Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

ение целого вечера заглядывал, уносил пустые, приносил полные бутылки...

   А Дибич тянул пиво, затягивался крепкой сигарой, читал, перечитывал рапорт и думал... думал...

   Он хорошо знал, что именно Толь играет в руку врагам фельдмаршала в Петербурге при дворе, сообщая многое, чего не надо; выставляя в плохом свете даже удачные шаги начальника русской армии.

   Конечно, и у Дибича, кроме его репутации счастливого вождя, почтенного именем Забалканского, были свои покровители и друзья при дворе. Они отражали нападки, помогали ему, чем умели. Дибич знал, что сильный соперник уже теперь выдвигается там ему: граф Паскевич. Это бесило полнокровного, вспыльчивого, хотя и довольно изворотливого, хитрого силезца.

   Но он наметил себе с самого начала кампании свою тактику и твердо ее держался.

   С самого начала он старался подчеркнуть и поставить на вид необычайную трудность ведения борьбы зимой, в краю, население которого враждебно по духу, фанатично настроено своими ксендзами против москалей-схизматиков, детей антихриста...

   При малейшей неудаче, в которой, конечно, Дибич винил кого угодно, только не себя, - он рисовал положение чуть ли не отчаянным, находя, таким образом, в стечении роковых обстоятельств извинения для уронов, понесенных его отрядами. Он жаловался, хотя и справедливо, но уж чересчур усиленно, на медлительность военного министерства, которым управлял Чернышев.

   Набросав, таким образом, самый мрачный общий тон, Дибич малейший свой успех, самую сомнительную удачу раздувал чуть ли не до степени решительной, "блестящей", во всяком случае, победы... И эта "победа", разумеется, имела тем более ценности, чем больше трудностей, по докладам Дибича, приходилось преодолеть ради достижения успеха.

   Ему казалось сначала, что эта система действует хорошо. Письма императора Николая дышали доверием и расположением. Но чем больше затягивалась кампания, тем больше нетерпения, недовольства и даже, пожалуй, недоверия чуялось в отрывистых фразах, в коротких строках писем, доставляемых Дибичу измученными фельдъегерями за знакомой, твердой подписью, за этим грифом, недоконченным, кратким и властным и - выразительным в то же время.

   Политика фельдмаршала потерпела крушение!

   Умно, сдается, составлено донесение о Бялоленке, о Вавре и гроховских боях... Большая убыль людей, потери пушек обвернуты умно, закутаны в ловкие выражения и хорошо объединены... Положение врагов представлено отчаянным. Они не сегодня-завтра принесут повинную, капитулируют без всяких оговорок... Разгром их довершен до конца...

   Словом, впечатление должно получиться прекрасное. А там!.. Там .найдутся новые отговорки и оправдания, на помощь призовутся стихии: оттепель, вьюги, морозы, болезни, недостаток припасов, снарядов, пороху... Правда перемешивается с выдумкой, и дело покатится дальше... до конца!..

   "До какого?" - вдруг словно против воли задал себе вопрос Дибич. Не хотел он этого. Вопрос сам мелькнул, сам теперь сверлит мозг, разгоняя даже легкое и приятное состояние полуопьянения, в котором много лет привык находиться силезец, любитель пива и других крепких напитков.

   Каков будет конец? Когда его можно ждать?!

   О, там, в Петербурге, даже на Литве, и потом, при первом вступлении в пределы крулевства, Дибич давал себе легко самый приятный ответ на данный вопрос.

   Он, герой турецких побед, во главе двухсоттысячного войска совершит военную прогулку к стенам Варшавы, там, для приличия, разыграется хорошая баталия по всем правилам военного искусства, с обеих сторон выбудет тысяч по пяти-шести человек... Затем - зареет белый флаг, явится магистрат столицы, высшие власти, вручат ключи победителю... Он торжественно въезжает в столицу крулевства, поселяется в стенах древнего замка как генерал-губернатор, а то и наместник... Но слава дальше зовет его, к берегам Рейна, и туда, в Париж, где он усмирит последние вспышки революции, укрепит трон законных королей Франции и окончательно почиет на новых лаврах.

   Глубоко уверен был в этом толстенький, низенький, суетливый, совсем не герой по внешности, но заносчивый, честолюбивый генерал. Недаром он открыто говорил полковнику Вылежиньскому, адъютанту Диктатора, присланному с письмами в Петербург:

   - Теперь дело с Польшей решено. Я назначен в армию... с особенными полномочиями... Вы, конечно, слышали уже... Меня знают в Польше, знают в Германии. Даже турки хорошо узнали Дибича! Собаки обрезанные! Я уже привык стоять во главе армии, когда еще ваш "знаменитый" Хлопицкий был хорошим бригадным генералом, и не нюхавшим главной команды над войсками... Да-с!.. Потягаемся, если уж так... Но я по-дружески советую ему: пусть уговорит своих, этих... головорезов... И людей поумнее... Надо только встретить меня хорошо, дать мне свободу... Я живо все налажу... Ну, придется... вздернуть пять-шесть самых отчаянных, неугомонных крикунов. Журналы эти ваши, газеты якобинские прибрать к рукам... Чтобы пикнуть не посмели. Ну, конечно: войска побольше придется разместить по целому краю. Вот и все! Остальное пойдет превосходно. Права народа будут соблюдены нерушимо. Конституции вашей, или как вы там называете, никто не посмеет нарушить ни на йоту! Я ручаюсь в этом моими двумястами тысячами штыков, да!

