Путилин Иван Дмитриевич - 40 лет среди грабителей и убийц

p; Жена К. Ф. сказала, что у нее нет мелочи, и дамы спустились вниз.

   - Послушай, голубчик, - сказала старшая дама швейцару, - разменяй-ка мне два рубля.

   Тот с величайшей готовностью отсчитал ей два рубля мелочью, которую она опустила в карман.

   - Катя, - обратилась она к молоденькой, - дай ему два рубля бумажками.

   - Ах, тетя! - ответила та. - Ведь у меня, вы знаете, все десятирублевки.

   - Вот досада! И у меня тоже... Швейцар, голубчик! Через полчаса будет К. Ф., и мы придем тоже... Да, впрочем, еще лучше... скажите ему, что были те две родственницы, которых он ждет, что мы будем сегодня же, и возьмите, кстати, у него два рубля, которые мы взяли мелочью. Получите еще на чай...

   И пока швейцар успел что-либо сообразить, обе "родственницы" живо шмыгнули за дверь.

   Часам к трем приехал домой господин Б. и услышал от жены рассказ о том, как две какие-то шарлатанки надули ее на рубль.

   - Не рубля жалко, а досадно на свою глупость, - пожаловалась она и прибавила: - Не верится что-то... Такие элегантные, нарядные... Может, еще придут. Но пробило четыре часа, дамы все не являлись. Господин Я. тоже вернулся домой около трех часов.

   - Барин! К вам родственницы заезжали! - объявил ему швейцар.

   - Какие родственницы? Что ты путаешь? Теща, что ли?

   - Никак нет! Приезжие... Взяли у меня два рубля... Позвольте получить с вас.

   - Что, что такое? Какие два рубля? Началось выяснение дела, и Я., одновременно рассерженный и смеющийся, вошел в свою квартиру.

   - Вот так родственницы! - хохотали они с женой. - Ну и родственницы же в Питере...

   - Непременно расскажу это маме, - сказала жена. - Вот будет ахать и возмущаться мошенничеством в Петербурге.

   Но мама сама горела нетерпением рассказать дочери об истории с рублем и была уже у них на пороге.

   Толкам, негодованию, удивлению и предположениям обеих женщин не было конца. Жертвой мошенничества, хотя и на ничтожную сумму, сделались две родственные семьи. Очевидно, кто-то их знал, кто-то за ними следил. Что бы это значило?

   Поахали, поохали мать с дочерью и решили поехать, потолкаться у Гостиного двора, где, кстати, был и магазин господина Я., зятя госпожи Б.

   Только подъехали они к Гостиному двору, как госпожа Б., мать, взволновалась.

   - Стой! - крикнула она кучеру. А затем, обратившись к дочери, возбужденно проговорила: - Они!

   - Кто такие? - спросила та с удивлением.

   - Они, негодяйки, воровки, которые проделали всю эту историю с тремя рублями. Вот я их...

   И почтенная дама указала дочери на двух элегантно одетых женщин. Одна из них была высокая, средних лет брюнетка, другая - молоденькая, красивая, восемнадцати-девятнадцати лет блондинка. Обе женщины, не торопясь, шли вдоль Гостиного двора, останавливаясь иногда у витрин магазинов.

   - Они! - энергично повторила госпожа Б. - Пойдем-ка догоним и арестуем их...

   - Не ошибаетесь ли вы, мама?

   - Ну, нет! Уж я не ошибусь! И обе женщины пустились догонять воровок. "Воровки" между тем, по-видимому, чувствовали себя в полной безопасности, нисколько не тревожились и, оживленно о чем-то беседуя, остановились возле витрины большого ювелирного магазина.

   - Не потрудитесь ли, сударыни, - вдруг громко и грозно обратилась к ним госпожа Б.,- не потрудитесь ли немедленно отдать те три рубля, которые вы сегодня обманным образом и мошеннически получили? Вот - рубль с меня, а два рубля - от моей дочери или у швейцара их дома, но это все равно...

   Обе настигнутые дамы остолбенели.

   - Вы с ума сошли! Сумасшедшая... - сказала, отступив назад, высокая, средних лет дама.

   Молоденькая молчала. Она побледнела, и это окончательно укрепило госпожу Б. в том, что она "поймала"-таки преступниц.

   - Какие три рубля? За что три рубля? В чем, наконец, дело? - проговорила энергично уже пришедшая в себя высокая дама. - Или вы с ума сошли, или здесь недоразумение, которое надо выяснить.

   - Что здесь выяснять? - убежденно, но уже не так бойко сказала Б. - Ведь вы прекрасно понимаете, в чем дело.

   - Ничего я не понимаю! - рассердилась высокая дама. - Сударыня! Вы шутите плохие шутки... Собираете народ, устраиваете скандал... Это, наконец, превосходит всякую меру терпения!

