Путилин Иван Дмитриевич - 40 лет среди грабителей и убийц

;    Двадцатого мая, около часу или двух пополудни, является ко мне на квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет тридцать - сорок, судя по одежде - мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним "по секрету, как на исповеди" (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном деле. Дело это он может открыть только мне, потому что, живя в городе Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных лиц, духовных и светских.

   А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету какого-то живущего в Острове старца девяноста трех лет, священника отца Александра, а также и по указанию тамошнего монаха-сборщика, бывавшего в Питере, по имени отец Рафаил, решился сесть на машину и приехать в Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне тайну, которая давно лежит у него на душе, а затем, через двадцать четыре часа, возвратиться в Остров.

   Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:

   - Кто же вы такой, и в чем ваша тайна?

   - Я, - отвечает он, - уже говорил вам, батюшка, что живу в Острове и занимаюсь теперь закупкой и продажей льна, который отправляю в Ригу. А прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в следующем.

   Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина. Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжение Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами, тысяч на шестьдесят. Антонина, по отъезде графа за границу, сошлась со мной, и во время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, принесла эту шкатулку с золотом ко мне и сказала: "Спрячь ее подальше, после мы воспользуемся ей".

   Я взял шкатулку и зарыл ее в саду, в таком месте, где отыскать ее посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он и велел отыскать и переслать ему. Его люди все изрыли, а слитка не нашли.

   Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, открылась ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.

   Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал тайну исповеди Антонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при помощи адвоката, которому я заплатил до десяти тысяч, дело решилось так: меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется ли у меня больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.

   Вот теперь, батюшка, - продолжал мнимый Ельбинович, - я не знаю, что и делать с зарытыми в саду червонцами. Совесть меня замучила... Открыть правду на суде - боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить столько денег, когда я, слава Богу. и своими проживу. Я человек вдовый, у меня только один маленький сын. Если буду тратить золото в своем городе, сейчас меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на бедных и на церкви, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот тогда отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или разменять его на процентные бумаги.

   А отец-то Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции и спрашивает: "Ты куда, Василий Николаевич?" "В Петербург, - отвечаю, - по делам. Надо мне посоветоваться с умным священником, только никогда я там не был и никого не знаю". "А ты, как приедешь на Варшавскую станцию, - говорит он мне, - спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец П.? Тебе всякий укажет его".

   Я так и сделал, прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, я двадцать девятого мая в десять часов утра привезу вам шкатулку с сорока или больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на богоугодные дела, иначе деньги мои даром пропадут. А мне достаньте к понедельнику только две тысячи рублей бумагами.

   Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе повезем шкатулку к вам на дом, тут вы мне передадите две тысячи рублей, и я сейчас же отправлюсь обратно.

   Отец Иоанн замолчал. Затем вздохнул и продолжил:

   - Да... Вот что рассказал мне этот плут. И если кого Бог захочет наказать, то разум отымет... Представьте, я ему поверил! Мысль, что такие большие деньги, зря пропадающие, можно употребить на дела богоугодные и благотворительные, смутила меня.

   Я подумал, обсудил обстоятельства дела. подверг мнимого Ельбиновича некоторому допросу и еще более уверился в истинности его слов. Да! Я согласился...

   Старик покачал головой и опять помолчал.

   - Итак, двадцать девятого мая к десяти часам утра, - продолжал он, приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет ко мне навстречу Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит: "Вот здесь ровно тридцать тысяч. А вы привезли мне две тысячи?" "Поедемте, - говорю, - со мной, я посмотрю, что вы мне привезли, и тогда дам вам две тысячи". - "Ах, батюшка, ужели вы такой, что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне сейчас же нужно ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами".

   По моему простодушию, - закончил отец Иоанн, - я доверился мнимому благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами, простился с ним и поехал домой.

   Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью, и что же в ней нахожу? Какую-то гарь, вроде коксовой пыли, а внутри кирпич, на котором надпись "Соболев", очевидно, фамилия кирпичного заводчика...

   Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность отыскать мошенника при помощи тех билетов, какие я ему передал и номера которых перечислены в протоколе? Что вообще мне делать?

   Я выслушал повествование почтенного батюшки, развел руками и спросил:

   - Неужели же вам, отец протоиерей, не пришло ни разу в голову, что человек вам врет в глаза, и врет притом так, что все его вранье, как говорится, белыми нитками шито?

   Отец Иоанн сокрушенно вздохнул.

   - Что поделать!.. Сам теперь вижу. Но уж верно, как я говорил, если Бог захочет кого наказать, то прежде разум отымет... Представьте себе, я как-то сразу всему поверил! Мысль за две тысячи рублей иметь чуть ли не пятьдесят тысяч на дела благотворительности меня ослепила...

