Путилин Иван Дмитриевич - 40 лет среди грабителей и убийц

овсем на другом конце его. Думая, что в пьяном виде она сама забрела сюда, Ахлестова не пошла искать брата, а вернулась на постоялый двор, где переночевала, а на следующее утро уехала к себе домой, в Финляндию.

   Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не повидав брата, и пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины, но самое тщательное расследование показало, что она говорит правду.

   И тут я вспомнил о тщетно разыскиваемом нами Григорьеве-Соловьеве. С одной стороны, приметы подходили: высокий, плечистый, светлые глаза. Но с другой - темные усики, родимое пятно на левой щеке... Ничего этого в его приметах не указывалось.

   И все-таки я начал вести усиленные поиски в местах, где мог быть этот преступник. К прежним приметам добавились еще усики и родимое пятно, но... опять все было безуспешно.

   Неудачи начали меня обескураживать. А тут явилась еще одна весьма-таки ловкая "штука".

   Из квартиры купца Юнгмейстера вблизи Выборгской заставы были похищены ценное верхнее платье и золотые часы. Как была совершена эта кража, мы долго не могли понять.

   Похищенные вещи находились в комнате, где хранились и деньги хозяина квартиры. Комната запиралась особым французским замком, сделанным по заказу. Окон в этой комнате не было, она освещалась с потолка через стеклянную раму и длинную трубку, заканчивавшуюся на крыше конусообразной, стеклянной же рамой.

   В промежуток времени, когда могла быть совершена кража, с шести до десяти часов вечера, комната была заперта, и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывавшиеся, и при осмотре оказались неповрежденными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо "чудесным" образом. Мне случалось уже на своем веку видеть много ловких краж, но в данном случае я был в недоумении. И решил было уже отказаться от надежды напасть на какой-нибудь след, но в последнюю минуту решил после многих и тщетных осмотров еще раз произвести исследование. И вот я, уже один, принялся за осмотр. Что-то подсказывало мне, что секрет заключается в самой комнате. После долгих бесплодных осмотров и размышлений я остановил свое внимание на квадрате, еле-еле вырисовывавшемся на обоях почти под потолком. Взобравшись на шкаф и исследовав подозрительный квадрат, я заметил, что он представляет собой как бы очертания четырехугольной дверцы в стене. При помощи ножа я действительно открыл эту дверцу. Это была очень большая вентиляционная труба, но без вентиляционного колеса. Соединялась эта труба с давно уже не действовавшей дымовой трубой. О существовании этой трубы никто в квартире не знал.

   На стенках трубы я заметил отчетливые отпечатки недавнего трения о них какого-то массивного предмета и свежие царапины. Было ясно, что вор проник в комнату с крыши именно этим путем и тем же путем вышел обратно. Очевидно, это был человек, хорошо знакомый с устройством дома и в особенности с его трубами и печами. Само собой разумеется, что я тотчас же вспомнил о трубочистах. Мои розыски дали такой результат.

   Трубочист дома, где жил Юнгмейстер, действительно знал об этих трубах, но клялся и божился, что туда он не лазил и ничего не крал. Это, положим, и подтвердилось, но подтвердилось и то, что наивный трубочист как-то шутя говорил своему знакомому и даже "приятелю" Кондратьеву, что Юнгмейстера легко этим путем обокрасть. Кондратьев был, как описывал трубочист, высокого роста, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Ясно было, что это мой "знакомый незнакомец"...

   Но где жил этот Кондратьев, где его можно было найти, об этом трубочист решительно ничего не знал, тем более что со времени кражи и даже за несколько дней до нее, он потерял своего приятеля из виду. Трубочист, однако, сообщил, что у Кондратьева была подруга, но где она и чем занимается, было неизвестно.

   В эти же дни произошло новое преступление. На Невском проспекте недалеко от Лавры нашли задушенного парня с поясным ремнем на шее. Это был ученик часовых дел мастера Иван Глазунов. Из дознания обнаружилось, что вечером накануне убийства несчастный ученик пьянствовал в трактире "Старушка". У него были серебряные часы с цепочкой. С ним сидел и поддерживал компанию рослый, плечистый человек лет тридцати пяти, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Трактирщик хорошо запомнил его лицо. Это был, несомненно, опять тот же Кондратьев.