   Вылежиньский, конечно, оценил всю силу последнего доказательства и сдержанно ответил:

   - Передам, ваше высокопревосходительство, генералу-Диктатору все, что слышал от вас...

   Дибич был очень доволен собой и своим красноречием... Но разочарование явилось скоро и росло по мере приближения к Варшаве. Покорности не видно никакой... Стычки, бои, поражения... За три недели потеряно больше 17 000 убитыми и ранеными. Столько же почти больных от зимнего похода и от плохой пищи.

   Потеряно одиннадцать пушек, три знамени. Больше ста русских офицеров и несколько тысяч солдат взято в плен. Они разгуливают по Варшаве, на них смотрят толпы, и растет отвага в надменных польских сердцах. Русские офицеры заходят в парламент, слушают обсуждение народных дел народными представителями, набираются вредными идеями, посылают домой не только письма, ужасные по содержанию, но даже оттиски какой-то "русской конституции", которая лежала в столе у цесаревича и с другими бумагами попала в руки поляков.

   Император Николай обо всем узнаёт... пишет укоризненные письма!..

   Кампания затягивается, поляки жгут свои предместья, очевидно, готовясь к отчаянному сопротивлению... Блеск крулевского замка, кресло наместника, победные лавры - все это тускнеет, уходит куда-то далеко... И даже воя пишут: другой, соперник готов подкопаться под фельдмаршала, занять его пост, отнять почет и выгоды, связанные с этим высоким положением.

   Теперь, когда он, Дибич, столько сделал!.. Подготовил так много!.. Истощил первое сопротивление врага, ослабил его силы...

   Теперь может явиться другой и...

   - Teufel! {Черт! (нем.).}

   С силой ударил о стол кружкой толстяк, багровея от гнева даже своей короткой шеей... Жидкость и пена выплеснулись через край, залили бумаги. Круглый след от тяжелого дна толстой каменной кружки вдавился, почти пробил верхний слой бумаг, лежащих перед Дибичем.

   Откинув рапорт, он допил кружку, налил еще, опорожнив бутылку, одним духом осушил ее, поставил на стол и крикнул:

   - Тенис!.. Дай кюммель!..

  

   Прошло еще две недели.

   Особенно незадачливый день выпал для Дибича в субботу, 12 марта.

   За окнами, поглядеть, так хорошо! Снег почти весь стаял, солнышко греет по-весеннему. Лужи местечка сверкают под лучами, как литые из темного стекла; воробьи возятся, купаются в колеях, брызжа каплями мутной воды, роняя перышки, гоняясь друг за другом... Влажные, потемнелые от ночного дождя, молодые, тонкие, безлистые еще деревца в садах и огородах, густые заросли окрестных лесов обсыхают под налетами теплого, ласкового ветерка, и почки вот-вот готовы набухнуть на них...

   Сентиментальный, хотя и грубый в то же время, как многие немцы, Дибич любит эту пору первой весны. И кровь вращается быстрей, и настроение у него лучше. Даже жажда особенная является, если прогуляться хорошенько, проскакать верхом несколько верст...

   Но сейчас не мила ему весна, забыл он свою жажду.

   Суровые письма, каждое - строже и обиднее другого, приходят все чаще с Севера... Особенно реляция о "гроховской п_о_б_е_д_е" вызвала беспощадную отповедь императора Николая.

   "Никоим образом понять не могу, - писал он между прочим, - как это случилось, что поляки, разбитые наголову, согласно официальным донесениям, успели в полном порядке отступить к Варшаве, сохранив всю свою артиллерию".

   Вообще весь доклад о гроховских боях подвергся сжатому, но основательному разбору, были отмечены все сомнительные места.

   Дибич не мог допустить, чтобы сам император Николай так хорошо и скоро успел разобраться в длинном, искусно состряпанном докладе. Он подозревал, что соперники и недруги его, начиная с военного министра Чернышева, постарались открыть глаза царю. У фельдмаршала роилась уверенность, что также из его армии многие послали сообщения, неблагоприятные для него, особенно - Толль...

   Но высказать прямо это своему помощнику, не имея точных доказательств, Дибич не решался. У Толля тоже была сильная заручка при дворе. Да и здесь он был нужен фельдмаршалу.

   И надменный этот человек чувствовал себя, как сильный зверь в ограде из толстого стекла. Он видит всех своих врагов: и сильных, с которыми можно вступить в бой, и слабых, которых одним ударом клыков можно положить на землю. Только прозрачная стенка отделяет от них. Но она - непреодолима, и стоит зверь, прижавшись лбом к прозрачной стене, напряженный, готовый терзать. Судорожно дергаются мускулы от продолжительного, бесплодного напряжения, которое сдерживает и собственная воля, и это прозрачное, но несокрушимое стекло!

   Сейчас в своем зальце Дибич сидит наедине с Толлем, обсуждают они несколько бумаг и писем, полученных из двух столиц: российской и польской. И если бы Толль был так же нервен и впечатлителен, как он уравновешен и толков, - ему бы жутко стало от затаенного огонька ненависти, каким загораются порой маленькие, глубоко сидящие глаза Дибича.

   - Чертов день! - бормочет последний. - Каждому дню, говорят, черт или ангел хвост пришивает и шапку дает. Сегодня - день писем у меня. Самых приятных, нечего сказать! Государь недоволен... Укоряет в медленности, ждет энергичных выступлений... А с чем, я вас спрошу? Все парки артиллерийские почти расстреляны. Ничего нет и для полевого боя. Не говоря об осаде... Вот, читали, что пишет Чернышев? Осадные орудия могут поспеть к нам только месяца через два, если не к середине июня даже! Я вас спрашиваю, чем я буду осаждать, из чего буду стрелять? Из себя самого, что ли... А что до тех пор делать? Стоять тут, зябнуть, мокнуть... Отбиваться от мелких отрядов, обессиливать себя, терять людей от болезни больше, чем от боя... Черт бы их подрал! Что ж? Ну, что же вы ничего не скажете, генерал?

