Путилин Иван Дмитриевич - 40 лет среди грабителей и убийц

justify">   - Сашку? - переспросил я. - Большого? Рыжего?

   - Его, его! - подхватила другая. - Пойдем!

   - В оспе?

   - Да, да, лицо все в оспинах. Ну, идем!

   - Нет, - ответил я, - сегодня не пойду, пьян. Спать пойду.

   Бросив на стол деньги, я вышел из пивной и, притворяясь пьяным, с трудом дошел до угла.

   Придя домой, я стал думать, как мне изловить этого Сашку. Что это он, я уже не сомневался, но идти в Стеклянный флигель Вяземской лавры, куда мы даже во время обхода не всегда решались заходить, и брать оттуда Сашку - дело было невыполнимое.

   Я решил выследить его днем и арестовать. Для этого я взял с собой опять своих силачей и Ицку. Переодевшись оборванцами, мы в пять утра уже были во дворе лавры против Стеклянного павильона.

   Поднялись тряпичники и пошли на работу, потащились нищие, а там пошли рослые поденщики дежурить на Никольском или у пристаней, прошли наборщики. Двор на время опустел, а Сашки все не было.

   - Сидит там и пьет, - пояснил Ицка. Вдруг я узнал вчерашнюю знакомую. Я тотчас подал знак своим, чтобы они исчезли, и подошел к ней.

   - Не узнала? - прохрипел я.

   Она вгляделась и широко улыбнулась.

   - Ах, миленький! Ко мне? Пойдем-пойдем, хозяйка чуланчик даст, хо-о-роший...

   - Некогда. Мне Сашку надо. Здесь он?

   - Здесь, здесь. Сейчас с Машуткой его видала.

   - Поди, позови его, - сказал я. - Скажи ему, Мишка зовет. Запомнишь? А там пить будем.

   - Сейчас, сокол! В одну секундочку!

   И она, шлепая галошами, побежала по лестнице.

   Я быстро подошел к Ицке и шепнул:

   - Как махну рукой, хватайте!

   Я стоял вполоборота к лестнице, приняв осанку Мишки, и ждал с замиранием сердца.

   Ждал минут пять и вдруг услышал визгливый голос своей дамы:

   - Вон он. Мишка-то! Иди к нему! Говорит, дело есть! Огромный, как медведь, рыжий, растрепанный, на босу ногу и в одной холщовой рубахе Сашка стоял на пороге крыльца в нерешимости. Я сделал вид, что не вижу его, а моя красавица тащила его за руку.

   - Иди, что ли! - кричала она.

   - Эй, Мишка!

   Я обернулся и медленно двинулся, кивая головой. Лицо мое было завязано, картуз надвинут на глаза. Перфильев знал, что Мишка должен прятаться, и потому ничего не заподозрил. Поддавшись на мою хитрость, он пошел мне навстречу, но не успел подойти.

   Опытные помощники, едва он отодвинулся от двери, отрезали ему путь к отступлению и встали за его спиной. Я махнул, и в то же время четыре сильные руки схватили Сашку. Он заревел, как зверь, и рванулся, но его снова схватили мои силачи и поволокли со двора.

   - Ну, вот и встретились! - сказал я Сашке.

   Он только сверкнул на меня глазами, а моя красавица разинула рот, развела руками и застыла. Уходя со двора, я обернулся. Она все еще стояла в той же позе.

   Привод Перфильева был моим триумфом. Запирался Перфильев недолго и после нескольких очных ставок покаялся во всех преступлениях.

   С этого времени сам граф обратил на меня внимание и стал давать мне труднейшие поручения.

  

   - Не раз во время дружеской беседы в кружке близких лиц приходилось мне рассказывать кое-что из приключений, пережитых мной во время розысков. И часто, даже очень часто после рассказа о какой-либо поимке отчаянного преступника или же рискованного предприятия с переодеванием мне задавали один и тот же вопрос:

   - Неужели вам не было страшно?

   - То есть как это - страшно? - приходилось мне отвечать. - Право, не думалось ни о каком страхе. Я просто делал свое дело, вот и все...

   - Но ведь вас могли убить, ранить, сделать на всю жизнь калекой, замечали мне.

   И опять приходилось повторять, что в такие моменты как-то не думается об этом...

   Впрочем, нечто вроде тяжелого, мучительного страха мне пришлось переживать. Это было в тех случаях, когда мне приходилось попадать в несколько необычную, так сказать, "неслужебную" обстановку.

   Об одном из таких памятных случаев я и хочу рассказать.

   Он произошел со мной на самых первых порах моей сыскной деятельности.