   Она взяла под руку свою молодую подругу.

   - Здесь, во всяком случае, нам неприлично объясняться, - проговорила она госпоже Б.,- и если вы уж так настаиваете на чем-то непонятном, то необходимо для объяснений избрать другое место.

   Решительный тон высокой дамы несколько повлиял на Б., тем не менее она не желала выпускать из рук таких "отчаянных мошенниц".

   - Если вам неудобно объясняться здесь, при народе, то, пожалуйста, в двух шагах отсюда магазин моей дочери, не угодно ли... - язвительно пригласила она.

   И все дамы, сопровождаемые толпой смеющихся зевак, торжественно двинулись к магазину господина Я. на Большой Суровской линии.

   В магазине дело приняло несколько другой оборот. Молодая из "пойманных" дам опустилась беспомощно на стул, а старшая тотчас попросила у госпожи Б. объяснений.

   Госпожа Я. подошла к находившемуся в магазине мужу и начала объяснять, в чем дело.

   - Вот так штука! - проговорил он. - Только не похоже оно что-то...

   Между тем разговор между госпожой Б. и высокой дамой начинал приобретать весьма острый характер.

   - Это, наконец, ни на что не похоже! - кричала высокая дама. Предупреждаю, вы ответите за свои слова и поступки, я этого так не оставлю... Мой муж имеет знакомства. Я - жена профессора Ф.

   Госпожа Б. несколько опешила, однако попробовала было упомянуть о полиции.

   - Вот именно, прошу послать за полицией, - вскипела дама. - Что делать! Скандал так скандал, но нужно же покончить с этой отвратительной историей.

   - Хозяин! - шепнул между тем один из приказчиков господину Я. - А ведь это верно. Я признаю, это действительно госпожа Ф.- наша даже покупательница. И живет она здесь недалеко... Важная дама...

   Почетный гражданин Я. увидел, что его дамы попали впросак.

   - Какая там полиция! Зачем же - с полицией? - произнес он, подходя. Можно и без полиции... Просто ведь вышло недоразумение, извините-с!

   - Это не недоразумение, а оскорбление средь бела дня на улице... Это скандал! - со слезами в голосе взвизгнула высокая дама.

   С молоденькой сделалась истерика, и приказчик побежал за водой.

   Госпожа Б. и ее дочь в недоумении отступили.

   - Ну уж и оскорбление! - заговорил господин Я. - Просто ошиблись дамы. У нас такой случай неприятный вышел, ну и... приняли вас за других...

   - Она меня сумасшедшей при всех назвала! - вступила госпожа Б.

   - Молчите уж, маменька! - шепнул ей зять.

   - Сударыня! - убедительно обратился он к госпоже Ф.,- вас никто не задерживает. Можете уйти. Тысячу раз извиняюсь. Все глупость женская... Недоразумение... Не стоит устраивать скандал.

   Старшая дама расплакалась.

   - Что же это такое?! - проговорила она, опускаясь на стул. - Такое безобразие... Просто на улицу нельзя показаться.

   - Ах, Боже мой, какое недоразумение! - лепетал господин Я. - Ах, Боже мой! Сударыня, успокойтесь...

   - Все вы! - шипел он на жену и тещу. - И все из-за трех рублей. Вот так историю затеяли...

   - Тысячи извинений, сударыни! - извивался он перед плачущими женщинами.

   - Да затвори дверь, болван! - закричал он на мальчика из магазина. Сударыни...

   Старшая "задержанная" дама вытерла глаза, решительно встала и взяла под руку свою спутницу.

   - Пойдем, Annette... - сказала она.

   Обе дамы вышли.

   - Еще хорошо, что так отделались! - вздохнул почетный гражданин.

   - Но ведь точь-в-точь те... мошенницы! - попробовала было оправдаться госпожа Б. - И платья, и шляпки, и рост, и походка, и все... Просто ума не приложу.

   - Те да не те, видно. Еще хорошо, что так отделались, - повторил господин Я.

    

   Однако отделались они не так легко.

   Разузнав всю эту историю, я послал к господам Б. и Я. повестки с приглашением явиться к девяти часам утра в сыскное отделение. Неприятное впечатление от получения подобных "приглашений" я знал хорошо и рассчитывал именно на это.

   В назначенный день и час оба "приглашенных" с беспокойными и встревоженными лицами сидели в моей приемной и тихо перешептывались между собой. Мне доложили о них.

   - Скажите, что я занят. Пусть подождут! - приказал я.

   Прошел час, другой, третий... Так продержал я их чуть ли не до двух часов. Потом приказал впустить.

   Вошли господин Я. вместе с зятем.

   - Дело скверное! - сказал я. - Ваших жен придется выслать из Петербурга.

   Лица обоих вытянулись.

   - За что же, помилуйте!