   - Вы правы, что же мне говорить, ваше высокопревосходительство?

   - Прав?.. Да, прав! Тут, когда я налицо, так я и прав. А там, где меня нет, там я всегда виноват. Тысяча чертей!.. Хорошо еще, что полячишки присмирели... Надеются на соглашение. Как же! Ослы. Ничего, пускай. Мы выиграем время. Вы, конечно, помните: этот полковник, граф Мицельский, который дней десять тому назад был у нас парламентером, по поводу обмена пленными...

   - Как же! Ваше высокопревосходительство долго беседовали с ним наедине... Я тогда предположил...

   - Не предполагайте. Сейчас вам все скажу... Потолкуем. Дело такое... тонкое. А вы, генерал, у меня - известный дипломат. Так вот... Наше положение после гроховской драки вы знаете.

   - Д-да... хуже - трудно себе и представить...

   - Вот-вот. Но им тоже не сахар достался. И этот... граф завел речь о возможности мирного соглашения. Показал письмо нового "гетмана" тупицы Скшинецкого... Все как надо... Я щупал графчика со всех сторон... Ну, а сам только и сказал ему, что готов начать переговоры, о которых немедленно сообщу его величеству. Но в подробности никакие не входил. Думаю: чем дольше потянуть дело, тем лучше для нас.

   - И для них...

   - Они - дома. Им - всегда и все хорошо! А нас черт занес в болота над Вислой. Скоро кругом и вязанки сена нельзя будет достать. Все подобрано поляками и нами. Получаем чуть ли не хворост для костров из Бреста, за сотни верст. О чем же толковать, генерал? Кому хуже, а кому лучше?.. Дело ясное... Но слушайте... Уехал Мицельский... И до сих пор ни гу-гу. А сегодня вот из Варшавы наши дружки Шмидт и Крысиньский шлют вести. Вообще много важного... Я сейчас вам прочту. Тут шифр... Пишут насчет переговоров. Сегодня к нам явятся два парламентера. Тот же граф Мицельский и с ним - полковник Колачковский. Все с той же целью - устроить обмен пленных. Это для виду. А на самом деле - привезут условия, на которых поляки готовы сложить оружие. Мы прочтем... подумаем недельку-другую... А там - скажем свои условия! Ха-ха-ха! Которых они, конечно, принять не пожелают. Но... Поняли? Умно, а?.. Или, скажете, нет?

   - Гениально, ваше высокопревосходительство!..

   - Ну, зачем уж так?.. Не гениально, а ловко!.. Главное - выгадаем время.

   - Как знать, ваше высокопревосходительство... Отдохнут и поляки, они в лучших условиях, чем мы... И солдат их куда больше выработан, чем наш. Конечно, исключая тех, которые под командой нашего фельдмаршала пожинали лавры за Балканами. Эти "варненские львы" одни стоят целой бригады. Но - остальные полки...

   Дибич, которого покоробила громкая, льстивая похвала Толля, не щедрого на любезности, - недоверчиво сначала покосился на собеседника. Но тот сохранял такой спокойный, открытый вид, что сомнение быстро исчезло.

   - Да, остальные кадры многого оставляют желать... А эти наши дворянчики в гвардии... Будет еще нам с ними хлопот! - доверчиво и дружелюбно подтвердил Дибич слова Толля. - Но нечего гадать на гуще. Начнут поляки - не отстанем и мы. Выбьют всю армию у меня - новые батальоны придут. Будут драться, хворать, умирать... Опять придут... И снова, и снова... Две, три, четыре сотни тысяч... Полмиллиона! Пока не раздавим и армию польскую, и народ. В России черни много. На две войны таких хватит. А уж назад пойти нельзя!

   - Кто же говорит об этом, ваше высокопревосходительство! Я - меньше всех. Только полагаю, всегда надо быть готовым... Но вы правы, пока другие вопросы на очереди. Вы желали познакомить меня...

   - Да, да, - перебил живо Дибич, который от постоянно нервного возбуждения никогда не мог усидеть спокойно в кресле; теперь он пересел в нем как-то боком, повернувшись к окну, и стал разбирать записку, которую достал из кармана.

   - Это пишет Шмидт... Прусский консул в Варшаве.

   - Знаю, знаю... Что он пишет?

   - Сейчас... Нужно сообразить... Я без ключа уж помню... Кхм... Вот: "Паника улеглась..." Кхм... "Сначала Сейм, Ржонд собирались перевести... в... Черрт!.. Какие глупые названия у этих поляков!.. "В Me... хофо... хово... Мехово, бывшая резиденция братьев Гроба Господня и укрепленный замок". Дурачье! Нужны они нам очень!.. Кхм... "Но теперь сразу новая бодрость. Причины не успел узнать". Это, конечно, в надежде на соглашение со мною... с Петербургом... Ха-ха!

   - Я слушаю, генерал...

   - Кхм... "Прагу сильно укрепили. Нагрев белый листок, который вложен, получите набросок всех сооружений и сделанных там работ".

   - А-а! Это хорошо!..