   - Уж не знаю, что нам удастся сделать, - сказал я. - Прежде всего, конечно, вы подадите мне обо всем этом форменное заявление и приложите опись процентных бумаг, врученных вами мошеннику.

   Отец Иоанн беспокойно заерзал на месте.

   - Все будет держаться в надлежащем секрете, - сказал я.

   Батюшка просветлел.

   - У меня, признаться, есть и то и другое, - сказал он, вытаскивая бумаги. - Только, пожалуйста, секретно. Вы сами понимаете...

   - Понимаю-понимаю. Будьте покойны. Тем не менее, - продолжал я, - скажу вам откровенно: трудное это дело! Разве что мошенник будет настолько неопытен, что сразу же начнет разменивать процентные бумаги, если только он не разменял их в день получения же... Особых, разительных примет у мошенника вы не заметили?

   - Нет! Лицо самое обыкновенное, незначительное. Жиденькая бородка, усики. Носит фуражку с козырьком. С виду похож и на лакея, и на мещанина, и на мастерового. Среднего роста.

   - Ну, вот видите... Да таких тысячи ежедневно вы встретите на улице!

   Отец протоиерей сокрушенно вздохнул.

   - Да, правда! - произнес он уныло. - Но... Ельбинович? В Острове? - полувопросительно сказал он.

   - Я уверяю вас, что никакого Ельбиновича в Острове нет. Впрочем, наведем справки. Постараемся, приложим все усилия, чтобы найти этого благотворителя.

   - Да! Благотворитель! - произнес батюшка.

   Я на всякий случай послал в полицию города Острова запрос, нет ли у них такого мещанина Ельбиновича, сообщил банкам и конторам номера попавших в руки мошенника серии и номера билетов... Но дело на этом пока и остановилось.

   Из Острова, как я и думал, пришло известие, что никакого Ельбиновича у них нет, и я ломал голову над тем, как напасть на след этого искусного мошенника.

   Не прошло и нескольких дней, как новая проделка этого мошенника убедила меня, что он здесь, живет и здравствует в Петербурге или около него.

   Оказалось, что приблизительно в те же дни, когда он обстряпал "дельце" с отцом Иоанном П., точь-в-точь такую же мошенническую штуку он проделал с архимандритом Чер-го монастыря Мелетием.

   Монах Чер-го монастыря встретил на Сенной площади неизвестного ему человека, который вступил с ним в разговор и сказал, между прочим, что он желает сделать большое пожертвование на монастырь, но предварительно хотел бы переговорить с настоятелем монастыря архимандритом Мелетием. Монах сообщил незнакомцу, что архимандрита можно видеть в такой-то день и час в часовне Иоанна Богослова на углу Моховой и Пантелеймоновской улиц. Неизвестный явился в указанное время к архимандриту и рассказал ему следующую историю.

   Свояченица его жила на содержании у графа Ш. Соблазнившись его состоянием, она украла у него шкатулку, в которой находилось золота на шестьдесят тысяч рублей. Золото это она передала ему. Вскоре в доме графа случился пожар. Когда выбрасывали из окон вещи, свояченицу его нечаянно ударили утюгом и убили на месте. Утайка шкатулки была обнаружена, и его судили, но "оставили в подозрении" и уже много лет следят за ним, не окажется ли у него большой суммы денег. Потому он и желает пожертвовать их на монастырь. Ему же просит дать только три тысячи рублей наличными кредитными билетами...

   В назначенный день и час он доставил свою шкатулку с кирпичом и получил три тысячи рублей. Словом, разыграл ту же историю, что и с отцом Иоанном П.

   Подумал-подумал отец архимандрит... И дело очутилось у меня.

   Но мошенника и след простыл. Видно, это был уже тертый калач. А главное - это не была какая-либо шайка. Действовал он в одиночку и на струнке благотворительности неплохо разыгрывал свои дела.

   Я дал соответствующие указания агентам, но было ясно, что рассчитывать на скорый успех трудно. Оставалось только ждать, что мошенник не удовольствуется этими проделками и примется за них опять, или же ожидать "случай" - этого могущественного помощника сыска.

   На всякий случай я решил через агентов пустить слух, что вот, мол, есть такие люди, которые являются к духовным лицам с целью такого-то и такого обмана, поэтому необходимо таких задерживать и представлять куда следует.

   Время шло, а мнимый Ельбинович как в воду канул...

   Отец П. и архимандрит Мелетий не раз уже справлялись: не слышно ли чего?

   Но ничего не было "слышно", как ни хотелось мне помочь духовным лицам.

