Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

десь, на вашем месте... И видит крепость... Веселое собрание, где нет времени вспомнить о бедной графине Эми-* лии, пропадающей от ничегонеделания и тоски... Вижу других учеников, учениц, с которыми, конечно, веселее, чем со мною!.. И думаю: "Неужели совсем забыл? Не вспомнит?" Тогда учитель чувствует, что тут по нем скучают... и является после долгих двадцати дней... Ай-ай-ай!.. Извольте сейчас говорить, что случилось? Больны вы не были, я справлялась.

   Смущенный чем-то, крепко сжимая руки, сложенные на коленях, как бы желая сдержать внутреннее волнение, Дельвиг не сразу ответил девушке.

   Вопросы были обычные, и не раз уже она задавала их ему за последние полгода.

   Он сперва заслушался музыкой этого голоса, такого ласкающего, проникающего в душу, будящего там восторг и трепет. Часами хотел бы он слушать милое щебетанье этой очаровательной девушки, которую знал еще малюткой и сажал на колени, ласкал, как это делается с детьми...

   На его глазах из милой девочки развернулась очаровательная девушка с большими, вечно грустными синими глазами и вьющимся каскадом русых, мягких кудрей... Незаметно прежнее тихое, почти отцовское чувство перешло у Дельвига в глубокую, нежную, но тем более робкую, затаенную привязанность, в безграничную любовь...

   А она?

   Не видит, не понимает этого?.. Или, не сочувствуя, делает вид, что ничего не замечает?.. И по-прежнему держит себя с ним не как девушка 24 лет с добрым знакомым мужчиной, а по-старому, как балованная девочка со своим любимым другом-наставником.

   Конечно, она совершенно чиста, не подозревает, что таким непринужденным обращением усиливает любовь и страсть в "наставнике", который обратился в ее самого горячего поклонника.

   Но чувство, владеющее им, слишком сильно и чисто, чтобы она могла не замечать ничего, эта серьезная, умная девушка, слишком рано узнавшая разные стороны жизни, все людские отношения, и хорошие, и дурные....

   От него не таится Эмилия, хотя она не таится ни от кого... Но с другими она пряма, откровенна проста из гордости... Чтобы не подумали, что она, Эмилия Платер, желает казаться иною, чем есть!

   А Дельвигу?.. Ему она совсем иначе и по другим побуждениям открывала свою душу и девочкой, и теперь. Совета, участия, даже отцовской ласки, которой лишила Эмилию судьба, - приходила она искать именно у него... Много знает о жизни девушка и о том, какие чувства влекут мужчин и женщин друг к другу...

   Но, скорей всего, что именно в нем, в Дельвиге, девушка не предполагала тех неизбежных переживаний: влюбленности, увлечения и страсти, какие обычны для остальных людей.

   Потому, может быть, что Эмилия считала его "лучшим", чем остальные мужчины, - была она так ласкова, откровенна и мила со своим "наставником". И если ей открыть правду, - она испугается, отойдет от него, от Дельвига, как инстинктивно избегает других мужчин эта вдумчивая девушка в черном простом платье, без малейшего украшения.

   Последнее соображение заставило Дельвига еще плотнее сжимать уста; еще крепче поэтому старается он держать в руках свое потревоженное сердце.

   А сейчас обожаемая девушка стоит так близко, ее платье почти касается колен Дельвига; она глядит доверчиво, ласково и спрашивает: почему он не был так долго!

   Причин много. Главная, конечно, - его желание проверить и себя и девушку, насколько ему будет трудно не видеться в течение двух-трех недель, насколько сильно она почувствует это отсутствие, если только заметит это...

   Но такое объяснение равносильно признанию, а его не хочет делать Дельвиг, находит преждевременным, даже невозможным. И потому он ограничился другой, внешней причиной.

   - Я полагал, графиня, вы угадываете причину! - после легкого молчания заговорил он. - Дела было столько, справиться не мог!.. Теперь перестройки в крепости... Ждем войны... А начальство мое прямо рвет и мечет... Все ему мало!..

   - О, барон, не ожидала таких формальных отговорок... Бывало у вас и прежде немало дела... А находили же время, урывали часок-другой, чтобы прискакать в Ликсну... Это - все пустое, что вы изволите говорить...

   - Право, нет, графиня... Позвольте досказать. Правда, бывали полосы довольно трудные... Но дело шло нормально... И я мог еще вырваться туда, где мне... так приятно бывать... Но с некоторого времени... Прямо скажу: с последнего моего визита в Ликсну, когда я здесь столкнулся с начальником...

   - Как и сегодня?.. Вы видели его?

   - При выходе... И взбешенным - выше меры... Откровенно скажу... Знай я, что он здесь, - я отложил бы свое посещение на завтра...

   - Вы боитесь начальника, барон? Вас ли я слышу!..

   - Я не боюсь никого... За себя, по крайней мере... Но...

   Он остановился.

   - Что такое? Извольте досказывать, если уж начали...

   - Я вам скажу, графиня... Но сперва позвольте спросить, что значит поспешный отъезд Каблукова? И его вид... Прямо не узнать моего почтенного генерала... Что-нибудь здесь случилось?

   - Ничего особенного! - просто отвечала Эмилия, садясь против Дельвига у окна, откуда свет падал прямо на ее бледное, нежное лицо. - Генерал сделал предложение...

   - И вы?!

   - Конечно, отклонила эту честь. Ну-с, теперь говорите... все, все, все до ниточки: что, как и почему?..

