Путилин Иван Дмитриевич - 40 лет среди грабителей и убийц

;  - Так вот. Ты встанешь у подъезда, в который они вошли, и, лишь только он появится, немедленно бросайся на него и сгребай в охапку. На помощь тебе подоспеет городовой, околоточный, словом, все. Мы будем у ворот. Дожидайся моего свистка: как только свистну, бросайся на этого молодчика.

   - Слушаюсь! - браво ответил дворник. Поставив у ворот городового, околоточного и агента Проскурила. Жеребцов перешел на другую сторону улицы, как раз напротив ворот этого дома. и занял "позицию", с которой ему было отлично видно всех выходящих из подъезда.

   Западня была устроена, оставалось только ждать.

   Прошло минут семь-восемь. Из подъезда вышла женщина в сером большом платке.

   "Ага! Та самая красотка, которая приехала с Митрофановым, - пронеслось в голове Жеребцова. - Куда это она направляется?"

   Жеребцов напряженно следил за каждым ее шагом. Он увидел, как она, быстро пройдя двором и выйдя из ворот дома, вдруг вздрогнула и даже сделала несколько шагов назад, точно собираясь вернуться обратно.

   "Городового увидела... Ну. конечно, так и есть... Побледнела... Смутилась... Не знает, что ей делать... Вернется? Ага. нет... Оглядывается по сторонам... Идет в мелочную лавочку, - шептал про себя Жеребцов. Интересно, однако, знать, что он теперь предпримет? Без сомнения, она сообщит ему о присутствии полиции".

   Женщина вышла из лавки, держа в руках коробку с папиросами. Она тревожно огляделась по сторонам, потом быстро-быстро вошла в ворота и почти бегом бросилась к подъезду.

   "А схватка, пожалуй, выйдет жаркой, - размышлял Жеребцов. - Митрофанов не такой человек, чтобы легко отдаться в руки полиции, надо держать ухо востро... Но интересно знать, как он вывернется из засады?"

   Потянулись минуты. Жеребцов не сводил глаз с подъезда, около которого застыл в выжидательной позе бравый дворник. У ворот, тихо переговариваясь, стояли агент и околоточный. Городовой переминался с ноги на ногу. Вдруг в подъезде опять появилась та же женщина. Одета она была в ту же драповую жакетку, на голове был тот же белый платок, в котором она приехала сюда. Женщина вышла из ворот, повернула направо и пошла скорым шагом.

   Околоточный и агент сделали Жеребцову знак, как бы спрашивая, не надо ли ее догнать, остановить. Жеребцов отрицательно покачал головой.

   Минут через двадцать к воротам дома подъехала невзрачная карета, кучер осадил лошадей. Распахнулась дверца, и из кареты быстро выскочила все та же женщина.

   Лишь только она скрылась в подъезде. Жеребцов подбежал к карете и быстро спросил кучера:

   - Куда нанят?

   - В барачную больницу, отвезти больную женщину, - ответил кучер.

   - Господа, будьте наготове! - шепнул Жеребцов. Затем, сделав знак рукой дворнику, на что тот молодцевато выпрямился, он сам встал около кареты. Кучер невозмутимо восседал на козлах. Прошло несколько томительных минут ожидания. Вдруг Жеребцов вздрогнул и выпрямился. Двери подъезда распахнулись, и в них появились... две женщины. Одна из них была та, которая приехала с Митрофановым, другая - очень высокого роста, одетая в черное платье, бурнус и укутанная черным платком, так, что не было видно лица.

   Все участники облавы пришли в недоумение. Они ожидали выхода Митрофанова, а тут вдруг две женщины. Агент Проскурил и околоточный надзиратель быстро взглянули на Жеребцова, спрашивая взором, что же теперь им делать. Взглянули... и поразились еще больше. На лице Жеребцова была радостная ухмылка. Момент - и он, подав условленный знак дворнику, устремился к вышедшим женщинам. Дворник, получивший от Жеребцова приказ схватить мужчину, теперь, при виде женщин, по-видимому, совсем растерялся. Он пропустил их спокойно мимо. Тогда Жеребцов, заметив замешательство своих помощников, первым подскочил к высокой женщине в черном, схватил ее за горло и крикнул:

   - Хватайте ее! Хватайте Митрофанова!

   Дворник и околоточный надзиратель налетели на мрачную черную фигуру сзади и схватили за руки. Силища у "женщины" оказалась непомерная, и ей тут же удалось выдернуть одну руку.

   - Врешь!.. Не дам!.. Не вывернешься!.. - пыхтел бравый дворник, борясь с черной фигурой.

   Когда руки преступника были скручены, вопль разъяренного бешенства огласил двор:

   - Э-эх, попался!!

   Любовница Митрофанова от испуга и волнения едва держалась на ногах и была близка к обмороку. Через пять минут они уже ехали в управление сыскной полиции в карете, которую сами же и наняли.

   Я беседовал с моим помощником Виноградовым, когда вошедший Жеребцов радостно сообщил:

   - Митрофанов здесь!

   - Ловко! - вырвалось у меня.