   В это же самое время я имел некоторые неприятности, небольшие, но все же неприятности.

   Прокурорский надзор пожаловался градоначальнику на то, что петербургское управление сыскной полиции тормозит дело с крестьянином Себежского уезда Витебской губернии, Иваном Москаленко. Несмотря на многократные напоминания, петербургская полиция, мол, не дает о Москаленко справок, не принимает меры к его задержанию, хотя есть основания предполагать, что он скрылся именно в Петербурге.

   В бумаге прокурора сообщалось, что чинам себежской уездной полиции еще в марте этого 1884 года показалось подозрительным поведение крестьянина Москаленко, который внезапно разбогател после кратковременного пребывания в Петербурге в январе 1884 года, откуда он прислал на имя жены пятьсот рублей, а по приезде проявлял большую расточительность.

   У него был сделан обыск, причем были найдены деньги и разные ценные вещи, что еще более утвердило полицию в убеждении, что Москаленко разбогател путем преступления. Москаленко, однако, дав сбивчивые показания, скрылся, и вот теперь петербургская сыскная полиция запрашивалась, не было ли в январе таких преступлений, в которых были бы похищены найденные у Москаленко вещи, и не находится ли Москаленко в Петербурге.

   По правде говоря, неудивительно, что на многие запросы себежской полиции у нас не отвечали, запросы были составлены столь неопределенно, показания Москаленко изложены так, что ничего никто не мог понять. Мало ли преступлений и воровства было в Петербурге в январе 1884 года!

   Тем не менее, когда на медлительность и проволочки по этому делу начал жаловаться прокурорский надзор и господин градоначальник передал мне эту жалобу, я взял дело под свое личное наблюдение. Просмотрел бумаги и велел составить себежской полиции, а также представителям суда ясные, толковые бумаги с вопросами, ответы на которые нам нужно было знать. Были истребованы также копии всех полицейских протоколов и подробные сведения о личности Москаленко.

   Как это часто бывает, дело решил случай. Пришли ответы на запросы о Москаленко, и, просматривая их, я убедился, что в 1884 году он, несомненно, занимался в Петербурге кражами. Впрочем, это легко было проверить, так как в показаниях Москаленко были данные, позволяющие установить, где он жил, где служил и так далее. Но вдруг взгляд мой упал на протокол, в который было занесено показание одного из священников Себежского уезда. Узнав об обыске у Москаленко и бегстве его, священник явился в полицию и заявил следующее.

   К нему пришел незнакомый человек и рассказал, что служил управляющим у графа К., у которого нажил большой капитал, что граф судился с ним из-за этих денег, просудил все свое состояние, но спорный капитал остался у него и хранится в Полоцке. Средств ехать в Полоцк у него нет, поэтому он просит небольшую сумму на поездку, обещая за эту услугу вознаградить с лихвой. Священник ему поверил, дал пятьдесят рублей и, конечно, после того с должником своим не встречался.

   - Ну и ну! - невольно вырвалось у меня. - Вот он где, Ельбинович-то наш! Значит, практиковаться-то он начал с пятидесяти рублей в провинции, а потом уж дошел до "благотворительности"... Постой, голубчик, уж теперь-то ты от меня не уйдешь!

   Я более не сомневался, что Москаленко, как опытный вор, находится в Петербурге под чужим именем. Я направил сыщика для проверки, где он жил в 1884 году, какие и когда были совершены кражи, с кем он знался и был знаком.

   Все пошло как по маслу. Выяснилось, между прочим, что у Москаленко была любовница, вдова Антипова. Естественно было предположить, что и теперь они продолжают знакомство. Я распорядился разыскать эту самую Антипову.

   Оказалось, что живет она по Старо-Петербургскому проспекту и что проживает с ней мещанин Васильев, который, как выяснилось при задержании, и был тем самым Москаленко и тем самым... Ельбиновичем. В обнаружении своей личности Москаленко, как человек неглупый, не запирался, а историям с отцом Иоанном и архимандритом Мелетием придал совсем-таки нежелательный для них характер.

   Дело, по его словам, заключалось в том, что он действительно "поддел" батюшек, но и они его, мол, надули! Один сунул в газетной бумаге вместо двух тысяч рублей всего пятьдесят, и то старыми бумажками, а другой вместо трех тысяч рублей дал всего сорок.

   - Какие там пять тысяч рублей! Я и в глаза таких денег не видал! - уверял мошенник, пытаясь осрамить и выставить в смешном виде отца Иоанна и архимандрита.

   Не поздоровилось бы им на суде от таких показаний. На это мошенник, очевидно, и рассчитывал. Я решил во что бы то ни стало отыскать деньги.