   У Дельвига перехватило дыхание при новости, объявленной Эмилией, хотя неожиданного в ней не было ничего. Теперь, снова свободно передохнув, он заговорил живее прежнего:

   - Вот по милости вашего отверженного... претендента, графиня, я и не мог до сих пор явиться... Как я уже сказал, ему почему-то не понравилось мое... мои поездки в Ликсну... Внимание, которое уделяет мне ваша тетушка... и вы, графиня... Оно, конечно, не могло нравиться... вы понимаете?..

   - Понимаю! Теперь понимаю... Он приревновал!.. Он думал, что я променяю вас на него?.. Какой глупый генерал!..

   Девушка даже рассмеялась негромко, но гармонично, заразительно.

   Просиял и Дельвиг.

   - Да, он приревновал... И столько навалил на меня работы, так строго требовал исполнения... Буквально не хватало времени для сна, для еды...

   - Бедный мой барон! Вы, правда, сильно исхудали... Так вот отчего?.. А я думала...

   Она недосказала.

   - Продолжайте, продолжайте! - прежним веселым тоном кинула Эмилия.

   - Пока - все, графиня!.. Конечно, вы могли бы мне возразить, и очень основательно... что я не должен был "пугаться" начальства, что следовало прямо ему сказать... или даже не выполнить почти невозможного, чего он требовал без всякого права. Но... вы не забыли, конечно, графиня... Служба - это для меня вопрос... серьезный!.. Наши родовые земли в Саксонии... Мы лишены их. Давно я не только сам содержу себя. Есть и еще обязанности...

   Серьезно, веско проговорил все это Дельвиг, глядя прямо в синие глаза девушки... И пока слова слетали у него с губ, он думал:

   "Вот еще один, и очень важный повод: молчать о своих чувствах перед нею, если бы даже была надежда на взаимность... Она и сейчас богата... Два или три наследства, еще более значительных, ждут ее впереди... И вдруг, когда я заговорю о моей любви... Она вспомнит об этой разнице между ее состоянием... и моим - жалким окладом!.."

   Эмилия словно почуяла что-то особенное в словах Дельвига о его зависимости от службы. Как будто и не расслышав или не придавая им никакого значения, она снова весело рассмеялась.

   - Значит, барон находился двадцать дней под... домашним арестом! Так это называется, если не ошибаюсь! Ну, причина уважительная! Мир полный и навсегда! - протянула она ему руку и нервным, крепким пожатием, какого нельзя было ожидать от этой хрупкой с виду девушки, ответила на теплое, долгое пожатие друга.

   - Мир! - так же весело подтвердил он и вдруг остановился.

   - А... могу я спросить еще у вас, графиня?.. Это меня интересует как человека, который много лет... Ну, словом...

   - Боже мой! Я сегодня не узнаю вас, барон! Или арест и пост так подействовали на вашу всегдашнюю решительность?.. Спрашивайте прямо все, что хотите! Я отвечу вам... как... лучшему моему другу!

   - Что именно было сказано?.. Чем объясняется... Вернее, как был выражен отказ? Простите, графиня, мою нескромность. Но верьте, не простое любопытство вынуждает меня.

   - Вижу, верю, понимаю, и совершенно нечего вам извиняться, мой старый, добрый друг. Я сама даже только что хотела вам все рассказать подробно... Причины отказа! Слишком мы не пара, я и этот российский генерал с красной лентой через плечо! Мы чужие по вере, по крови и... по воспитанию, по привычкам. По всему, по всему! Коротко и просто я это выразила ему, когда мой генерал стал уж очень неотвязен. Сказала только ему: "Я же кровная полька, генерал!"

   Сказала Эмилия и остановилась, пожалела, что повторяла перед Дельвигом эти гордые слова, сказанные отвергнутому жениху.

   Побледнел смертельно Дельвиг, машинально как-то весь подобрался и ушел в кресло, на котором сидел, словно хотел исчезнуть в нем.

   Правая рука даже непроизвольно коснулась яркой выпушки на левом рукаве мундира, словно желая прикрыть ее от сверкающих глаз Эмилии.

   А у девушки глаза сразу потускнели, покрылись тенью сострадания, глубокой жалости; она мягко, нежно заговорила, быстрее обыкновенного.

   - Конечно, это была только... крайняя отговорка... Последний барьер, которого, как мне казалось, не одолеть даже вашему решительному начальнику... И правда - помогло! Он умолк, надулся... и даже уехал до завтрака, хотя тетя обещала ему его любимые колдуны по-литовски.

   Затем, сразу переходя от ласково-шутливого к серьезному, дружески задушевному тону, она продолжала:

   - Само собой понятно: дело не в русском или польском мундире... а в том, кто и как носит свой мундир... Вы же должны понять меня, дорогой друг!

   Сделав громадное усилие над собой, Дельвиг выпрямился, даже улыбнулся, чтобы не догадалась Эмилия, какую боль причинила своими словами. Глядя ей доверчиво в глаза, он заговорил:

   - Понимаю, понимаю, графиня. Разве не знаю я вас, вашей души... вашего ясного ума... Но... позволите сказать еще пару слов на эту... очевидно, наскучившую вам тему? Да! Благодарю вас... Мне думается... Не слишком ли поспешили вы с отказом?.. Позвольте, дайте мне договорить! Повторяю... Я знаю мою серьезную, умную... ученицу... Видел несколько лет подряд, как она была окружена самым блестящим обществом... Знатнейшими, красивыми юношами и зрелыми людьми... одной религии с нею... одного воспитания... одной расы!.. Они влюбляются, тоскуют... Рады на все, только бы услышать короткое "да!" из уст графини... И этого "да!" не услыхал никто. Я и подумал, имел даже основания полагать, что графиня Эмилия не похожа на других... на лучших дочерей своего народа... Они склонны к женским мягким чувствам и веселью, к семейной жизни, ищут поклонения и сами хотят любить. Они полны этим влечением, свойственным женщине... И вы мне казались совсем иною... Лучше, выше... Но все же вы не могли уйти от своего назначения... семьянинки, матери... жены!.. Я думал, что вы ищете не увлечения, а чего-то иного... Не красота, не юность влечет вашу душу, а более положительные и неизменные качества...