   - Здравствуйте, Митрофанов, - начал Виноградов, подходя к тому. - Мы ведь с вами старые знакомые.

   - Действительно, - послышался спокойный, ровный голос Митрофанова, - я имел несчастье здесь бывать. Но тогда я знал, за что и почему меня брали и привозили сюда. А теперь недоумеваю. Ведь я не совершил никакого преступления.

   - В самом деле? - насмешливо обратился я к нему. - Значит, вы не сознаетесь, что убили Настасью Сергееву и обокрали ее хозяина Шнейферова?

   - Я не могу сознаться в том, чего не совершал.

   - Так-так... Ну а зачем же на тебе, голубчик, это странное, не свойственное твоему полу одеяние? Зачем ты в бабу перерядился? Кажись, теперь не масленица, не святки.

   - Так просто... Подурачиться хотелось...

   - Уведите его! - приказал я.

   Когда он ушел, я обратился к Виноградову.

   - Мне кажется, что нам выгоднее прежде допросить его любовницу. Так как их схватили почти врасплох, они не имели возможности сговориться друг с другом.

   - Совершенно верно.

   - Введите женщину! - приказал я.

   - Знакома ли ты с Митрофановым?

   - Знакома, - ответила арестованная Ксения Михайлова.

   - Ты с ним находишься в любовной связи?

   - Да, - тихо прошептала она.

   - Ну, рассказывай, как ты познакомилась с ним и потом все вообще, что тебе известно о нем. Рассказ ее свелся к следующему.

   Около двенадцати лет тому назад, будучи еще девочкой, она более полугода жила в качестве прислуги у родителей Митрофанова, затем, уйдя от них, потеряла Митрофанова из виду. В прошлом году, арестованная в Литейной части по обвинению в краже вещей у господ Гончаровых, в конторе смотрителя встретилась с доставленным для содержания Николаем Митрофановым. Встреча была радостная и трогательная. Вор и воровка умильно вспоминали о заре туманной юности. Содержась в одной части, она нередко встречалась с Митрофановым.

   Но вот оттуда ее перевели в тюрьму. А девятнадцатого марта закончился срок ее заключения, она была выпущена и оставлена на жительство в Петербурге.

   "Вышла я из тюрьмы и сильно стала тосковать по Митрофанову. Узнала я, что он все еще в Литейной части содержится. Вскоре получила от него открытку, в которой он просил меня навещать его раза четыре в месяц. Обрадовалась я, поспешила к своему ненаглядному. Стал он мне тут говорить, что скоро вышлют его из столицы. "Тяжко, - говорил он, - с тобой разлучаться, Ксюша. Люблю я тебя вот как!" Заплакала я, да и говорю: "А зачем нам разлучаться? Куда тебя погонят, туда и я пойду за тобой. И мне без тебя жизнь не в жизнь".

   Наступил конец августа. Отбыв заключение, Митрофанов, приговоренный к административной ссылке, был отправлен этапным порядком в Лодейное Поле Олонецкой губернии.

   Оставив своей сестре Устинье Михайловой свой сундук и чемодан Митрофанова с его вещами, Ксения Михайлова отправилась вслед за Митрофановым в Лодейное Поле. Но, не доезжая до этого места, на станции Сермус она встретилась с Митрофановым, уже возвращавшимся в Петербург.

   - Приехав в столицу, - продолжала свой рассказ Михайлова, - мы направились на Петроградскую сторону, в какую-то гостиницу, где пробыли три или четыре ночи. Из этой гостиницы перебрались в другую, где пробыли до утра седьмого сентября. Там мы только ночевали, а дни проводили в прогулках и посещениях знакомых Митрофанова, которых я не знала. В понедельник седьмого сентября я условилась с ним, что в этот день мы переедем в комнату к знакомой Пелагее Федоровой, содержащей на Песках квартиру. В семь часов вечера переехала я с нашими вещами туда и стала поджидать своего возлюбленного. Он, однако, явился только утром на следующий день. "Где ты был?" - спросила я его. "У знакомых", - ответил он.

   Далее Михайлова рассказала, что в этот же день они поехали в Шлиссельбург, где, по словам Митрофанова, ему надо было повидать свою бабушку, чтобы перехватить у нее денег. Однако никакой бабушки он не видел. Гуляли, угощались, ночевали в гостинице, а утром, возвратившись в Петербург, прямо с вокзала проехали к Устинье Михайловой, где и были схвачены.

   - Скажи, - спросил я, - отчего Митрофанов оказался переодетым?

   - Я пошла покупать ему папиросы. Только вышла из ворот, глядь - городовой, околоточный. Меня точно кольнуло что. Уж не за ним ли, думаю? Пришла я, а он сидит и мирно пьет кофе, которым угощала моя сестра. "Так и так, - говорю ему тихо, - полиция стоит у ворот". Он побледнел и говорит мне: "А ведь это меня выслеживают, потому что я убежал с этапа. Что делать?" Стал он думать и придумал переодеться, чтобы под видом женщины проскользнуть мимо полиции. Одела я его в платье сестры моей и побежала за каретой. Ну а дальше вы и без меня знаете, - почти зло выкрикнула Михайлова и заплакала.