   - Врать ты можешь сколько угодно, - сказал я, - но деньги ты передал Антиповой! Она созналась.

   - Ну, если созналась, так пусть их покажет и отдаст вам, - сказал Москаленко.

   Очевидно, этот метод допроса не мог дать никакого результата. Но ведь и он, и Антипова знали же, где деньги.

   Антипова была видной, рослой и дебелой, тоже видавшей виды бабой.

   - Послушай, матушка! Деньги ведь Москаленко передал тебе. Он сознался. Где они? Сознайся и ты, лучше будет.

   - Пусть врет больше! Если передал, то куда бы я их дела? Не в банк же понесу! - бойко ответила Антипова.

   Оба уперлись, и все тут.

   Три дня держал я Антипову в камере участка - авось одумается. Наконец опять вызвал.

   - Ну что, надумала сказать, где деньги?

   - Ни о каких таких деньгах я не знаю.

   Я решил пригрозить.

   - Ой, баба! Не шути... год будешь в остроге сидеть, пока не сознаешься. Гляди!

   - Воля ваша!

   Оставалось одно: устроить побег Антиповой из участка и проследить, что она будет делать на свободе.

   Я решил обставить дело так, будто бы надзор за камерой ведется очень плохо. Выбрав надежных городовых, я объяснил им, в чем дело, и приказал притворяться пьяными, делать вид, будто они засыпают прямо у дверей, не запирать их... А сам, помимо того, решил воспользоваться услугами одной из самых опытных агентш, жены городового Федосова.

   В один прекрасный день камера Антиповой отворилась и представлявшийся пьяным городовой с бранью и проклятиями втолкнул туда упирающуюся и кричащую новую "арестантку".

   Оставшись наедине с Антиповой, после того как городовой водворил ее в камеру, Федосова начала громко плакать и проклинать полицию, чем, естественно, возбудила сочувствие Антиповой. Слово за слово, и к вечеру между двумя женщинами установились самые дружеские отношения. Так прошел весь день и ночь. На следующий день сторожить камеру явился Федосов, муж агентши. Он пошатывался и бормотал что-то невнятное.

   При виде этого стража Федосова сообщила на ухо своей соседке, что как только этот проклятый городовой уляжется на деревянную скамейку и захрапит, она, Федосова, намерена бежать.

   - Я знаю здесь все ходы и выходы, а этот пьяница будет лежать, как колода, - добавила Федосова.

   - И я с тобой, - проговорила Антипова, соблазнясь намерением Федосовой.

   - Как хочешь, - безразличным тоном сказала Федосова.

   Городовой начал похрапывать, а Федосова и не думала приводить в исполнение свое намерение. Она о чем-то задумалась.

   - Ну, что же ты?

   - Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь? Полиция начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера, а потом, когда горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города и прожить на стороне денег стоит, а у меня медный пятак за душой. С ним далеко не уйдешь!

   - Ну, об этом не сомневайся! - самодовольно проговорила Антипова. - Деньги у нас будут. Правда, у меня с собой в чулке всего двугривенный, но нам только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит...

   - Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери, а я за тобой. Надо наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!

   Антипова начала медленно, на цыпочках приближаться к заветной двери, за ней в трех шагах следовала Федосова, не спуская глаз с городового. Когда Антипова отворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, шепнула ему: "На Смоленское кладбище" - и тотчас догнала Антипову, которая ничего не заметила.

   Нечего и говорить, что беглянки без всяких препятствий выбрались на свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского кладбища.

   У ворот кладбища уже стояли сторож и какой-то малый, одетый в большие сапоги и пиджак. Проходя ворота, Федосова мигнула этому незнакомцу, пристально смотревшему на Антипову. Тот же, в свою очередь, сделал знак рукой, как бы говоря: "Будь покойна, все наготове".

   Они шли очень долго. Антипова все искала взглядом на заборе какой-то только ей известный знак. Федосовой уже начало овладевать беспокойство. Но вот Антипова на мгновение остановилась, подошла близко к забору и, увидев на нем мелкую надпись красным карандашом "лево", свернула с мостков в левую сторону и сказала следовавшей за ней по пятам Федосовой:

   - Теперь и конец близок.

   Уже вечерело, кладбище погружалось во мрак, когда обе женщины подошли к могиле с покосившимся крестом.

   - Муженек мой покойный здесь лежит, - сказала Антипова. - денежки стережет!

   Она нагнулась и начала разрывать могилу.

   - Мы эту работу мигом за вас окончить могем-с... - сказал вдруг выросший как из-под земли парень, которого они встретили у ворот кладбища.

   С ним было еще два человека.

   - Сыщики! Бежим! - с деланным испугом проговорила Федосова.