   - Отчасти вы правы... Но не вполне... И все-таки я не понимаю...

   - Сейчас, сейчас... Теперь - перейду к... к генералу. Он не молод, но его положение при дворе...

   - Вот-вот. Он мне то же самое говорил...

   - И если ваше сердце свободно...

   - Это я от него тоже сегодня слышала...

   - Мне кажется... простите... Но лучшей партии... Звонкий, веселый смех Эмилии помешал ему договорить.

   - О, барон, прошу вас... Не глядите на меня такими большими глазами. Мне стыдно! Но, право, удержаться я не могла. Ну, вот слово в слово! Знаете, можно бы думать... что "начальство" просило вас выступить ходатаем за него... Как ни чудовищно такое предположение!

   - Графиня, право, я не хотел... не думал...

   - Все я понимаю, что вы хотели, что думали...

   - Все?!

   - Ну да, почти все... Чего вы так встревожились?.. Словно испугались. Разве вам неприятно, что ваш друг, ваша ученица понимает своего наставника? Вы заботитесь обо мне... Об моей участи... Вот как и тетя...

   - Да, да. Конечно. Это вы верно поняли...

   - Ну, разумеется... Вы оба любите меня. И я люблю вас, двоих... Больше всех на свете... И можете все мне говорить, как тетя, как говорила мне моя дорогая покойная мама. Как... говорил бы мой отец... если бы он был со мною... Если бы я могла... - Смахнув невольную слезинку, блеснувшую на глазах, Эмилия опять живо начала: - Верно все, что говорили вы и ваше "начальство"... О чем вчера так же осторожно толковала мне тетя, когда пришла записка от генерала, что он собирается нынче в Ликсну... Я сразу догадалась, зачем он едет... Слишком уж красноречиво он поглядывал на меня... Просто словно съесть хотел глазами за последние его посещения... Я же не ребенок... И если бы я любила?.. Нет, даже не то... Если бы допускала, что могу когда-нибудь полюбить этого... - Легкая брезгливая гримаска докончила мысль, недосказанную словами. - Ну, теперь все в порядке... Точки поставлены над I... Успокоились, наконец, мой милый опекун?

   - Н... не совсем... Еще не кончено даже с первым вопросом, - словно решившись не отступать, возразил Дельвиг. - Вы сказали "чужой вам человек"... Но это - теперь... А если он, действительно, оценил такую девушку... Простите, я должен немного похвалить вас... Если он искренне, глубоко... Если его чувство настоящее, решающее, какое можно испытать только раз в жизни? Так он легко отречется от прежнего... И веру, и службу в чуждом для вас войске - все бросит!.. Возродится, переродится... И сумеет заслужить любовь... Повторяю: вы другая!.. Вы не загораетесь легко, как подруги... Но - вы девушка... Вы узнаете любовь. Когда придет время... Когда станете женой...

   - Нет, нет и нет! Во-первых, не мужское это дело - отрекаться от прежней веры, от своих близких... от дела, которому служил столько лет... Скорее мы, женщины, полюбив, способны на самоотречение, способны оставить старое, пойти за своим любимым по новым путям... Даже Библия это говорит... И Святое Евангелие... "Да оставит отца и мать!" А мужчине не следует так... Это было бы слабостью... способной уменьшить чувство, а не вызвать женскую любовь!..

   - Понимаю... понимаю...

   - Еще я недосказала... Правда, легко я полюбить не могла бы, вот как другие мои подруги... Зато они скоро и меняют эту привязанность... Если бы я полюбила... Но не в том дело. Поймите же меня: без любви я замуж никогда, ни за кого бы не пошла... Даже... за самого круля Станислава!..

   - Вот как!..

   - Да! А как же иначе! Без любви нельзя... не понимаю даже, как можно пойти за человеком, отдать себя ему на целую жизнь, не испытывая любви!.. Вы не улыбайтесь, барон! Я хорошо понимаю, что значит это слово... Что вмещает в себе это понятие... И признания подруг, и окружающая жизнь, и книги, романы, философские рассуждения -. до Шопенгауэра включительно... Вот они, лежат на полках... и тут, в моем мозгу... Я - без любви - не могла бы стать женой... войти в такую... законную брачную сделку, как поступают почти все. Особенно в нашем кругу... Бедные девушки из народа... Они счастливее... Они знают хотя очарование юной страсти, обман, который им, доверчивым, неопытным, непросвещенным, кажется настоящей, вечной любовью... Конечно, проходит первый пыл... у нее... или у него... Иди даже у обоих... И они на время страдают, пока не создадут себе новый обман, новое призрачное счастье. Я этого не могу... И жаль... и хорошо, что это так...