   - Как за что? Захватывать на улице почтенных и уважаемых женщин... Скандалить! Обвинять в воровстве! Разве этого мало? Градоначальник негодует и хочет распорядиться о высылке.

   - Ваше превосходительство... - умоляюще начали они, - недоразумение...

   Оба наперебой пустились рассказывать уже известную мне историю. Я едва сдерживал улыбку, тем не менее строго сказал:

   - Однако за такие "недоразумения", вы понимаете, наказывают...

   - Господи! Да войдите же в наше положение, ваше превосходительство! - воскликнули они. - Сжальтесь...

   - Не знаю. Я доложу градоначальнику, - ответил я сурово. - Сомневаюсь, чтобы он смягчился... Впрочем, все зависит от него и госпожи Ф., а также ее знакомой, которых вы оскорбили. О результатах... Я вас вызову и сообщу.

   Оба ушли как в воду опущенные.

   Градоначальник даже рассмеялся, когда я подробно рассказал ему всю историю.

   - Да! - сказал он. - Пугнуть их, конечно, следует... Но на этом и покончить.

   Дня три я не подавал вестей господам Б. и Я. Воображаю, как они там ругали своих жен. Наконец вызвал. Продержал три часа в приемной и не принял. Просил явиться завтра. Назавтра, опять достаточно выдержав их в ожидании, пригласил.

   - Благодарите госпожу Ф. и господина градоначальника, - сказал я. - Они согласны прекратить это дело. Но в другой раз таких "недоразумений" не должно быть. Понимаете?

   У Б. и Я. просияли лица.

   - Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!

   Выявить настоящих виновниц этой проделки мне так и не удалось, хотя очень хотелось...

  

   Это было еще в начале моей полицейской карьеры. Если не ошибаюсь, в 1857 году.

   Осенью, в последних числах сентября, ко мне, в то время полицейскому надзирателю Спасской части, вошел вестовой Сергей и доложил:

   - Неизвестный человек, не объявляющий своего звания, целый день трется около конторы и ищет случая попасть с личной просьбой к вашему высокородию. Человек подозрителен.

   - Почему?

   - Дал мне тридцать копеек, чтобы я допустил его на разговор с вашим высокородием наедине.

   - Позови.

   Через несколько минут Сергей ввел в кабинет субъекта лет, по-видимому, сорока, одетого в обыкновенный мещанский наряд. Это был лысый, высокого роста человек.

   На вопрос, что ему надо и кто он, неизвестный отвечал, что он динабургский мещанин Яков Дорожкин, недавно прибыл из Динабурга и что паспорта не имеет, а остановился на Васильевском острове у своего кума, бессрочно отпускного матроса Балтийского флота Семена Грядущего, который вот уже несколько лет служит у адмирала Платера кучером.

   Отрекомендовав себя подобным образом, этот странный человек вдруг стал на колени и, просительно складывая руки, заговорил:

   - Явите Божескую милость, ваше высокородие! Окажите ваше высокое содействие моему куму Семену к определению его в должность.

   - Да ведь он служит, твой кум Семен, - сказал я. - Какой еще ему службы надо?

   - Служит он, действительно, ваше высокородие, и при хорошем месте состоит... Только сделайте такую милость, определите его в палачи!

   Как ни наторел уже мой полицейский слух ко всякого рода заявлениям, однако мне показалось, что я ослышался.

   - Чего?.. Куда?.. - переспросил я.

   - Палачом хочет быть Семен, - ответил ясно Дорожкин. - Сделайте такую милость, ваше высокородие, похлопочите.

   Я велел просителю встать, а сам невольно задумался, удивленно поглядывая на неожиданного "просителя". Он стоял, почтительно вытянувшись и пожирая меня глазами, блестевшими из-под высокого, морщинистого лба.

   Надо заметить, что на основании существовавших в то время законоположений правительство предлагало обязанности палача лишь преступникам, подлежавшим лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь или отдаче в арестантские роты. Но даже и при этих условиях кандидатов на эту должность почти не находилось. Да оно и понятно: роль палача не свойственна русскому человеку, и даже среди арестантов охотников на нее всегда было мало. Правительство даже циркулярно в разных губерниях разыскивало по тюрьмам желающих принять на себя эти ужасные обязанности.

   Вот почему после нескольких минут раздумья я решил, что дело, во всяком случае, надо расследовать, и задал вопрос, судился или нет когда-либо его кум.

   Оказалось, что Дорожкин этого не знает, но что, во всяком случае, кум его, Семен Грядущий, просит во что бы то ни стало выхлопотать ему определение на должность палача, обещая не пожалеть на это никаких расходов, лишь бы, впрочем, об этом до времени не было известно адмиралу Платеру.

   - Потому, видите ли, что адмирал с трудом отпускает кума со двора, разве раз в месяц - в баню. Вот я за него и прошу, и так как кум завтра, кстати, именинник, то позвольте порадовать его, что вы взялись хлопотать по его делу.

