Жданов Лев Григорьевич - Сгибла Польша!

. 250 человек защитников было задавлено численностью россиян. Там в окопах остались почти все, глядя мертвыми стеклянными очами в небо, с глубокими штыковыми ранами на челе, на груди. Только десятка два успели уйти от гибели, унося с собою своего начальника, тяжело раненного майора Красиньского...

   Теперь настал черед для "Воли". Не пришла вовремя помощь, собственными силами должен был защищаться маленький, одинокий форт. А его начали уже громить ядра восьмидесяти орудий Паскевича, подвезенные на самую близкую дистанцию.

   Отвечает "Воля" из своих пушек. Гремят залпы тысячи двухсот ружей... Но что значит это против пудовых кар-течей и ядер!

   Из первых окопов гарнизон перешел во вторые.

   Смолкают орудия "Воли"... Выбита почти вся прислуга... Нет канониров... Сам седой, могучий еще генерал Совиньский ковыляет от орудия к орудию, при помощи ездовых - заряжает, палит...

   Мало осталось снарядов... И патроны на исходе!

   - Откуси патрон!.. Заряжай... Огонь! - только и слышен голос старого воина. Волосы его разметались... Кровь сочится из небольшой раны на лбу... Он ничего не замечает. Выбита половина гарнизона. Есть ли время думать о себе!" Вдруг - радость! Грохнули 12 орудий легкой батареи, не впереди, сзади... Свои!

   Это Бем наконец явился чуть ли не к концу боя!

   Сразу легко стало на душе у старика. Да и вздохнуть хоть можно. Смутились неожиданным отпором россияне, отъезжают, прервали на время адский огонь...

   А тут - вторая радость. Бегом взбежал на холм, бурей влетел к Совиньскому на помощь сам капитан Петр Высоцкий, отец всего переворота, осуществивший с товарищами давнишнюю мечту народа в морозную, мглистую ночь 29 ноября минувшего года. Целый батальон стрелков 10-го полка привел он за собою.

   - О! И пан Петр у нас на "Воле"! Добрый знак! - крикнул старик, стараясь пересилить гром орудий, треск залпов. - Значит, "Воля" не падет! Да живет польская воля!

   - Да живет! - нашли еще в себе бодрости выкрикнуть осужденные на смерть люди...

   И излюбленная песнь зазвучала из тысячи грудей:

  

  

   Но конец был не далек!..

   Со всех сторон пошли на приступ россияне. Упорно защищаются осажденные. Но их так мало! Вот уж раненый Высоцкий опустился на землю... Перед ним - закраина люнета. Внизу - ров.

   Туда, чтобы спастись от неволи, прыгнул он... Тяжело упал, нога заныла... Он лишился чувств и был взят в плен.

   В Сибири умер Петр Высоцкий, душа того, что свершилось в ночь 29 ноября.

   Спасая жизнь, бежал постыдно майор Доброгойский. Один седовласый старец на деревяшке установил свое последнее орудие у задней стены Каплицы, чтобы обеспечить себя от нападения с тыла. Сам заряжает, стреляет... Командует последним четырем ротам 1-го полка, оставшимся на бастионе:

   - Заряжай! Огонь!.. До последнего патрона... А потом - в штыки! Не выдавай, ребята! Честь - дороже жизни! Один раз умирать! Одна Мать-Отчизна у поляка!

   По трупам своих убитых товарищей рвутся вперед россияне.

   Их уж довело до ярости такое упорное сопротивление.

   - Сдайтесь! - кричит горсти храбрецов русский полковник, пораженный этим мужеством.

   - Коли их... Вперед! - отвечает на предложение громкий голос старика генерала...

   Он и сам бы кинулся вперед, да деревяшка мешает. Слишком много трупов навалено везде... И, прислонясь спиной к своей последней пушке, со штыком наперевес ждет смерти старик, глядит ей прямо в глаза.

   Она пришла быстро... Двоих только нападающих успел заколоть штыком своим Совиньский, когда со всех сторон семь-восемь блестящих жал вонзилось в его грудь, в бока, и снова появились они на свет дневной, обагренные кровью...

   Не дрогнул, откинулся на пушку свою старик, так и застыл. Пораженные силой этого духа, остановились на миг и нападающие. Глядят, словно зачарованные, в это побледнелое, красивое лицо, гордое и после смерти. Словно чаруют их тусклые глаза трупа.

   И чудо совершилось в миг падения "Воли"...

   Как один сняли шапку солдаты российские, возбужденные боем и обычной двойной "чаркой", отпускаемой перед сражением. Как один осенили себя все крестом, шепча заупокойную молитву.

   А ближайший, бравый, седой, со многими нашивками, гренадер благоговейно смежил ресницы мертвецу и вполголоса обратился к своим:

   - Храбрая душа... Настоящий был енерал! Мир праху его!..