   Перед нами стояла женщина, безумно, по-видимому, любящая этого закоренелого злодея.

   - Скажи, Михайлова, были у него деньги, видела ты их?

   - Были... Но нельзя сказать, чтоб большие. Где три, где два рубля платил он. Но деньгами не швырялся.

   Отпустив Михайлову, я вечером позвал Жеребцова.

   - Ну что, узнали что-нибудь?

   - Я сейчас производил обыск у Устиньи Михайловой. Буквально ничего подозрительного! Она показала, что Митрофанова видела у себя впервые, что ее сестра, арестованная Ксения, представила его как жениха.

   - Ну-с, а дальше где вы были?

   - У Пелагеи Федоровой, квартирной хозяйки, у которой Михайлова сняла комнату. Муж ее сообщил, что на другой день по обнаружении убийства в Морском корпусе явился Митрофанов к своей любовнице Михайловой, поселившейся у них, утром, часов в одиннадцать. Вскоре он ушел, а вернулся уже в новом пальто, костюме, хвалился своими обновками. Потом Митрофанов и Михайлова уехали, и с тех пор он больше их не видел.

   - Вы говорите Федоров? - спросил вошедший Виноградов. - Позвольте, это тоже наш знакомый! Он судился один раз за кражу и находится в тесной дружбе с Митрофановьм.

   - Вы произвели обыск вещей Михайловой и квартирной хозяйки?

   - Как же... Среди массы мало подозрительных вещей я обратил внимание на жилетку, принадлежащую Митрофанову. На ней с правой стороны, между первой и второй пуговицами, ясно бросается в глаза небольшое кровяное пятно. Все вещи я распорядился доставить сюда.

   Теперь мне предстояло самое главное: допрос Митрофанова. Я знал, что это будет труднейший из допросов. Сын хотя и незначительного, но все же чиновника, он получил кое-какое образование, дополнив его верхушками разных знаний, схватывать которые он был великим мастером. Один, в тиши своего кабинета, я принялся обдумывать план допроса. Наконец, я остановился на одном решении. Я позвонил и приказал привести Митрофанова.

   На этот раз Митрофанов предстал передо мной уже не женщиной атлетического роста, а высоким, широкоплечим, красивым мужчиной, одетым чисто, почти франтовато. Он вежливо поклонился.

   - Ну, Митрофанов, - начал я после продолжительной паузы, - что и как мы будем с вами говорить?

   - А, право, не знаю, ваше превосходительство, это зависит от вас, отвечал он.

   Я подметил в его глазах огонек насмешки.

   - Нет, Митрофанов, не от одного меня это зависит, а также и от вас.

   - Как так?

   - Очень просто. О чем говорить... Ну, разумеется, мы будем говорить об убийстве Сергеевой. Другой вопрос - как говорить. Вот это-то и зависит от вас.

   - А именно?

   - Мы можем говорить и очень кратко, и очень долго. Во втором случае - вы отнимете и у себя, и у меня несколько часов сна, в первом случае - все будет кончено в несколько минут.

   Я рассмеялся, улыбнулся и он.

   - Что же вы выбираете?

   - Конечно, первое. Я очень устал, всю эту ночь не спал.

   - Отлично. Итак, в двух-трех словах расскажите, как вы убили Сергееву и ограбили несчастного титулярного советника Шнейферова? - быстро задал я ему вопрос.

   Ни один мускул не дрогнул на его лице.

   - Это... Это слишком уж скоропалительно даже для вас, - ответил он, улыбаясь углами рта.

   - Вот что... Значит, вы не убивали и не грабили? Ах, это скучно, Митрофанов...

   - Покорнейше благодарю. Вам скучно, что я не убивал никого и не ограбил, и для того, чтобы вам было... веселее, я должен убить Сергееву и ограбить ее хозяина?

   - Слушайте, Митрофанов, бросьте вы бесполезное запирательство. Вы сами понимаете, вам не отвертеться. Против вас - тьма явных, неоспоримых улик. За два дня до убийства вы приходили к Сергеевой, вашей бывшей любовнице, с которой вы вместе фигурировали в деле Квашнина. Сергеева вас представила своему хозяину как брата. Стало быть, факт налицо - вы были в квартире, где совершено преступление. Затем, на другой день после убийства Сергеевой и ограбления Шнейферова у вас вдруг неизвестно откуда появились деньги. Вы покупаете новый костюм, пальто, часы, тратитесь на прогулки с вашей любовницей. Наконец, когда вы узнаете о присутствии полиции у ворот дома, вы устраиваете чисто маскарадное переодевание. Если к этим уликам добавить ваш "послужной список", в котором значится ваша судимость за три кражи, то, вы понимаете сами, спасения вам нет.

   Митрофанов молчал, опустив голову, видимо что-то обдумывая.

   - Итак, я вас обвиняю в убийстве Сергеевой с целью ограбления титулярного советника Шнейферова.

   Едва я это сказал, как Митрофанов выпрямился. Лицо его смертельно побледнело, глаза расширились, и в них засветилось выражение гнева, тоски и отчаяния.