   В 1858 году в Петербурге еще не существовало сыскного отделения, и делом розыска ведала наружная полиция в лице квартальных надзирателей и их помощников. В мой район, район квартального надзирателя Спасской части, входили Толкучий рынок и ближайшие к нему улицы, а также переулки, заселенные преимущественно людьми, составлявшими "дно" общества.

   Дел было много. Убийства, грабежи и кражи следовали одно за другим, требуя от полицейских чинов очень напряженной работы. Несколько легче было только летом. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны, кто куда, преимущественно же в окрестности столицы, где, хотя и пошаливали, но на кровавые преступления решались довольно редко.

   Пользуясь этим, я частенько навещал мою семью, проводившую лето на даче в Третьем Парголове. Наслаждаться прелестями дачной жизни приходилось, однако, недолго. Приедешь, бывало, на дачу часам к пяти, пообедаешь с семьей, погуляешь, а уже к десяти часам вечера спешишь обратно в город, чтобы успеть рассмотреть вечернюю почту и подготовиться к утреннему докладу у обер-полицеймейстера.

   Пятнадцатого августа, как теперь помню, в день рождения моей годовалой дочурки Евгении к обеду забрели кое-кто из дачных соседей, и у нас вышло что-то вроде домашнего торжества. От оживленной беседы перешли к картам.

   Я и не заметил, как подкралась ночь. Часы пробили два.

   - Неужели ты сегодня поедешь в город? Смотри, глухая ночь! Останься до утра! - увидев мои сборы к отъезду, стала уговаривать меня жена.

   "И в самом деле, не остаться ли до завтра? - подумалось мне. - А срочные дела? А составление утреннего доклада? А явка по начальству? Когда это я все успею, если еще промедлю?"

   Не прошло и четверти часа, как мой иноходец Серко, запряженный в легкий кабриолет, стоял у крыльца.

   Небо было покрыто тучами, и ночь была довольно темная. Впрочем, шоссе было ровное, дорога знакомая, поэтому я не старался сдерживать своего ретивого коня, думая только об одном - скорее бы добраться до петербургской квартиры.

   Убаюкиваемый ездой, я было вздремнул и, чтобы рассеять сон, закурил папиросу, для чего придержал лошадь. Серко пошел шагом.

   Из-за туч выбилась луна, посветлело... Прелестная теплая августовская ночь навеяла на меня совершенно несвойственное полицейскому мечтательное настроение. Давно забытые картины из детской жизни вставали одна за другой в моей памяти.

   Вдруг моя лошадь остановилась, а затем круто шарахнулась в сторону. В тот же миг чья-то сильная рука схватила Серко под уздцы и осадила на месте... Я растерянно оглянулся вокруг и увидел, что по обеим сторонам моего кабриолета стоят две странные, фантастические фигуры...

   Рожи их были совершенно черны, а под глазами и вокруг рта обрисовывались широкие красные дугообразные полосы. На головах красовались остроконечные колпачки с белыми кисточками. Черти, совершенные черти, как их изображают на дешевых картинках.

   "Недостает только хвоста и рогов, - подумал я, - Однако ясное дело - жулики!"

   Вижу, что дело принимает для меня дурной оборот.

   У одного из злоумышленников, вскочившего на подножку кабриолета, оказался в руках топор. Подняв его вровень с моей шеей, он трубно прорычал грубым, хриплым голосом:

   - Нечестивый! Гряди за мной в ад!

   Я не потерял присутствия духа.

   - Полно дурака-то валять! Говори скорее, что тебе от меня надо? Мне нужно торопиться в город, - проговорил я, глядя в упор на черта и в то же время обдумывая, как бы благополучно отделаться от этих мазаных бродяг.

   - Митрич, кончай комедь ломать! Вишь, прохвост не боится нечистой силы!

   В ответ на замечание своего товарища, стоявшего с правой стороны кабриолета, Митрич вполне уже естественным голосом произнес:

   - Давай деньги! А не то...

   Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.

   "Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове так, чтобы он слетел с подножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь..." - пронеслось было у меня в голове.

   Но брошенный вокруг взгляд сразу охладил мой порыв. Второй бродяга стоял с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, с толстой суковатой палкой в руках, одного удара которой было бы вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп. В то же время положение кабриолета и лошади близь самой канавы, кучи щебня у переднего колеса заставляли отказаться от мысли благополучно выбраться на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже если бы мне и посчастливилось отделаться от двух мерзавцев, взявших меня в осаду. Но, помимо этих двух, предстояло иметь дело еще с двумя, которые держали лошадь. Несомненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлят броситься на помощь товарищам.