   Было уже два часа дня. Редуты пылали кругом... "Воля" очутилась в руках россиян. В Каплице, где укрылось около 300 женщин, стариков, детей, шла резня...

  

   Главное было сделано. Осталось уже более легкое на череду... Уже Толль, дрожа от боевой лихорадки и нетерпения, стал молить Паскевича двинуться на последний приступ, обрушить на Варшаву все полки и взять ее нынче же...

   Паскевич, осторожный, сдержанный, не теряющий головы даже от успехов, отказал решительно.

   - Я не сошел еще с ума, генерал! - отрезал он, сидя в коляске у "Воли", куда приказал везти себя после взятия этого редута. - У нас истощились снаряды... Люди падают от усталости... А вы хотите... Завтра еще посмотрим...

   Великий князь Михаил Павлович тоже согласен был с Паскевичем.

   В это время новая схватка завязалась между гренадерами князя Шаховского и эскадронами кракусов, которых подкрепляла польская пехота - 4-й и 8-й полки.

   Россияне опрокинули поляков, которые стали быстро отступать к Чистой. Российская конница всею массой, широко развернув эскадроны на Вольской равнине, кинулась было вослед, но почти носом к носу столкнулась с 36 орудиями Бема, решившего хоть чем-нибудь искупить свою ужасную вину этого дня...

   Грянули пушки Бема... За ними - орудия Рыбиньского... Легкая батарея Яблоновского... Загудели крепостные громады на валах...

   И нападающие, понеся большие потери, ринулись обратно, под защиту своих батарей.

   Упала темнота... Стихло на полях под Варшавой...

   Только тысячи лагерных костров сверкали в темноте. И догорали деревянные домики Чистой, зажженные гранатами.

  

   Печально было заседание Сейма на другое утро, 7 сентября. Мало явилось депутатов и сенаторов. Растерянность царила полная. Спорили, горячились, одни настаивали, что нельзя ждать ни минуты и "для спасения жизни обывателей, чтобы избавить их от новых "ужасов Праги", надо войти в соглашение с Паскевичем".

   Другие, ударяя себя в грудь, выкрикивали громкие фразы о мужестве, о величии Древнего Рима...

   Около 10 часов утра появился Прондзиньский и попросил слова.

   - Целое утро нынче, - сказал он, - я был вместе с президентом Ржонда генералом Круковецким у Паскевича. Беседа велась в присутствии великого князя Михаила. Как очевидец всего, что происходило вчера, как военный, - говорю прямо: защищаться больше нельзя. Это - напрасное пролитие крови. Надо войти в соглашение, тем более что оно не будет для нас позорным. Вот приблизительно его основы: сохранение нашей конституции и прежних прав, полная амнистия всем участникам борьбы... А мы должны выйти из Варшавы, сдать ее Паскевичу и ожидать дальнейших соглашений с Петербургом. Для ответа - дано перемирие, которое окончится ровно в час дня. Теперь решайте!

   Шум поднялся после этих слов... Сначала все восстали против соглашения вообще. Но стрелка близилась к роковой черте. Вот уже перешла ее... И, словно по ее воле, - загудели оружия россиян, им стали отвечать польские мортиры. Снова начался пир смерти... Первая граната разорвалась на площади перед Народным банком.

   Эти отголоски боя изменили настроение Сейма. Он уполномочил Круковецкого вести и подписать переговоры, совершить капитуляцию. Затем была выбрана особая комиссия для наблюдения за этим важным делом, и Прондзиньский поехал снова среди кипящей битвы, рискуя собственной жизнью, туда, к "Воле", к Паскевичу, чтобы сообщить ему условия сдачи.

   Вместо Паскевича его принял Михаил.

   - Граф ранен в первые же минуты сражения! - объяснил он удивленному генералу. - Но я говорю с вами от его имени, со всеми его полномочиями. Что вы привезли?

   Выслушав Прондзиньского, сделав кой-какие изменения, Михаил принял условия и послал с Прондзиньским генерала Берга.

   В Варшаве неожиданная новость ждала обоих.

   "Партия войны" взяла снова верх... Известия о ране, полученной Паскевичем, о великолепной артиллерийской атаке Бема, о поражении российской конницы подняли общий дух. Круковецкий был отставлен, заменен Бонавен-турой Немоевским.

   Уже кончился день... Стихала вторая битва... Больше 20 000 убитых и раненых унесли оба кровавых дня, А Сейм все кипел рознью, враждой. Препирались и спорили депутаты...

   Наконец, Дембинский, поставленный вождем вместо Круковецкого, предложил Паскевичу "военное, а не всенародное соглашение", помимо Сейма. Оно было принято.