   Заинтересованный еще более как ходатаем, который, казалось, вполне искренне желает угодить своему приятелю, так и в особенности личностью человека, который, живя на свободе и в известном достатке, стремился принять на себя ремесло палача, я решил заняться этим делом основательно.

   Прежде всего я справился, почему он обратился именно ко мне, а не к другому и кто его ко мне направил. Ответы получились удовлетворительные. Рекомендовал ему меня как человека, который мог бы выхлопотать такую должность, письмоводитель и паспортист квартала, служивший несколько лет у квартального надзирателя Шерстобитова.

   Я объявил странному ходатаю, что завтра же по делам службы буду на Васильевском острове и чтобы он вместе со своим кумом к часу дня явился в гостиницу "Золотой якорь", куда я заеду.

   Дорожкин отвесил мне поклон до земли и заявил на прощание, что кум его ничего не пьет, не курит и человек весьма набожный...

   Словом, удивление, да и только.

   Подъезжая на другой день к "Золотому якорю", я увидел, что мой вчерашний посетитель уже ожидает меня у подъезда.

   Очень предупредительно встретив меня и введя в отдельный номер, он опять бросился на колени и умоляющим голосом стал просить подождать не более получаса, потому что кум его не успел приготовить надлежащего одеяния, дабы предстать предо мной во всей форме своего будущего звания.

   В ожидании появления кандидата в палачи я стал расспрашивать Дорожкина, чем он занимается. Совершенно свободно и без всяких оговорок он объяснил, что с двадцати лет жизни он занимался провозом контрабанды, преимущественно чая, но лет шесть тому назад они были пойманы и сидели в тюрьме более двух лет. В тюрьме отец его, бывший шляхтич, умер.

   Во время этой откровенной беседы в номер вошел мужчина и, поклонившись мне в ноги, с волнением произнес:

   - Будьте отец и благодетель, устройте, чтобы я был палачом. Век за вас буду Богу молиться, все расходы снесу, какие потребуются. Желаю послужить государю.

   Я увидел человека лет пятидесяти, роста выше среднего, очень крепкого телосложения, с густыми русыми волосами, подстриженными в скобку, с усами. Одет он был в плисовую черную безрукавку, в такие же шаровары, запущенные в голенища сапог, и в красную рубашку. Безрукавка была перехвачена узким пояском.

   - Я, - сказал он, - служил во флоте, вышел в бессрочный отпуск и нынче служу кучером по найму у адмирала Платера. Адмирал мной доволен. Я холостой, не пью и не курю.

   На вопрос, почему у него появилось желание быть палачом, новый мой знакомец пояснил:

   - Два раза в жизни видел я, как на конной площади палач Кирюшка наказывал убийц. Да разве это палач? Да разве так наказывать надо? Да разве такую для этого надо иметь руку? Эх, прямо вскочил бы на эшафот, значит, да и выхватил бы у него плеть, да и потянул бы... вот как... не "по-кирюшински", а так, что "они" и не встали бы... Силу в этом я необыкновенную имею. Вот уже месяца два я еще больше в этом деле упражняюсь. Каждый день утром по двадцати ударов кнутом каждой лошади даю, и вечером повторяю ту же самую порцию. Вот кум видел... Как я вхожу в конюшню, страх на лошадей находит непомерный... Рычат, топочут, брыкаются.

   На эти слова кум, то есть Дорожкин, убежденно заметил:

   - Точно, как волшебник, даже скот в повиновение привел.

   А лошадиный (пока что) палач продолжал:

   - И адмирал мной довольны и не раз говорили: "Ну, Семен, преобразовал ты у меня лошадей, едут ровно, останавливаются как вкопанные..." Ваше высокородие, за определение меня в палачи вы и ваше высшее начальство будете довольны.

   Эту последнюю фразу Семен Грядущий произнес с особенным ударением. Вслед за тем он вынул из кармана красную феску с большой золотой кистью, надел ее на голову и повелительно произнес:

   - Кум! Встань-ка туда у двери... задом!.. Облокотись на дверь, будто представляешь, что приготовился к наказанию. Видели ли вы, выше высокоблагородие, как плетьми наказывают? - обратился он ко мне.

   Хотя я и был очень озадачен неожиданностью приготовлений и мог бы, разумеется, прекратить это, ответив, что видел, и не раз, но, заинтересованный исходом, заявил, что никогда не видел.

   - Так вот как это производится! - воскликнул Грядущий. - Кум, стой!

   С этой грозной фразой будущий палач, у которого в правой руке уже оказалась плеть, а левая была засунута за пояс, в одно мгновение сбросил с себя поддевку, с каким-то остервенением заломив на сторону ермолку, произнес:

   "Берегись..." - и стал медленно подходить к имевшему в это время очень жалкий вид куму.

