святой!

   Затем, спустив тон, вождь ознакомил президента Ржонда с письмом Цыбульской.

   - Хорошо. Раз дело сделано, назначим суд, - вздохнув, сказал Чарторыский. - Завтра же начнем следствие...

   Следствие ничего не открыло. Но заподозренных не выпускали из замка. И сами они просили держать их здесь, под охраной.

   - Если мы вернемся теперь домой, все равно не поверят люди, что мы правы... Нас повесят!.. - говорили они. - Лучше здесь посидим, за крепкими стенами и под стражей.

   Но даже стены не спасли этих невинно обреченных!

   Скшинецкий, хотя и обещал торжественно "двинуться немедленно", однако лишь 2 августа покинул Прагу, перенес свою главную квартиру в Сохачев, после того как Паскевич со своей армией без малейших препятствий 21 июля перешел на левый берег Вислы и двинулся на Варшаву. Лишь после того, когда безвольный, мягкий Чарторыский вместе с Ржондом и целый Сейм послали вождю "напоминание", полное укоров, даже угроз.

   - Они ничего не понимают! - заметил Скшинецкий, прочитав бумагу - У меня наполеоновская тактика! Смерть найдет Паскевича и его войска под стенами Варшавы!.. Тридцать тысяч людей похоронит он при первом же приступе! А остальных тридцать тысяч я с моими "вярусами" в пыль изотру. Нас все-таки останется пятьдесят тысяч. Ха-ха-ха!..

   Грустно покачивает головой, печально улыбается генерал Колачковский, которому говорит все это вождь.

   Старик вспомнил, что и Хлаповский перед Гроховым говорил почти то же самое...

   Но ни о чем печальном не думает вождь. Он уверен, что протекция и случай вывезут его, как всегда вывозили.

   Может быть, он бы и не ошибся. Но большая радость выпала в последние горькие часы на долю Варшавы... И эта народная радость действительно стала "могилой" для вождя Скшинецкого, свергнув его с незаслуженной высоты, на которой генерал находился около полугода.

  

  

  

   Мягко колыхаясь, катилась по шоссе утром, 3 августа, дорожная коляска, баюкая полулежащего в ней Скшинецкого, усталого, недовольного, почти не спавшего эту ночь, а теперь вынужденного объезжать свои отряды.

   Глупы люди кругом, право!

   Он только неделю тому назад получил хорошие вести из Парижа, вернее, из Версаля... Там намерены сделать представление российскому двору насчет Польши. Англия - тоже, наверное, не отстанет. И из Вены получено такое хорошее, многообещающее известие. Посол французский при австрийском дворе прислал очень любезный ответ на послание вождя и закончил его обещанием "обратить особенные старания и заняться вопросом о Польше прежде всего".

   "Вот, может быть, все и кончится благополучно в две-три недели. А эти безумцы торопят ехать в армию, начинать бои, лить кровь. Не надоело еще... Им хорошо сидеть в Варшаве... А я должен тревожиться, подвергать себя опасности. И даже неизвестно, будет ли за это настоящая награда! А тут еще подагра проклятая начинает разыгрываться... Э, будь вы все про..."

   Течение мыслей генерала остановилось. Он увидел впереди довольно длинный обоз, быстро приближающийся к Варшаве, или, вернее, к ее предместью Праге, которую вчера лишь покинул генерал-дипломат.

   Сначала тревога охватила его. Похоже на телеги с ранеными, как это было после Остроленки... Но ведь битвы не было... Должно быть, просто крестьяне едут с продуктами в столицу. Или даже переселенцы из мест, занятых неприятелем. Немало теперь их и в Праге, и в самой Варшаве.

   Но чем больше приближался поезд, тем больше убеждался генерал, что первое впечатление не обмануло. Это были повозки с больными, ранеными, слабосильными...

   "Неужели Дембинский уже явился? - мелькнуло у Скшинецкого в мозгу. - Были слухи, что он подходит... Что вырвался благополучно из лесов и болот Литвы... Счастливчики! Да, это мундиры его полков... И российские... Странно. Почему бы это?.."