   Польская армия очистила свои позиции, перешла через мост в Прагу. Сейм последовал за ней. И Ржонд, и министры... И тысячи варшавян, не пожелавших оставаться в городе, занятом россиянами. Большинство из них кончило жизнь в изгнании, во Франции, на камнях парижской мостовой. К ним мы еще вернемся в одной из следующих книг.

   Печальное зрелище представляло бесконечное шествие войск и народа, покидающего родную землю...

   Еще по мосту тянулись отступающие войска и толпы людей с мешками на плечах, с посохами в руке...

   А со стороны "Воли" - россияне с музыкой, с развернутыми знаменами вступали в покоренную столицу...

   Трагедия была кончена!

  

  

  

   Ночь настала и пронеслась... Сгустился мрак перед зарею.

   Спят Варшава и Прага. Стихли два лагеря, вчера еще враждебные, нынче просто чуждые друг другу.

   Там, за рогатками Вольскими, Мокотовскими и Маримонта, ярко еще сверкают огни российских лагерных костров...

   Поляки в предрассветных сумерках выступили на Модлин, на Плоцк... на изгнание, на тоску и нужду...

   Догорают оставленные ими у окопов Праги последние бивуачные костры...

  

   Прошло еще около месяца.

   Тихая, теплая осень стоит на Литве в этом печальном году... "Бабье лето", как называют крестьяне...

   Уже 29 сентября по российскому стилю, т.е. 11 октября по-европейски, а окна почти все настежь в дому Абламовича в его Юльянове, в обширном дедовском поместье...

   Большой праздничный день здесь нынче: день рождения самого пана Игнация. А ни один из торжественных дней в году не справляется так весело и широко в этом гостеприимном доме, как день рождения хозяина.

   Так уж заведено в роду у Абламовичей. А почему? Никто не знает, даже старая бабушка пана Игнация, почти столетняя, но еще бодрая, чистенькая такая... А она чего-чего не помнит!

   Полны комнаты гостей. Из своих усадеб, отстоящих за 80, за 100 верст, не поленились приехать добрые люди... И радостно принимают их хозяева... Всем есть место и почет...

   - А вот ночлег... Не взыщите - амбары велел прибрать. Там придется уложить панов мужчин. А пани и паненки уж как-нибудь в доме поместятся. Кто - на постелях, на диванах... А кто - и на полу...

   Довольны все... Весело бывать на именинах пана Игнация.

   Но сам он что-то грустен... И пани, жена его, и дети...

   - Больная у нас в доме, - говорят хозяева тем, кто замечает их расстройство... - Хоть и чужая, да лучше родной...

   Иным они шепчут имя больной... Другим - нет...

   Не все люди одинаковы. Дружба дружбой... А осторожность не мешает...

   Полон смеха и веселья дом.

   Только в комнатке, где лежит больная "гувернантка", Эмилия Платерувна, - тишь и покой...

   Изредка лишь осторожно скрипнет дверь, появится пани Абламович или пан Игнаций, не то кто-нибудь из дочек подойдет к большому креслу у окна, в котором на подушках полусидя покоится больная, исхудалая, восковая...

   Глаза у девушки закрыты, но сквозь истончалые веки как будто проблескивает синее пламя этих чудных, лихорадочно мерцающих глаз.

   Вот хозяин дома заглянул в тихую комнатку.

   - Что, как? - шепотом обращается посетитель к старухе няне, почти безотлучно теперь сидящей при больной.

   - Вот спит... либо - в забытьи... А бредить перестала. Так бредила жалобно, слушать даже тяжело. То литовскую песенку запоет тихонько... то нашу, белорусскую... И откуда она их только знает! А просить кого-то о чем-то начнет... Не по-нашему, не понять мне! Вот... Вот...

   Больная шевельнулась, слегка застонала, как раненая птица, и вдруг тихо, мелодично запела, вернее, запричитала по-белорусски жалобу девушки, потерявшей жениха, убитого на войне... Потом, передохнув, сделала усилие раскрыть глаза... Не смогла и снова тихо запела по-литовски:

  

   Джурью тэн, джурью сэн...

   Ньер мано бернилэ!..

  

   - Ишь, по женихе тоскует! - заговорила снова старуха. По-польски это значит: "Сюда гляну, туда гляну: нет милого друга! И вовек не будет!"

   Отирая слезы, вышел гость... А старуха снова стала дремать, ковыряя спицы вечного своего чулка.

   Прошло около получаса...

   Старушка совсем задремала, а больная открыла глаза.

   Косые красноватые лучи заходящего солнца, пронизав стекла, золотили стены комнатки, рисуя на них узор гардин и тень занавески, висящей на окне.

