Путилин Иван Дмитриевич - 40 лет среди грабителей и убийц

удовольствие, когда спускался к нему поиграть в шашки и послушать его рассказы о Севастополе.

   Жили они бережливо, но не скупо, имели всего вдоволь, и домохозяин, указав на опустошенную горку, сказал, что в ней стояли чарки и стопки, лежало столовое серебро, много золотых иностранных монет, ордена и три пары золотых часов. Держали они двух слуг, но в последние дни рассчитали кухарку Анфису за ее грубость. А кухарка Анфиса была женой ранее служившего в этом доме в дворниках крестьянина Петрова.

   Мною были опрошены водовоз, поставлявший в дом воду, булочник, молочник, прачка и дворник.

   Дворник почему-то сразу произвел на меня неприятное впечатление. Рябой, скуластый, с острыми, прищуренными глазами, он показался мне продувной бестией. Служил он у Степанова второй год. Я стал спрашивать его о порядках в доме.

   - Порядки обыкновенные, - отвечал он. - Зимой в восемь часов, а летом в десять я запираю ворота, калитку и все. Когда назначают, дежурю.

   - В эту ночь ты был дежурным?

   Он замялся, потом нехотя ответил:

   - Был.

   - И калитку запер в десять часов?

   - Так точно.

   - И никто тебя не беспокоил, и никого ты не видал?

   - Никого.

   - Днем уходил куда-нибудь?

   - Никуда.

   - И у майора никого не было?

   - Никого.

   - Другого выхода со двора, кроме ворот, нет?

   - Нет, кругом забор.

   На этом и окончился первый допрос. К этому времени доктор составил акт осмотра. Все жертвы, несомненно, были убиты одним и тем же орудием, вернее всего - найденным утюгом. Майору нанесли два удара, жене его - тоже два, мальчику - три, а горничной девушке - пять, из которых каждый был смертелен.

   Впечатление в городе от этого преступления было ужасное. Куда ни обернешься, к каким речам ни прислушаешься, везде только и слышишь об убийстве в Гусевом переулке. Гусев переулок опустел. Все, жившие в нем, в паническом страхе поспешили оставить свои дома и квартиры. Сам Степанов тотчас же съехал в меблированные комнаты, повесив у себя на воротах доску с надписью: "Сие место продается". И потом многие петербуржцы избегали Гусева переулка, как проклятого места, и только после того, как он застроился каменными громадами, память об этом преступлении начала мало-помалу сглаживаться.

   Я вернулся домой весь погруженный в размышления о преступлении. Картина убийства, как мне казалось, представлялась ясной. В убийстве участвовало несколько человек. Убивал, может быть, один, а может, и двое, и трое, но грабил, несомненно, не один. Ушли они через дверь из сеней, но куда девались потом, как скрылись с узлами - было неведомо, так как калитка была на запоре и другого выхода не было. Очевидно, их выпустил кто-то... Но кто? И тут я подумал о дворнике. Плутоватая рожа, какая-то деланная ленивость, неохотные, уклончивые ответы...

   Часа через два мне доложили, что вернулся Юдзелевич. Я тотчас же велел позвать его к себе. С острым, красненьким носом, рыжей бородкой клинышком, с плутоватыми глазами и рябым лицом, маленький, юркий, пронырливый, наглый, он, вероятно, был бы первостепенным мошенником, если бы судьба не толкнула его на сыскное дело, в котором он нашел свое призвание.

   - Ну, что? - спросил я его, едва он притворил двери. - Нашел что-нибудь?

   - "Что-нибудь" есть, - ответил он, - и, может быть, даже и "кое-что".

   - Ну, что же? Говори!

   - Собственно, немного, - пожал он плечами. - Узнал, что у майора побывала Анфиса, а потом она была у дворника, а потом они ходили в портерную, и там был ее сын, и они пили.

   - Анфиса? Это та, что была у них в кухарках?

   - Она самая.

   - Разве у нее есть сын?

   - Есть, зовут Агафоном. Ему семнадцать лет, и он совсем разбойник. Учится на слесаря и пьет вместе с матерью.

   - Так... Откуда же ты узнал все это?

   - Я узнал и то, что сам дворник Семен рано утром входил в ворота... И был как пьяный.

   Я чуть не захлопал в ладоши. Да теперь ведь все преступники налицо.

   - Откуда ты это узнал?