   - Гей, "вярус"! - обратился вождь к усатому улану, сидящему на передке первой телеги, поравнявшейся с коляской. - Чьи вы? Откуда? С Литвы? Дембинского?

   - Так есть, мосце генерале! - ответил улан, бросил вожжи, которые держал правой рукой, и откозырял по уставу. Левая рука у него висела на перевязке, окутанная чем-то, потерявшим цвет от пыли и засохшей крови...

   По знаку вождя он тронул коней и покатил, а за ним - и весь длинный обоз, тоже остановившийся, когда стала передняя телега.

   - Будь здрав, пане генерале! - бойко выкрикивали солдаты, мимо которых катилась коляска вождя. Те же, кто лежал на дне телег, тяжелобольные и раненые, поднимали голову, желая тоже посмотреть, какой первый генерал попался им навстречу так рано под Варшавой.

   Скрылся в пыли обоз, разъехавшийся с коляской вождя, а уже впереди видно другое, еще более широкое облако пыли, долетает ржание коней, гул большого, медленно идущего людского табора.

   Иначе нельзя было назвать то, что увидел вождь.

   Впереди медленно подвигались всадники на разномастных конях, самой различной породы и величины. На конях пестрели фигуры всадников в мундирах польских и русских или в смешанной форме: мундир был русский, пехотный или гусарский, а конфедератка и рейтузы - польского образца... Были тут и паны в бекешах, в сюртуках, в чамарах. Причем городские, обывательские лица, носы, украшенные очками, щеки, поросшие длинной растительностью, совершенно не вязались с вооружением, надетым на каждом из всадников. Вооружение это тоже было сборное: карабины, мушкеты, охотничьи картечницы, дорогие ружья последнего выпуска английских мастеров и дедовские мушкетоны, чуть ли не кремневики... А у иных просто косы на ручке или охотничьи ножи и кинжалы.

   Но вид у всех такой бодрый, молодцеватый... Ничего, что иной вставил в стремена босые ноги... Посадка - легкая, смелая - выкупает недостатки одежды и вооружения.

   За "кавалерией" двигалась пехота, ни в чем не уступающая первой. Затем тянулся довольно внушительный обоз, за ним, как полагается, опять конный конвой, да еще толпа пленных россиян среди этого конвоя.

   Презрительная гримаса показалась на губах у вождя при виде огромной "банды", как он окрестил идущий отряд. Но выражение встречных лиц проникло даже в ленивую душу Скшинецкого, и словно что-то зашевелилось там теплое, дружелюбное. Он охотно кивал головою на приветы "войска оборванцев". Даже улыбался им милостиво. Но вот показалась кучка офицеров и штатских всадников, одетых получше, человек двести... Появились и более европейские экипажи, в которых сидели жены и дети знатных литовских и жмудзинских панов, решивших оставить родину вместе с Дембинским.

   Он сам, бронзовый от загара, обветренный, запыленный, ехал среди своего штаба в летнем кителе, заношенном, затрепанном, полурасстегнутом и теперь, несмотря на утреннюю свежесть.

   - Дембинский! - крикнул радостно вождь.

   - Друг, благодетель! - подскакивая на коне к дверцам коляски, отозвался генерал.

   Он наклонился с седла, и оба приятеля крепко трижды расцеловались. Поезд, послав громкие приветствия вождю, двинулся своей дорогой, а оба генерала, не отрывая рук одна от другой, вели быструю, порывистую беседу.

   - Вернулся! Слава Иисусу! Я уже ждал не дождался тебя, Генрих. Едем в армию... Будем воевать. Являйся скорее. Дела много. Я рассчитываю на тебя, генерал... Сердце радуется, как ты сумел выйти из беды и таких молодцов привел нам на помощь... Тысячи три их!