   Вижу - дело дрянь! Один против четверых, борьба неравная... Живым не уйдешь! На душе стало скверно. Меня охватило чувство глубокой досады на то, что, пускаясь в глухое ночное время в путь, я, по беспечности, надевая штатское платье, не взял с собой никакого оружия, даже перочинного ножа.

   - Ну, прочитал, купец, отходную? - насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.

   - Не греши даром, Митрич! - произнес нерешительным тоном один из двух, державших лошадь.

   - Жалость что ли взяла? - зло ответил разбойник, не отводя, однако, топора. - Не проклажайся! Доставай скорее деньги! - вдруг свирепо закричал он.

   Сопротивление было бесполезно. Я покорился, вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку. Пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того, меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть возможно дольше, напрягая слух в надежде уловить стук колес какого-либо экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель. Мне хотелось возможно лучше запечатлеть в памяти черты Митрича, стоявшего ближе других. Я не терял надежды рано или поздно еще раз с ним встретиться и... поквитаться.

   Надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух разбойников, стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажей и подрисованные суриком.

   Отдав кошелек и часы, я счел себя спасенным, но разбойник, которому были переданы мои вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:

   - Не наделал бы нам молодчик пакостей... Не лучше ли его порешить, и концы в воду!

   - А ведь Яша верно говорит! - отозвались двое других.

   Настало молчание. И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всей душой начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх. Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мной и начало леденить мне кровь. Я весь сжался.

   Митрич опять занес над моей головой топор. Потом поднял глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил:

   - Праздник-то ноне велик! Ведь у нас в деревне престольный...

   - Оно-то так... - нерешительно поддержал его один из субъектов, державших лошадь.

   - Не хочу я рук марать в такой день! - проговорил решительно Митрич и опустил топор.

   Четвертый разбойник, тот, который первым подал свой голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.

   Решив "не марать в праздник об меня руки", бродяги вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили Серко дубиной, а сами бросились по сторонам врассыпную.

   Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух. Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и я удивился, почему не наступает день. Который час? Я машинально сунул руку в карман и тут вспомнил, что мои часы отобраны "чертями"...

   Я совсем оправился, и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце. Как! Ограбить и чуть не убить меня, грозу всех воров и разбойников! Меня, такого сильного, здорового и способного сыщика, которого так отличает начальство! Постойте же!

   Легко понять, что приехал я на свою городскую квартиру в самом отвратительном состоянии духа. Обругал ни с того ни с сего вестового, промешкавшего отворить дверь. Не ложась в постель, до семи часов утра проходил по кабинету, обдумывая план поимки грабителей. О ночном происшествии я решил не сообщать ни моему начальнику, у которого, по обыкновению, был утром с докладом, ни моим подчиненным.

   Благодарить Бога и судьбу за спасение от смерти, к стыду своему должен признаться, мне и в голову не приходило. Оправданием мне может служить моя молодость (мне было тогда всего двадцать семь лет) и задетая репутация опытного и находчивого сыщика.

   Следующий день показался мне бесконечно длинным. Когда стало смеркаться, я отдал распоряжение о том, чтобы двенадцать полицейских, переодетых в гражданскую одежду, вышли в ночной обход.

   У Новосильцевской церкви я разделил моих людей на четыре группы и назначил каждой район ее действий.

   Предписано было осмотреть в Лесном, в Первом, Втором и Третьем Парголове все постоялые дворы, харчевни и разные притоны, подвергнув аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей.

   Результаты облавы были ничтожны. Трое арестованных бродяг оказались мелкими воришками, ничего не имеющими общего с шайкой грабителей.

   Голодный и промокший насквозь - всю ночь шел мелкий дождь - я еле добрел до дома и после пережитых волнений и двух бессонных ночей заснул как убитый.

   Первая неудача однако не разочаровала меня.

   На другое же утро я командировал во Второе и Третье Парголово трех смышленых полицейских чинов, поручив им разведать у местных крестьян о всех подозрительных лицах, замеченных в этом районе. На всякий случай я сообщил в общих чертах приметы ограбивших меня разбойников, не дав, конечно, понять, что жертвой их нападения был я сам.

   Прошло еще четыре дня, но все предпринятые мной розыски не имели успеха. Разбойники как в воду канули.

   Наступило воскресенье, и я отправился на дачу. На этот раз я не торопился с отъездом в город и пробыл в Парголове до трех часов ночи.

   Возвращался я ночью домой по той же дороге, на той же лошади, но, имея в кармане кастет и хороший револьвер, я был далеко не прочь еще раз повстречаться с моими знакомыми незнакомцами. К моему сожалению, встречи с "нечистой силой", так нагло ограбившей меня, не произошло, и я без всяких приключений доехал до города.

   Вскоре после этого семья моя переехала с дачи, и мои поездки в Парголово прекратились.