   - О, не печальтесь об этом, графиня! - тронутый тоном девушки, ее бледностью, тоской в голосе и словах, живо заговорил Дельвиг, совершенно забыв о себе. - Уверяю вас, вы ошибаетесь... Вас любит каждый, кто только знает вас. Придет пора... и вы изберете лучшего... самого прекрасного... Забудете свои теперешние мысли, свою преждевременную мудрость... даже этого старого болтуна... Шопенгауэра... Забудете все и полюбите, как только вы сумеете... как...

   - Никогда! Я больше не полюблю никого... никогда...

   - Больше... Значит? - снова холодея, спросил Дельвиг.

   - Да. Я уже сделала выбор... Вот тот же, что и она... И эта! - указывая на Жанну д'Арк, на Бобелину, - проговорила Эмилия. - Край родной, подавленный народ мой... Его свобода!.. Вот кто мне дороже жизни... Кому я поклялась в душе посвятить себя... до конца!

   Молча, как зачарованный, глядел Дельвиг на девушку. Он давно ожидал и боялся этого. А она продолжала:

   - Слушайте... Я должна сказать. Вы один поймете лучше всех... хотя вы и не наш!.. Те - чувствуют, как я... Но этого мало... Хочется, чтобы понял меня близкий по духу, дорогой мне человек... Именно такой, как вы, барон. Говорю прямо. Слушайте... Вам я так обязана... Вы научили меня мыслить строго, стройно... Помогли разобраться в том хаосе мыслей, чувств и стремлений, какие поднялись в моей душе при столкновении с родным, страдающим, подавленным народом... при знакомстве с историей Литвы, Белоруссии, Польши... Что надо делать - я чуяла сердцем, надо помочь своим! Как это сделать - этому научили вы, сами того не замечая; научили ваши уроки, эти стройные, строгие истины математики, ее непреложные законы соотношений и счета... Даже основы и тайны военного искусства, стратегические и тактические задачи, которых немало решали вы со мной... Теперь моя работа мне ясна... Честь и сердце не велят больше сносить угнетения. Разум и наука говорят, что есть надежда на удачу... Не так уж мал и бессилен наш народ, все племена, входящие в него, говорящие одним родственным говором, верующие в одну церковь святую католическую нашу... Не так уж нас мало, не так беззащитны наши родные углы: леса Литвы и Жмуди, пинские топи, холмы Волыни и раздолье приднепровское, чтобы не могли мы вернуть себе волю, если захотим... Правда, много уж лет, как мы покорены... Но тогда - совсем темный был народ... Разрозненные и слабые, одна за другой, подпали наши земли под власть Москвы... Крули-предатели, как Лещинский... Злоба соседей, разрывающих с трех сторон былую Речь Посполитую, - вот что привело к рабству нынешних дней. Помните, я вам читала как-то, барон...

  

   Лежит дорога у Креста,

   Три Орла разрывают ей тело

   Без помех, неустанно и смело...

   Грудь клюют, не жалея!

   Российский - суров и тяжел...

   Австрийский - хитер он и зол...

   Прусский - всех беспощадней и злее!..

  

   - Да, я помню... Сильный образ...

   - Для меня - это не "образ" поэта, а боль души!.. Давно, еще девочкой, я думала: чем бы помочь моему родному народу?.. Этим темным холопам, тихим белорусам с их вечной тоской и красивыми заунывными песнями... Что-то звало меня... Бродя по залам нашего замка, где стены увешаны старым оружием, слушая сказки моей няни о королевичах, громящих злых чародеев... Заставляя потом моего дядьку, Мураша, воина из полков Костюшки, в сотый раз повторять мне о славных боях "косиньеров" с врагом... наконец, перечитывая исторические хроники, где отмечены былые подвиги моих предков, крестоносцев и витязей старопольских, - я уже предчувствовала, куда должна направляться моя дорога в жизни...

   - Я догадываюсь... Я давно видел, ожидал, опасался этого... Неужели же вы решились?..

   - Бесповоротно! Это случилось недавно, двух лет еще нет... Когда мама повезла меня в Краков, к родным. Хотите, я вам расскажу?.. Если не надоела еще...

   - О, графиня!..

   - Ну, хорошо... Я никому не говорила до сих пор... Когда Ликсна осталась позади... и мелькнули печальные поля славной когда-то Литвы, - завидя берег светлой Вислы, я громко крикнула: "Прощай, задавленная Литва!" Я дрожала от мысли, что увижу столько нового!. Край лехов, сарматов и вольных доныне людей краковской земли... И я увидала! Каждый уголок на пути для меня был полон особого очарования, оживлялся тысячью былых образов, тенями людей, кости которых уже истлели в их славных могилах!.. На Рачинском поле под Варшавой - мне живо, до обмана, представился бой, в котором сорок тысяч швабов отступили под натиском героя Понятовского с его бессмертной дружиной из восьми тысяч храбрецов... Я, полная восторга и трепета, проходила по зале Вольного Сейма в крулевском замке Варшавы... Былым величием и славой веяло мне с этих стен... Тронный зал, где беломраморные, вечные стоят они, двадцать три героя Речи Посполитой... Где яркая кисть вдохновенного Баччиарели изобразила на стенах самые светлые и великие моменты из родной нашей истории... Величавый кафедральный костел, в котором пели хвалу Господу после побед Жолкевского над Москвой, Ходкевича под Кирхгольмом, Собеского над австрийцами и турками... Потом - Диканьская каплица, где покоился прах плененного Шуйского - царя... Пулавы на Висле, этот Пантеон родной земли... Там я поклонилась костям Владислава Великого... праху Коперника... Видела саблю победителя, Владислава Короткого... Жезл Чарнецкого, реликвии Замойского, Стефана Батория, заржавелые ключи Вены, павшей к ногам Собеского!.. Там стоит простой трон Казимира Великого, этого святого "круля холопов", как он зовется... Я увидела всю былую Польшу... И сравнила ее... с настоящей!.. Жгучие слезы обиды и стыда стояли здесь, в груди... но не катились из сухих моих глаз!..