   Дерзость и наглость этого злодея просто поражали. Однако, хотя он вертелся тут же, как говорится, под носом, мне не удавалось его изловить. Надо было найти женщину, подругу Кондратьева, под фамилией которого, как я был уверен, скрывался Соловьев-Григорьев.

   По словам трубочиста, подруга преступника была без места. Я ухватился за это.

   "Если она без места, - думал я, - то ютится скорее всего где-либо на квартире, занимает, может быть, "угол".

   Я мобилизовал своих агентов женского пола. В подвальном помещении дома де Роберти близ Сенной площади держал квартиру из одной комнаты и кухни отставной фельдфебель Горупенко. Сам Горупенко с женой и четырьмя детьми ютился в комнате, а кухню отдавал под "углы" квартирантам. Таких квартирантов в кухне проживало до восьми человек. Теперь же, по случаю летнего времени, было лишь четверо: официант из трактира "Бавария", повар-пьяница без места, хромой нищий и крестьянская девушка, занимавшаяся поденной стиркой белья до приискания себе постоянного места.

   К этой-то компании квартирантов присоединилась одна из моих самых опытных агентш, Федосова, выдававшая себя за работницу на папиросной фабрике Жукова, где она действительно работала раньше, до своего замужества. Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, как водится, должна была справить новоселье, то есть поставить водку и закуску. Когда мужчины перепились и разошлись по углам, женщины разговорились.

   - Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, - начала разговор Федосова.

   - Да я и на хороших местах живала, - ответила несколько подвыпившая подруга, - да нигде из-за "моего" не держат - больно буен. Придет проведать да и наскандалит. Ну а господа этого не любят.

   - А он солдат али пожарный, твой-то?

   - Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила. Каждый месяц по четыре целковых чухонке даю за него.

   - А отец-то помогает?

   - Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. "Пошли, говорит, нашему-то..." Вот, приходил недавно, франтом вдруг разрядился... Да и мне вдруг принес полусапожки и два бурнуса. "Где ж ты, - спрашиваю, - столько пропадал?" "А там, - говорит, - был, где меня теперь нет..."

   Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула.

   - Двенадцатый час, - проговорила она.

   Женщины разошлись, несмотря на то, что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.

   На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова - ко мне.

   Вечером, часов в десять, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.

   - Что ты. Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли. взгрустнула? - начала разговор Федосова.

   - Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся...

   - Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он, видишь, какие тебе полусапожки в подарок принес.

   - Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. "Яша, - говорю ему, - опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!"

   - Ну а он-то что на это сказал?

   - "Молчи, - говорит, - дура! И в Сибири люди живут".

   - Молодец! Храбрый, значит!.. Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего, страсть это, как я обожаю военных людей. У меня самой военный... - с воодушевлением произнесла новая "подруга".

   - На этой неделе обещался побывать. "Жди, - говорит, - около ночи".

   Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева. Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.

   Прошла неделя. На восьмой день, взяв с собой городового, отправился я на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него в полуоборот я вздрогнул... Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке... "Это он!" - подумал я. Нельзя было терять ни минуты.

   - Это ты, Соловьев? - откликнул я его.

   - Да, я, - послышался ответ.

   И когда мужчина обернулся, мы оказались лицом к лицу.

   Я схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где, как потом оказалось, у него был нож. Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями нам удалось крепко скрутить его руки веревкой.

   На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, из-за которых и был задушен ученик часовых дел мастера Иван Глазунов. Преступника оставалось только уличить и добиться от него признания.

   - Яков Григорьев! - начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. - Ты обвиняешься в побеге из этапной Царскосельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова с ограблением, а также в краже платья и часов у купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы.

   - Что из тюрьмы бежал - это верно, а в другом не виноват, - ответил он.

   - Ну а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?

   - В магазине купил... А где, в каком месте - не припомню.

   - Ну а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи? Тоже купил?

   - Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба. И затем на все вопросы, где он находился все время с момента побега, Яков отвечал: "Не припомню" или "Был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал".

   - Вот, ваше благородие! - вдруг нагло проговорил он. - Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы Ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову да и бежать отсюда. Семь бед - один ответ!

   - Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой встретит, - проговорил я, в упор глядя на Якова. - А что свидетелей нет... так ты их увидишь.

   Я позвонил. На зов явился городовой.

   - Сколько у нас арестованных?

   - Шестеро, - ответил городовой.

   - Введи их сюда.

   Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.

   - Введи сюда Ахлестову, - сказал я.

   Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней:

   - Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?

   Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем без колебаний подошла к Якову Григорьеву.

   - Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала...

   - Ври больше! - со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть растерянность, сказал Григорьев.

   - Введи теперь сидельца из трактира "Старушка"!

   Ввели сидельца.

   - Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе неизвестного вам человека. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца?

   - Это они-с будут! - решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.

   Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.

   - Ну что скажешь теперь? - обратился я к Якову.

   - Это все пустое! - проговорил он, тряхнув головой. - Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!

   - Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики. Есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь...

   На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой. Она чистосердечно рассказала все, что знала.

   - А давно ты знакома с Яковом?

   - Да больше трех лет.

   - И ребенок есть у тебя?

   - Да, мальчик. Только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание в деревню за Вторым Парголовом.

   - А как зовут этого чухонца?

   - Лехтонен.

   - Как-как? - переспросил я удивленно. - Ты верно запомнила имя?

   - Да как же не помнить, ведь я там раз пять побывала. С год назад, положим... Все не успевала теперь...

   - Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?

   - Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят... Только вот вчера, - продолжала Мария, - я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала...

   Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марию повлиять на Григорьева.

   - Ну а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой... А убил его отец твоего ребенка и твой любовник Яков Григорьев!

   Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком "Яша убил!" грохнулась на пол. Допрос был окончен.

   Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виноват. Я велел ввести Марью Патрикееву.

   - Вот, уговори ты его сознаться во всем, - сказал я, - Он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего собственного.

   - Яша, неужели это ты убил его? Ведь как он любил нашего Митю, как родного! - захлебываясь от слез, проговорила Марья.

   - Что ты, дура, зря болтаешь? Разве Митюха у него был? - проговорил тихо Яков.

   - У него, у него!.. Как свят Бог, у него! Скажи мне по душе, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!

   - Моя вина! - глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. - А только, видит Бог, не знал я, что мальчонок-то наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник... Видно, Бог покарал. Во всем я теперь признаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу! И он начал свою исповедь.

   Об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера было достаточно сказано выше, но рассказ об убийстве ученика Глазунова, как наиболее характерный, привожу целиком.

   - В шестом, должно быть, часу утра, - начал свою исповедь убийца, - я зашел на постоялый двор, что в Самсоньевском переулке, выпил водки, пошел к Марье и передал ей вещи купца для продажи. На вырученные шестнадцать рублей пятьдесят копеек я пьянствовал по разным трактирам, а ночевал в Петровском парке. На той неделе в одном трактире завел я знакомство с Иваном Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и я тут же решил, что убью его и возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду.

   Когда трактир стали запирать, я вышел с ним и стал его звать пойти вместе к знакомым девицам. Он согласился, и мы пошли. По дороге он все спрашивал меня, скоро ли мы дойдем. Я ему говорю: "Сейчас" - и все иду дальше, чтобы не встретить никого на пути. Как прошли Лавру, я тут и решился. Дал ему подножку, сел на него и ремнем от штанов стал душить. Сначала малый-то боролся, да силенки было мало, он и стал просить: "Не убивай! Дай еще пожить, возьми все..." А потом как кринет: "Пусть тебе за мою душу Бог отплатит, окаянный!" Тут я ремень еще подтянул, и он замолчал. Снял я с него часы и кошелек достал, а там всего-навсего сорок копеек. Посмотрел я на него, и такая, ваше благородие, меня жалость взяла! Лежит он такой жалкий, глаза широко раскрыл и на меня смотрит. "Эх, - думаю, - загубил Божьего младенца за здорово живешь!" И пошел назад, к Невскому, зашел в чайную, потом в трактир, а из трактира к Марье. Отдал ей часы и велел заложить их, а сам пошел опять шататься да пьянствовать. Как перед Богом говорю, ничего не знала Марья о моих злодействах, не погубите ее, ни в чем она не причастна.

   Этой просьбой Яков закончил свою исповедь.

   Спустя пять месяцев Якова Григорьева осудили. Его приговорили к двадцатилетней каторге.

  

   Вспоминаю это старое дело исключительно потому, что я сделал первоначальный розыск и дознался до истинного преступника исключительно путем логического вывода и соображений и долгое время считал это дело самым блестящим в моей практике.