   - Ну, зачем же бежать, - усмехнулся парень. Женщин задержали, а из могилы вырыли пакет, завернутый в газетную бумагу, с четырьмя тысячами рублей с лишком...

   Процентные бумаги отца Иоанна были здесь все до единой.

   - Ну что, матушка? - сказал я Антиповой, когда ее привели. - Не уберег муж-покойник денег-то, а?

   Антипова угрюмо промолчала...

   Москаленко пошел в арестантские роты.

  

   Пятнадцатого января, около трех часов утра в сыскную полицию поступило сообщение, что в доме барона Фредерикса по Орловскому переулку, в меблированных комнатах новгородской мещанки Елены Григорьевой найден мертвым в своем номере отставной чиновник Готлиб Иоганнович Фохт.

   Я немедленно командировал в Орловский агента полиции. Туда же приехали судебный следователь, товарищ прокурора, полицейский врач и лица судебно-полицейского ведомства.

   Глазам прибывших предстала небольшая комната, серенькая, грязная. У правой от входа стены - узкая железная кровать. Кровать постлана, но не смята. Мертвый Готлиб Фохт лежит спиной на полу. его левая нога покоится на кровати. Одет он в чистое нижнее белье, тоже не смятое. Полицейский врач приступил к наружному осмотру покойного.

   - Ваше мнение? - обратились к врачу товарищ прокурора и судебный следователь. - Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?

   - Я не усматриваю явных следов насилия, - ответил врач, - правда, есть маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая рваная ранка за левым ухом... Но я полагаю, что этих данных еще мало для картины насильственной смерти. Положение трупа наводит меня на мысль, - продолжал врач, - что смерть застала Фохта внезапно, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал дурноту, хотел вскочить, но уже не мог, и навзничь, мертвый, грохнулся на пол. Левая нога осталась на кровати.

   - Но ссадины, ссадины!

   - Он мог удариться при падении.

   Следователь переглянулся с товарищем прокурора.

   - Видите ли, доктор, если бы Фохт сам упал в. агонии навзничь или на спину, то он должен был бы скорее всего разбить себе затылок, голову. Вы видите - он лежит лицом кверху. Каким же образом человек, падающий навзничь, может получить от падения ссадины под бровями?

   - Он мог удариться лицом... - ответил сконфуженный врач.

   - Нет, не мог, - возразил следователь.

   Распорядившись об отправке трупа для вскрытия, мы приступили к предварительному дознанию.

   Первой была приглашена для допроса, за отсутствием содержательницы меблированных комнат, ее сестра Евдокия Григорьева.

   - Скажите, в ту ночь, когда скончался Фохт, все ваши жильцы были дома?

   - Кажись, все...

   - Был ли кто-нибудь в комнате покойного?

   Тут Григорьева рассказала, что в тот поздний вечер и ночь к покойному заходили соседи по комнатам Иван Малинин и чиновник Александр Платонович Померанцев. По-видимому, они пьянствовали. Из комнаты Фохта раздавались взрывы хохота, пьяные выкрики, словом, веселье шло вовсю. Шумели настолько, что барыня из пятого номера выходила и просила быть потише. В два часа ночи Григорьева видела Малинина сильно пьяным, а Померанцева - выходящим из комнаты Фохта в брюках покойного.

   - Вы, стало быть, хорошо знали вещи покойного, если сразу узнали его брюки на Померанцеве? Скажите, в таком случае, чего не хватает среди вещей покойного Фохта?

   После беглого осмотра Григорьева обнаружила исчезновение енотовой шубы и золотых часов с цепочкой.

   Один из жильцов, великолуцкий мещанин Петр Вихрев, тоже заявил, что в ночь смерти Фохта он видел, как Померанцев и Малинин переходили из комнаты в комнату, то от Фохта к себе, то от себя к Фохту.

   Исчезновение енотовой шубы покойного, его золотых часов, таинственные обстоятельства смерти, неестественное положение трупа, подозрительные ссадины и ранка на шее - все это дало основание полагать, что отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт был убит с целью ограбления.

   Показание Григорьевой, что в ночь трагического происшествия покойный Фохт проводил время с Малининым и Померанцевым, пролило свет на это дело, дав ценные указания, в каком направлении вести следствие. Я дал приказ о розыске похищенной у Фохта енотовой шубы. Эти розыски очень скоро увенчались успехом. На Александровском рынке нашему чиновнику удалось узнать, что утром пятнадцатого января какие-то двое неизвестных продали енотовую шубу барышникам, которые, в свою очередь, перепродали ее в лавку Павлова в Апраксином дворе. Там шуба и была найдена и представлена в сыскную полицию.