   - Вы и сейчас волнуетесь... Успокойтесь, графиня!..

   - Нет... это - хорошо!.. Это - ничего... Теперь я вспоминаю с удовольствием... А что было тогда!.. Я металась, буквально как отравленная мыслью, что сделать, чем помочь, чтобы воскресить хотя тень былого... И не находила... Разум подсказывал, что я бессильна. А те, кто в силах... Кто мог бы?.. Те все сносят и молчат. И вот приехала я в Вавель... Там поклонилась темным гробницам наших славных крулей... Наконец, мы в Кракове... Здесь только случайно я поняла, куда зовут меня невнятные голоса, что мне надо делать...

   - Случайно, графиня?

   - Почти... Ведь тот же Рок... Так учит "теория случайностей". Конечно, я нашла то, что искала... но помимо своей воли. В крулевском замке, на краковской Песковой горе увидела я странный портрет девушки, красивой, с темными огненными глазами и высокой грудью... Но грудь эта была одета в броню воина... Блестящий рыцарский шлем покрывал черные кудри, подстриженные, как у юноши. Вот здесь - снимок с портрета, - указала Эмилия на одну гравюру. "Кто это?" - спросила я старика сторожа, водившего нас по замку. "Княжна Ве-лепольская! - ответил он. - Долгое время воевала она против неверных с мужиками заодно. Случайно открыли ее пол. Пришлось вернуться под отцовский кров и даже поступить в монастырь. Ксендзы нашли, что великий грех свершила княжна, одевши мужское одеяние, живя среди воинов и своей женской рукой проливая кровь. Только в келье недолго прожила бедная девушка. Захирела и скоро померла!" Он кончил, мы пошли дальше... А образ гордой девушки в одежде воина, с черными огненными глазами стоял передо мной. И... я решила пойти по ее следам... По следам другой еще защитницы родного края... Девы из Орлеана...

   - Сражаться... убивать... хотя бы и врагов... но - людей!

   - Убивать?.. Нет. Я слишком для этого слаба духом... Не то теперь время, чтобы девушки и жены поражали мечом... Но... помогать, воодушевлять братьев-воинов... Направлять их мечи, их удары... Это я сумею... и смогу!.. Родине, делу ее свободы и счастья посвятила я себя. И... если бы даже... привязалась к мужчине... поняла, что люблю его так, как надо любить, чтобы... стать подругой до смерти, женою?! Все равно я бы не дала воли моему сердцу! Укрыла бы это чувство... до той поры, пока не исполню свой долг... увижу вольными собратьев или... умру. А уж тогда... целый мир... и любовь - все станет далеко от моей успокоенной души.

   - Но... ведь он... не забудет... Он... не утешится до конца своих дней, графиня. Он... не переживет! - словно против воли вырвалось у Дельвига шепотом. Но этот шепот потряс его самого и словно обжег слух и душу девушки.

   Переведя с трудом дыхание, она так же негромко, с бесконечной грустью и лаской проговорила:

   - Переживет... утешится... забудет!.. Человеческая любовь? Она стихийна, вечна, это правда... Но направляется часто к различным целям... Только не к могилам! А я?.. Я даже не имею права любить, как любят все здесь на земле... здоровые, радостные. Вы знаете, моя мама умерла отчего?.. Тот же недуг, он и у меня в груди. Врачи давно сказали... Вот я ездила лечиться на море. Все пустое! Долго мне не жить... Так надо короткий остаток дней посвятить тем, кто так нуждается в малейшем участии, в сострадании, в помощи!.. Своих детей я иметь не смею... не буду! Пусть же темные, слабые, задавленные увидят во мне помощницу и мать! Пусть гибнущие на моих руках перейдут в лучший мир... Вести борцов... облегчать их страдания, врачевать раны - это мой удел... Я ждала, когда пробьет час... И вот осенью минувшего года колокола варшавских храмов, гудевшие в грозную ночь двадцать девятого ноября, и мне прозвучали: "Эмилия, пора!"

   При этих словах она поднялась со стула и стояла прекрасная, вдохновенная, словно неземная...

   Затем, овладев собой, грустно-грустно, ласково, как бы желая кого-то утешить, повторила:

   - А он... если бы он даже был?.. Переживет... утешится... забудет!..

   Сделал движение Дельвиг, какое-то решительное слово рвалось из груди. Он задержался на минуту, на мгновение, чтобы еще обдумать... в последний раз... Он не решился сразу...

   И в это мгновение раздался стук в дверь, прозвучал знакомый звонкий девичий голосок:

   - Дорогая, это я. Можно?

   - Входи, входи, Аннет! - как будто обрадовавшись этому голосу, приходу подруги, отозвалась Эмилия.

   Дельвиг медленно поднялся, собираясь приветствовать входящую. Лицо его было хмуро и бледно. Какая-то неразрешенная мысль вызвала легкие складки на высоком, гладком лбу. Хмурились слегка брови, упорно в одну точку глядели светлые, мечтательные глаза.

   - Сколько новостей я тебе навезла! И каких! - защебетала Аннета Прушинская, давнишняя подруга Эмилии, после первых приветствий с Дельвигом, поцелуев и объятий с графиней. - Ты и представить не можешь!.. Да вы куда же, барон? Вы нам не помешаете. Я верна пословице "друзья наших друзей"... От вас нет секретов...