   13 июня 1859 года на Выборгском шоссе был найден труп с признаками насильственной смерти. А следом за этим, в ночь с 13-го на 14 июня на даче купца Х-ра, подле самой заставы, через открытое окно неизвестно кем была похищена разная одежда: два летних мужских пальто, брюки, полусапожки, шляпа, зонтик и дамское серое пальто.

   Граф Шувалов поручил мне расследовать оба эти дела. Я тотчас отправился на место преступлений. Сначала - к убитому. По Выборгской дороге, совсем недалеко от Петербурга, сейчас же у канавки еще лежал труп убитого. Человек лежал на боку, голова его была проломлена, среди сгустков крови виднелся мозг и торчали черепные кости. Он был без сапог, в красном шарфе и серой чуйке поверх жилета со стеклянными пуговицами. По виду это был типичный чухонец.

   Я стал производить внимательный осмотр. Шагах в пяти от края дороги на камне я увидел несомненные следы крови. Черная полоса тянулась до того места, где лежал труп. На дне канавки я нашел топор, на обухе которого вместе с кровью приклеился пук волос, а подле камня - дешевую трубку.

   После этих находок мне ясно представилась картина убийства. Чухонец мирно сидел на камне и, быть может, курил трубку, когда к нему подкрался убийца и нанес ему смертельные удары... Своим или его топором. Вероятно, его, потому что иначе убийца унес бы его с собой, дорожа все-таки вещью и побоясь улики.

   После этого я отправился на дачу Х-ра. Это была богатая дача с огромным садом, совсем рядом с Выборгской заставой. На дорогу выходил сад, окруженный невысоким забором. Вдоль него тянулась дорожка к крыльцу дачи, выстроенной в глубине сада и выходившей одним боком во двор.

   Я вошел в дом и позвал хозяев. Хозяевами оказались толстый немец и молодая тоненькая немка.

   - А, это вы! - заговорил тотчас немец, вынимая изо рта сигару. - Ошень рад! Находите наш вещи!

   - О да! - пропела и его жена. - Найдите наши вещи!

   - Приложу все усилия, - отвечал я. - Будьте добры показать мне теперь, откуда была произведена кража.

   - Просим, пожалста! - сказал немец. - Тут, сюда!

   Я прошел следом за ними в большую комнату с верандой, выходившей в сад.

   - Вот, - объяснил немец, - здесь лежал мое пальто и ее пальто, и ее зонтик, короший с кружевом зонтик, а тут, - он открыл дверь в маленькую комнату, ведшую в спальню, и показал на диван, - лежал мой теплый пальто и были ее сапожки и мои... Понимаете? - он подмигнул мне и показал на брюки, а его немка стыдливо потупилась.

   - И все украл! Сто рублей! Больше! Ее пальто стоил мне шестьдесят рублей, и она носиль его только три года.

   - Вы не можете ни на кого указать?

   - Нет! У нас честный служанка, честный дворник! Вор входил в окошко. Сюда.

   Он снова вернулся в большую комнату и указал на окошко. Я выглянул из окна. Оно было аршина на два от земли, но доступ к нему облегчался настилкой веранды, которая подходила под самое окошко.

   Я перекинул ноги и очутился на веранде. Затем спустился в сад и тщательно осмотрел его, причем со мной оказались и хозяева, и дворник, и старая немка-служанка. Мои поиски сразу же увенчались успехом. У самого забора, под кустами, я нашел брошенную солдатскую шинель. Я ее тотчас обыскал и за обшлагом рукава обнаружил бумагу.

   Это был паспорт на имя финляндского уроженца Израеля Кейтонена. Больше не нашел ничего, но этого для меня было достаточно. Я попросил подробно описать мне украденные вещи, потом распрощался с немцами, сказал, что тотчас извещу их, как только найду вещи, и отправился назад, к убитому, которого по моему указанию перевезли в Красное Село.

   Приехав туда, я зашел по очереди во все кабаки и постоялые дворы, спрашивая, не видал ли кто Кейтонена.

   - Третьего дня он у меня работал, - сказал мне наконец один из зажиточных крестьян. - Дрова колол. А тебе на что?

   - А вот сейчас узнаешь, - ответил я ему и повел его к трупу.

   Крестьянин тотчас признал в убитом Кейтонена. Первый шаг был сделан - личность убитого выяснена. Я поехал домой.