   - Ну, что хорошего! Без пушек и без снарядов что мы сделаем... Да. и кроме того... Войск у них для защиты Варшавы довольно. Ну, возьмем Прагу... А потом - через Вислу надо ломиться, брать город... Нет, у меня есть новый план. Сейчас, сейчас договорим... Дочитаю... кхм... "Войска пополняются быстро, больше добровольцами, чем по набору". Болван! Утешительные новости сообщает... Кхм... "Некий Козьмян, посланный Ржондом, перехватил на пути дюка де Монтемара, чрезвычайного посла Франции в Петербурге. Дюк прямо заявил: на Англию и Австрию надеяться Польше нельзя. Франция тоже многого сделать теперь не может. Поляки доверились агентам партии Лафайета и совершили переворот, но Лафайет теперь совсем потерял влияние. Пусть поляки пришлют делегатов к царю, выразят покорность и просят о сохранении конституции, пока он, Монтемар, будет там. И в этих рамках он обещал свою помощь и содействие Луи Филиппа". Кхм... Это хорошо!.. Это мне надо было знать... Особенно сегодня... перед появлением господ парламентеров... Ха-ха... Знаете ли, генерал, - вскочил с места, походив по комнате, начал было Дибич. - Я уверен, двух недель не пройдет, мы с вами...

   - Вы хотели, ваше превосходительство, прочесть второе письмо, - мягко, но деловито перебил говоруна Толль.

   - Да, да... Интересно... Слушайте. Пройдоха этот Крысиньский, который при Диктаторе ихнем был правой рукой... Нам он оказал большие услуги. И сейчас - незаменим. Например... - Скользнув глазами по листу, Дибич нашел желаемое место и начал медленно читать, дешифрируя текст: "Парламентеры выезжают к вам двенадцатого марта. Надежды большие. Высоцкий, главный враг России и коновод военной партии, командирован в Замосцье, чтобы не узнал и не стал мешать. Скшинецкий уволил Круковецкого от командования первой дивизией. Разгорелся конфликт. С трудом дело уладили Чарторыский и Ржонд. Но разлад между главными начальниками растет. Пробуйте Шембека и Круковецкого. Батареи Праги заканчиваются. Армия сейчас считает: главное ядро - сорок батальонов линейных, семьдесят два эскадрона и сто двадцать шесть орудий, с большим запасом снарядов и прочего..." - Дибич невольно сделал паузу, поглядел на Толля, почесал за ухом и продолжал: - Кхм..." Резервы: корпус генерала Паца, новобранцы: двенадцать батальонов, шестнадцать эскадронов и четырнадцать орудий. Корпус Серавского: семь батальонов новобранцев с косами, одиннадцать эскадронов, шесть пушек. Корпус Дверницкого: три батальона, двадцать эскадронов, пятнадцать пушек. Гарнизон Модлина - восемь батальонов, Замосцье - шесть батальонов. Всего пехоты до семидесяти тысяч человек. Кавалерии - тысяч восемнадцать. Артиллерия - сто шестьдесят орудий и четыре тысячи людей. Первая дивизия передана Рыбиньскому. Стали Лысой Горе и кругом. Вторая дивизия Малаховского и третья Гелгуда в лагере под Варшавой. Четвертая пехотная генерала Мильберга - у Ко... Козеньиц... охраняет переправы вверх по Висле. Первый кавалерийский корпус Уминьского - у реки Наровы, выслан против гвардии вашей; ему доданы части: пехотный корпус стрелков и стрелковые батальоны четвертой дивизии. Второй кавалерийский корпус Лубеньского под Варшавой; генерал Скаржиньский с кавалерийскими резервами вошел в город, также и резервы артиллерийские. Генерал Дверницкий - выслан к Замосцью, чтобы вредить вам в тылу..."

   - Что!.. Как?

   - "При неудаче же, - громче продолжал Дибич, - войдет в Литву, там поднимет восстание, ударит на пути сообщения с Россией, чтобы отрезать вашу армию и помогать удару, направленному с фронта..." А, что скажете?.. Неужели этот болван Скшинецкий выдумал такую комбинацию...

   - Наверное нет! Похоже на смелые замыслы полковника Хшановского. Вы знаете его... Дельная голова... Если бы он оставался с нами...

   - Да, если бы... Мало ли что "если бы"... Вот хотел бы теперь слышать ваше мнение, генерал.

   - Дело ясно. Если донесения этого шпиона не лгут, у Дверницкого от десяти до двенадцати тысяч в отряде. Надо послать пятнадцать - двадцать тысяч людей... рассеять этот корпус, если не удастся взять его целиком в плен.

   - Поляков-то!.. Мы видели, как они сдаются... Даже холопы с косами - и те прут чуть не на самые батареи, кидаются к жерлу наших пушек. Безумцы, только и можно сказать. Отважные безумцы. Но... вы правы... Иначе ничего не остается делать. Составьте план, маршрут и сформируйте сами отряд. Я вам поручаю командование, генерал.

   - Глубоко благодарен за доверие и честь, фельдмаршал!

   - О, без лишних слов. Мы знаем друг друга не первый день. Перейдем теперь к самому главному. Вам, конечно, ясно, что выступлением Дверницкого враги не ограничатся. Я имею основание думать, что они собираются ударить на нашу линию сообщения с Брестом отсюда, с правого фланга... Теперь же... Конечно, как только убедятся, что мира им даром не получить!

   - О, сомнения быть не может. Я и то удивлялся, как они раньше не кинулись, когда наша армия была растянута на сотни верст...

   - Не догадались, и слава Богу. Подумаем о будущем... Как я уже говорил, брать сначала Прагу, потом - Варшаву - не стоит...

   - Трудненько будет, что говорить!