   - Только не с целью ограбления! - почти прокричал он. - Да, я убил мою бывшую любовницу Настасью Сергееву!

   - И ограбили...

   - Да нет же, нет, не ограбил, а взял потом, убив ее, вещи и деньги этого чиновника...

   - Не все ли это равно, Митрофанов?

   - Нет-нет, вы меня не понимаете... - бессвязно вылетало из его побелевших губ. - Я убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Понимаете? Так и пишите.

   Я понимал, что он, как человек умный и искушенный в криминальных делах, отлично знал квалификацию преступлений. Он сообразил, что убийство в состоянии запальчивости и раздражения наказуется несравненно мягче, нежели убийство с целью ограбления.

   - Успокойтесь, Митрофанов! Если все действительно так, суд примет это во внимание. Вы расскажите, как это случилось.

   - С ней... С убитой мной Сергеевой я познакомился в апреле. Скоро мы и сошлись с ней. Полюбился ли ей сильно, не знаю. А она мне действительно очень пришлась по сердцу. Недолго, однако, ворковали да любились мы - попался я в деле Квашнина-Самарина. да и она тоже. На дознании она все старания употребляла, чтобы выпутаться, даже меня не щадила, оговаривала. Это я. конечно, понимал. Страшило ее заключение, позор. Что ж, всякий человек сам себя больше любит.

   Забрали меня. посадили, а она выпуталась. До пятого сентября не видался я с ней, хотя несколько раз писал ей как из дома предварительного заключения, так и из части, где отбывал наказание. В этих письмах - может, вы в ее вещах их найдете - я умолял ее навестить меня. вспоминал наше прошлое, нашу любовь, наши ночи, полные страсти, поцелуев, объятий. Ни на одно письмо я не получил ответа, и она сама ни разу не пришла ко мне. Потянулись дни, скучные, унылые. В один из таких дней встретился я в части с Ксенией Михайловой и сошелся с ней. Когда я вернулся самовольно из Лодейного Поля, запала мне в голову мысль повидать Сергееву. И так эта мысль меня охватила, что никак не мог я ее от себя отогнать. Хотелось мне ее повидать главным образом для того. чтобы от нее самой узнать, справедливы ли слухи, доходившие до меня, будто у нее от меня родился ребенок. Потом хотел ей сказать, что она может явиться за вещами по делу Квашнина-Самарина. признанных судом как подлежащие возврату ей.

   Явился я к ней пятого сентября. Это первое наше свидание было довольно дружелюбное. Она встретила меня приветливо, почти ласково. Стал я ее стыдить, что она ни разу меня не навестила. Она сначала говорила, что ей это было неудобно, а потом заметила: "На что я тебе там нужна была? У тебя ведь там новая подружка завелась, с ней небось миловался".

   Я ей резко ответил, что это случилось только потому, что она бросила меня в такую тяжелую минуту. Разговор об этом мы прекратили. Она угостила меня, а затем, когда пришел ее хозяин, представила меня за брата. На прощанье она мне шепнула: "Приходи во вторник".

   Вместо вторника я пришел в понедельник. Это было седьмое сентября. Сначала мы мирно разговаривали, а потом Сергеева начала придираться ко мне: "Шел бы, - говорит, - к своей потаскухе". Вскочил я и закричал ей:

   "А ты кто? Ты - честная? Она во сто раз чище и лучше тебя! Она меня полюбила там, как покинула ты, честная, чистая негодяйка! Когда меня выслали, она добровольно решилась последовать за мной. И ты осмеливаешься поносить ее?!"

   Кричу и чувствую - злоба к сердцу подкатывает. Все, все вспомнил я в эту минуту, и ненависть проснулась во мне к этой женщине, которая так равнодушно отнеслась к отцу своего ребенка. "Молчи, - кричу я ей, - а не то вот этим ножом тебя зарежу!" Схватил нож с плиты и показал его ей. Смотрю, подходит она ко мне, побледнела от злобы, усмехается криво и насмешливо говорит: "Что, зарезать меня хочешь? Ха-ха-ха! Ой, не боюсь! Не зарежешь, Коленька, не зарежешь! Зарезать потруднее будет, чем красть или с острожными шкурами путаться... А ты вот что - если орать хочешь, так ступай из кухни в комнаты, там ори на здоровье, сколько хочешь, а здесь этого нельзя, здесь, голубчик, другие жильцы услышат".

   И пошла первая в комнаты. Пошел и я за ней. "Молчи, - говорю, - Настя, лучше молчи! Не вводи меня в грех, потому добром это у нас не кончится... Боюсь я себя, крови своей боюсь, зальет она мне глаза, я тогда зверем буду..."

   А она, точно назло, еще пуще на Ксению нападать стала. Чувствуя я, зверь во мне просыпается, чувствую, к сердцу что-то горячее приливает, горло сжимает. "Вот ты какой рыцарь появился? За всякую потаскуху заступаешься? - продолжает она. - Трогать ее, принцессу, нельзя? Бить меня за нее собираешься? Резать? Видно, сильно полюбилась тебе она, да? Что ж, на, бей, подлец, режь меня, режь за эту панельную красотку!"