   Солдатская шинель, и в рукаве ее паспорт убитого. Несомненно, хозяин этой шинели овладел паспортом убитого, а следовательно, он и совершил убийство. Эта шинель очутилась в саду ограбленной дачи. Несомненно, тот же человек совершил и кражу. Кем же он может быть? Ясно как день, что он солдат, и солдат беглый, которому форменная шинель только обуза.

   Исходя из этих соображений, я начал свои поиски со справок во всех войсковых частях, находящихся в этом районе, и в тюрьмах. На другой день я получил сообщение, что в ночь на двенадцатое число из этапной тюрьмы бежал арестант, рядовой Вологодского пехотного полка Григорий Иванов.

   Я немедленно отправился в Красносельскую тюрьму и получил сведения об этом Иванове. Для меня уже не было сомнения, что это он и убийца, и вор.

   Оказалось, что ранее он был задержан как вор и дезертир и до того, как его перевели в эту тюрьму, содержался в Петербургском тюремном замке под именем временно отпускного рядового Несвижского полка Силы Федотова.

   В тот же день я был в тюремном замке, где меня отлично знали все служащие и многие из арестантов.

   - С чем пришли? О ком справляться? - радушно спросил меня смотритель.

   Я объяснил.

   - А, этот гусь! Весьма возможно, что он. Чистый разбойник. Поймали его на краже, он сказался Силой Федотовым. Мы уже хотели его в Варшаву гнать, да один арестант признал в нем Иванова. Решили гнать в Вологду, а он, оказывается, из тюрьмы бежал.

   В наш разговор вмешался один из помощников смотрителя.

   - Он, ваше благородие, кажись, вчера сюда приходил. Показалось мне так.

   Смотритель даже руками развел.

   - Врешь ты! Не может быть такого наглеца.

   - Я и сам так подумал, а то бы схватил. И был в штатском.

   - А с кем виделся? - спросил я.

   - С Федйкой Коноваловым. Ему через пять дней выпуск.

   Я кивнул головой.

   - Отлично! А не можешь ли ты, братец, припомнить, как он был одет?

   - В штатском, - ответил помощник, - спинжак это коричневый и брюки словно голубые и в белых полосках.

   - Он! - невольно воскликнул я, вспомнив описание брюк, украденных у немца. Я обратился к смотрителю.

   - Будьте добры теперь показать мне этого Коновалова, но так, чтобы он этого не видел.

   - Ничего нет легче, - ответил смотритель и обратился к помощнику: - Петрусенко, приведи сюда Коновалова!

   - Слушаю-с! - сказал помощник и вышел.

   - А вы, Иван Дмитриевич, - обратился ко мне смотритель, - идите сюда и смотрите в окошечко.

   Он открыл дверь с крохотным окошком и ввел меня в маленькую комнатку. Находясь в ней, я через окошко свободно видел весь кабинет смотрителя.

   - Отлично! - сказал я.

   Смотритель закрыл дверь. Я расположился у окошка. Через минуту вошел Петрусенко с арестантом.

   Смотритель стал говорить с ним о работе в мастерской и о каком-то заказе, а я внимательно изучал лицо и фигуру Коновалова.

   Невысокого роста, приземистый, плечистый, он производил впечатление простоватого парня, и только голова его, рыжая и огромная, являлась как бы отличительным признаком.

   Смотритель отпустил его, я вышел.

   - Ну, что? Довольны?

   - Не совсем, - отвечал я. - Мне надо будет его посмотреть, когда вы его выпустите уже без арестантской куртки.

   - Ничего не может быть легче, - любезно ответил смотритель. - Приходите сюда в девять часов утра двадцатого числа и увидите.

   Я поблагодарил его и ушел.

   План мой был таков: неотступно следить за этим Коноваловым на свободе и через него найти Иванова. Если Иванов был у него в тюрьме, зная, что тот скоро выйдет на волю, то. несомненно, с какими-нибудь планами, и, несомненно. Коновалов, выпущенный на свободу, в первый же день встретится с ним. А приметы Иванова, кроме этих синих брюк с белыми полосками, я узнал от смотрителей обеих тюрем, где он сидел.

   По их описаниям, это был человек среднего роста, худощавый, с маленькой головой, черненькими усиками и большим носом. Положим, с такими приметами можно встретить в течение получаса полсотни людей, но знакомство с Коноваловым, а также брюки в полоску - это уже что-то.