   Подошла осень. С каждым днем мой квартал все более и более оживлялся. Бездомные и любители чужой собственности роем возвращались с лона природы на старое пепелище. Следствием этого всегда было занесение в уголовную хронику Петербурга длинного ряда преступлений, от мелких краж до кровавых убийств включительно.

   Эта волна столичных происшествий волей-неволей отвлекла меня от поисков парголовских грабителей. Пришлось все силы наличного полицейского состава сосредоточить на розысках исключительно в столичном районе.

   Судьба как бы нарочно поддразнивала меня. Мне удалось в один день раскрыть два запутанных преступления, "накрыть" убийц и ночью на допросе добиться от них чистосердечного признания, но напасть на след парголовской шайки так и не удалось.

   В довершение ко всему некоторые из моих близких знакомых успели заметить отсутствие известной им цепочки и часов с моими инициалами. Видя меня часто в дурном расположении духа, они стали надо мной подтрунивать, объясняя исчезновение вещей проигрышем в карты. Другие же, с более фривольной фантазией, решили, что у меня есть на стороне "интрижка"...

   Неуспех розыска угнетал меня.

   Прошло около двух недель. На одном из утренних докладов у обер-полицеймейстера графа Шувалова он передал мне телеграмму со словами:

   - Съездите в Парголово, произведите дознание и сделайте что нужно для поимки преступников.

   Телеграмма была такого содержания:

   "В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена с нанесением тяжких побоев финляндская уроженка Мария Рубан".

   Поручение это пришлось мне не по сердцу. И по Петербургу у меня было множество дел, а тут еще ехать в пригород ради какой-то ограбленной чухонки...

   Но граф не переносил возражений, а потому не оставалось ничего делать, как покориться.

   Узнав о местожительстве потерпевшей, я на своем иноходце за два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний чин и человек пять праздных зевак без слов подсказали мне, куда завернуть лошадь.

   В избе я увидел знакомую мне картину. В переднем углу под образами сидел, опершись локтями на деревянный крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской громко охала жертва. Тут же суетился маленький юркий человек, видимо, фельдшер, и две какие-то бабы голосисто причитали на разные тона.

   Подождав, пока больная пришла в себя и несколько успокоилась, я приказал бабам прекратить завывания и приступил к допросу.

   - Ну, тетушка, как было дело?

   - Нешиштая шила!.. Шерти, шерти! - заговорила, своеобразно шепелявя, избитая до полусмерти баба.

   - А!.. Нечистая сила! Черти!

   Внимание мое вмиг удвоилось, и я принялся за обстоятельные расспросы.

   Вот что на своем своеобразном русском языке изложила чухонка:

   - Отъехала я верст пять от казарм - час-то был поздний - и задремала. Проснулась - лошадь стоит. Стала я доставать кнут, да так и замерла от страха. Вижу, по бокам телеги стоят три дьявола с черными, как вакса, рожами, языки огненные и хвосты лошадиные! Как лютые псы бросились они на меня и начали рвать на мне одежонку... Кошель искали. А как нашли мой кошель. так вместе с карманом и вырвали. А в кошельке-то всего, почитай, гривен восемь было. Ну, думаю, теперь отпустят душу на покаяние, да не тут-то было! Осерчал, видишь ты, один, что денег в кошельке мало, затопал копытами, да как гаркнет: "Тяни со старой шкуры сапоги, ишь подошвы-то новые!" И стал это он, сатана, сапоги с ног тянуть, да не осилить ему. Ругается, плюется, а все ни с места. Сапоги-то не разношены были, только два дня назад куплены... Собрался он с духом, уперся коленищем мне в живот, да как дернет изо всей силы, я уж думала, ногу с корнем оторвал, да только сапог подался. Тогда другой-то, который держал меня за горло, придавил коленом грудь и говорит: "Руби топором ногу, если не осилишь". Захолодело мое сердце, как я услышала, что сейчас ногу мою будут рубить. Да, видно, Богу не угодно было допустить этого. Дернул еще раз окаянный, сапог-то и соскочил. А потом бить меня стали. Избили до полусмерти и в телеге стали шарить. Молоко-то все и вылакали. А после, батюшка ты мой, подошел ко мне вплотную самый страшный из них, выпятил на меня свои звериные глазища да и говорит ласковым голосом: "Ну, Божья старушка, получи-ка от меня на чаек за молочко и сливочки". Да как хватит кулачищем меня по шее... Что было со мной дальше, не помню. Очнулась - лошадь моя у ворот избы стоит, а сама я лежу на дне телеги и на бок повернуться не могу. Голова трещит, а ноги и руки так болят, точно их собаки грызут. Спасибо, соседи увидали да на руках сволокли в избу.