   При следующем слове "ожгу..." у кума подкосились ноги, и он, не выдержав, воскликнул:

   - Кум, не могу больше - страшно!..

   - Вот! - обращаясь ко мне, произнес палач. - Ваше благородие, вот моя сила где!

   Надо было как-нибудь закончить эту дикую сцену. Я спросил Грядущего, безразлично ли для него, куда бы его ни назначили для исполнения этих обязанностей, и получил ответ:

   - Я бы желал в одном из больших городов, там практики больше!..

   Узнав от него затем, что сам он из Тверской губернии, я попробовал было заметить, что ведь для испытания способностей его могут послать именно в Тверскую губернию, а там, может быть, к его несчастью, ему придется наказывать не только односельчанина, но даже родственника, на это зверь-человек ответил:

   - Да если бы и отца родного пришлось наказывать, так я не пощажу... А ежели он перенесет тридцать ударов, то я буду просить начальство сечь меня, покуда сам не помру.

   Сказать по правде, столкнувшись со столь ярким проявлением человеческой жестокости и бездушия, я почувствовал себя отвратительно.

   - Вот что, братец, - сказал я Грядущему, - назначение в палачи от меня лично, как ты знаешь, не зависит. О твоем желании и о том, что я видел, передам начальству, как оно решит, так и будет.

   Претендующий на должность палача и его кум поклонились мне и предупредительно бросились подать пальто. Подавая его, Грядущий, однако, заговорил опять:

   - Вот что, ваше высокоблагородие, когда же мне примерно ждать решения? Потому, ежели что, то я согласен и на преступление-с...

   - Это на какое? - невольно спросил я.

   - Да так себе... Отвезу Платера в гости, а сам отправлюсь в Шлиссельбург. Продам там лошадей и карету, явлюсь в Новгород, объявлю, что я непомнящий родства - бродяга. Посадят меня, значит, в тюрьму, а там я и заявлю начальству, что желаю быть заплечным мастером.

   - Ну, это ты всегда успеешь еще сделать, - сказал я и собрался уже совсем уйти, но кумовья что-то вспомнили и опять захлопотали.

   - Ах ты. Боже мой! - воскликнули они. - Да что же это мы!.. Ваше высокоблагородие, выкушайте водочки, вина, закуски, чего вашей душе угодно. Может, прикажете, что на дом прислать?!

   Но я стремительно выскочил на улицу.

   На другой день, явившись к обер-полицеймейстеру, графу Петру Андреевичу Шувалову, я подал ему обо всем рассказанном выше докладную записку. Прочитав ее, граф развел руками и сказал:

   - Вот подите же!.. Ведь почтенного адмирала я хорошо знаю. Припоминаю, кажется, даже его кучера... Вот вам и загадка. Сидишь себе в собственном экипаже и не знаешь, что за человек такой перед тобой на козлах сидит... Впрочем, я переговорю лично с адмиралом и обо всем ему сообщу.

   Несколько дней спустя граф вызвал меня и сказал, что кучер адмирала Платера отослан на испытание в госпиталь, и поручил мне узнать от госпитальных врачей, какого они мнения об этом человеке.

   На следующий день утром мой вестовой Сергей сообщил, что человек, недели полторы назад давший ему тридцать копеек, дал ему теперь уже полтинник, лишь бы он доложил о нем мне.

   Я велел его впустить. Дорожкин, кум палача-любителя, держа в каждой руке по кульку, вошел и повалился мне в ноги. Из его слов я понял, что он выражает мне благодарность за состоявшееся будто бы уже определение его кума на должность палача, так как он слышал, что Грядущего увезли уже куда-то на "пробу"... Кульки были, конечно, благодарностью кума.

   Прогнав Дорожкина, я отправился в госпиталь.

   В этом госпитале служил ставший впоследствии очень знаменитым профессор Антон Яковлевич Красовский, который и провел меня в палату, где в качестве испытуемого содержался наш воображаемый заплечный мастер, кучер Семен Грядущий.

   Он встретил меня низкими поклонами и выразил признательность за определение его на должность палача.

   - Здесь меня уже пробуют, ваше высокоблагородие, - заявил он, - гожусь я или нет.

   И тотчас же он попросил у дежурного врача позволения испытать при мне свои способности. Эта просьба была удовлетворена.

   Его вывели в палисадник, где была приготовлена кукла в человеческий рост. Семену выдали мочальный плетеный кнут, наподобие плети, и он начал показывать свое искусство как следует...

   Он не сразу приступил к этому акту, а попросил предварительно позволить ему нарядиться в соответствующий костюм. Ему было разрешено, и минут через пять Семен вместо серого халата явился в том самом наряде, в котором я впервые увидел его в "Золотом якоре".

   Взяв кнут в руки, он подошел к манекену и погладил его рукой по спине. Потом, отойдя сажени на две, стал вновь приближаться к нему с особенной торжественностью, восклицая: "Берегись!.. Ожгу!.."