   Оглядевшись, девушка осторожно взяла со столика рядом питье, сделала глоток, посмотрела на дремлющую старушку и потом засмотрелась в сад, где уже деревья оделись в пурпур и золото осенней поры.

   Ее внимание скоро привлек разговор двух мужчин, сидящих в саду на скамье, недалеко от ее окна.

   Это был ксендз Гелльман, ее духовник, и еще какой-то приезжий пан. Говорил последний, и голос его, сильный, звучный, отчетливо доносился до обостренного слуха девушки.

   - Да, надежды больше нет! - говорил приезжий. - Вы, конечно, знаете, как сдали Варшаву... Как пятнадцать тысяч россиян и десять тысяч наших полегло под стенами старой столицы... И все напрасно! Измена сгубила польское дело! В Модлин пошли войска, и Сейм, и Ржонд... Да и там неурядица не стихла... По городам, как слепец с поводырем, бродили они... На горе себе, на позор... На помех целому миру...

   - И не было больше битв?! Наших - около сорока тысяч войска... И не пробовали вернуть себе волю и долю? - спросил ксендз.

   - Где там! Магнаты наши прежде всех лагерь покинули. В Париже все почти теперь. А войско... Меняли, меняли начальников... И наконец, последний... Рыбиньский... перешел со всеми границу. Оружие сложил...

   Легкий стон вырвался из груди Эмилии, которая, вся дрожа, ловила каждое слово.

   Ей не говорили истины... Утешали... обманывали... А выходит?..

   Слезы полились по исхудалым щекам.

   А приезжий в то самое время, когда слабый печальный звук прорезал тишину, обратился к ксендзу:

   - Не слыхал, святой отец, будто застонал кто близко?

   - Нет, пане Феликс... Это просто шулик прокричал... Эта птица всегда так нежно и жалобно стонет, когда за добычей гонится... Когда жертва кровью истекает у нее в когтях...

   - А... Это и люди такие бывают... Так вот какие дела, пан оТец! В Броднице грань перешел генерал. Там все сложили оружие! Тяжело было, говорят. Старые солдаты, как малые дети, плакали, рвали на себе волосы, одежду... А что поделаешь... Денег с ними было шесть миллионов! В Торне банку отдали, чтобы вернуть их в польскую казну. А сами...

   Недосказал... вздохнул только...

   Настало короткое молчание. Оба сморкались, словно и у них слезы подступили к горлу.

   - Да, великую муку перетерпела Польша и наш край за эти девять месяцев. Правда, ошибок много сделано. Дурного было много! - заговорил, наконец, ксендз Гелльман. - Но и кара тяжела! Не по силам человеческим!.. Польша... Она ровно Мария Магдалина между другими народами... Все свои ошибки и грехи, все преступления искупила великим, безмерным страданием. Что ждет ее в будущем?

   - То же, что и другие народы, жившие в неволе, пане ксендз, если сама не похоронит себя она... Страданием - она купит просветление... Прилив новых сил и возрождение ждут нашу милую родину!

   - Дай Бог! Дай Бог! - повторил ксендз. Оба поднялись и пошли, продолжая беседу. Проснулась нянька, кинула взгляд на больную и обмерла.

   Алая кровь заливала ей грудь, подол белого пеньюара, ноги, поставленные на высокую скамеечку... Лицо горело... Пересохшие губы с трудом шевелились... Одно и то же слетало с них, едва слышно:

   - Сгибла... сгибла... сгибла Польша...

   Кинулась старуха к пану Игнацию... Явился доктор, на счастье еще не уехавший домой...

   Он посмотрел, велел дать льду и, опечаленный, отошел понуря голову.

   Пришел черед ксендза Гелльмана.

   Тихо прочел он отпускную молитву после немой исповеди, видя, что умирающая не приходит в себя.

   - Absolvo te in Nominem Dei Patri et Filii et Spiriti Sancti! {Прощаю тебя во имя Господа, отца и сына и духа святого! (лат.).}

   А Эмилия, смолкнув на минуту, пока творилось таинство, словно сознавая окружающее, - после исповеди снова зашептала:

   - Сгибла Польша...

   Семья Абламовичей, в слезах, стоит вдали по углам комнаты, чтобы не отнять воздуха у больной, окружая ее постель.

   И вдруг прояснилось лицо умирающей, словно чудное что-то увидала она перед собой.

   Раскрыла глаза, оглядела всех с ясной, сознательной улыбкой. Повернула голову, будто прислушиваясь к далекому-далекому голосу и так внятно проговорила:

   - Воскреснет еще она!.. После этого наступила агония...

   Тайно похоронили Эмилию Платер, героиню Литвы, на тихом кладбище в Копцеве... Хранит Литва память своей защитницы и поборницы воли и счастья людского - народного.