   - Откуда? Ходил по улице и слушал. Одна баба говорит: "Это Анфиска из злости, что ее прогнали. Она грозилась их убить". А тут ввязалась другая баба и говорит, что ее вчера видела ввечеру пьяной. Тут мужчина какой-то:

   "Я ее с дворником видел в портерной". А портерных две только поблизости. Одна насупротив, а другая на Лиговке. Я туда, прямо на Лиговку. А там только и разговора, что об убийстве. Я спросил себе пиво, стою, слушаю... Тут все и узнал.

   Не прошло и четырех часов, как мы напали на след.

   - Ну, вот что, - сказал я Юдзелевичу. - Если делать дело, так уж сразу. Прежде всего разыщи эту Анфису с Агафоном и узнай о них в квартале, а потом бери их-и сюда. Затем надо забрать и дворника. Как их сюда доставишь, опять назад, по их квартирам, обыск у них произведи! Пока я их допрошу, ты отыщи, что надо. Главное, по горячему следу!

   Он поклонился и моментально скрылся. Я был спокоен за исход дела. Завтра, самое позднее - послезавтра я передам преступников следователю. Я ни одной минуты не сомневался, что убийцы и грабители в моих руках.

   Юдзелевич быстро и ловко взялся за дело.

   Прежде всего, заехав в квартал и захватив с собой полицейских, он арестовал дворника Семена Остапова и опечатал его помещение. Дворника препроводил ко мне, а сам пустился на поимки Анфисы с сыном. Муж Анфисы служил раньше дворником в злополучном доме Степанова, потом уехал один в деревню и там остался, а Анфиса работала сначала поденно, потом поступила кухаркой к убитым, потом снова пошла на поденную работу.

   Юдзелевич зашел сперва в мелочную лавку, эту лучшую справочную контору, а затем в портерную и узнал адрес Анфисы и его сына. Они жили на Песках, на Болотной улице. Юдзелевич отправился в квартал. Узнав об этом деле, в участке обо всем сообщили приставу.

   - Убили?! - воскликнул пристав, когда Юдзелевич обратился к нему с просьбой о помощи. - Вполне возможно! Такие канальи!..

   И он тотчас дал ему в помощь двух квартальных.

   Анфису Юдзелевич арестовал в прачечной на Шестилавочной улице, за стиркой, а Агафошку - в слесарной мастерской Спиридонова. Через пять часов они все были у меня. Я велел рассадить их по разным помещениям и стал ждать Юдзелевича.

   Часов в одиннадцать вечера Юдзелевич вернулся с узелком и подробным отчетом. Что же он нашел при обыске? Прежде всего у дворника Семена Остапова, обыскав все помещение, он нашел на печке окровавленную рубаху... Больше ничего, но это было немало. Кровавые пятна, видимо, были свежие. У Анфисы же и ее сына он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки и связку отмычек.

   Я внимательно рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки. Белье Ашморенковых было перемечено очень красивыми, крупными метками, которые я приказал снять, и временно для образца взял платок из раскрытого комода. На найденных же Юдзилевичем вещах, видимо украденных из белья разных господ, были метки А., З. и В. Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.

   - Но где же все вещи?

   Юдзелевич пожал плечами.

   - Они имели время примерно от двух часов ночи. Может, все продали? Я буду искать.

   - Тогда где деньги?

   - Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро?

   Действительно, так бывало, и притом довольно часто.

   - Ну, будем допрашивать, - сказал я. - Веди ко мне первым этого Агафошку.

   Юдзелевич вышел, а я подготовился к допросу.

   В кабинет ввели Агафошку. Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв.

   Передо мной стоял высокий худощавый юноша, в засаленной куртке-блузе мастерового. Хотя он был еще очень молод, лицо его уже носило отпечаток бурно проводимого времени.

   - Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?

   - Судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря, облыжно на меня взвели. Меня оправдали.

   - Так. Ну а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? - быстро спросил я его, желая поймать врасплох, огорошить неожиданным вопросом.

   - Напрасно это говорить изволите, - спокойно ответил он. - В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.

   - Но если ты не убивал, то, наверное, должен знать, кто именно убил?

   - А откуда я это знать могу? - с дерзкой улыбкой ответил он.

   - Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.

   - А она тут при чем? - спросил Агафон, глядя мне прямо в глаза.

   - Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, - быстро выпалил я.

   Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.

   - Вы... Вы вот что, ваше превосходительство... - начал он прерывистым голосом. - Вы... того... пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.

   Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя не совсем ловко. Этот взрыв сыновнего негодования за честь матери, которую он в то же время называл чуть ли не позорным именем, меня поразил.

   - Твоя защита матери очень похвальна, Агафон, - начал я после паузы, - но вот что скажи. Где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя той ночью дома не было?