   - С лишним четыре! - конфузливо улыбаясь, ответил Дембинский. - И денег есть в запасе тысяч пятьдесят! Насчет того... обмундировки, надо признаться, дело у нас швах... Но зато дух...

   - Не говори, молчи! Хотел бы я, чтобы у меня хоть отборных два полка выглядели в целой армии, как эти твои молодцы. Я бы тогда с ними целый мир покорил... А то слыхал, как здешние сурки, офицеры, генералы и солдаты, проигрывают бои, срамят и отчизну, и польское войско, и меня, их вождя!..

   - Слыхал кое-что, - хмурясь отвечает Дембинский. - Буковский, Янковский - под судом, арестованы... И Салацкий... и Гуртит...

   - Ну, об этих изменниках и говорить нечего... Но я тебя не задерживаю... Мне надо к своей армии... А ты - догоняй свою! Слава храброму! Дай еще обниму от души!

   - Да, поезжай, поезжай! - серьезно вдруг заговорил Дембинский. - Без тебя там плохо... Вот уж солнце как высоко... Я подъехал к Болимову... Был в лагере. Спит он как мертвый... Словно пани молодая после первой брачной ночи! Разве можно! Враг близко. А разъездов кругом нет... Можно внезапно ударить на заре - и взять весь лагерь, целый обоз. Нехорошо там без тебя! Поезжай с Богом.

   От сердца, просто сказал это Дембинский. Но самолюбивый, мелочный вождь почувствовал умышленный укол, обиду. Он принял холодный вид и небрежно уронил:

   - Благодарствую за донесение... Конечно, без вождя могут быть и недосмотры небольшие. Но у меня в армии все в порядке. Ты с налету поглядел. Приедешь на дело, сам увидишь... сам увидишь... А я постараюсь и вперед помогать тебе, генерал, и быть полезным, как раньше.

   Теперь поморщился Дембинский. Напоминание о протекции, которую всегда вождь оказывал приятелю, прозвучало совсем некстати в такую минуту. Но, сдержав недовольство, генерал сердечным тоном ответил:

   - Помню твою дружбу и помощь... Прошу Бога, чтобы он дал мне случай чем-нибудь отслужить... Прощай... До свиданья, вернее!..

   Случай этот очень скоро представился...

   Пол-Варшавы в лучших нарядах, миновав мост и Прагу, столпились за Шмулевской заставой около 7 часов вечера того же дня, когда сюда стали приближаться возы с ранеными отряда Дембинского.

   Толпа рванулась навстречу поезду, особенно женщины.

   Матери, невесты, сестры и жены солдат, которые ушли в Литву, опередили всех, держа в руках детей... Они перебегали от повозки к повозке, и потрясающие сцены разыгрывались в тот миг, когда среди раненых какая-нибудь женщина находила своего близкого человека, которого уж не чаяла и видеть.

   Слезы жалости смешивались с выражениями радости, восторга, и это трогало самых холодных людей...

   Такие же сцены повторялись, когда подошла "армия" Дембинского. Народ приветствовал воинов кликами... Женщины смеялись и плакали... Дети, узнавая отцов, радостно хлопали ручонками, выкрикивая:

   - Тату!.. Тату!.. Иди ко мне! Где ты был? Много вас побито? Как добрались до дому?

   Но, обняв ребенка, жену, поцеловавши руку старухи матери или отца, воины снова становились в ряды, готовясь идти дальше по приказу своего обожаемого генерала.

   Наконец показался и он со своими офицерами.

   Клики восторга, казалось, всколыхнут даже осеннее ясное небо, развернувшееся над головой толпы, окрашенное на западе пурпурными и золотистыми красками заката.

   Генерала сняли с коня, понесли и поставили перед президентом Ржонда, который в сопровождении графа Антония Островского и губернатора явился почтить героя от имени Ржонда и целой Варшавы. Начались речи, взаимные приветы... Дальнейшее шествие генерала было сплошным народным торжеством.

   Под Прагой, в укрепленном лагере, были отпущены воины Дембинского в казармы, а местные - по домам.