   Я был уверен, что Иванов от меня не уйдет, и позвал к себе на помощь только шустрого Ицку Погилевича, о котором уже упоминал в деле о "душителях".

   Объяснив ему все, что он должен делать, двадцатого числа к девяти часам утра я был в тюремном замке. Погилевича я оставил на улице у дверей, а сам прошел к смотрителю и опять укрылся в каморке с окошком.

   Коновалов вошел свободно и развязно. На нем были серые брюки и серая рабочая блуза с ременным кушаком. В руках он держал темный картуз и узелок, вероятно, с бельем.

   Смотритель поговорил с ним с минуту, потом выдал ему деньги, его заработок, паспорт и отпустил. Тот небрежно кивнул смотрителю, надел картуз и вышел.

   Я тотчас выскочил из каморки и хотел бежать за ним, но смотритель добродушно сказал:

   - Можете не спешить. Я велел попридержать его, пока не выйдете вы. А теперь, к вашему сведению, могу сказать, что у них на Садовой, в доме де Роберти, нечто вроде притона. Вчера один арестант рассказывал.

   Я поблагодарил его, поспешно вышел на улицу и подозвал Погилевича. Мы с ним перешли на другую сторону, и я стал прикуривать у него папиросу.

   Через минуту вышел Коновалов. Он внимательно поглядел по сторонам, встряхнулся и быстро пошел по направлению к Никольскому рынку.

   - Не упускай его ни на минуту! - сказал я Ицке, указав на Коновалова, и спокойно пошел по своим делам.

   На другой день Ицка явился ко мне, сияя.

   - Ну, что? - быстро спросил я его.

   - Я все сделал. Они вместе, вдвоем, и в том доме!

   - Сразу и встретились?

   - Нет, много работы было. Уф, совсем заморил меня!

   И начал рассказывать.

   - Как он пошел, я за ним. Ноги у него длинные, идет так-то скоро, як конь. Он - в самый двор Никольского рынка. Я за ним... ну а по лестнице идти побоялся, вдруг догадается! Я и остался ждать. Ждал, ждал, думал, уж он прочь убежал, а он идет с каким-то евреем. Потом я узнал - Соломон Пинкус, старыми вещами торгует... Вышли они, Пинкус ему что-то говорит и рукой машет. Я совсем близко подошел и хотел послушать, но они на улицу вышли, и Пинкус только сказал: "Так смотри же!", а тот ответил: "Знаю!" - и разошлись.

   Я перебил словоохотливого Ицку, крикнув нетерпеливо:

   - Ты мне про Иванова говори! Видел его?

   - Ну и как же! - обиделся Ицка.

   - Так про это и рассказывай!

   Ицка скорчил недовольную рожу и торопливо передал результаты своих наблюдений. Коновалов прошел в портерную на Фонтанке, у Подьяческой, и там встретился с Ивановым, который его поджидал. По описанию внешности, и опять же брюки, это был, несомненно, он. Ицка сел подле них, закрывшись газетой, и подслушал беседу, которую они вели на воровском жаргоне. Судя по тому, что он услышал, они сговаривались совершить грабеж с какими-то Фомкой и Авдюхой. После этого они вышли, заходили еще в кабаки и в пивные и наконец прошли в дом де Роберти, где находятся и сейчас.

   - Ну, а если их уже нет? - спросил я.

   - Тогда они придут туда снова, - спокойно ответил Ицка.

   Я молча согласился с ним и торопливо оделся.

   - Ваше благородие! - обратился ко мне Ицка. - Если бы вы дозволили мне выследить их грабеж, мы бы их на месте поймали.

   Я отказался.

   - И грабежа бы не было!

   - Его и не будет, если мы Иванова арестуем.

   Ицка грустно вздохнул и поплелся за мной. Я пришел в ближайшую часть и попросил у пристава мне в помощь двух молодцов. Он мне тотчас представил двух здоровенных хожалых.

   Я приказал им переодеться в штатское платье и идти с Ицкой, чтобы по моему или его приказу арестовать преступника.