   - Действительно, я не ночевал дома.

   - Где же ты был?

   - У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел.

   Я нажал на звонок.

   - Позовите Юдзелевича! - приказал я надзирателю.

   Через секунду явился Юдзелевич.

   - Где же живет твоя Манька? - спросил я Агафошку.

   Он дал подробный адрес.

   - Немедленно поезжайте к ней, - тихо обратился я к агенту, - и узнайте, правда ли, что Агафон в ночь убийства ночевал у нее. Словом, все выспросите.

   Я отпустил Агафошку, приказав строго следить за ним, чтобы он не мог ни на секунду увидеться с другими задержанными.

   - Приведите Анфису Петрову.

   Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый, визгливый голос - типичная представительница пьяниц-поденщиц. Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми, воспаленными глазами.

   - Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? - мягко обратился я к ней.

   - Какое такое обещание? - визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.

   - Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убила за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и еще трех человек уложили, да вещей награбили...

   Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица.

   - Вот тебе Бог, господин енерал, невиновна я. Не убивала. Зря я ведь, только в сердцах тогда говорила. Обсчитывала она меня, горемычную.

   Тонко, со всевозможными уловками я стал "пытать" ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, должен был припереть ее к стенке. Шел второй час ночи. Долгий, упорный допрос утомил Анфису. Был утомлен и я. Но, увы! Как я ни бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.

   - Я сейчас покажу тебе одну игрушку, - сказал я ей. Быстро встав и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную и протянул к ее лицу утюг.

   - Смотри... Видишь - запекшаяся кровь. Он весь в крови. Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?

   Однако и это не произвело желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:

   - Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!

   Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой "Маньку" он разыскал, что она полушвейка, полупроститутка и что она показала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около девяти часов утра.

   Последним я допросил дворника Семена Остапова. Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной час, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида. Подобно Анфисе и Агафону, он упорно отрицал какое-либо участие в этой кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном допросе. В ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.

   - А куда ты сам выходил поутру? - спросил я его.

   - По дворницким обязанностям. Осмотрел, все ли в порядке перед домом.

   - А больше нигде не был?

   - Был-с... В портерную заходил. Только я скоро вернулся обратно.

   Как я ни сбивал его, ничего не выходило.

   - А что это? - быстро спросил я, протягивая ему найденную Юдзелевичем рубаху, на подоле которой были заметны следы крови.

   - Это-с? Рубаха моя, - невозмутимо ответил он.

   - Твоя? Отлично! Ну а кровь-то почему у нее на подоле?

   - Я палец днем порезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца об рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую одел.

   - Покажи руку.

   Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце левой руки действительно виднелся глубокий порез. Я впился в него глазами. Не даст ли хоть он ключ к разгадке? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного со стороны какой-либо из жертв. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.

   Прошел день, два, три. Прошла неделя. За все это время следствие не продвинулось ни на шаг. Я терял голову. Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения. Я допрашивал их поодиночке и вместе чуть ли не ежедневно, я устраивал им очные ставки - все напрасно! Ни малейших расхождений в их показаниях не было.

   Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня кровавой трагедии в Гусевом переулке! Дом Степанова так и не был продан, на нем по-прежнему красовалась вывеска "Сие место продается", но он стоял необитаемый, тоскливый и мрачный. Квартира несчастного майора, в которой разыгралась леденящая душу трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на пустынный двор. Кровь, пролитая в этом доме, казалось, наложила на него неизгладимо-страшную печать. Ночью обитатели этого района избегали проходить по Гусеву переулку. Суеверный страх гнал их оттуда.

   Анфиса, Агафоша и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу слишком шатких улик признал их невиновными, и все они были освобождены. Убийца или убийцы, таким образом, гуляли на свободе.

   Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал, год. И вот вскоре произошло одно весьма важное событие, наведшее меня на след таинственного злодея.

   Однажды юркий Юдзелевич вбежал ко мне, сильно взволнованный, и прерывистым голосом прокричал:

   - Нашел! Почти нашел!

   - Кого? О чем, о ком ты? - спросил я раздраженно.

   - Убийцу... В Гусевом переулке!

   - Ты рехнулся или всерьез говоришь?

   - Как нельзя серьезнее.