   И она почти вплотную придвинулась ко мне, подставляя свою грудь, свою шею. Потемнело сразу в глазах у меня, взмахнул я ножом, да как ахну ее в горло! Вскрикнула она, всплеснула руками, захрипела, зашаталась и навзничь грохнулась. Нагнулся я, смотрю - не дышит уже. Мертва...

   Митрофанов, рассказывая это, был страшен. Бледный, трясущийся, с широко открытыми глазами.

   - Ну а потом... Потом махнул я рукой. Теперь уж все равно. Взял я вещи чиновника этого и бросился из квартиры.

   Митрофанов действительно убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Суд учел это, и он был приговорен на кратчайший срок к каторжным работам.

  

   Около десяти часов вечера 4 сентября 1888 года заведующий полицейской командой Варшавской железной дороги сообщил мне по телефону, что на прилавке багажного отделения найден тюк, в котором находится труп женщины, завернутый в клеенку и несколько рогож.

   Найденный труп вместе с клеенкой и рогожами был перенесен в приемный покой. Это была женщина лет тридцати - тридцати двух, брюнетка, со строгими чертами лица. Одета она была в белую юбку, рубашку и ночную кофту, в чулках, но без башмаков. На трупе не было никаких следов насилия. Ценное золотое кольцо с камнями и бриллиантовые серьги указывали на то, что преступление совершено без корыстных целей.

   Я расспросил служащих, при каких обстоятельствах был открыт этот страшный багаж. Оказывается, на него обратил внимание весовщик. Он увидел его часа в три. Сундуки, корзины, узлы, тюки один за другим проходили через его руки, а этот тюк все лежал без хозяина, и его то и дело передвигали с места на место.

   Весовщик спросил насчет тюка других весовщиков, те - артельщиков, но никто этого тюка не помнил. Приходя с багажом, артельщик каждый раз говорил, взглянув на подозрительный тюк: "А он все без хозяина", - и передвигал его по прилавку. От бесконечных передвижений веревки на тюке ослабли, и в девять часов вечера один из весовщиков заметил в развернутой рогоже словно бы волосы. Он показал другим, и, любопытствуя, они раздвинули рогожу. Тут-то все и увидели, что это голова. Позвали жандарма, составили протокол и развернули подозрительный багаж.

   Я стал опрашивать всех, не видели ли они, кто принес этот тюк, но никого не нашлось. Распорядившись препроводить труп в Александровскую больницу, я тотчас телеграммами отдал распоряжение всем приставам, чтобы они опросили дворников, не заметил ли кто-нибудь из них исчезновение жилицы, и в случае, если заявитель окажется, направить его в Александровскую больницу для опознания трупа.

   Уже на следующий день мои распоряжения принесли результаты. Пристав второго участка Александро-Невской части утром сообщил мне по телефону, что содержательница меблированных комнат в доме по Лиговке Анна Грошева заявила об исчезновении у нее жильцов - уфимской купеческой дочери Елены Шаршавиной и личного почетного гражданина Бунакова, что он, пристав, послал Грошеву в Александровскую больницу, и она нашла в покойной сходство с Шаршавиной, но полностью поручиться не может.

   Я распорядился навести справки о всех местах, где могла побывать Шаршавина в Петербурге и о дне ее приезда, так как она приезжая. Такие же сведения должны были быть собраны и о Бунакове. Эти справки я получил без промедления в тот же день. Оказалось, что в комнаты Грошевой на Лиговку Шаршавина приехала с Бунаковым в ночь со второго на третье сентября из Москвы, но что до этого времени, а именно с мая месяца, она - все так же с Бунаковым - жила в меблированных комнатах в разных домах на Невском проспекте.

   Я вызвал из этих заведений прислугу и послал для опознания трупа в Александровскую больницу. Сомнения не было, все сразу признали Елену Ивановну Шаршавину, бывшую в любовной связи с Бунаковым, который почему-то скрылся. Отсюда ясно следовало, что он или тоже жертва, или убийца, причем последнее - по показаниям Грошевой - вернее.

   Они приехали с пятницы на субботу. В субботу Грошева мельком видела Шаршавину, подавая им самовар. В воскресенье, в пять часов утра, Бунаков ушел, запер за собой комнату и вернулся с пучком веревок и рогожами. Часов до двенадцати он возился у себя, потом вышел снова, скоро вернулся с каким-то молодым человеком в фартуке и вынес с ним длинный упакованный тюк. Вернувшись часа через полтора, он заявил, что должен немедленно уехать в Москву. На вопрос, где жиличка, Бунаков ответил, что, вероятно, она уехала раньше. В четыре часа дня он уехал.

   Продолжая допросы номерных и коридорных из дома, я в то же время сделал распоряжение через приставов найти извозчика, который утром четвертого сентября взял у дома на Лиговке тюк на Варшавский вокзал, и того человека, который помогал вынести тюк. Одновременно я велел собрать справки о всех странствованиях Бунакова с Шаршавиной и послать о них запрос в Уфу.