   Старуха, охая и крестясь, опять завопила на разные голоса.

   - Не можешь ли, тетушка, припомнить, каковы с виду эти люди были?

   - Не люди, а нечистая сила, батюшка! Разве люди-то бывают с огненными языками, лошадиными хвостами? Нет, тут сам дьявол со своими помощниками. Видно, Бог за грехи мои от меня отступился...

   Старуха начала бредить.

   Для меня все было ясно. Картина нападения, переданная потерпевшей, хотя и в сгущенных красках, подсказывала мне, что шайка парголовских грабителей, видимо избегавшая проливать кровь, состояла не из профессиональных разбойников. С другой стороны, поскольку ограбление произошло в той же местности, было ясно, что шайка не распалась. Благодаря этому случаю ко мне вернулась надежда изловить всех участников грабежа.

   Сделав нужные распоряжения и оставив трех агентов с целью сбора сведений на месте происшествия для производства негласного розыска, я поспешил в город, раздумывая всю дорогу о том, как накрыть шайку. В моем разгоряченном воображении рисовалось бесчисленное множество вариантов, но я решился прибегнуть к простейшему из них.

   Дня через три я распорядился, чтобы к вечеру была готова обыкновенная, запряженная в одну лошадь телега, такая, в какой чухонцы возят в город молоко. Телега должна была быть также с очень скрипучими колесами. В нее положили два пустых бочонка из-под молока, несколько рогож и связку веревок.

   Для экспедиции я выбрал состоявшего при мне бравого унтер-офицера Смирнова и отличавшегося необыкновенной силой городового Курленко.

   Переодевшись вечером дома в полушубок, я уже собирался выходить, когда случайно брошенный взгляд на Курленко заставил меня призадуматься.

   "А что, если грабители не решатся напасть на мужчину, да еще такого здоровяка, каков этот мой хохол?" - подумал я.

   - Курленко, ты женат?

   - Так точно, ваше высокоблагородие!

   - Иди живо домой, надень кофту и юбку жены, а голову повяжи теплым платком.

   Курленко привык исполнять приказания без размышлений и с изумительной быстротой. Возвратясь в кабинет, я присел у стола. Слегка скрипнула дверь, и на пороге появилась толстая румяная баба. Я не мог не улыбнуться. Курленко в бабьем одеянии со своей солдатской выправкой был бесподобен.

   - Ну, теперь в путь! Ждите меня у московских казарм.

   Переждав полчаса, я вышел из дома. В три четверти часа извозчик довез меня до московских казарм, а отсюда, отпустив возницу, я побрел вперед по Сампсониевскому проспекту.

   Темнота не позволяла рассмотреть даже ближайшие предметы, и я только тогда различил знакомую телегу, когда наткнулся на нее. Я присоединился к сидящим в ней, и мы тронулись в путь.

   У Новосильцевской церкви я велел остановить лошадь. Пора было ознакомить мою команду с предстоящей деятельностью.

   - Ты, Курленко, пойдешь рядом с телегой. Смотри внимательно по сторонам и будь настороже на случай внезапного нападения. Если придется защищаться, пусти в дело кистень, но не злоупотребляй, бей не на смерть, а лишь для того, чтобы оглушить, - счел я необходимым предупредить хохла, зная, какая у него тяжелая рука. - Ты же, Смирнов, ляжешь рядом со мной в телегу, а там видно будет, что тебе делать. Закрой нас рогожей. А ты, Смирнов, поубери ноги... Ну, теперь трогай, шагом!

   Не скажу, чтобы положение наше было удобное. Особенно плохо приходилось Смирнову, очень высокому детине. Как он ни подтягивал ноги, они все-таки предательски торчали из телеги.

   Вокруг стояла глухая тишина, только скрип колес нашей телеги нарушал это тяжелое и зловещее безмолвие.

   Мы миновали Второе Парголово и въехали в сосновую рощу. Пора было поворачивать обратно. Я уже собрался было сделать распоряжение, как вдруг вблизи от нас раздался легкий свист.

   - Будьте начеку! - шепнул я.

   Предупреждение оказалось своевременным. Едва Курленко успел вынуть из кармана своей женской кофты кистень, как был схвачен злоумышленником за горло. Двое других окружили телегу, а четвертый держал под уздцы лошадь.

   Курленко, повидавший на своем веку и не такое, ничуть не растерялся перед черной рожей грабителя и сплеча ударил его в ухо. Грабитель с глухим стоном, как сноп, свалился на землю.

   Такая расправа "чухонки-бабы" привела в замешательство двух товарищей злодея, лежавшего без признаков жизни, но после секундного колебания они бросились на Курленко.