   Торопливо, давясь словами, он рассказал мне следующее. Утром он находился в одном из грязных трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку от его стола уселась компания парней, один из которых начал рассказывать о необыкновенном счастье, которое привалило его односельчанке, крестьянке - солдатке Новгородской губернии Дарье Соколовой:

   "Слышь, братцы, год тому назад вернулась из Питера к нам в деревню эта самая Дарья. Спервоначала служила она горничной у какого-то майора, а потом, родив от своего мужа-солдата ребенка, пошла в мамки к полковнику. Отошедши, значит, от него, когда ребеночка евойного выкормила, и припожаловала к нам в деревню. Дарья привезла много добра. Только сначала все хоронила его, не показывала. А тут с месяц назад смотрим, у мужа ее часы золотые появились. Слышь, братец, золотые! Стали мы его проэдравлять, а он смеется и говорит: "Полковник ее за выкормку сына важно наградил!"

   - Ну-ну, что дальше? - быстро спросил я Юдзелевича.

   - А дальше я подсел к сей компании, спросил полдюжины пива, стал угощать их и выспросил у парня все об этой Дарье, кто она, где живет теперь и так далее... Тот все мне, как на ладошке, выложил. Вот-с, не угодно ли, я все записал.

   - Ну, на этот раз ты и впрямь молодец, - радостно сказал я ему. - Теперь вот что. Ты и Козлов отправляйтесь немедленно туда, в деревню Халынью Новгородской губернии. Арестуйте эту красавицу Дашеньку и еще кого, если нужно, и доставьте сюда!

   Приехав поздно ночью в деревню, они переночевали на местном постоялом дворе, а утром, чуть свет, бросились к становому приставу, представились ему, рассказали, в чем дело, и попросили его, чтобы урядник, сотский и десятский были на всякий случай наготове. Затем они вернулись обратно в Халынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова.

   И урядник, и сотский сказали, что мужа ее нет, он в Новгороде, в казармах.

   Агентов встретила сама Дарья, красивая, молодая женщина с холодным бесстрастным лицом, полная, рослая, сильная. Юдзелевич любезно поклонился деревенской красавице. Та улыбнулась, показав белые, ровные зубы.

   - Позвольте, красавица, в гости зайти? - начал он.

   - А чего вам надобно от меня? - не без кокетства спросила она.

   - Поклон мы вам из Питера привезли.

   - Поклон? Скажи пожалуйста, от кого это?

   Юдзелевич свистнул. Из-за соседних изб появились сотский, десятский и урядник.

   - От кого? От майора Ашморенкова с женой и сыном... И от горничной их, Паши! - быстро сказал агент.

   Дарья Соколова вскрикнула, смертельно побледнела и схватилась обеими руками за сердце. Непередаваемый ужас засветился в ее широко раскрытых глазах. На минуту на нее как бы нашел столбняк, потом вдруг она опрометью бросилась в избу. Все присутствующие тоже бегом устремились за ней.

   Она стояла у печи, прерывисто дыша и отирая руками крупные капли холодного пота. Губы ее шевелились, точно она читала молитву или хотела что-то сказать страшным "гостям".

   - Арестуйте ее! - приказал сельским властям Юдзелевич.

   Она взвизгнула и, когда те пошли к ней с полотенцами в руках, чтобы связать ее, стала отчаянно бороться, схватив с окна большой нож. Проявив необычайную, совсем неженскую силу, она швырнула от себя сотского, высокого рыжего детину, точно ребенка.

   - Эх, здоровая баба! - воскликнул тот, сконфуженный.

   Наконец она была связана, и как раз в эту минуту в избу вошел становой пристав. Начались допрос и обыск. Допрос не привел ни к чему, лихая "кормилица" упорно запиралась. Зато обыск дал блестящие результаты: в сундуке были найдены деньги, несколько процентных билетов, двое золотых часов, много серебряных вещей. В тот же вечер она в сопровождении полицейского офицера местной жандармерии была отправлена в Петербург.

   Когда Дарья предстала передо мной, она была понура, бледна.

   - Ну, Дарья, теперь уже нечего отпираться... У тебя найдены почти все вещи убитых в Гусевом переулке.

   Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это смягчит твою участь. Ты убила? - сразу огорошил я ее.

   - Я.

   - Кто же тебе еще помогал в этом страшном деле?

   - Никто. Убила их я одна.

   - Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на убийство четырех человек?

   - Так ведь они спали... - пробормотала Дарья. И когда она сказала это - "они спали", - передо мной с поразительной ясностью встала ужасная картина убийства. Эти разбитые утюгом головы, это море крови, куски мозга, этот страшный круг из крови и мозга, образовавшийся от верчения бедного мальчика по полу в мучительной агонии. И вспомнились мне слова пристава при виде разбитой головы майора: "Экий ударище! Экая сила!" А этот действительно ударище... нанесла женщина.

   - Расскажи же, как ты убила, как все это произошло.