   На Садовой, в нескольких шагах от Сенной, находился этот знаменитый в свое время дом де Роберти, кажется, не описанный в "Петербургских трущобах". А между тем это был притон едва ли не чище Вяземского дома. Здесь было десятка два тесных квартир с "угловыми" жильцами, в которых ютились исключительно убийцы, воры и беглые, здесь содержатели квартир занимались скупкой краденого, дворники - укрывательством, и, стыдно сказать, местная полиция имела с жильцов того дома доходные статьи. К воротам этого-то дома я и отправился сторожить свою дичь.

   Часа два я бродил без толка, пока наконец Иванов не вышел на улицу. Я узнал его сразу, не увидев даже Коновалова, который шел позади. Узнав же, я зашел ему за спину и окрикнул:

   - Иванов!

   Он быстро обернулся.

   - Ну, тебя-то мне и надо, - сказал я, подавая знак своим молодцам.

   Спустя двадцать минут он уже был доставлен в часть, где мы вместе с приставом сняли с него первый допрос.

   Поначалу он упорно называл себя Силой Федотовым и от всего отпирался, но я сумел сбить его, запутать, и он сделал наконец чистосердечное признание.

   Все мои предположения оказались совершенно правильными.

   В ночь с двенадцатого на тринадцатое июня он бежал из Красносельской этапной тюрьмы, разобравши забор. За ним погнались, но он успел спрятаться и на заре двинулся в путь.

   Близ дороги он увидел чухонца и попросил у него курнуть. Чухонец радушно отдал трубку. Он ее выкурил и возвратил. Чухонец стал ее набивать снова, и тогда беглому солдату явилась мысль убить его. Он поднял топор, лежавший подле чухонца, и хватил его обухом по голове два раза.

   Удостоверившись, что чухонец убит, он снял с него сапоги, взял паспорт и пятьдесят копеек, сволок труп в сторонку и зашагал дальше.

   Не доходя до заставы, он увидел, что в нижнем этаже дачи открыто окно. Он перелез через забор, снял с себя сапоги и шинель, взял в руки здоровый камень и влез в окошко.

   Забрав все, что можно, он надел одно пальто на себя, другое взял в руку и ушел, оставив в саду свое, солдатское. Преступник указал место, куда продал вещи Х-ра.

   - И вещи-то дрянь, - окончил он признание, - всего двенадцать рублей выручил.

   Я разыскал все вещи и вернул их хозяевам, сказав, что прекрасные его брюки пока носит вор.

   - Нишего, - заявил немец, - я велю их вымыть! - и потребовал возвращения брюк.

   Оба преступления были совершены тринадцатого июня, а двадцать третьего я представил все вещи и самого преступника.

   Шувалов высказал удивление моим способностям, но я в то время и сам был доволен и гордился этим делом, потому что все розыски были сделаны мной только на основании логически построенных соображений.

  

   Коротенький Гусев переулок, соединяющий Лиговку со Знаменской улицей, в то время не был еще застроен пятиэтажными домами и казался огороженным с двух сторон заборами. За заборами раскинулись широкие дворы с садами, а в середине дворов стояли обыкновенно одноэтажные деревянные домики, невдалеке от которых размещались конюшни, сараи, ледник, прачечная и дворницкая избушка.

   Дом, в котором произошло это странное убийство, был двухэтажным. В нижнем этаже жил майор Ашморенков с женой, сыном-кадетом и прислугой. На втором этаже в мезонине проживал домохозяин, коллежский советник Степанов.

   В июне месяце 1867 года рано утром в Духов день майор, его жена, сын и девушка-прислуга были найдены убитыми.

   Было десять часов утра. Я только что приехал с дачи в своей одноколке, когда запыхавшийся квартальный ввалился ко мне и прокричал:

   - Страшное убийство! Двое, трое, четверо!

   - Где?

   - В Гусевом переулке.

   - Едем.

   Захватив с собой одного из агентов, ловкого Юдзелевича, я прыгнул в одноколку и поехал, приказав оповестить судебные власти.

   У ворот и во дворе уже толпились зеваки. Будочники отгоняли их, переругиваясь и крича до хрипоты. У крыльца меня встретили бледные пристав и помощник.

   Я прошел за ними в квартиру майора. Картина, представшая перед глазами, произвела на меня страшное, незабываемое впечатление. Я вошел не с крыльца, а через кухню, дверь в которую приказал отворить пристав. Ставни уже были распахнуты, и ясный летний день весело сверкал в чистеньких комнатах, оскверненных ужасным преступлением.