   Производя свои странные действия, этот удивительный "талант" несколько раз оборачивался ко мне, как будто бы взглядом приглашая оценить чистоту его работы и тонкость отделки. Вид его выражал необыкновенную самоуверенность и похвальбу: "Не сомневайтесь, мол, ваше благородие, оправдаем, мол..."

   Поговорив с доктором, я покинул госпиталь в совершеннейшем недоумении. Что я мог сказать, как доложить начальству? Как ни неопытен и ни малосведущ в то время я был во всякого рода психиатрии, тем не менее у меня не было сомнений, что здесь мы имеем дело с видом умопомешательства, и притом умопомешательства странной формы: страсть к кнуту.

   Во всех остальных проявлениях умственной и физической деятельности этот человек был совершенно нормален и здоров.

   Казалось бы, чего лучше - самый подходящий человек на должность палача, и однако, при этой мысли меня охватывал невольный страх. Страшно было и за этого человека, и за тех жертв, которые могли попасться ему в руки...

   "Боже мой. Боже мой! - думал я. - До какого же озверения может дойти человек! Как и почему это могло случиться?"

   Ничего не скрывая и не утаивая собственных мыслей на этот счет, я рассказал обо всем графу. Он задумался...

   - В самом деле, - сказал он, - история выходит довольно-таки сложная... Не знаю, как тут и быть...

   - Позвольте мне, ваше сиятельство, - сказал я, - еще поразведать и порасспросить об этом человеке.

   - И в самом деле, окажите милость, - ответил мне граф, - а там видно будет, что с ним делать.

   История, которую я узнал, выглядела весьма трагично.

   Семен Грядущий питал когда-то нежную страсть к одной женщине, которая, будучи беременной, была зверски убита какими-то злодеями.

   Злодеи были пойманы, осуждены и по тогдашним законам приговорены, между прочим, к всенародному наказанию плетьми. Скорбя по любимой женщине и питая в душе понятную ненависть к злодеям, Семен Грядущий отправился смотреть, как будет наказывать их палач Кирюшка. И вот тут-то он убедился, что Кирюшка "мирволил" убийцам, наказывая их, по его мнению, весьма слабо.

   Следует сказать, что подобное убеждение Семена Грядущего могло быть вызвано и не одним только чувством мести. Действительно, бывало, что подкупленный родственниками убийц или самими преступниками палач иногда являл снисходительность к наказанным.

   Палача обыкновенно потчевали за несколько дней до казни, уговаривались с ним в цене за ослабление наказания. Ему вручался задаток. В его же пользу поступали и все те деньги, которые бросались в повозку, везшую осужденного на казнь. Наконец, после всей операции вручались остальные деньги.

   Мастера-палачи в подобных предварительных беседах обыкновенно еще выхваляли свое искусство в глазах просителей.

   - Захочу, - говорили, - так научу, как справляться с дыханием, когда его сдерживать и когда кричать... По воле и силе моей руки могу показать сильный взмах и отвести удар с легкостью...

   Естественно, что и Семен Грядущий, быть может, попал на такую казнь "с сильным взмахом", но с "легким отводом" удара. Но совершенно понятно и то, что его рассудок, потрясенный горем, не выдержал и уступил место злобному умопомрачению, искавшему выхода в практике "настоящего" заплечного мастера, такого мастера, который, по его мнению, чуть ли не с одного удара должен убивать наказуемого...

   Палачом этому несчастному человеку так-таки и не удалось сделаться...

   Рассказал я все это графу, а через месяц узнал что Семен Грядущий, то ли по собственной воле, то ли по распоряжению начальства отправился в один из монастырей на Ладожском озере. Далее я потерял его след...

   И слава Богу!

   Заканчивая эту историю, не могу не поделиться некоторыми мыслями и ощущениями, которые она навевает на меня до сих пор.

   Как видит читатель, она не относится к делам собственно, так сказать, "сыска". Происходила вся эта история в начале моей полицейской деятельности и тем не менее врезалась мне в память почти во всех подробностях Как живой до сих пор стоит в моих глазах этот дюжий широкоплечий молодец с лихо надвинутой феской на голове, с вызывающим видом и горящим взором приближающийся с плетью к человеку - куму или даже подобию человека - манекену.

   Быть может, происходит это потому, что здесь впервые я ясно осознал всю ненужность, жестокость, ужасный вред и развращающее влияние телесного наказания.

   Я никогда не мог пожаловаться на свои нервы но именно после этого случая мне всегда казалось, что после публичной, "торговой" казни кнутом или иной подобной казни несколько человек из зрителей уходят домой помешанными...

   Слава Богу! Я пережил это время... Я помню тот момент, когда я, уже закаленный полицейский, искренне перекрестился при вести, что этот публичный кнут и эта проклятая плеть отошли в область преданий...