   Теперь все внимание сыскной полиции сосредоточилось на Малинине и Померанцеве. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что эти двое не косвенно, а прямо замешаны в деле об убийстве Фохта.

   И тут случилось нечто в высшей степени странное. Один из предполагаемых убийц совершенно спокойно явился в свою комнату, то есть туда, где, как он должен был предполагать, все уже были начеку и где была устроена засада. Это был Иван Малинин. Около десяти часов утра он, пьяный, подъехал к дому, вошел к квартиру и прошел колеблющейся походкой в свою комнату.

   Через несколько минут к нему нагрянула сыскная полиция. При виде ее он страшно изменился в лице, и хмель сразу соскочил с него. Грустное, тяжелое и вместе с тем отталкивающее впечатление производил этот юноша. Перед нами стоял чуть ли не отрок - ему было всего лишь дявятнадцать лет. Пьянство и разврат уже успели наложить свой след на этого юношу.

   При аресте он был почти невменяем. Очевидно, бессонная ночь, пьянство и распутство каким-то кошмаром придавили его. Привезенный в сыскную полицию, он чистосердечно рассказал все. Он, Иван Иванов Малинин, царскосельский мещанин, сирота. Родители его были довольно состоятельными, занимались торговлей. Желая дать сыну приличное образование и воспитание, отдали его в коммерческое училище, где он, однако, курса не окончил, пробыв только до пятого класса.

   - Отчего же вы ушли из коммерческого училища? - спросил я Малинина.

   - Несколько причин было. Во-первых, умерли родители, и я хотел сам заняться коммерческим делом, а потом... учение не давалось. В одном из танцклассов познакомился я с барышней... Свели мы близкое знакомство... Деньжонки водились...

   Начались кутежи, попойки.

   Словом, из рассказа Малинина об этом периоде его жизни вырисовывалась старая и знакомая история, как гибнут юноши, попавшие слишком рано в водоворот столичной жизни...

   Жил он раньше на Дегтярной улице, а теперь, вот уже год, как поселился в квартире Евдокии Григорьевой, где снимает комнату, в которой у него обитает также и отставной коллежский регистратор Александр Платонович Померанцев.

   - Чем же занимается ваш сожитель Померанцев?

   - Пьянством, - ответил Малинин. - Он почти голый, все пропил.

   - Ну, расскажите теперь все откровенно, что вы знаете об убийстве Фохта, сказал я. - Не забывайте, что вы подозреваетесь в этом убийстве.

   - Нет, ваше высокопревосходительство, - начал Малинин, - клянусь вам, я не убивал старика. Это дело рук Померанцева. Рядом с нашей комнатой жил отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт, человек уже очень пожилой. Среди жильцов Григорьевой он пользовался большим почетом, так как почему-то все его считали весьма зажиточным, чуть ли не богачом. Он жил, не только ни в чем не нуждаясь, но и ни в чем себе не отказывая. Любил выпить, причем не жалел тратиться на дорогие вина, специальные водки, закуски.

   Вчера, около четырех часов дня у меня были мои братья Федор и Алексей, приехавшие из Царского Села. В пять часов они уехали обратно. Уезжая, Алексей дал мне рубль двадцать копеек, на которые я купил три сороковки водки, три бутылки пива, колбасу, масло и хлеб. Все это мы принялись уничтожать вдвоем с Померанцевым.

   Фохт пришел к себе около восьми часов вечера. "Идите, Померанцев, ко мне пить вашу супружницу-тезку - померанцевую водку", - пригласил Померанцева Фохт и расхохотался, довольный своим каламбуром. Бражничали они долго. Около одиннадцати часов вечера пришел от Фохта Померанцев и принес мне рюмку померанцевки. "Лопай, дружище, - сказал он, - наш старик шлет тебе сие в дар". Я выпил ее. Должно быть, чаша переполнилась, потому что я почувствовал опьянение. "Дай мне твой ремень, которым ты подтягиваешь брюки", - обратился ко мне Померанцев. Я спросил, зачем он ему понадобился. "Нужно", - буркнул он. Я дал. Он ушел в комнату Фохта, заперев предварительно на ключ квартиру изнутри. Прошло некоторое время.

   Вдруг совершенно ясно из комнаты Фохта послышался какой-то странный шум, сдавленные возгласы, словно там происходила борьба. Я затаил дыхание... Прошло еще несколько томительных минут, и вдруг в комнате Фохта что-то грузно упало на пол. Звук падения был глухой, какой бывает при падении тела. Тут страх охватил меня, я не знал, что происходит, но что-то мне настойчиво говорило, что в комнате Фохта разыгралось нечто зловещее, мрачное.