   - Ну, трудно... Ну, хорошо!.. Скажем даже, нельзя... для нас теперь... и даже после... Значит...

   - Мы переходим на левый берег Вислы...

   - Вы сегодня прямо пророк! Именно. Понемногу будем готовиться.

   - Ледоход начался уже вчера. Через неделю земля подсохнет. Пустимся в путь... Пока что... Пока разыграется несколько стычек... А тут - и пушки к нам подойдут осадные. И мы сможем с той стороны с запада разгромить гнездо мятежников, сломить их упорство... если они раньше сами не смирятся...

   - Прекрасный план!

   - Надеюсь... Если только?..

   - Что, ваше высокопревосходительство?

   - Если нам не помешают оттуда! - Он кивнул на север, в сторону далекой столицы. Затем, глядя прямо в глаза Толлю, проговорил значительно: - Я еще имею одну новость из Петербурга. Личного характера на этот раз... Знаете ли, генерал, что мне готовится уже заместитель?

   - Д-да... неужели? - бегая глазами и невольно бледнея под упорным тяжелым взглядом Дибича, пробормотал Толль.

   - Да... да... Вы не волнуйтесь... Или, впрочем, и для вас есть основание волноваться. Я не точно выразился... Вы тоже получите преемника.

   - Я! Но... почему?.. - совсем теряясь, спросил Толль.

   - О, не по случаю повышения, генерал. Не думайте... Просто нас обоих собираются...

   Грубым, солдатским жестом докончил Дибич свою мысль.

   - Как... и меня! - невольно прорвалось у Толля, не ожидавшего со стороны неповоротливого, медлительного умом силезца такого смелого и тонкого подхода.

   - Да, обоих! - совсем довольный, потирая руки, подтвердил Дибич. - Но мы не дадимся, не правда ли? Мы будем действовать так поспешно, что нас не успеют...

   Он повторил тот же жест и раскатился хохотом.

   Толль, натянуто улыбаясь, отирал платком свой высокий, белый лоб, покусывая от досады тонкие, красивые губы.

  

   Полковник Прондзиньский был болен больше недели.

   Нарыв в горле, не опасная, но мучительная болезнь, сопряженная с сильным жаром, держала его дома именно теперь, когда так много дел и служебных, и личных ожидало решения.

   Хотя все посещающие больного, лишенного возможности не только говорить, даже двинуть головой, уверяли его, что дела идут отлично, все тихо, Дибич сидит недвижимо, и каждая легкая стычка поляков с передовыми частями россиян кончается поражением последних, но Прондзиньский понимал, что они хотят только успокоить его, предупрежденные врачом.

   Но вот 28 марта вечером нарыв прорвался, мука прекратилась, лихорадка сразу упала.

   Крепким, целительным сном забылся впервые за десять долгих дней измученный человек.

   Снов он не видел всю ночь или заспал их... И только на заре, перед самым пробуждением, снилось ему ярко и правдиво все то, о чем он постоянно мечтал наяву.

   Богато одаренный, мечтатель по натуре, женственно-мягкий и застенчивый, робкий в личных сношениях с людьми, Прондзиньский вечно мечтал о великих воинских подвигах и в бою - перерождался. Спокойный, хладнокровный, он смотрел, как умирают другие, готовился сам умереть - и в то же время ясно все видел, прекрасно соображал и понимал, что делается вокруг, как можно использовать обстоятельства с наибольшей выгодой для своих планов.

   И в эту ночь снилась ему большая битва. Не вся, а самый решающий момент. Линия боя, сначала такая ровная, словно отмеченная линейкой на земле, - сломалась, изогнулась здесь и там... Одни отряды врезались далеко, вперед в ядро вражеской армии. Другие отступили назад под натиском врагов. Пушки с обеих сторон умолкают, потому что, громя неприятеля, можно поразить и своих, - так тесно сошлись обе армии. И вдруг он, Прондзиньский, видит, что правое крыло врага совершенно открыло себя для удара, зарвавшись в стремлении идти напролом. Он шлет приказания... Резервы польские все переливаются влево... Туда же скачет кавалерия центра... Сшибка... Правое крыло врага бежит, опрокинутое на центр... Смятение, кровь!.. Погоня! И победителя поднимают высоко на руках солдаты и офицеры, полные восторга. Но в эту самую минуту одно чье-то неловкое движение... Он попадает мимо рук... падает, падает... падает в пропасть без конца.

   Вскрикнув, Прондзиньский проснулся. Только занималась заря. Розоватый отблеск ее пробивался сквозь занавеси, опущенные на двух окнах спальни полковника, служившей ему и рабочим кабинетом.

   С наслаждением потянулся полковник, закинул за голову руки, стал думать о виденном сне, о том, что ему надо сделать сегодня, где быть... и незаметно опять заснул.

   Разбудил его звонок, задребезжавший в прихожей небольшой, но уютной, красиво обставленной квартирки, которую занимал полковник с матерью-старухой и младшей сестрой.

   Не успел Прондзиньский подняться, спустить ноги с кровати, сунуть их в туфли и протянуть руку к своему платью, лежащему на стуле рядом, как вошел денщик.

   - Пан полковник Колачковский пришел до пана полковника, - доложил он.

   - Сейчас... сейчас... Боже мой, уже десять часов... а я так заспался... Сейчас выйду... проси подождать... Венгерку, скорее, столб еловый. Ступай, скажи сейчас! - торопливо натягивая платье, хрипло, невнятно еще, словно неуверенно бормотал Прондзиньский.