  

   Оживленная днем Калашниковская набережная к вечеру затихает, а ночью представляет собой едва ли не самое пустынное и угрюмое место в Петербурге.

   Пристань пуста. Тускло горят редкие фонари и освещают будку сторожа, одиноко стоящего городового и ряд пустых маленьких товарных вагонов соединительной ветки.

   Был холодный, ненастный осенний вечер. Ветер дул с ураганной силой, и холодными струями лился проливной дождь. В непроглядной темноте громадами чернели каменные амбары, а подле них длинный ряд вагонов слегка скрипел и шатался от порывов бешеной непогоды.

   Петр Гвоздев, забравшийся в один из вагонов, дрожал и ежился от холода в своем рваном пальтишке, забившись в самый угол вагона, но усталость брала свое, и глаза его уже смыкались, как вдруг сквозь шум дождя и шум ветра он услыхал голоса, и в ту же минуту вагон вздрогнул и в него кто-то влез.

   - Вот и заночуем, - сказал сиплый голос.

   Вагон снова закачался. Следом за первым влез и другой человек и ответил дребезжащим голосом:

   - За милую душу! Одни?

   - Надо полагать.

   Вспыхнула спичка и слабо осветила непроглядную тьму.

   Петр Гвоздев в ужасе забился в самый угол и свернулся комком. В озаренном пространстве он увидел широкое красное лицо со взлохмаченной бородой.

   Спички погасли, и непроницаемая тьма наполнила вагон.

   - Одни, - повторил сиплый голос, - теперь задвинем двери и чудесно!

   Двери громыхнули и задвинулись.

   Петр Гвоздев лежал ни жив ни мертв, уже не чувствуя ни усталости, ни холода.

   Снова вспыхнула спичка, и, когда она погасла, в темноте засветился красный огонек папиросы.

   Звякнуло стекло бутылки, послышалось бульканье выпиваемой из горлышка водки, и затем раздался дребезжащий голос.

   - В Колпине впору с голоду сдохнуть. Ни тебе работать, ни стрелять, а заводские еще жизни лишат. Народ аховый!

   - Знаю! - отозвался сиплый голос. - За что лишен?

   - В карман залез. Отсидел и гуляй! Теперь третий раз оборачиваюсь. Поначалу работал, и как это моя стерва баба проштрафилась! Ее в каторгу, меня в подозрение, с фабрики вон и пошло! Есть ведь тоже охота.

   - Кого в каторгу? Бабу? - спросил сиплый голос. - За что?

   - Жену мою? За што? За то, что дура! Убила и все это как следует, а под конец - и на... попалась! Да так ей, шкуре, и надоть.

   Опять послышался звон посуды, бульканье и дребезжащий голос заговорил.

   - У Камюза работал. Знаешь? На Обводном! Ну, там... и ничего... жили. Я и баба моя. А теперь, как вышло... В субботу было. Я ушел это, а она обед готовила. Пришла к ней баба Аксинья и начала с нее три рубля спрашивать, которые у ней моя баба заняла. У ней нет, Аксинья ругается, слово за слово. А моя-то, ух, злющая! Ножом-то ее и полосни! Р-раз - из нее и дух вон. Смотрит моя, а Аксинья только трепыхается, тут моя баба сейчас умом, это, раскинула, голову ей срезала напрочь, взяла мешок от картофеля, всунула ее туда, с головой-то, поставила промеж дверей и заставила дровами, а потом кровь вытерла, пол вымела, тряпки сожгла, которые в крови, и стала обед готовить. Вот ведь какая! Я это все потом узнал. И было у ней в мыслях ночью ее выволочь и положить на рельсы - будто поездом. Мы подле как есть Царскосельской дороги жили, пять шагов - и рельсы.

   - Ловко! - произнес сиплый голос.

   А дребезжащий продолжал:

   - Такая шкура! Я, это, вернулся с фабрики-то, расчет принес, мне ништо и невдомек. Пообедали, спать легли. Проснулись, на дворе темно. Я и говорю: "Пойдем к куму в гости!" "Нет, - говорит, - мне неохотно нонче. Позови лучше Андрона Прохорова, да в картишки поиграем!"