   Из комнаты Фохта теперь несся храп, вернее, хрип. С сильно бьющимся сердцем я бросился на кухню, но, выскочив в коридор, столкнулся с Померанцевым, выходившим из комнаты Фохта. Померанцев был сильно взволнован. Руки его заметно дрожали, глаза беспокойно бегали.

   Через несколько минут он опять пошел в комнату Фохта, недолго там пробыл и вернулся ко мне, одетый уже в платье Фохта. В руках он перебирал деньги, кредитками и серебром, которых, как мне показалось, было рублей на шесть. "Вот что, - заявил мне Померанцев, - собирайся, мы сейчас поедем с тобой в Щербаков кутить". Я попробовал отказаться от поездки, тогда он вплотную приблизился ко мне и угрожающим голосом прошипел: "Не поедешь?" Я сейчас же согласился, и мы поехали. Началась попойка, появилось пиво, водка.

   Померанцев пил с особой жадностью. После этого мы отправились на Александровский рынок, где Померанцев продал енотовую шубу за двадцать пять или двадцать четыре рубля. Оттуда мы попали еще в какой-то трактир, из которого Померанцев скрылся, и как я очутился в своей комнате, даже не помню.

   Померанцева арестовали около Пассажа. На допросе он сознался в убийстве Фохта и подтвердил показания Малинина.

   - Вошел я к нему, - цинично заявил убийца, - к почтенному Готлибу Иоганновичу, в его прилично-мещанский номер... Батюшки, домовитостью, буржуазной солидностью так и пахнуло на меня! Кроватка и белье чистенькие, на вешалке и шуба енотовая, и костюмчики разные, на столике часы золотые, на комоде, который хочет лопнуть, кошелечек с деньгами. Фу-ты, благодать какая! И вдруг на столе - водка! Позвольте, как же это - водка и столько добра? Да разве это совместимо? Вот у меня часто водка на столе стоит, так разве вы у меня найдете что-нибудь существенное?

   А Готлиб, почтеннейший Готлиб, меня угощает: "Выпейте рюмочку померанцевой", - говорит. "А простую водочку, Готлиб Иванович, вы не употребляете?" - "Не люблю ее... Грубая она... Эта хотя и дороже, зато деликатная", - отвечает он. "Это точно, Готлиб Иванович. А вы вот что скажите: отчего вы пьете водку и у вас есть часы золотые и енотовая шуба, а я пью водку - и у меня нет штанов?" - "Оттого, - отвечает Готлиб Фохт, - что я пью аккуратно, а вы широко, по-русски..."

   Разозлил еще больше меня этот ответ. Сытая, самодовольная физиономия меня бесила. "А скажите, Готлиб Иванович, - обратился я к нему, - если я вам, примерно скажу: "Готлиб Иванович, дайте мне ваши брюки, сюртук, шубу" - дадите вы это или нет?" - "Конечно, не дам!" - расхохотался противным смешком Фохт.

   Он начал раздеваться. Когда он остался в одном белье и присел на кровать, собираясь ложиться, я вдруг набросился на него и обеими руками схватил за шею. Он только и успел прохрипеть: "Что ты делаешь?.. Разбойник..." Оторвать мои руки от горла ему не удавалось, как он ни старался. Я сжимал его горло все сильнее и сильнее, мои руки, казалось, были поражены судорогой, окостенели... Он теперь уже хрипел, потом как-то покачнулся и грохнулся навзничь, увлекая и меня. Мы упали вместе - Фохт уже не дышал. Я отдернул руки, встал и занялся его вещами.

   Померанцев был предан суду и понес тяжелое наказание.

  

   Эти события происходили в апреле 1885 года. На одном из моих утренних докладов градоначальнику в качестве начальника сыскной полиции я вдруг услышал:

   - Однако хороша-таки ваша полиция... На улице, на самом людном и видном месте две дамы нападают на двух почтенных и уважаемых дам, выходит целый скандал, и я ничего об этом не знаю... Да, вероятно, и вы ничего не знаете?

   - Нет, ровно ничего не знаю! - несколько озадаченный ответил я.

   - Вот то-то оно и есть. А ведь история случилась уже два дня тому назад. Вчера знакомый мне почтенный профессор Ф. с возмущением и негодованием жаловался, что его жену и ее знакомую, молодую девушку из очень порядочного семейства, у Гостиного двора задержали две купчихи, обвиняя их чуть ли не в воровстве и мошенничестве. Вышла очень неприятная история. Вы ничего об этом не знаете от ваших агентов?

   - Первый раз слышу. Известны ли фамилии лиц, нанесших неприятности госпоже Ф.?