   Итак, я издал приказ разыскать извозчика и носильщика. Второй оказался маляром. Он объяснил, что около двенадцати часов шел с товарищами после работы из дома Пожарского на Лиговке. Когда они проходили мимо меблированных комнат, к нему подошел мужчина лет сорока пяти, одетый по-русски, в длинном пальто, и попросил его помочь вынести из квартиры тюк. Маляр согласился. Мужчина повел его по лестнице на второй этаж и, войдя в квартиру, попросил подождать. Маляр ждал минут пять, потом мужчина позвал его в комнату. Он пошел за ним по длинному коридору, вошел в маленькую комнату и увидел тюк, упакованный в рогожу, длиной аршина два, с одного конца толще, с другого тоньше. Маляр взялся за тонкий конец, тот за толстый, и они вынесли тяжелый тюк на улицу. Там мужчина сторговал извозчика за сорок копеек, сел. поставил тюк толстым концом вниз, заплатил маляру пять копеек и уехал.

   Извозчик прибавил к этому показанию немного. Мужчина по дороге объяснил ему, что тюк этот не его. везет он багаж по поручению товарища. Тюк на вокзал понес сам седок. Вскоре он вернулся, отдал деньги, попросил довезти его до Обводного канала, там слез и ушел.

   В то же время один из номерных сделал интересное для меня заявление. Когда Бунаков жил на Невском, к нему заходил в гости молодой человек, которого Бунаков звал Филиппом и которого номерной описал довольно подробно. Розыск его для дела был необходим. Через него, вероятно, можно было бы напасть на след убийцы. Я распорядился отыскать его, но неожиданно он явился ко мне сам. Седьмого сентября утром мне доложили, что меня настоятельно добивается видеть какой-то молодой человек по фамилии Петров.

   Я приказал принять его. В кабинет вошел блондин симпатичной наружности.

   - Что вам угодно? - спросил я, приглашая сесть.

   - Я, собственно, к вам по делу Бунакова, - застенчиво ответил он.

   Я насторожился.

   - У вас есть какие-нибудь сведения о нем?

   - Да-с. Я, собственно, вероятно, тот самый молодой человек, который посещал Бунакова и которого вы ищете. Я думаю так потому, что, кроме меня, он никого не знает в Петербурге.

   - Что же вы можете рассказать? Кто вы?

   - Я - мещанин города Бирска Уфимской губернии Филипп Петров, - он подал мне свой паспорт. - Приехал сюда искать места, потому там какое же житье. А этого Бунакова я знаю с малых лет...

   И он рассказал мне все, что знал о Бунакове.

   Оказалось, что Бунаков - очень состоятельный человек и имеет в Златоустовском уезде до пятидесяти тысяч десятин, купленных у башкир, из-за которых теперь судится и дошел до Сената. Женат Бунаков на некоей Елене Максимовне и живет в городе Уфе в доме Шаршавина, снимая у него половину дома.

   Семья Шаршавиных состоит из двух сестер - Елены Ивановны и Веры Ивановны. Вера Ивановна замужем за капитаном пароходов и сама торгует оренбургскими платками, а Елена Ивановна никакими делами не занималась, была девицей и жила с Бунаковым уже девять лет, сперва потихоньку, а потом почти открыто. Жена Бунакова узнала про его измену, но дело окончилось для нее только побоями.

   Дальше Петров рассказал, что, по словам Бунакова, Елена Шаршавина весной родила, и он видел их обоих, а потом они уехали.

   - Но вот вчера, не то в пять, не то в шесть часов, вдруг отворяется дверь, и входит сам Бунаков, - рассказывал дальше Петров, волнуясь.

   - Я уже все о деле по газетам знал. Бунаков пришел бледный такой, криво усмехнулся и говорит: "Дай чаю, если время есть!" Я принес чаю, и мы стали пить. Пили, пили, и вдруг я говорю Бунакову: "Что это вы наделали такого?" Он даже стакан отставил, затрясся, а потом и говорит: "Я?.. Ничего... Она сама отравилась, а я испугался". "С кем же это вы труп увезли?" - "А не знаю, попался на улице какой-то рабочий, штукатур, кажись. Я его и зазвал"."Как же вы все это сделали?"

   Он помолчал, а потом встал и заторопился. "Мне сейчас некогда, - сказал он почти шепотом, так что меня даже мороз по коже продрал, - а приходите завтра в двенадцать часов на Троицкий мост или вечером в Третье Парголово. Я вас на вокзале ждать буду. Там все и расскажу, а здесь еще услышать могут". Кивнул мне и ушел. Я сразу-то и не опомнился. А потом думаю: "Был у меня такой человек, а я молчал - еще в ответе буду!" И сейчас за ним, а он ушел черным ходом. Прислуги, как на грех, не было. Я и подумал - лучше приду да все скажу, тем более что меня ищут. а его тогда можно либо на мосту, либо в Парголове взять... Вот и пришел!