   Прохоров-то сосед был. Мне все едино. Сходил позвал, и сели играть. И она с нами. Сперва в козла играли. Она так-то хохочет, потом и говорит: "Чтой-то у меня голова заболела. Поиграйте одни, я вам водочки принесу, а сама лягу". Слышишь! Вот шкура хитрая! Бой-баба была... Побежала, это, принесла водки, огурцов, а сама за занавеску и легла, будто спит. Мы пить да играть. Спор подымем и опять играть... А она, подлая, я потом это узнал, тихонько встала, мешок вынула и шасть на свое дело. Только известно, баба. Несет мешок-то, а ей и тяжело, и страховато, с третьего этажа иттить надо. Мы в третьем этаже жили. Донесла донизу... только вдруг внизу кто-то дверью хлоп. Со двора, значит. Она испугалась, мешок-то бросила, да наверх, опять за занавеску, и лежит... А мы все играем, и ништо нам невдомек. Спит баба и все! И вдруг... на лестнице крик, шум. Визжат, кричат и дверями хлопают. Мы карты прочь и на лестницу. "Што такое?" "Убийство! Человек и без головы, и голова напрочь, и в мешке! Сичас полиция!" Я говорю: "Машка (так мою бабу звали), убивство!" А она: "Ах, как ты меня испугал! Я спала!" Слышишь? Ха-ха-ха!.. Шельма! Спустился я вниз, там околодок, дворники, лежит что-то рогожей накрыто, и не подпускают. Прохоров перепугался и хотел домой иттить - не пущают. "Не велено", - говорят. Мы и толчемся на лестнице, а моя Машка лежит себе и хоть бы што... Приехали тут и сыщики, и следователь. Осмотр делали, допросы... Почти до утра, а потом и пошли по квартирам осматривать да допрашивать. Агент-то, вишь, мою бабу напугал, поднялся на лестницу, наткнулся на мешок и крик поднял, - показал, что слыхал, как по лестнице вверх кто-то побежал. Ну, они и пошли кверху, в каждую то есть квартиру. Пришли и к нам. Баба моя встала, и зачали нас опрашивать, а агент все по квартире ходит да высматривает. Баба говорит, так и так: стряпала обед, вернулся муж, поели, спать легли, потом, как в карты играли и у ней голова заболела, и она спать легла. Больше, мол, ничего не знаю. И я то сказал, и Прохоров. Мы-то с ним хучь под присягу, потому и вправду ничего не знали. Они повернулись и пошли прочь. Только агент как закричит: "А это что?" Мы к нему, а он с фонариком светит и на пол кажет. На полу-то пятна и совсем подле двери. "Это что?" "А это я тяпкой палец порубила", - говорит моя баба, а агент уже дрова прочь бросает да, словно ищейка по следу, так и дрожит весь. Как дрова разобрали, ан лужи крови. "Это что?" Тут баба моя в ноги - и повинилась...

   Наступило молчание, потом дребезжащий голос произнес со вздохом:

   - А скажи мне, я бы помог, и все было бы потиху.

   - Баба-дура, известно, - проговорил сиплый голос. - Коли убил, никто не видел, так укрыть - пустое дело. Со мной раз было...

   - Убил што ли? - спросил дребезжащий голос.

   - Убил, - нехотя ответил сиплый. - Да так, зря. Было это еще в Вяземской, в банном флигеле. Я там жил у Купороса. Солдат в отставке. И жил там Авдюшка хромой. Такой задорный мужичонка. Ну, вот и случилось... Весной было. Все на двор ушли, а я с Авдюшкой - в комнате. И не помню сейчас, из-за чего спор затеяли. Авдюшка меня хвать в ухо, а я его в грудь. Ен и покатись, да башкой об нары - и дух вон! Я, это, сейчас кровь-то заплевал да ногой затер, его - в охапку и будто веду. По дороге - Купорос. "Куда?" А на лестнице темно. "Пусти, - говорю, - вишь, Анучин натрескался, в Стеклянный веду". А кто Анучина знал, тому известно, что коли он с деньгой, значит, пьян... Вышел, это, вытащил его, прошел задами, да на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел и - шабаш! Полиция потом нашла труп, дозналась, кто это, да так и отъехала...

   - Что это? - тревожно сказал сиплый голос.

   Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.

   - Заглянь!

   Дверь отворилась, и с порывом ветра донесся какой-то беспокойный шум.

   - Обход! - испуганно воскликнул дребезжащий голос.

   - И то!

   Они беспокойно вскочили на ноги.

   Петра Гвоздева охватил страх. Он тоже вскочил и бросился к двери.

   - Стой! Ты откуда! - раздался сиплый голос, и мощная рука схватила его за горло.

   - Пусти! Я тут был, - прохрипел Гвоздев.

   - А я спрашивал, так молчал?

   - Спал... Не слышал...

   - Небось! Что надо, все слышал, - произнес сиплый голос.

   В тот же миг Гвоздев почувствовал острую боль в боку. Он вскрикнул и упал навзничь.

   Две тени скользнули в дверях вагона и скрылись в темноте ненастной ночи.

   Отряд городовых с околоточными, с помощником пристава и агентом медленно шли вдоль вагонов, заглядывая в каждый. Агент освещал внутренность вагона фонарем, и оттуда друг за другом извлекались ночлежники мало-помалу образовывая изрядную толпу.

   - Выходи! - крикнул агент, увидев лежащего Гвоздева.