   - Да-да... Фамилии записаны. Это жена купца-фабриканта А. Н. Б. и ее дочь, жена почетного гражданина К. Ф. Я.

   - Лица эти мне известны. Немедленно расследую все дело и о результатах дознания буду иметь честь доложить вашему превосходительству.

   - Да-да! Непременно, и необходимо раз и навсегда научить этих дам, что нельзя творить неприличия на улице.

   - Слушаюсь!

   В результате моего расследования удалось выяснить следующее.

   Восьмого апреля, часов около двенадцати дня, в дом по Николаевской улице, где жил фабрикант А. Н. Б., вошли две дамы. Одна - брюнетка высокого роста, средних лет, другая - блондинка, очень красивая, молодая, лет восемнадцати-девятнадцати. Обе дамы были весьма прилично и даже шикарно одеты.

   - Господин Б. дома? - спросили они у швейцара.

   - Никак нет, они-с уехамши, - ответил тот.

   - Ну, все равно... Зайдем к его жене, - сказали дамы и поднялись по лестнице.

   Позвонив у двери господина Б., они велели доложить о себе хозяйке. Та их приняла, и здесь разыгралась такая сцена.

   - Что вам угодно? - спросила хозяйка.

   Обе дамы изумленно переглянулись между собой.

   - Но мы желали бы видеть А. Н. Б.,-сказали они.

   - Его нет дома.

   - Ах, какая досада, право! У нас к нему очень важное дело...

   - Может быть, передадите мне...

   - Нет-нет... Это будет бесполезно. Дело личное и требует разговора именно с А. Н. Но ведь мы можем заехать и позже. Когда он будет дома?

   - Между тремя и четырьмя часами.

   - Ну, вот тогда мы и зайдем, а теперь извините, ради Бога... Мы вас побеспокоили совершенно напрасно.

   - Ничего, какое там беспокойство, - сказала добродушная госпожа Б.

   - Нет-нет, как же... Все же... - говорили незнакомки, направляясь в переднюю.

   Госпожа Б. вышла их провожать.

   - Ах, Боже мой! - проговорила вдруг старшая, солидная дама. - Катя, есть у тебя мелочь?

   - Нет! - ответила ее молоденькая спутница.

   - Извините, мне так неловко, но, право... вы так любезны и добры, что я решаюсь вас просить... - сказала солидная дама, обращаясь к хозяйке.

   - А в чем дело?

   - Будьте добры, разменяйте мне на мелочь рубль, - сказала солидная дама.

   - С удовольствием!

   Госпожа Б. принесла рубль серебряной мелочью.

   - Благодарю, благодарю вас! - сказала дама, взяв деньги, и обе посетительницы живо юркнули за дверь.

   Госпожа Б. стояла в недоумении.

   - Ах, какая я рассеянная, - вдруг послышался голос дамы уже с лестницы. Ведь я не отдала вам рубль бумажкой! Сейчас пришлю со швейцаром.

   Горничная осталась в передней ждать швейцара. Внизу хлопнула входная дверь. Прошла минута, другая, третья... А швейцар так и не нес рубля.

   Барыня была в растерянности: пришли какие-то незнакомые дамы, взяли рубль, ушли... Она послала прислугу вниз справиться у швейцара.

   - Степан, что же ты не несешь рубля?

   - Какого такого рубля?

   - Да того, что тебе передали две приходившие барыни.

   - Никакого рубля они мне не передавали.

   - Вот те и на!

   Изумлению и негодованию почтеннейшей госпожи Б. не было пределов.

   Полчаса спустя к дому на углу Кабинетской и Ивановской улиц подошли также две дамы. В этом доме жил зять упомянутого выше Б., почетный гражданин К. Ф. Я.

    

   - Дома К. Ф.? - спросили они у швейцара, молодого, высочайшего роста парня с широким добродушным лицом.

   - Никак нет.

   - А когда он будет дома?

   - Не могу знать.

   Обе дамы огорченно взглянули друг на друга.

   - Что же, спросим об этом у его жены. - сказала младшая.

   - Ну да, ну да, - сказала старшая и обратилась к швейцару: - А его жена дома?

   - Дома, - ответил тот.

   - Ну и прекрасно! Подымемся, узнаем, - сказала солидная дама средних лет. Мы старинные знакомые и даже родственницы К. Ф., - благосклонно пояснила швейцару почтенная дама. - Вот, приехали и зашли его проведать. Жаль, что нет его. Ну. все равно, зайдем.

   Швейцар почтительно выслушал их пояснения.

   Дамы поднялись наверх. К ним вышла жена К. Ф. и сказала, что мужа нет дома. Дамы очень огорчились, и одна из них попросила разменять им два рубля.

   &nbs