   - И отлично сделали, - ответил я. - Так уж доведите дело до конца. Я дам вам двух чиновников. Вы с ними пойдете сперва на мост и, если его там не найдете, поедете в Парголово и там укажете чиновникам на Бунакова.

   Я позвонил, велел позвать двух агентов, Шереметьева и Тяпкина, и поручил им Петрова.

   Они ушли. Я уже знал, что теперь дело практически раскрыто, и убийца в наших руках.

   На мосту они никого не нашли и вечером поехали по Финляндской дороге.

   Часов в двенадцать ночи меня позвали наверх. Я поднялся и увидел Бунакова. Это был человек невысокого роста, плотный, с равнодушным лицом и холодными голубыми глазами. Он сидел между агентами в непринужденной позе. Я хотел сначала получить сведения от агентов и потому позвал Шереметьева. Тот рассказал мне, что на станции Третье Парголово они увидели Бунакова - на него показал Петров. Они арестовали его и произвели обыск, а затем составили акт о задержании.

   Я распорядился, чтобы завтра утром в его комнате произвели обыск - оказалось, что он снял комнату в Третьем Парголове - и приказал ввести Бунакова.

   Он вошел, издали поклонился и остановился. Я подозвал его подойти поближе. Свет лампы падал Бунакову на лицо.

   - Ну, расскажите, как вы все это сделали? - спросил я его.

   - Ничего я не делал, - ответил он, - и ничего не знаю.

   - Для чего же вы с Лиговки очутились в Парголове?

   - Рассорился и уехал, ее там оставил.

   - Отлично!

   Я позвонил и молча подал рассыльному бумажку, на которой написал требование привести извозчика и маляра. Несмотря на поздний час, я решил довести дело до конца и послал за ними.

   Прошло более получаса в совершенном молчании. Наконец явился рассыльный. Я знаком приказал ввести извозчика и маляра. Бунаков увидел их и побледнел.

   - Он?

   - Он самый! - ответили они в один голос.

   - Что же, вы и теперь будете отказываться, что убили Шаршавину и отвезли ее труп на вокзал?

   Бунаков переступил с ноги на ногу.

   - Нет, зачем же... - ответил он. - Действительно, отвез... Мой грех... Напугался и отвез.

   Потом он рассказал свою историю.

   Приехали они на Лиговку в ночь на субботу со второго на третье число. День провели в номере вместе и вместе вечером пошли ко всенощной к Знаменью. По дороге домой купили булок к чаю. Пришли, а ей дурно стало. Спазмы в груди, конвульсии. Он ей грудь растирал, воды подал, чаем поил. Потом легли спать, она на кровати, а он на полу. Утром в воскресенье проснулся, а она холодная.

   - Умерла. Я испугался, ну и сделал все, чтобы отстраниться, - закончил рассказ Бунаков.

   - Между тем, вскрытие показало, что Елена Шаршавина умерла от отравления.

   В то же время из справок, присланных уфимским полицмейстером и златоустинским исправником, выяснилось, что Бунаков был незаурядным преступником. Простой крестьянин, он, будучи волостным старшиной, сумел обманом купить у башкир пятьдесят две тысячи десятин земли совершенно без денег и удачно заложить ее за большую сумму. Затем, когда в губернии было введено земство, он, за неимением в уезде помещиков, был избран председателем земской управы, но в то же время успел попасться в ряде подлогов, в покушении на убийство, сидел в тюрьме полтора года и был приговорен на пятнадцать лет ссылки в Сибирь с лишением прав. По этому делу он и приехал хлопотать в Сенате об отмене приговора.

   Бунакова судили и, несмотря на запирательство, обвинили в предумышленном убийстве. Мотивы этого преступления так и остались нераскрытыми.

  

   Редко в Петербурге бывают хорошие майские дни, однако они все-таки бывают, и в такие дни благодушнее обычного настроен даже самый угрюмый петербуржец.

   В один из таких дней сидел дома отец Иоанн II, известный всему Петербургу проповедник, славившийся оригинальностью и редкостью своих проповедей, что собирало к нему в церковь всегда массу народа.

   Отец Иоанн часа два назад вернулся из церкви. Пообедав, он перешел в кабинет. Время от времени отрывался от чтения газет и благодушно смотрел в раскрытое окно на ярко блестевшую под лучами солнца красавицу Неву. В передней звякнул звонок.

   "Кто бы это мог быть? - подумал про себя отец Иоанн, пока прислуга открывала дверь. - Знакомые... Так не время. Какая-либо треба... Эх! И отдохнуть не дадут".

   В кабинете появилась прислуга.

   - Батюшка, там человек какой-то вас спрашивает.

   - Кто такой? Что ему нужно?

   - Да так... Не разберешь, не то господин, не то простой... В черном сюртуке, в пальто летнем сером. Говорит, что личное дело есть. Поговорить желает, очень важное дело, мол... Нарочно для этого в Петербург приехал.

   - Гм... - в раздумье произнес батюшка. - Ну, проси.

   Прислуга вышла, и через минуту перед отцом Иоанном стоял среднего роста сухощавый человек с черными, бегающими во все стороны глазами, с черными усами и жиденькой черненькой же бородкой.