   - Очень признателен... Но... после завтрака, мадемуазель, перед обедом меня ждет баронесса с партией тарока. Неловко, если я заставлю ждать.

   - О, тогда не смеем, конечно, задерживать рыцаря-барона!.. Выиграть вам не желаю... Догадываетесь почему?..

   Звонко рассмеялась Прушинская. Барон сделал общий поклон и вышел, провожаемый печальным взором Эмилии.

   Едва он скрылся за дверью, она подумала с тоской: "Зачем я отпустила его!.." - но сейчас же овладела собою и обратилась к подруге:

   - Какие у тебя новости?! Выкладывай!

   Дельвиг, переступив порог комнаты, остановился на мгновение, держа ручку дверей.

   "Отчего я не сказал ей теперь последнего слова?!" Эта мысль загорелась у него в мозгу, отдалась в груди. Он готов был вернуться, тут же, при чужой девушке сказать это слово... И будь потом что будет!.. Но сейчас же заставил себя оторвать руку от дверей, повернулся, как во сне, и пошел по пустым, обширным покоям замка в гостиную, где обыкновенно сидела и ожидала его пани Зиберг.

   А Прушинская уже сыпала своими "новостями". Ее обычно бледное незначительное и доброе личико порозовело, стало не таким детским, как всегда. Словно важность сообщаемых вестей и ей придавала большую серьезность и значительность.

   - Да, да! Все-всешеньки верно, что я говорю... Из Вильны к отцу приехал кузен Стах... А он служит в канцелярии у этого... Храповицкого... И уж он за наверное узнал!.. Пять дней тому назад, тридцать первого марта, по-нашему, не по-москальски... была большая битва под Бельки Дембе... И от россиян ни клочка не осталось!.. Наши победили... Дибич ихний к самой Литве отступил... В свой край уходить собирается через наши места... Да наши не дадут... Примут его по-свойски... Потому что Скшинецкий все войско ведет сюда... То есть не в Ливонию, а в Литву и на Жмудь!.. Вот как маму люблю!.. Как Господа почитаю и Матерь Его Святую... Да что ты так смотришь на меня?..

   - Не может быть?! Не верю... Такое счастье для меня... Для всех... Дальше, что дальше?..

   - Что же ты еще хочешь?.. Комитет виленский, который всех прежде упрашивал: "Погодите да посмотрите!", - теперь, говорят, сам торопит... Отряды собираются... И у нас, и везде... Не сегодня-завтра поднимутся, как один человек... Стах говорил... Он все узнал дорогой... И, знаешь, он тоже пойдет... И, знаешь, я тоже хочу, если... Знаешь, мне будет не так страшно за себя... и за него, знаешь, если я буду поближе к Стаху. - Девушка вдруг заплакала и скрыла лицо на груди у Эмилии, продолжая сквозь слезы лепетать: - Ты возьмешь меня с собою, правда?.. Я не буду бояться. Я помогу тебе во всем. Мы теперь будем шить не одну чамарку, а две, для нас обеих. Да... да... правда?.. Ты возьмешь меня?

   - Возьму, возьму, успокойся, милая, глупенькая моя. Так ради него - и ты хочешь идти?..

   - Вовсе не ради него! С чего ты взяла? - отклоняя голову, еще не успокоясь, отирая глаза и покрасневший носик, обиженно возразила Прушинская. - Вот какая ты! Сказать тебе просто и словечка нельзя. Ты все поддеть готова! Я пойду... ради отчизны! А он?.. Конечно, и он мне брат, хоть и двоюродный. А мы должны любить своих близких! Так написано, даже... Разве ты не знаешь?

   - Ну, уж если "написано"!.. Тогда извини! Я не права перед тобою. Ну, Анельца, утри еще свои мокрые глазки... Попудри носик... Так!.. И примемся за работу!

   - Нет, постой! Какая я глупая, в самом деле! Знаешь, главное тебе я не сказала! Твой кузен Фред сказал моему кузену, чтобы ты была послезавтра же в Антуазове, если поспеешь... А не позже двадцать шестого... по здешнему счету, по-москальскому, знаешь!.. Через два дня, значит. Они с братом Люцианом возвращаются от родных в Динабург, в свою школу... Сюда, в Ликсну, говорят, им ехать неудобно. Зовут тебя в Антуазово...

   - Конечно, я приеду. Я знаю, мы условились так... Чтобы тетя не тревожилась сама... и нам не помешала. Она меня любит... очень... Но мы не во всем сходимся с моей милой старушкой. Я буду! Что еще?

   - Теперь больше ничего. Теперь - все! Как маму люблю! Давай работать, Эмильца, любовь моя!

  

   Перед самым обедом, когда уже закат побагровел и золотом оделись края туч на западе, когда Дельвиг, большой любитель и знаток лошадей, с живым, румяным толстяком, управляющим и мажордомом замка паном Сональским, пошел взглянуть на венгерца - тяжеловоза, купленного недавно, способного легко катить в город ежедневно колымагу с маслом и сыром, которую вытягивали раньше две лошади, пани Зибергова, заглянув в девичью и даже на кухню, постучала в дверь Эмилии.

   - Девчатки, живы ли вы?

   - Здесь мы, здесь, - раздались два громких голоса, как будто взволнованных чем-то.

   Удивленная тем, что племянница не сказала обычного: "Войди же, теточка!", старуха раскрыла дверь, вошла и остановилась в изумлении.