   Варшавяне, варшавянки, стоя на окопах, слали приветствия, осыпали цветами генерала и его солдат.

   Дальше, через мост, Дембинский двинулся только со своим штабом и важнейшими из вождей и выходцев с Литвы. Тут ехал храбрец и красавец Матушевич, отважный Пушет, Рущевский, Страшевич и многие другие.

   Около восьми часов вечера прибыл поезд в Краковское предместье и остановился у дворца Радзивиллов, где заседало Народное правительство.

   Ржонд в целом своем составе встретил генерала у входа с Винцентием Немоевским во главе.

   - Генерал! - сказал Немоевский. - Приветствую тебя от имени Ржонда и всей земли польской! Счастье изменило вам, это правда. Но ты и твои воины не изменили святому делу народа! Вы честно послужили отчизне! Слава вам, храброе воинство! Да живет генерал Дембинский! Да живет его храброе воинство!..

   Громом откликов ответила толпа на этот клич.

   - Привет и вам, отцы отечества! - громко прозвучал голос Дембинского. - Вы бы так скоро не увидели нас дома, если бы не низкая, подлая измена...

   - Измена! - глухим рокотом прокатилось кругом, словно отзвук дальнего грома.

   - Среди многих опасностей я провел сюда моих храбрецов! Могли мы и готовы были все победить или умереть... Но измена связала нам руки, отняла силы. Там, в чужой земле, остались теперь три четверти армии, посланной народом польским для помощи и освобождения братии. А мы решили еще сберечь нашу жизнь и предложить ее вам и отчизне! Для нее готовы пролить последнюю каплю нашей крови!

   Снова клики и восторг без конца!.. А у крулевского замка Сейм выслал делегатов для приветствия вождя и пригласил его на следующий день на торжественное заседание, устроенное в честь героя народного...

   Тогда же Дембинский получил чин дивизионного генерала и Золотой крест... Имя его и солдат целого корпуса Сейм постановил вписать в особую книгу на поучение грядущим, поколениям, на память об этом втором Анабазисе, более блестящем, чем ксенофонтовский, потому что враг был сильнее и многочисленней, чем у греческого вождя.

   Адреса, подарки со всей страны посыпались в тот же день! Кроме всего - Дембинского назначили генерал-губернатором столицы, сменив слишком усердного, не по разуму, Рутти.

   А вечером, собравшись на заседание Ржонда, члены его радостно переглядывались, и даже сдержанный Чарторыский произнес:

   - Ну, теперь у нас есть кем заменить неукротимого "победителя" Остроленки!..

   И все ответили дружным, веселым смехом на шутку вечно серьезного президента своего...

  

   Сейм тоже не стал долго ожидать.

   9 августа н.с. уже было постановлено: избрать депутацию из 11 человек с неограниченными полномочиями и послать ее в лагерь при Болимове, чтобы узнать положение дела и поступить сообразно обстоятельствам.

   Кроме семи депутатов и двух сенаторов в комиссию вошли Чарторыский и В. Немоевский.

   Делегаты в тот же день выехали в Болямово, куда прибыли уже под вечер.

   Тихая деревенька была неузнаваема. Между хатами, занятыми высшим начальством, теснились младшие офицеры и солдаты... Вся армия высыпала из своих шатров, как только пришла первая весть о "смене вождя"...

   Заслуженные генералы старались собрать вокруг себя партию позначительней, предвидя голосование и выборы... Офицеры громко разбирали все промахи вождя и сравнивали шансы и достоинства новых претендентов на важный пост...

   Скшинецкий, скрыв злобу и обиду, решил отомстить. Он с приветливым лицом ходил между толпами офицеров, солдат... Слушал толки, выносил самую суровую критику, отражал обвинения, незаметно и умно стараясь показать, что не его промахи, а интриги "будуарных политиков", бездельных аристократов и предателей приводили к ряду поражений, понесенных армией под управлением его, Скшинецкого...