   Наступила пора действовать и нам. Первым выскочил из телеги Смирнов, за ним я. Мне казалось, что одно наше появление обратит в бегство нападающих, но разбойниками овладела ярость. Они, не заметив у нас в руках оружия, решились на кровавую расправу, пустив в ход против нас ножи и знакомую мне толстую дубину.

   Но и мои люди, не раз подвергавшиеся нападениям, прошли хорошую школу, и все приемы самообороны были ими изучены до тонкости на практике.

   Смирнов ловко уклонился в сторону от бросившегося на него с поднятым ножом бродяги и ударом ноги в живот сбил противника с ног. Тот завертелся от боли.

   Пока Смирнов вязал веревками побежденных, я с Курленко старался обезоружить моего старого знакомого - Митрича, которого я сразу узнал. Сделать это было нелегко. Он отлично владел суковатой дубиной и не подпускал нас на близкое расстояние. Наконец мне удалось накинуть на Митрича петлю и повалить его. Чтобы не задушить его, я тотчас петлю снял и связал ему с помощью Курленко руки и ноги.

   Четвертый злоумышленник, державший лошадь, благоразумно дал стрекача в самом начале схватки. Преследовать его в такой темноте было бесполезно.

   Закончив баталию, мы привели в чувство одного из трех бродяг, наиболее пострадавшего от руки Курленко, и, сложив эту живую кладь на телегу, тронулись в обратный путь, вполне удовлетворенные результатом ночной экскурсии.

   Нужно сознаться, что наутро я даже с некоторым удовольствием приступил к допросу и начал, конечно, с Митрича.

   Городовой ввел ко мне рослого плечистого детину, который при входе скользнул по мне глазами, а затем отвел взгляд в угол. На угрюмо-вызывающем лице его еще сохранились следы сажи и красной краски. Я невольно улыбнулся.

   Городовой вышел и оставил нас одних.

   - Ну-с, как же тебя звать? - задал я обыкновенный вопрос.

   - Не могу припомнить! - последовал ответ.

   - Гм!.. Вот как! Забыл, значит? Как же это так?

   - Да так! Имя больно хитрое поп, когда крестил, дал... Пока несли из церкви домой, я и забыл, а пока сюда попал, так и совсем позабыл. Просто никак припомнить не могу! - говорил задержанный, все еще глядя в сторону, но речь его принимала все более и более наглый оттенок.

   - Тэ-э-эк-с, - протянул я, - Что же это ты, бедняга непомнящий, по ночам с дубиной на большой дороге делаешь?

   - Ничего... Так... Хожу, значит, по своим надобностям.

   - Какая же такая надобность у тебя была вчера, например, когда ты напал с шайкой на нашу телегу?

   - И никакой шайки я не знаю, и никакого нападения-то не было... Так просто подошел попросить, чтоб подвезли. А на меня вдруг как накинутся... Я думал - разбойники!

   - Вот как! Притомился, значит, по дороженьке, подломились резвы ноженьки, захотелось подъехать... А на него. бедного, нападают, как на какого-то разбойника... Ведь так?

   Неуловимая не то улыбка, не то гримаса пробежала по лицу допрашиваемого. Он опять скользнул по мне взглядом, пожал плечами и произнес:

   - Именно-с так!

   Наступило молчание. Преступник стоял и глядел в угол. А я злорадно думал:

   "Постой же, вот я тебе покажу "забыл", мерзавец. Вот я тебя ошпарю".

   Я вдруг встал и решительно выпрямился.

   - А ну-ка. Митрич, погляди на меня хорошенько! Не узнаешь ли? - внушительно проговорил я. отчеканивая каждое слово.

   Допрашиваемый как-то вздрогнул и взглянул на меня широко открытыми глазами.

   - Не могу знать, ваше благородие, - быстро проговорил он.

   - Но ведь ты - Митрич? - спросил я.

   Глаза у него забегали. Он попробовал усмехнуться, но усмешка вышла какая-то кривая.

   - Что ж! Пускай, по-вашему, буду и Митрич. ежели вам угодно, вам лучше знать... - начал говорить он.

   - Да-да! Именно мне лучше знать! Погляди-ка внимательней...

   Митрич вскинул на меня уже смущенный и недоумевающий взгляд.

   - Не могу припомнить! - проговорил он.

   - Ну, так я тебе помогу припомнить. Где ты был ночью пятнадцатого августа, в самый праздник Успенья Пресвятой Богородицы?

   - В гостях у товарища!

   - Не греши и не ври, мерзавец! - проговорил я грозно. - Не в гостях, а с топором на большой дороге провел ты этот великий праздник. Свой престольный праздник, - подчеркнул я.