   - Что это за маскарад?.. Как будто и не в пору! - вырвалось у нее.

   Прушинская стояла на коленях перед подругой и оправляла, подкалывала на ней свободно сшитый чамар из простого синего солдатского сукна с амарантовыми выпушками. Конфедератка, опушенная барашком, с гранатовым верхом и темные шаровары лежали рядом на диванчике.

   Прушинская смутилась при появлении старухи так, что даже не поднялась с колен. Эмилия, тоже взволнованная, но сохраняя наружное спокойствие, весело ответила:

   - Это не маскарад, теточка! Это я для походов готовлю себе удобное платье, чтобы не отличаться от товарищей, не стеснять их и самой чувствовать себя лучше...

   Замахала руками тетка:

   - Святой Боже! Пресвятой Иисусе! Непорочная Дева Мария, Матерь Бога Распятого!.. Я уж думала, ты образумилась... Оставила свои безумные планы... А выходит...

   - А выходит, тетя милая, что Господь все ведет к лучшему! Разбиты россияне в Польше, над Вислой... Сюда скоро их погонят наши, за российскую грань... Вся Литва, Жмудь, Волынь - готовы взяться за оружие.

   - И тебя одной там недоставало, моей безумной племянницы, чтобы решить судьбу войны! Побойся Бога... Пожалей если не себя, так меня! Подумай: женское ли дело драться на войне?.. Резать людей! Что это, куры, что ли, или индюки, кормленные к празднику?.. Так и то ты не любишь видеть и думать, как их бьют... А тут!.. Эмильца, да что с тобой? Ты шутишь, да? Не пугай меня, старуху... Ты знаешь: одна у меня... И вдруг!.. И что задумала! Небывалое дело!..

   - Бывалое, теточка... Уже в полку "кракусов" в Варшаве две краковянки-девушки служат... Дембинская и Дембицкая зовут их, тетуся! И первая даже так отличилась, что носит офицерские погоны... Командует целой ротой бравых жолнеров! Не все же девушки только замуж выходят, хозяйство смотрят и детей мужу рожают!

   - Постыдись, Мильця! Что ты говоришь?

   - Самое обычное дело, теточка. Неужто же я тебе не должна говорить того, что думаю, в чем убеждена? Неужто мне надо обманывать мою вторую маму?.. Мою милую...

   - Но, но, лисичка, не лиси! Меня не умаслишь! Бог их знает, какие там краковянки-девицы. Может, им и место только в солдатской кошаре... Мало за какую храбрость чин им могли дать... те же их начальники? Есть и женщины такие, что хуже мужчин... А ты же - не Дембицкая никому не ведомая какая-то... Ты - графиня Эмилия Платер... Богатая невеста, первая в нашем краю... И вдруг! Вспомнить не могу! Подумать страшно! И зачем? И для чего? Все девичья дурь! Замуж давно пора, вот ты и чудишь... Больше ничего!

   - А если и так, тетуся! Там я себе какого мужа найду! Героя! Прославленного во всей Польше!..

   - Бунтовщика голоштанного... который позарится на твои монетки...

   - Такого я не выберу, тетя! Ведь и я хочу славы добыть... вот как Жанна д'Арк... Вы же о ней хорошо знаете, тетя. Столько читали!

   - Милочка, я считала тебя умнее! Это когда еще было! И не у нас! У французов у шальных! У них вон давно ли поручик - императором сделался... всей Европой помыкал, пока не послали на океан, на остров рыбу ловить!.. И она же была простая мужичка... да еще оверньятка, полоумная! И за короля воевала, а не против, как эти... варшавские сорвиголовы!.. И то - ее огнем сожгли, как ведьму! Подумай, Мильця... Какое сравнение...

   - Правда, не совсем удачно для вас я выбрала, - ласково улыбаясь, согласилась Эмилия. - Ну, вот вспомним наших магнаток... Ту же княгиню Радзнвилл, которая, как верный паж, всюду за мужем на войну ходила... Александра-Катря Чернецкая, воевавшая рядом с отцом!.. А пани Хшановская, что отстояла Трембовлю от турок и мужа от них спасла?!

   - Так то же с отцом... с мужем! Побойся Бога, Мильця... Не сведи меня раньше времени в могилу!

   - Не хочу я этого, тетя... Видит Бог! Еще раз извиняюсь... Ты права! У меня - отец не идет защищать родину. Он... он и помнить не хочет о своей дочери, о своей отчизне! А мужа?.. Его тоже нет! Ну" тогда еще выше пойдем! Тебе больше, конечно, понравится, если я припомню славную Ядвигу, крулеву-красавицу, которая прогнала венгров, сама ведя войска!

   - Милочка, побойся Бога! Это было полторы тысячи лет почти назад! Я же еще не забыла польской старины...

   - Ну, а крулевы Елена, Лижбета?.. А... Да что перечислять! Я - полька. И чувствую, что надо идти... и пойду... И вернусь к вам счастливой... И умру вблизи вас... вы похороните меня около моей мамы... Но я не буду жалеть, что рано умерла. Что-нибудь для людей, для родины и я совершу за те дни, какие мне еще остались.

   Просто говорит Эмилия, как будто не о себе. Но говорит правду. Чахотка, рано убившая ее мать, тронула и грудь девушки, высокую, нежную, - своей губительной рукой... Знает это хорошо старуха... Оттого больше и боится отпустить от себя племянницу, хотя не говорит ей о своих опасениях... Но теперь - она не выдержала...