   В это время раздался легкий стук в дверь и послышался тягучий, слащавый голос Колачковского:

   - А можно мне войти? Я на минуту. Не стоит беспокоиться дорогому больному.

   . - Прошу, прошу. Милости прошу пана полковника. Рад видеть. Садиться прошу... вот тут поудобнее... Трубку... Слышишь, дай, Войцех, трубку... огня...

   - Да Бога ради... Ну, можно ли так беспокоить себя... Мне, правда, почтенная пани матушка полковника сказала, что полковнику лучше. Я потому и решился... Вот, слава Богу, уж и голос есть у коханого пана Игнатия... А то ж просто беда! Самая светлая голова у нас в армии - и выбыла из строя! А тут столько нового... Пан полковник не читал еще сегодняшних газет?

   - Не успел...

   - Там лежат все... вот, на столе, под рукой у пана полковника...

   - А что такое? Я спрашивал всех, кто бывал у меня... И ничего не говорили...

   - Ну, больному... конечно... Но теперь, дал Пан Иезус, пан полковник здоров... И надо приниматься за дело... пока не поздно...

   - Не поздно... Что такое?

   - Не волнуйся, пан. Ничего дурного. Очередные гениальные... глупости нашего "мудреца" - Скшинецкого. Ты слушай, пан полковник... И не утруждай себя... Тебе еще надо беречь горло, как сказал врач. Слушай... Я все расскажу... Начну с нашей поездки с графом Мицельским к Дибичу "за миром"... из которой мы вернулись...

   - Со стыдом, я знаю!

   - Помолчи же, прошу тебя, полковник! Какой неугомонный! Я сам все скажу... Да, со стыдом... для всей Польши! Он морочил только... Не нас, а того, кто нас послал... Нашего умника - генералиссимуса... Мы с графом Михаилом знали, чем дело кончится.

   - Кто этого не знал!

   - Пан Скшинецкий! Он один! Ну-с, так принял нас Гейсмар у самых ведетов, когда мы девятнадцатого числа вторично явились за ответом. Долго толковать не стал, прямо отрезал: "Фельдмаршал, ознакомясь с письмом генерал лиссимуса Скшинецкого и с памятной запиской, составленной парламентерами, полковниками Мицельским' и Колачковским, двенадцатого марта, - считает все, там изложенное, неприемлемым и всякие переговоры прерывает. Парламентеров больше никаких принято не будет, если только они не явятся с выражением полной и безусловной покор..."

   - Шваб проклятый! - выкликнул, не сдержавшись, Прондзиньский и сильно закашлялся сейчас же.

   - Ну, я говорил тебе, не волнуйся. Береги силы и. голос. Еще понадобятся. И он не шваб, ты же знаешь, а силезец... Эти - куда хуже... Но он тоже получил перед этим пару кнутов из Петербурга. Мне наверное сказали... Знаешь, пан, наш Крысиньский имеет там друзей и многое важное узнает. Вот и теперь он передал полную диспозицию россиян. Но об этом после... Слушай далее... Как мы ни держали в секрете наши "дипломатические" переговоры, о них проведали и в войске, и в Варшаве. Даже в заграничных листках появились известия... Конечно, сам Дибич постарался. Чтобы унизить нас... "Посмотрите, мол, поляки струсили, ослабели и просят мира!" Можешь себе представить, что поднялось, какая буря закипела везде.

   - А я лежал, как...

   - Как надо лежать больному... Помолчи, пан Игнатий. Дай досказать... Вот нынче наш вождь решил оправдаться. Поместил в газетах историю переговоров, наши три пункта, которые мы оставили Дибичу, и...

   - И свое письмо...

   - Угадал, коханый! Только ты помолчи! Я все сам тебе скажу. Вот, слушай... Интересный документ!.. Ну, тут первые комплименты, пустые строчки... Насчет пленных... А... Вот! Слушай, сердце. "Пользуюсь случаем поговорить о главном, о том кровавом столкновении, о войне, которая возникла между двумя соседними, родственными по крови народами, о ее причинах, о тяжком ходе событий и о тех возможных исходах, какие предстоят для враждующих сторон. Не хочу оправдывать нашего дела, которое считаю святым и правым, но должен лишь указать на причины, вызвавшие первый взрыв и дальнейшие печальные события со дня двадцать девятого ноября и до кровопролитного боя в течение семи дней, начатого девятнадцатого марта под Вавром, законченного двадцать пятого на Гроховских полях. Десятки тысяч убитых и раненых, миллионы народных денег - вот кровавая жатва этих недолгих дней, первого месяца войны. И впереди еще ряд таких же месяцев!.. Польша решила: победить или погибнуть! Теперь вопрос: что привело наш мирный, добрый народ к такому отчаянному, может быть, самоубийственному решению?.. Конечно, не его добрая воля!.."

   - Хорошо пишет! - вырвалось у Прондзиньского. - Если бы он...

   - Так же умно поступал, - докончил Колачковский. - Ну, нельзя же от человека требовать и того, и другого. Но, слушай, пан... Дай дочитать. Дальше - еще лучше! Пан Андрей Городиский, известный журналист, недаром сидел три ночи с нашим вождем, пока они состряпали этот манифест. Слушай! "Не стану перечислять подробно тех тяжких нарушений порядка и законности, свидетелями которых была страна за долгий ряд лет... Нарушены основные законы, утвержденные монархом Александром и другими на Венской конференции. Введен добавочный пункт, заседания Сейма стали закрытыми, и народ лишен был возможности видеть, слышать, как исполняют его волю его избранники - народные представители, даже отчетов о заседаниях Сейма не печатали... Депутатов, не угодных почему-либо, подвергали аресту, вопреки праву и закону... Новосильцев и его подручники нарушили святейшие права народа, статьи закона и святость семейного очага.