   - Благословите, отец! - устремился он, сгибаясь и сложив корзиночкой обе руки, увидев священника.

   - Бог благословит... Во имя Отца и Сына, - проговорил батюшка, осеняя пришедшего широким крестом. - Чем могу служить вам?

   Посетитель поймал руку батюшки и подобострастно ее поцеловал.

   - Я по важному делу, батюшка. По очень важному и секретному к вам делу. Дело такое есть, которое хочу вам, как на исповеди, рассказать... как на исповеди, батюшка! Только вам, лично, с глазу на глаз.

   - Что ж, если такое важное дело, то рассказывайте. Но почему вы именно ко мне обратились, а не...

   - И об этом сейчас скажу, ваше благословение, только, пожалуйста, с глазу на глаз, - проговорил, озираясь, сухощавый человечек.

   - Да говорите, мы одни, - сказал батюшка.

   - Нет уж, дверцу-то, дверцу-то позвольте припереть! - как-то тревожно проговорил незнакомец.

   После того как дверь в кабинет была заперта, батюшка и неожиданный посетитель беседовали добрый час или даже два. Только о чем они говорили - неизвестно. Когда матушка, знавшая, что муж любит, чтобы ему спустя час-другой после обеда подавали стакан чаю с лимоном, подошла было к кабинету, то натолкнулась на запертую дверь. Она постучала. Дверь отворил сам батюшка. Он был, видимо, взволнован и даже вспотел.

   - Прислать тебе чаю? - спросила матушка.

   Батюшка замахал рукой.

   - После, после, не мешай... Важное дело!

   Он снова захлопнул дверь и заперся на замок. Наконец дверь отворилась, и таинственный посетитель на цыпочках проследовал из кабинета. Отец Иоанн сам проводил его до передней, и здесь между ними произошел прощальный разговор.

   - Так значит, до двадцать девятого? - спросил уходящий.

   - Да-да... До двадцать девятого! - подтвердил батюшка и захлопнул за гостем дверь.

   Двадцать девятого мая пристав первого участка К-ой части явился ко мне вечером и сказал:

   - Какая-то загадочная и интересная история.

   - В чем дело?

   - Да вот отец Иоанн II подал заявление в часть. Кто-то с ним ловкую шутку сыграл. Мы уже составили протокол, словом, все оформили. Теперь уж, видно, вам приниматься за розыски.

   - А ну, покажите-ка заявление отца Иоанна. Пристав подал мне бумагу, и я прочитал:

   "Мая 20-го сего года зашел ко мне какой-то, дотоле мне неизвестный человек, лет около 30-49, назвавший себя прибывшим из города Острова (Псковской губ.) тамошним мещанином, торгующим льном, Василием Николаевичем Ельбиновичем. Он рассказал мне о различных постигших его несчастиях, прося меня спасти его от угрожающей его опасности одолжением ему на одну неделю 2000 руб. Убежденный его мольбами и клятвами о возвращении долга через одну неделю, я дал ему просимое: 1300 руб. процентными бумагами и 700 руб. кредитными билетами и сериями, без всякой расписки, единственно по христианскому состраданию к его несчастному положению. Но прошло более недели, а мой должник ко мне не является. Предполагая, что в этом случае я обманут в чувствах моего сострадания к такому человеку, которого, может, и не существует в г. Острове под названием В. Н. Ельбиновича, я вместе с сим прошу заявить о том и сыскной полиции".

   Далее подпись и все, как следует по форме. После же всего такой характерный post scriptum: "До времени покорнейше прошу мое звание, имя и фамилию не печатать в "Дневнике приключений".

   Прочел я это заявление, посмотрел составленные по нему околоточным протоколы с опросом отца И. П. и покрутил головой.

   - Знаете ли, ведь это все не то, - сказал я приставу.

   - Как так не то? - спросил он.

   - А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами, станет ли кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце - дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководствоваться только добрым сердцем, то что же тогда предъявлять претензии к воспользовавшемуся излишней доверчивостью? Если отец П. дал человеку с бухты-барахты две тысячи рублей без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности, единственно руководясь состраданием, то чего же он удивился, что ему не отдают деньги? Никакого такого Ельбиновича в Острове, я наперед уверен, нет, и занимайтесь дальше этим делом сами, а я отказываюсь... Так и передайте отцу И. П.

   - Мне, признаться, и самому многое странно в этом деле, - сказал пристав. Действительно, что-то странное...

   Он ушел.

   Пристав-то ушел, но через день или два у меня на квартире уже сидел отец Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой человек. Прежде чем заехать, он писал мне, убедительно прося назначить ему, в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было при людях и не бросалось в глаза.

   Отец Иоанн был заметно взволнован и несколько бледен.

   - На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги, начал он. - Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью случай, где я сделался жертвой самого наглого мошенничества...

   - Ах, пожалуйста, батюшка, именно с совершеннейшей и полнейшей откровенностью! - попросил я.

   - Как на духу! Ну, вот, послушайте.

   И отец И. П. поведал мне действительно довольно любопытную историю. Передаю ее по возможности собственными словами рассказчика.