   Частые-частые слезы, как бывают у детей, тихо, беззвучно покатились у величественной пани шамбелянши, по щекам, еще полным, румяным, но уже покрытым частой сетью мелких старческих морщинок...

   Ничего не говоря, она прижала к груди голову девушки, покрыла поцелуями ее лоб, щеки, шепнула:

   - Разве мне сговорить с тобою, маленькая упрямица!

   И медленно пошла из комнаты, тяжело вздыхая, отирая слезы тонким батистовым платком с крупной меткой под короной.

   Почти у самого порога она остановилась и осторожно заговорила:

   - Ты об одном еще не подумала, Эмилия... Если что случится?.. Знаешь, какие теперь законы!.. Осадное положение!.. И новые указы... Ты будешь лишена земель... И... я... тоже, на старости лет... могу остаться без крова... Я не в укор тебе... Напоминаю только... Мне много ли надо, старухе?.. Кто-нибудь из родни приютит и прокормит до смерти. А ты же знаешь, сколько бедных людей я поддерживаю. Даю и в костелы, и в монастыри... в память моего покойника и твоей мамы. И для спасения своей и твоей души... Кто им поможет тогда?.. Я не в укор... Только подумай, Эмильца, раньше, чем...

   Недосказала, сдержав подступающие рыдания, вышла старуха.

   Неподвижно, как изваяние, стояла несколько мгновений Эмилия, глядя вслед старухе, опершись напряженной рукой о плечо Прушинской, которая так и застыла, сидя на полу, у ног подруги, напуганная, даже притаившая дыхание.

   Медленно сняв руку с плеча подруги, проведя по глазам, как делает это человек после сна, Эмилия, наконец, проговорила:

   - Анельця... Поди утешь ее... Если я приду, она больше расплачется. Поди.

   Как-то странно звучит голос Эмилии. Словно пустой он; словно не из живой груди он вышел, а прозвучал в воздухе без выражения какой-то инструмент, способный хорошо, до обмана, подражать человеческой речи. И конечно, этот странный звук, а не простые слова Эмилии так напугали Прушинскую, что она быстро вскочила и, ничего не сказав, выбежала из комнаты.

   Этого ждала Эмилия.

   Заперев дверь на ключ, она отдернула занавески молельни, опустилась на колени перед Распятием и стала тихо, почти беззвучно молить;

   - Научи, Распятый за нас! Что делать?.. Как поступить?! Я опять сбилась с пути. Не знаю, что делать?! Жалеть ли близких, которые тут?.. Или - всех?.. И кто более несчастен?.. Кому я лучше помогу? Кому больше нужна?.. Научи... просвети... помоги! И ты, Пресвятая Дева, наша женская поборница и помощница!

   Так молилась или, вернее, - мысленно обращалась Эмилия к Божеству. Потом ее губы стали шевелиться... шепот стал внятнее... Почти вслух стала она читать молитву, которую польки твердили в эти дни.

   - Тебя молю, о Дева Пречистая! - шептала она. - Дай народу моему, родной земле пошли победу!.. Под охраной Святого Евангелия - да процветает снова Польша, так часто и отважно служившая опорой всему христианству долгий ряд веков! Да сбережет она миру мир и вольность народов!.. Дева Святая... Еще молю! Если за все былые и настоящие муки не ждет радость и награда мою отчизну... Если Творец Всемогущий присудил нашему бедному краю претерпеть муки, как Сын Твой их терпел на кресте... И должна отчизна умереть, поруганная... молю, Пресвятая! Сделай так, чтобы слава ее слилась со славою целого мира до скончания веков!.. И ныне... и присно... и вовеки!.. Аминь!..

   Помолчала, снова зашептала девушка не то молитвы, не то жалобы на судьбу, на личную горькую долю и сиротство.

   Все сильнее ударяет она по груди напряженной рукой... Поклоны делает все чаще... Наконец - упала на пол, припала телом и лицом к ковру, крестом раскинула руки и так замерла, продолжая шептать молитвы, часто содрогаясь всем юным телом... Жар молитвы и пламя вдруг вспыхнувшей лихорадки в крови слился в одно, вызывая яркие пятна большого румянца на бледное лицо, заставляя сохнуть нежные, розовые губы...

   И вдруг показалось Эмилии, что стены молельной раздвинулись. Их не стало, как не стало и всей комнаты кругом...

   Она видит поле битвы... Бой идет к концу... Враги бегут... Один из вождей, самый прекрасный, подъезжает к ней и говорит:

   - Ты спасла Отчизну... едем... Теперь ты же должна быть при моем короновании...

   Она видит древний храм Варшавы... Корону Пястов и Ягеллонов возлагает архипастырь на главу избранника народа... И он ее, Эмилию, ставит рядом с собою... тоже велит увенчать короной...

   Потом исчезло все при восторженных кликах толпы, при звуках музыки и залпах орудий...

   Все исчезло, все стихло... кроме пушечных залпов... Они уже не звучат торжественным салютом с бастионов Варшавы... Это - пушечная перестрелка в разгаре битвы...

   Эмилия ведет свой полк... Ее знамя высоко реет над людьми... Крепко держит его знаменосец...

   Вот мчится вдали им навстречу конница неприятельская.

   - Залпами остановим их! - говорит Эмилия своим воинам. - Дружными залпами снимем с коней. Не дадим доскакать близко. Не тратьте, берегите, жалейте патроны! Ради отчизны! Если уж не двоих, так одного неприятеля должна уложить каждая пуля. Откуси патрон.