   Они наводнили край продажными агентами своими, внесли порчу и разложение в недра народа! Подкуп и соблазн пускались в ход для личных целей этих людей, которые вредили столько же авторитету власти, изображаемой ими, как и благосостоянию нашей отчизны... Лучшие передовые люди народа: профессор философии К. Шанявский, демократ Зайончек, храбрый офицер, Рожнецкий, соратник Домбровского, его товарищи по оружию Шлей и Юргашко, почетный легионер полковник Блюмер и десятки, сотни других - были совращены, закуплены, из честных работников мысли и духа обратились в полицейских агентов, в "палочников", готовых предавать и избивать своих же братьев по приказу.

   Новосильцева и его помощников!.. Этого народ выносить не мог.

   Но оставим даже все прошлое. Перейдем к настоящему положению вещей. Кровь пролилась, искупила многое!.. Драгоценные жертвы принесены... Пар пролитой братской крови несется к престолу Всевышнего и просит о примирении, о прекращении резни!.. Если бы ваше высокопревосходительство согласилось со мною... Если бы вы нашли возможным представить своему повелителю все, изложенное выше... Если бы могло состояться соглашение на приемлемых для нас, для Польши, условиях, принимая во внимание честь польского народа и всю тяжесть, всю величину жертв, которые им принесены, которые он готов еще принести без малейшего ропота... Тогда, конечно, можно будет только призвать милость Божию и приступить к более подробным переговорам о заключении немедленного перемирия, а затем и полного, вечного мира..." Подпись, конечно... Ну, что скажешь, пане коханый?

   - Весь он в этом письме! Все изложил и рассудил прекрасно... А вывод сделан самый дикий, самый нелепый! Да разве возможен мир после того, что здесь писано? Они же никогда нам не простят... Они и раньше показали это ясно. А теперь...

   - Вот-вот. Так думают все. Хотя наш почтенный пан Немцевич, желающий примирить воду с огнем, и хвалит Скшинецкого за его правдивые слова насчет Новосильцева и других господ. Но... Послушал бы ты, коханый, что делалось нынче утром в кофейне... в "Гоноратке"! Что там сейчас делается!.. Я случайно зашел выпить кофе... Из дому ушел рано. Не успел... Вхожу туда, а там - осиное гнездо. И "рябчики" - обыватели, и наши петушки-офицеры, молодые, старые... Читают вслух это письмо и всю историю... Орут, кричат, ругают генерала самыми черными словами. Другие заступаются. Но мало... Вот все то же говорят: "Пишет пан гетман складно, а поступает, как трус и предатель!"

   - Так громко говорят!

   - Бог свидетель, я не лгу! Конечно, это уж... чересчур... Наш генерал не предатель. А... хуже! Да, хуже: дурак!.. Самолюбивый, упрямый дурак. И трусоват при этом! Нас никто не слышит, и я решаюсь говорить с тобой прямо, сердце Игнац. Тем более что есть еще дело...

   - Еще?.. Что такое?..

   - Мы собираемся в поход. Мы послушали Хшановского... Мы выступаем на "паничей", на гвардию, к Щучину...

   - Да это же погибель наша!

   - Я так же думаю... И говорил это, повторял много раз. Но - наш ласковый теленочек, который перед избранием своим был так мил и кроток, на первых порах тоже изображал доброго товарища, послушного голосу рассудка. Он теперь совсем стал упрямым быком. Понравился ему план Хшановского - и больше слушать он ничего не хочет! А все-таки вечерком, когда станет тебе, коханый полковник, получше... Ты попробуй и...

   - Как вечером! Сейчас надо, не теряя ни минуты! Значит, мой план он отменил... Он же соглашался... А теперь... Время уходит! Я сейчас... едем сию минуту... вместе, полковник! Гей, Войцех, мундир, поскорее!

   - Да ты с ума сошел, сердце мое! Полубольной... На мертвеца еще похожий... И поедешь спорить, волноваться... Вон у тебя слова из горла едва вылазят. Подожди... Не делай глупости...

   - Оставь, пан Клеменций. Тут - вопрос жизни и смерти... Судьба отчизны на карте. А я буду думать о себе... о дурацком нарыве... о больном глупом горле! Едем, едем...

   - Ох... Ну, что же, едем, - покорно, со своей слезливой миной согласился Колачковский.

   - Да! Где эта диспозиция россиян, о которой ты помянул? Она будет нужна... Эта... - быстро пробегая глазами листок, поданный Колачковским, сказал Прондзиньский. - Так... так!.. Превосходно... Как я и думал... Иначе быть не могло... Отлично... едем!..

   - Его вельможность пан генерал еще спит! - негромко заявил гостям важный камердинер, появляясь в богато убранной гостиной, куда ввел ливрейный лакей Скшинецкого обоих полковников. - Прошу панов полковников обождать!

   Поклонился и бесшумно исчез.

   За женой, взятой из родовитой семьи богачей Скаржин-ских, генерал получил крупное состояние и мог зажить широко, привольно, по-барски, как это было свойственно его ленивой натуре, склонной к земным наслаждениям, его влечению к удобствам в красоте.

   Повар Скшинецкого, его погреб славились по всей Варшаве. Огромный особняк с целым посадом людских, конюшен и сараев вокруг, занимаемый Скшинецким, знали все, и лучшее общество собиралось на вечерах, на обедах и ужинах, часто даваемых гостеприимными хозяевами палаца.