   Так, осторожно сея смуту, генерал приблизился к группе молодых офицеров, в которой находился поручик 10-го полка Гельтман, человек лет 32, преждевременно состарившийся в казармах Литовского батальона, где служил солдатом, сосланный туда за участие в заговоре еще в 1828 году; рядом стоял Мирославский, юный, полный огня подпрапорщик 18 лет, сын поляка и француженки, в прошлом году поступивший в 5-й линейный полк. Еще несколько офицеров 10-го полка дополняли кружок.

   - Это - прямая измена! - желчно, горячо звучали слова Гельтмана. - Целый ряд непростительных промахов! Упустить столько счастливых моментов, когда можно было поймать врага на его ошибках!.. Самому испортить ряд великолепных планов! Лично я не люблю Прондзиньского: осторожная, трусливая, холодная лягушка. Но голова у него - гениальная. Планы он создавал превосходные. Поход на Михаила...

   - Это план Хшановского! - спокойно поправил Мирославский.

   - Гениально исправленный Прондзиньским! - парировал Гельтман. - Потом - Бельки Дембе... Иганы... Даже - Остроленка! Если бы вождь не испортил плана своей дотошливостью... А поход на Рюдигера? Знаете, что отвечал вождь, когда ему Каменский предложил послать туда Прондзиньского как автора плана? "Дать моему злейшему врагу возможность отличиться! За кого ты меня считаешь?.." Это разве ответ честного человека, хорошего вождя? А лень, а пропуск без боя россиян на левый берег Вислы? А их подступ к столице без помех?.. Что это такое? Измена...

   - Нет, просто глупость человеческая! - так же спокойно начал снова Мирославский. - Чего захотели, чтобы важный генерал был и умный человек, и военный гений, и герой добродетели... Да ему бы тогда место в тюрьмах Сибири, как Крижановскому, как Лукасиньскому... А преуспевают только посредственности вроде нашего вождя!.. Он жалкая посредственность. А для спасения Польши нужен был гений вроде Наполеона. Да! Просто - умные и честные люди, они гибнут. Выживают и ведут за собою целый народ - только гении, даже такие "кровавые", как Корсиканец!..

   - Ну, ты опять со своими гениями! - послышались голоса.

   - И опять! Вы верите в Бога. Для меня - это слишком почтенный и большой образ старца, который не вмещается в моем человеческом мозгу. Я верю в то, что вижу... и понимаю... И вижу, что Наполеоны, даже погибая, спасают народы, дают им толчок: искать вольность. А благоденствующие Скшинецкие топят по свойству своей натуры, своего узкого умишка все, к чему прикоснутся. Так за что их винить? Виноват ли клоп, что он так дурно пахнет?.. Нет... Скорее виноваты те, кто клопа посадил на святыню народа, кто ему дал право поганить армию... Виноваты наши "отцы отечества"... Наш слепой, трусливый, близорукий Ржонд...

   - Виновата вся история наша! - перебил Гельтман. - Мы - народ-шляхта, вместо того чтобы быть просто польским народом! Мы платим за ошибки наших отцов, за века угнетения и рабства, которому подчинены у нас хлеборобы... Мы платим за "роскошь" наших старых Сеймов, за неурядицу и развал в современном строе крулевства! Мир идет вперед! Знаете мой припев... А Польша стоит на месте, одетая в запыленные доспехи средних веков, поржавелые, избитые... Теперь любая пуля пробьет лучший шишак... А наши паны-магнаты, одетые в дедовские доспехи многовековых привилегий и прав, ныне всюду уничтоженных, желают жить, как жили их деды... И побеждать... Они не знают, что новая жизнь закипает в народе... Что новая Польша народилась и скоро заменит старую... Нет, они ничего знать не хотят ни о свободе, ни о равенстве, ни о братстве народов и сословий... И выбирают себе в вожди и слуги Скшинецких... Либо в лучшем случае - тупоголовых, но храбрых и прямых Хлопицких... О, если бы Константин не увел с собою в казематы Петропавловска нашего Лукасиньского. Этот был бы народным вождем... Мы были бы полными господами у себя давно... А россияне где-то там, далеко за Бугом, уходили бы восвояси... Рок или Провидение, которое ведает судьбу людей, не пожелало этого...