   Несколько минут она молчала, точно собираясь с духом, потом решительно тряхнула головой и начала:

   - Отошедши от полковника, потому ребеночка его уже выкормила, порешила я ехать на родину, в Новгородскую губернию. Тут и зашла я к господам Ашморенковым, у которых прежде служила горничной. Это было с Троицына на Духов день. Они позволили мне переночевать.

   - Скажи, - перебил я ее, - зачем ты просилась у них переночевать? Ты уже в это время решилась их убить и ограбить?

   - Нет, спервоначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в одиннадцать вечера улеглись все спать. Легла и я, только не спится мне... И вдруг словно что-то меня толкнуло... А что, думаю, если взять их да и ограбить? Добра у них, как я знала, немало было. В одном шкапчике сколько серебра и золота! Стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех, кто докажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них нахожусь... А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. Как только я это решила, встала сейчас тихонько, босая пошла в комнаты посмотреть, спят ли они. Заглянула к майору... Прислушиваюсь... Сладко храпит! Крепко! Шмыгнула в спальню барыни... Спит и она. И барчонок спит, а во сне чему-то улыбается...

   Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне их порешить. Топора-то в кухне не оказалось, ножом боялась, потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не находилось. Вдруг заприметила я на полке утюг чугунный... Хороший такой, тяжелый. Взяла я его, перекрестилась и пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в спальню майора. Подошла к его изголовью, взмахнула высоко утюгом да как тресну его по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул несколько раз руками и ногами и, захрипев, вытянулся. Готов, значит. После того вошла я в спальню майорши. Та тихо почивает, покойно. Хватила я и ее утюгом по голове, проломила голову. Кончилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого нельзя обойтись, пропаду тогда я. Рука моя, что ли, затряслась или что иное, а только ударила я его по голове не так, должно, сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головы хлещет, а он вокруг одного места так и вьется, так и вьется. Паша не проснулась. Подбежала я к барчонку и давай его по голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Преставился. Последней убила я Пашу. Та так же после первого удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и принялась за грабеж...

   Суд приговорил убийцу-красавицу к пятнадцати годам каторжных работ.

  

   Это было в 1868 году, 22 июля. В управление сыскной полиции поступило сообщение, что в парке, принадлежащем графине Кулешовой, близ станции Лигово найден труп зарезанного человека. Тотчас по получении уведомления о страшной находке на место происшествия отбыли следственные власти.

   Труп был почти наполовину завален хворостом, мелкими древесными сучьями и лесным мусором. Очевидно, убийца или убийцы желали наскоро спрятать несчастную жертву от взоров людей. Когда весь мусор сбросили с покойного, глазам властей предстала страшная картина. На спине, лицом кверху, лежал человек высокого роста, средних лет, с курчавой бородкой. Одет он был чисто, прилично, по-мещански. Хорошие высокие сапоги, брюки, суконный пиджак, жилет. Голова его была судорожно запрокинута, лицо искажено страданием, рот широко открыт. Глаза тоже были открыты. В них застыло выражение ужаса. Шея представляла из себя как бы широкую красную ленту. Большая широкая рана зияла на горле. Грудь, руки, даже ноги - все было залито запекшейся кровью. Все невольно попятились от трупа - впечатление, которое он производил, было более чем тяжелое. Особенно жутко и неприятно было от выражения глаз. Они, казалось, хотели передать весь ужас и всю муку, которые пришлось испытать бедному страдальцу.

   Даже привыкший к тягостным зрелищам доктор, и тот не выдержал. Его передернуло, и он отрывисто пробормотал:

   - Экие звери, что с человеком сделали! Без сомнения, - заключил тут доктор, - этого человека убили без борьбы, без сопротивления с его стороны. Если бы он боролся, защищался, дело не обошлось бы без ссадин, синяков и иных наружных повреждений. На него, по-видимому, напали врасплох и одним сильным и резким ударом ножа перерезали горло. Смерть должна была последовать почти моментально.

   - Вы думаете, убийц было несколько? - спросил следователь.

   Но прежде чем на этот вопрос ответил доктор, агент сыскной полиции, внимательно осматривавший место убийства, заметил:

   - Да, без сомнения, их было несколько. Смотрите, как смята здесь трава.

   - Кроме того, - добавил доктор, - судя по наружности, убитый должен был обладать большой физической силой. Вряд ли на него рискнул напасть один человек...