   Митрич изумленно смотрел на меня и начал бледнеть. А я, не давая ему опомниться, продолжал:

   - Разбойником, кровопийцей засел ты на большой дороге, чтобы грабить и убивать. Как самый последний негодяй и самая жестокая бессмысленная скотина бросился ты на безоружного одинокого человека с топором! Только потому человека не убил, что "не хотелось в такой праздник рук марать", - сказал я, не спуская с него глаз и отчеканивая каждое слово.

   - Да неужто это были вы, ваше благородие? - почти со страхом произнес Митрич, отступая шаг назад.

   - Ага! Узнал небось!

   Митрич бросился на колени.

   - Мой... Наш грех! Простите! - пробормотал он.

   Вижу я, что надо ковать железо, пока горячо.

   - Ну, а ограбленная и избитая чухонка, ведь тоже дело ваших рук? Да говори смело и прямо, ведь я все знаю. Признаешься - тебе же лучше будет!

   - Повинны и в этом! - хмуро проговорил все еще не пришедший в себя Митрич.

   Шаг за шагом мне удалось выпытать у него о всех грабежах этой шайки. Грабили большей частью проезжающих чухонцев, которые, вообще говоря, даже не жаловались на эти грабежи.

   - Почему так?

   - Да видите, ваше благородие, они думали, что мы всамделишные черти! - пояснил Митрич.

   Я вспомнил об этом маскараде и потребовал дальнейших объяснений.

   - Да, правду говорить, ваше благородие, не хотелось нам напрасно кровь проливать. Нам бы только запужать насмерть, чтоб потом в полицию не доносили. Ведь на нечистую силу не пойдешь квартальному заявлять! Ну вот для этого самого и комедь играли.

   - И доигрались до арестантских рот! Эх вы... Бедные черти!

   Меня заинтересовал еще один вопрос.

   - Но ведь со мной-то вы не комедь играли? Ведь действительно убить собирались?

   Митрич почесал за ухом.

   - Да оно, того... Сумнительно нам стало... - проговорил он нерешительно.

   - Какие такие сомнения?

   - Да, видите, перво-наперво, ваше благородие, у вас много денег было, не то что чухна копеечная. А потом часы значит, цепочка. Человек, видно, богатый, и распознал, что не черти, а просто...

   - Разбойники! - докончил я за него, видя его затруднение. - Значит, если бы не праздник, то капут?

   Митрич отвел глаза в сторону и замолчал.

   Благодаря показаниям Митрича дело разъяснилось быстро. Личности задержанных были установлены. В тот же день был арестован и четвертый из "чертей".

   Это были уволенные в запас. По окончании службы они, промотав бывшие у них на дорогу деньги, решили попытать счастья на большой дороге и вернуться на родину с "капиталами". Не попадись они на последнем деле, их нелегко было бы разыскать, так как они уже решили не откладывать более отъезда. На долю каждого приходилось по шестьдесят рублей, и они решили этой суммой удовольствоваться.

   Из вещей, отобранных у меня "чертями", удалось все же разыскать часы с цепочкой, перешедшие чуть ли не в шестые руки... Знакомые, видя эти часы, смеялись и говорили, что я достал их из ада, куда утащили их было "парголовские черти".

   Что ж, каковы черти, таков и ад!

   Как видите, представление о том, что такое физический, животный страх, после этого случая я имею. Но этот страх я испытал не при исполнении обязанностей...

   В заключение же скажу одно. Не дай Бог никому испытать такой страх. Скверное состояние!

  

   Октябрьская ночь. У подножья старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Осенний ветер свистит между постройками, перебрасывается на стоящий почти рядом с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам. Темень такая, что даже привыкший уже к ней глаз часового еле-еле разбирает невысокий деревянный забор, которым окружена тюрьма.

   Вдруг сквозь шум и завывание ветра послышался какой-то шорох и удар, как будто из окна тюрьмы свалился на землю мешок с песком. Затем раздался шум и треск у ограды. Часовой напряженно всматривался в темноту и вдруг увидел, как над забором поднялась темная фигура, готовясь перепрыгнуть через нее. "Побег!" Часовой вскинул ружье и выстрелил.

   Тюрьма оживилась, забили тревогу.

   - Арестант сбежал! - отчаянно прокричал часовой.

   Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из десяти человек для поимки арестанта, скрывшегося в лесу, до которого было от тюрьмы всего-то сажень двести. Темнота ночи покровительствовала беглецу. Солдаты вернулись обратно и доложили начальству, что поиски их успехом не увенчались...

   Я в то время был приставом и о побеге узнал из официальной бумаги, где было сказано, что в ночь с такого-то на такое-то из такой-то тюрьмы бежал опасный преступник Яков Григорьев, дезертир. Мне предписывалось его разыскать и арестовать.