   - Зачем же винить мошку Скшинецкого за ошибки самого Рока!..

   Не выдержал вождь. Эта защита Мирославского показалась ему больнее самых резких нападок Гельтмана. Он выступил вперед из тени, в которой стоял раньше, позади всей толпы.

   - Благодарен, пан подхорунжий, за защиту. Сквитаемся, надеюсь, еще когда-нибудь. Но от громких слов до дела - очень далеко...

   - О, мы знаем: пан генерал не любит громких слов! - иронически откликнулся Мирославский. - Какого же дела ждет от меня пан генерал?

   - Не угодно ли ясно, подробно указать мне мои ошибки, ну, хотя бы под Остроленкой... Где все было поставлено на карту, а враг неожиданно напал и развернул огромные силы... Ну, угодно ли? Я напомню положение...

   Подробно изложил генерал диспозицию обоих войск, изобразил главнейшие моменты боя до самого его окончания.

   - Вот теперь - прошу разобраться! - заранее предвкушая успех, вызывающе кинул заслуженный генерал, вождь армии, безусому юнцу.

   И тут произошло нечто неожиданное.

   Спокойно, словно решая задачу, Мирославский начал сыпать положениями, цифрами, отрывками из классических руководств по стратегии и тактике, цитировал Наполеона, Густава Адольфа, даже Тюренна и Морица Саксонского... Рисовал концом сломленной ветки точнейшие планы разных битв, приводил сравнения; от Остро-ленки перешел к Паскевичу, к его переправе через Вислу... Наглядно доказал, что всю армию неприятеля можно было разбить, рассеять двумя дивизиями, а не целой армией польской...

   Юнец так загонял, обезоружил генерала, что тот уже собирался молча уйти или прибегнуть к резкому окрику на мальчишку, когда подошел его адъютант, полковник Дзялынский.

   - Делегация от Сейма явилась и давно ищет пана генерала.

   - Ну, мы еще поспорим, пан подхорунжий... Память у тебя крепкая! - радуясь своему избавлению от стыда, крикнул Скшинецкий и быстро пошел навстречу делегации.

   Немало поразило делегатов то, что увидели и услышали они, очутившись среди болимовского стана.

   - Да это собрание союза патриотов, сходка заговорщиков-якобинов, а не военный стан! - воскликнул Немоевский.

   - О, успокойся, пан. Сегодня только вслух говорится то, что давно думает армия! - отозвался Уминьский, сопровождающий по лагерю делегатов в поисках за вождем.

   Появился наконец и вождь. Сухо принял он посланников народа, недолог был их разговор.

   - Повторяю: наступательная война против Паскевича, по-моему, безумие! Она немыслима... А подманив его под валы Варшавы, я там ручаюсь приготовить огромную могилу ему и всему войску россиян...

   - Это не удовлетворяет Сейма, пан генерал! Сейм уже слышал это, обсудил, отверг и послал нас услышать что-либо новое.

   - Я - стародавний человек... "Антиреформист", как называют нас молодые... петухи-горланы, разрушители всего святого... Я нового ни панам, ни Сейму сказать не могу... А если Сейм мною недоволен, готов сложить немедля власть в более достойные руки... по мнению Сейма, конечно, который берет на себя решать важнейшие вопросы войны и тактики... Ха-ха-ха!

   Деланный смех покоробил делегатов.

   - Сейм не берет на себя ничего, ему не свойственного! - почти резко возразил Немоевский. - Мы соберем большой Военный совет. Пусть армия сама решает. Все войско, конечно, кроме солдат.

   - Отчего же? Их не мешает спросить! - с явной иронией откликнулся генерал, нервно кусая тонкие, побледневшие сразу губы.

   Ответа он не пол