   Осмотр одежды убитого дал важную и ценную улику. Оказалось, что с внутренней стороны его брюк было что-то срезано и, очевидно, тем же ножом, которым был зарезан убитый, так как на месте среза ясно виднелись кровавые пятна. Что именно было пришито к брюкам убитого, определить, конечно, не представлялось возможным, но это могли быть или внутренний потайной мешочек, или сумка, словом, какое-нибудь хранилище денег, ценных бумаг, документов. Становилось очевидным, что несчастный был убит с целью ограбления.

   Дальнейшее расследование, которое повелось энергично, увы, пролило немного света на это кровавое дело. Прежде всего, конечно, приняли меры к выяснению личности убитого. С этой целью были произведены опросы по домам всего Петербурга, и вскоре обнаружилось, что по Забалканскому проспекту, из квартиры зажиточной немки, сдававшей комнаты внаем, неизвестно куда скрылся жилец, отставной унтер-офицер Шахворостов. Бросились туда, привели квартирную хозяйку к убитому. В нем она признала своего жильца.

   Стали наводить справки о зарезанном Шахворостове. Розыски дали только следующие сведения: отставной унтер-офицер Шахворостов был холостым, жил один. На постоянном месте он не служил, занимался разными делами. Среди этих дел были частью подряды, частью комиссионерство. Слыл за человека с хорошими деньгами, жизнь вел трезвую, степенную.

   - Кто чаще всего бывал у покойного? - допытывались у квартирной хозяйки.

   - А мало ли кто к нему ходил, - отвечала она. - Человек он был замкнутый, скрытный. Ни о чем лишнем разговаривать не любил.

   Как мы ни бились, следствие не подвигалось ни на шаг. Прошло около полутора лет, а убийцы так и не были обнаружены и гуляли на свободе.

   Наступил январь 1871 года. В первых числах этого месяца вспомнил о злосчастном деле Шахворостова и отдал приказ одному из агентов возобновить розыски. На этот раз эти розыски дали блестящие результаты.

   В одном из темных притонов, посещаемых особенно охотно столичным подозрительным людом, случайно находился и один из наших агентов. За несколько дней до этого произошло ограбление купца, и агенты выслеживали преступников по всем злачным местам. Вдруг до слуха агента, сидевшего переодетым за одним из столиков, донесся разговор двух субъектов, пивших пиво.

   - Да, братец, такова-то оказалась его благодарность... Вчера я опять пристал к нему. Дай, говорю, Иван Васильевич, рубликов хоть двадцать, потому я без места. А он швырнул мне тридцать пять копеек, как собаке, и отвечает: "Доколе сосать вы, ироды, из меня соки будете?" Это его-то я сосу? Ты примерно-то рассуди: тридцать тысяч на этом деле он заработал. Ведь мне Спиридонов говорил, что в сумке больше тридцати одной тысячи оказалось!

   Агент насторожился. Слово "сумка" его особенно поразило. Он впился глазами в говорившего. Это был парень средних лет, прилично одетый, с типичным кучерским лицом. Волосы курчавые, пушистые, остриженные "под скобку", густые пушистые усы.

   - А ты бы ему пригрозил, коли, мол, как следует не поделишься, все открою, донесу.

   - И то, братец, говорил я ему, а он только смеется:

   "Что же, - говорит, - донеси, вместе по Владимирке пойдем, веселей будет".

   Через несколько минут собеседник субъекта с кучерской внешностью куда-то исчез, остался только один, обиженный и обойденный в дележке. Агент быстро вышел, привел наружную полицию и немедленно арестовал неизвестного.

   В три часа ночи неизвестный был доставлен в управление сыскной полиции. На другой день, десятого января, он был допрошен. Сначала он отпирался, плел нечто несуразное, потом наотмашь перекрестился и начал свою исповедь-покаяние. На вопрос: "О каком тайном преступлении беседовал с приятелем в притоне?" - он ответил:

   - Грех это - убийство Шахворостова. Только я-то сам не убивал его...

   В ходе допроса выяснилось, что его зовут Тимофеем Шаровым, он кронштадтский мещанин, в Петербурге живет почти двадцать лет. Сначала служил кучером у Мятлевых, потом поступил к генералу Лерхе и, наконец, к Татищеву. У Татищева вторым кучером служил Спиридонов. В один грустный для них день и Шаров, и Спиридонов были уволены от должности кучеров вследствие пропажи кучерской одежды.