   Только неугомонный червь личного честолюбия, который точил и пани генеральшу не менее, если даже не больше, чем ее мужа, - заставил генерала искать высокого положения, взять на себя пост вождя армии в военное время, когда грозили лишения, чрезмерные труды, даже смерть...

   Правда, Скшинецкий старался и умел в самых необычайных обстоятельствах сохранить обычный ход и порядок своей личной жизни.

   Вставал он поздно. Его повар с целым штатом прислуги следовал за ним всюду, готовил завтраки, обеды и ужины из отборной провизии, добываемой самой невероятной ценой. И в известное время генерал садился за стол, долго оставался за ним, а затем ложился спокойно отдыхать в своей походной палатке или в отведенной для него комнате деревенского дома, как в своей роскошной супружеской опочивальне.

   Не было это проявлением особого хладнокровия, боевой храбрости, воинской отваги, а просто делом привычки. После, еды - тяжелели глаза, туманилась мысль... И сон стихийно овладевал этим выхоленным, большим, сильным человеком.

   Так же было и во всем остальном: привычка, рутина являлись самыми сильными и понятными двигателями для этой узкой, безучастной к людям души, для себялюбивого, изворотливого умом человека, каким был Скшинецкий. Но людей недалеких, особенно при первом знакомстве, он умел чаровать и привлекать к себе своим красноречием, блеском высокопарных оборотов, уменьем нанизывать сверкающей нитью красивые слова, задевать лучшие чувства, сокрытые в человеческих душах, тревожа Властителя миров, поминая отчизну, долг, славу, отвагу, решимость и вдохновение... Все то, чего не хватало самому Скшинецкому, что было далеко его душе, слетая гремящими и пустыми звуками с гибкого языка политического пустомели.

   Пока полковники лишний раз любовались знакомыми уже им картинами лучших мастеров, украшающими стены, пока они, ведя негромко разговор, много раз успели измерить из угла в угол обширный покой, где шаги оставались неслышны благодаря пушистому дорогому ковру, время медленно, но шло вперед... Вот уж бронзовые античные часы на камине, медленно отзвонившие одиннадцать ударов при появлении посетителей, снова, отмеряя первую четверть, коротко отчеканили свое нежное динь-дон...

   - Однако, - заворчал хрипло Прондзиньский, поправляя повязку на больном горле, - пан генерал не торопится... Сказал ли этот "пан камердинер" ему, что мы здесь?.. Что у нас важное дело... Или?..

   - Я полагаю, он даже не пошел будить генерала, - спокойно отозвался Колачковский. - Подождем... Кстати, еще идет кто-то... Ба, Хшановский... Вот как раз!..

   - Да, да. День добрый, полковник, - идя навстречу Хшановскому, проговорил Прондзиньский, стараясь не выдавать усилий, каких стоило ему каждое слово.

   - Матерь Божия! Воскрес из мертвых!.. Здоров, коханый Игнаций!.. А мы тут горевали;.. Пан полковник, - пожимая руку Колачковскому, обернулся к нему Хшановский. - Вы что же, панове? Вас тоже звал он пораньше сегодня?..

   Хшановский кивнул на дверь, ведущую в кабинет.

   - Нет, нас не звал... Мы сами пришли, чтобы... - начал сразу горячо Прондзиньский, но ему перехватило горло. Невольной паузой воспользовался Колачковский.

   - Прошу тебя, помолчи немного, полковник! Еще наговоримся, когда войдем туда, к генералу... Я объясню полковнику все толком... Да пан полковник и сам понял, конечно, что ты пришел говорить о своих планах... Что хочешь спорить с паном полковником и с его выводами... Что...

   - Ага... Конечно, понимаю! - прервал Хшановский. - Отлично, превосходно! Я сам рад послушать... Если я не прав, готов сознаться!.. Жаль только, что товарищ еще не совсем здоров и должен...

   - Ничего... Я потому и пришел с полковником... Если надо будет, я кое-что дополню, - примирительно заметил Колачковский, довольный, что соперники не слишком петушатся, наоборот, даже склонны выказать взаимное великодушие.

   Робкий по природе, усталый по годам, миролюбивый, добрый поляк, готовый на всякие уступки и сделки, лишь бы не возникло даже простой ссоры, тем более - революции или войны, Колачковский дружил со всеми, был хорошо принят в Бельведере у цесаревича и особенно у княгини Лович, дружил с ее сестрой пани Гутаковской, но оставался честным человеком, слугой отчизне, как и чем мог!

   Теперь Колачковский уже собирался изложить Хшановскому те основания, по которым он вынужден согласиться с планами именно Прондзиньского, а не Хшановского, когда растворилась высокая дверь и на пороге обрисовалась стройная, выхоленная фигура генерала в домашней тужурке, с газетой в руке.

   - Пожалуйте, пожалуйте, панове!.. Виноват, если заставил ждать. Знаете: моя подагра... Нет-нет да и дает себя знать!..

   Он сделал легкий жест, указывая на ноги, и в то же время посторонился, чтобы пропустить в кабинет гостей.

   Одна ступня генерала, маленькая, породистая, с высоким подъемом, почти женской формы и размеров, была одета в щегольской ботинок. А другую скрывал бархатный просторный сапог на мягкой подошве, какие обычно носят подагрики. В кабинете, ярко освещенном тремя большими окнами, можно было хорошо разглядеть, что цвет лица у генерала желтый, нездоровый, а под глазами легли синие тени, набежали дряблые складки.

   Не успели все трое произнести первые приветствия и высказать свое соболезнование г