   Обстоятельства бегства свидетельствовали, что преступник - человек сильный, смелый и к тому же отчаянный. Действительно, когда я ознакомился с историей его жизни, оказалось, что он незаурядный мошенник. Яков Григорьев, крестьянин по происхождению, но грамотный - редкость по тем временам - был уже унтером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.

   Увлечение женщинами и пьянство довели его до воровства. Он попался на мелкой краже в доме терпимости и был разжалован в рядовые. Это его обидело. Не желая нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершенно здоровым, отказал ему. Григорьев, недолго думая, схватил первую попавшуюся доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой поступок Григорьев, и то "по снисхождению", был наказан розгами. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка, и свое решение немедленно осуществил.

   После бегства Григорьев, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя московского мещанина Ивана Ивановича Соловьева, занялся воровством и мошенничеством. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой вблизи железнодорожной станции у содержателя харчевни Федора Васильева. Тот, как оказалось, принимал у него краденые вещи и сбывал их. Несколько раз Григорьева даже забирали в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Соловьева удостоверял этот содержатель харчевни. Григорьева, именующего себя Соловьевым, за неимением существенных улик освобождали. Так тянулось несколько лет.

   Но вот вздумалось как-то Григорьеву-Соловьеву съездить в Новгород, где он начинал свою службу, и там, "на родине", попробовать счастья. Тут-то ему и не повезло. Ночью через открытое окно он забрался в квартиру чиновника Лубова и начал шарить на письменном столе. На беду вора чиновнику в эту ночь не спалось. Заметив в соседней комнате незнакомца, открывавшего письменный стол, чиновник неслышно прокрался на черный ход, запер за собой дверь и, разбудив двух дворников, поймал вора. Арест Григорьева позволил полиции установить его подлинное имя.

   Преступника препроводили в Царскосельскую этапную тюрьму. Из всех арестованных он считался самым беспокойным и постоянно подвергался за разные проступки дисциплинарным наказаниям. Два раза он пытался бежать, но безуспешно. Наконец третья попытка ему удалась. Он раздобыл пилку и, подпилив оконные перекладины, спустился по трубе и благополучно бежал.

   Прошло месяца три, а то и все четыре.

   Светало, когда по одному из глухих переулков Выборгской стороны мирно шествовал домой ночной "страж" и потрескивал трещоткой, которая в то время составляла необходимую принадлежность ночных охранителей столичных окраин. Вдруг показалась маленькая фигурка, со всех ног бежавшая к сторожу. Это был мальчуган лет двенадцати с перепуганным лицом, еле дышавший от волнения и бега.

   - Дяденька, дяденька! - кричал он, запыхавшись. - На заборе удавленник висит!

   Явилась полиция.

   На одном из бесконечных заборов, которых так много в этой части города, висело тело человека в очень странном положении. Туловище находилось за забором, а со стороны улицы виднелась только голова, опущенная книзу с туго затянутым у шеи небольшим ремнем, привязанным к громадному гвоздю, вбитому посередине забора.

   Личность удавленника удалось установить, он оказался чухонцем из Второго Парголова, крестьянином Лехтоненом. Вечером накануне он ушел из дома. Где был в течение целого дня, что делал - установить не удалось.

   Освидетельствование тела показало, однако, что здесь имело место убийство, которое убийца, очевидно, хотел выдать за самоубийство. Лехтонен жил во Втором Парголове с женой и приемным сыном. Мужчина он был здоровый.

   Первое время я не мог обнаружить ничего. И только после долгих розысков удалось узнать следующее. У Лехтонена была сестра, некая Ахлестова, приезжавшая из Финляндии на несколько дней в Петербург и бывшая с ним в день убийства, в послеобеденное время, в одном из трактиров в Измайловском полку.

   Сестра эта показала следующее. Когда они вышли уже сильно навеселе из трактира, брат ее Лехтонен держал в руках две двадцатипятирублевки, которые получил за проданную лошадь. В эту минуту к ним подошел какой-то человек высокого роста, широкоплечий, с маленькими темными усиками и родимым пятном на левой щеке. Человек этот спросил у Лехтонена, который час, затем разговорился с ним и, узнав, что они идут на Выборгскую сторону, сказал, что и ему надо туда же.

   Когда они дошли до Выборгской, уже стемнело. Незнакомец предложил им зайти в известную ему сторожку на огороде и выпить водки. Получив согласие, он сбегал за водкой. В сторожке они пили, по словам Ахлестовой, так много, что она допилась до бесчувствия и очнулась только ночью на огороде, но, как впоследствии сообразила, с