   - Отойдя от места, - продолжал свой рассказ Шаров, - поселились мы в том же доме Раудзе, на квартире у Прасковьи Тимофеевой. В этом доме находилось питейное заведение, которое содержал Бояринов, а работал в заведении его зять, крестьянин Иван Васильевич Калин. Подручным у него был Егор Денисов. Мы со Спиридоновым частенько захаживали в заведение. Только раз Спиридонов мне и говорит: "Сделай милость, достань дурману, необходимо нам..." "Зачем?" - спрашиваю его. "А затем, - говорит Спиридонов, - что Иван Васильевич хочет напоить им одного недруга своего, а потом, когда тот очумеет, дать ему основательную трепку". Он мне все объяснил, оказывается, что какой-то богатый деляга-парень, Шахворостов, взял у Ивана Васильевича сто рублей за то, что приищет ему подходящее помещение под питейное заведение, а сам никакого помещения не нашел, да и деньги назад не возвратил. Вскипел, значит, дай, дескать, проучу Шахворостова.

   - Ну и что же, достал ты дурман? - спросил я Шарова.

   - Как же, достал. Отправился к коновалу Кавалергардского полка. Дал он мне сонного зелья, а я доставил его Ивану Васильевичу. Тот стал, значит, пробу делать. Настоял водки и дал Спиридонову выпить рюмочку. Выпил Спиридонов и ушел домой. Наутро, глядь, приходит к нам и говорит: "Ну братцы, ни черта не стоит ваш дурман. Не действует! Я как лег, так и встал..." Иван Васильевич на меня пенять стал. "Какой же это, - говорит, дурман? Что же я таким зельем поделаю с Шахворостовым?

   - Скажи, - спросил я у Шарова, - а почему Калин так упорно желал одурманить Шахворостова? Действительно ли для того, чтобы только "поучить" его, или же для какой-либо иной цели? Ну, например, для того чтобы его ограбить?

   - Не знаю точно, но так полагаю, что и на его деньги, может, зарился, потому покойный Шахворостов слыл в больших деньгах.

   - Так, стало быть, вы попросту убить и ограбить его желали? - строго спросил я.

   Шаров помолчал.

   - Да, не буду таиться... Действительно, когда не удалось нам опоить зельем Шахворостова, стали мы подумывать, каким иным способом порешить с ним и ограбить его. И, мой грех, я первый надоумил компанию нашу так поступить: заманить Шахворостова в местность Мятлевских дач, а там его и убить.

   - И вы так и сделали?

   - Так и сделали.

   Раз как-то зашел в питейное заведение покойничек. Мы четверо: я, Иван Васильевич Калин, Спиридонов и подручный Егор Денисов начали предлагать ему место, говоря, что близ Мятлевских дач, в Лиговском парке, требуется, дескать, человек опытный, знающий, для присмотра за рабочими. Жалованье чудесное дадут. Разгорелись глаза у Шахворостова. "Что ж, - говорит, - братцы, я согласен. Поедемте, вот только домой за аттестатами схожу". И ушел. А мы радоваться зачали. Вот, когда, мол, попался ты на удочку! Это почище дурману будет! Вернулся скоро Шахворостов. Отправились мы все на Петергофский вокзал и поездом в десять часов утра поехали в Лигово. Я поехал в другом вагоне, а Шахворостов ехал вместе с Калиным, Спиридоновым и Денисовым.

   - Почему же ты ехал отдельно?

   - Чтобы не попадаться на глаза Шахворостову, - ответил Шаров. - Он, так вам скажу, недолюбливал меня, подозрительно ко мне относился...

   - Что же, вооружены чем-нибудь вы были?

   - У Ивана Васильевича Калина нож был. Когда Шахворостова пригласили ехать в Лигово, он вынул нож складной, с черным черенком, и остро-преостро наточил его на бруске. Все о ноготь свой пробовал, остро ли нож режет...

   Когда приехали мы в Лигово, то они повели Шахворостова к Кушелевой даче. Я же, хоронясь, издали за ними следовал. Смотрю, повернули они в лес... Я тайком за ними. Прошло примерно минуты две. Вдруг страшный крик. Хоть и ожидал я такое окончание дела, а все же, поверите, от этого крика словно очумел. Так жалостно закричал Шахворостов, ну вот, словно из него жилы вытягивали! Прибежал, смотрю. Лежит это Шахворостов уже убитый, зарезанный, а кровь из раны так и льет. Руками-то, бедняга, еще как будто землю роет, а Иван Васильевич, Спиридонов да Денисов на него хворост да древесный сор сыплют...