   В просторной, чистой и светлой кухне ничто не указывало на преступление, но едва я дошел до порога внутренней двери, как наткнулся на первую жертву преступления. Молодая девушка в одной сорочке лежала навзничь, раскинув руки, на самом пороге. Вокруг ее головы стояла огромная лужа почерневшей крови, в которой комом свалялись белокурые волосы. Застывшее лицо выражало ужас. Мне объяснили, что это Прасковья Хмырова, служившая у Ашморенковых в горничных второй год.

   Я прошел дальше. В спальне майора на постели, залитой кровью, лежал огромный, полный мужчина. Смерть застала его врасплох. Брызнувшая из проломленного черепа кровь, перемешанная с мозгами, запятнала всю стену.

   - Экий ударище! - проговорил пристав. - Какая сила!

   Мы вернулись назад и через сени вошли в гостиную. Солнце ярко ударяло в окна, глупая канарейка заливалась во весь голос, и от этого картина показалась мне еще ужасней. Посреди пола в одной рубашке, раскинув руки, лежал мальчик лет тринадцати, тоже с проломленной головой. На диване ему была постлана постель, преддиванный стол был отодвинут, на кресле лежала его одежда с форменным кадетским мундирчиком. Удар застал его спящим, потому что подушка и белье были смочены кровью, но потом, вероятно, он соскочил с постели, а второй и третий удары настигли его, когда он был на середине гостиной. Он упал и в предсмертной агонии вертелся волчком на полу, отчего вокруг него на далеком расстоянии были разбрызганы кровь и мозги... Но лицо мальчика было спокойно.

   Наконец, мы вошли в спальню жены майора и в ней нашли мирно лежащую, как и майор, маленькую полную женщину. Вся кровать, весь пол были залиты кровью. Голова ее также была проломлена.

   Мой Юдзелевич тут же, в гостиной, на стуле нашел и орудие преступления. Это был обыкновенный гладильный утюг весом фунта в четыре. Острый конец его был покрыт толстым слоем запекшейся крови и целым пучком налипших волос.

   Убийство, несомненно, было произведено с целью грабежа. Ящики стола в кабинете майора были выдвинуты и перевернуты, ящики комода жены тоже, буфет в столовой, горка в гостиной и, наконец, сундук и гардероб - все было раскрыто настежь и носило следы расхищения.

   Картина убийства выяснилась. Сперва был убит майор, затем его жена, потом сын-кадет и, наконец, горничная. Одно обстоятельство приводило меня в недоумение. Судя по утюгу, убийца должен был быть один, но как он мог решиться один на убийство четырех? Мне казалось это невозможным, и я решил, что действовали непременно два-три человека.

   Как вошли и скрылись преступники? Двери в кухню оказались запертыми на крючок, парадная дверь - на ключ, но когда я стал искать этот ключ, его не оказалось. И мне опять представилось, что убийцы, как свои. вошли в квартиру, а когда совершили убийство, то ушли через парадную дверь, заперев ее на ключ, который унесли с собой.

   Осматривая кухню вторично, в углу за плитой я нашел доказательства того, что убийцы пытались смыть кровь. Грязная кровавая вода была слита в ведро. Тут же валялась скатерть, которой убийцы вытирались. В тазу была мыльная вода, но уже без крови.

   Тем временем приехали судебные власти. Мы повторили осмотр, доктор занялся трупами, а мы начали опрос. Юдзелевич втерся в толпу и толкался то во дворе, то на улице, прислушиваясь к разговорам и пересудам.

   На основании показаний домохозяина, прачки, приходившей в то утро за работой и поднявшей тревогу, а также отчасти дворника жизнь майора была воспроизведена в подробностях. Он был в отставке уже шестой год. Их сын третий год учился в кадетском корпусе и приходил домой накануне праздников, а уходил или вечером в праздник, или на другой день рано утром. Дочь их вышла замуж и пять лет, как жила в Ковно.

   Майор с женой вели жизнь замкнутую и совершенно спокойную. Они вставали в семь-восемь часов и пили чай. Потом она хлопотала по хозяйству, а он читал газету и шел гулять. В два часа они обедали, после обеда спали, потом пили чай. Она занималась вязанием, штопаньем, он же курил трубку и раскладывал пасьянс. В девять часов они ужинали и расходились спать. В гости к ним почти никто не ходил, они тоже, и домохозяин доставлял майору большое