   Когда я прибежал туда, вдруг все всполохнулось - совсем близко послышался звук лошадиных копыт. Бросились тогда все наутек, побежал и я. Смотрю, на дороге сумка черная, клеенчатая. Схватил я ее и еще пуще побежал. Выбежал из леса, остановился передохнуть. Потом пошел к речке и выкупался, больно уж жарко да и не по себе мне было. Выкупавшись, пошел я по шоссе пешком в Петербург, куда и прибыл около семи часов вечера. Как пришел, прямо направился в заведение Ивана Васильевича, отдал ему сумку и выпил осьмушку водки. Потом в баню отправился. Из бани вернулся в заведение и спрашиваю Калина: "А сколько примерно в сумке капиталов находится?" "Шестьсот рублей", - отвечает Калин. На другой день пришел я к нему и говорю: "Ой, врешь, Иван Васильевич, не может того быть, чтобы у Шахворостова так мало денег было..." А Калин тогда засмеялся и сказал, что пошутил, что денег оказалось шесть тысяч.

   После убийства Калин стал выпроваживать меня и Спиридонова из Петербурга. "Езжайте, - говорит, - куда-нибудь, а то ведь, дурачье, проболтаетесь". Он дал мне всего тридцать рублей, поехал я в Москву. Пробыл там около трех месяцев. Оттуда писал Калину о нужде своей, но он ничего мне не прислал. Вернувшись в Петербург, я стал снова наведываться к нему. В первый раз он мне всего восемь рублей, а потом выдавал все по грошам. Когда тридцать, когда двадцать копеек.

   - Сколько всего было в сумке у Шахворостова? - допытывались у Шарова.

   - Спиридонов перед отъездом моим в Москву рассказывал, что Калин в сумке зарезанного нашел более тридцати тысяч...

   На основании показаний Шарова все соучастники этого злодеяния были разысканы и арестованы. Кровь убитого отомстила за себя.

  

   Дело было в 1870 году. Ранним утром двадцать пятого ноября городовой Анцев нашел посреди Семеновского плаца труп неизвестного мужчины, лежавший на снегу лицом вниз. Руки несчастного были вытянуты вдоль туловища. Городовой немедленно сообщил в квартал о страшной находке. При осмотре трупа врачом и местной полицией было обнаружено, что на шее покойного находится туго затянутая так называемая "мертвая петля", сделанная из крепкой бечевки. В кармане убитого была найдена колода засаленных карт и несколько иголок. При более тщательном осмотре трупа на среднем пальце правой руки покойного были обнаружены уколы, по-видимому, от иголки.

   На основании этих данных заключили, что задушенный принадлежит к цеху портных или обойщиков. Однако это предположение оказалось ошибочным. Вызванные полицией портные и обойщики со всего Петербурга не признали покойного.

   Дело оказалось загадочным и запутанным. Не было ни малейшего следа, который позволил бы выяснить даже личность убитого. Кто он? Как попал на Семеновский плац? Почему у него в кармане карты и иголки? Кто убийца? Кругом на снегу были следы, но ведь плац - место, по которому проходят многие. В таком виде дело поступило ко мне, в сыскную полицию.

   Прежде всего я позвал к себе агента и отдал ему такой приказ:

   - Вы переоденетесь в соответствующий костюм, как можно более рваный, и отправитесь в самые грязные притоны, где ютятся темные личности, столичная рвань. Особенно не забывайте домов терпимости и ночлежек. Внимательно всматривайтесь, а главное, вслушивайтесь. Я твердо верю, что только этим путем мы найдем ключи к разгадке преступления на Семеновском плацу.

   Такие же инструкции я дал и другим агентам сыскной полиции. Всюду, где собирались подонки столичного пролетариата, находились представители сыскной полиции...

   И вот в то время, когда следствие шло полным ходом, случилось второе такое же преступление. Двенадцатого декабря на Преображенском плацу был обнаружен труп новой жертвы с "мертвой петлей". Тот же узел из крепкой бечевки на шее, те же судорожно вытянутые вдоль туловища руки, то же страдальческое выражение лица.

   Я с особым старанием налег на дело о "мертвой петле". Вера в мой план начинала мало-помалу подкрепляться, один из моих агентов донес мне, что, находясь в одном из притонов, особенно охотно посещаемых петербургскими мазуриками, он прослышал, что какой-то Захарка рассказывает своим приятелям, будто он вместе с каким-то Ефремкой задушил и ограбил на Семеновском плацу человека. Это была первая путеводная нить к разгадке преступления. Ухватившись за нее, я отдал вторичный приказ о розысках неведомых Захарки и Ефремки.

   В ночь на четырнадцатое декабря один из наших агентов находился в грязном трактире "Пекин" на Моховой улице. Этот трактир пользовался недоброй славой. Сидя за одним из столов, агент обратил внимание на сидевшего