Некрасов Николай Алексеевич - Николай Скатов. Некрасов

=MsoNormal >Сюжет некрасовского стихотворения вскоре почти буквально воспроизвел в повести "Запутанное дело" Щедрин.

У Щедрина все обнажено до предела. В повести случай описан и растолкован. В стихотворении нет как раз этой определенности, нигде, ни одним словом не сказано, что она продалась. Лишь чувства героев не оставляют сомнений относительно происшедшего:

 

Ты не спешила печальным признаньем,

Я ничего не спросил,

Только мы оба глядели с рыданьем,

Только угрюм и озлоблен я был...

 

Однако самая страшная, казалось бы, по обнаженности и исключительности история у поэта недосказана и как бы скрыта. Самый ужасный образ тот, который не создан, от которого герой сам как бы отводит глаза:

 

Случай нас выручил? Бог ли помог?

 

Он, зная и понимая все, не способен сказать об этом даже себе, не может и не должен выразить в словах и образах то, что случилось. Было бы слишком для него - рассказывать об этом.

Здесь есть потрясающая целомудренность умолчания. В стихотворении, когда оно появилось в журнале, еще были слова "жертва разврата":

 

Кто ж защитит тебя?

Все без изъятья

Жертвой разврата тебя назовут.

 

В сборнике эти слова были заменены:

 

Кто ж защитит тебя?

Все без изъятья

Именем страшным тебя назовут...

 

Сам он не может назвать этого "страшного имени". Позднее Чернышевский писал, что именно стихотворение "Еду ли ночью по улице темной..." показало: Россия приобретает "великого поэта". Великого!

Но если к середине сороковых годов литературный разнорабочий Некрасов во многом при помощи разночинца Белинского производится в поэтические дворяне, то в издательской сфере он уже сам по себе выходит в состоятельные купцы.

 

 

"РАЗЛОЖИЛ ТОВАР КУПЕЦ..."

 

Как раз в середине сороковых годов, точнее, в 1844-м, в одной из напечатанных в "Литературной газете" статей о "Петербургском народонаселении" Некрасов писал: "...в Петербурге (и вообще в России) несравненно более, чем где бы то ни было, купцов-капиталистов, возникающих нежданно-негаданно из людей беднейшего и, большею частью, низкого класса. Как это делается, объяснять не будем, но только такие явления у нас очень нередки. Без сведений, без образования, часто даже без познания начальной грамоты и счисления приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечьми, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны, остающиеся от дорожных расходов - в "Питер" попытать счастия. В течение многих лет исправляет он самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках, смекает и - глядишь - через двадцать-тридцать лет делается первостатейным купцом, заводит фабрики, ворочает мильонами, поит и кормит тех, перед которыми во время оно сжимался в ничто, и запанибрата рассуждает с ними о том, как двадцать лет назад босиком бегал по морозцу и ел черствый сухарь..."

В 1844 году Некрасов на себе самом и на собственном недавнем опыте знал, что действительно "такие явления у нас очень нередки". Ведь и он, хотя и с познанием "начальной грамоты и счисления", но, по сути, "без сведений" и "без образованности", прибыл в "Питер" "попытать счастия". Ведь и он в течение ряда лет, хотя и в литературе, но "исправляет самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках у первого встречного, за все берется, везде услуживает, замечает, соображает, смекает и...". Это все в прошлом. Но не думал ли он тогда о своем будущем, в котором значительно менее чем через двадцать лет он станет первостатейным "купцом" (издателем), заведет хотя и не фабрику, но журналы, которые в иные года стоили иной фабрики, станет ворочать если не миллионами, то десятками и даже сотнями тысяч. Недаром в 1847 году Белинский проницательно, даже провидчески скажет в одном из писем о некрасовском будущем: "Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость, но тем не менее он в моих глазах - человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается".

Видимо, образ, намеченный в статье, постоянно волновал Некрасова, пока в 1855 году не получил завершение в стихотворении "Секрет" (опыт современной баллады)".

Несколько строф, вошедших в это стихотворение, Некрасов написал еще в 1846 году. Они, но уже в пародийной форме, рисуют тот же тип купца, что и статья 1844 года. Пародирована романтическая баллада - "Воздушный корабль" Лермонтова.

Пародийные эти строки были опубликованы в 1851 году в "Современнике" в составе панаевских "Заметок нового поэта о русской журналистике" под названием "Великий человек".

Однако пройдет еще несколько лет, прежде чем из просто и только пародии возникнет новое произведение. Не случайно в пору завершения работы над "Секретом" Некрасовым многое перечитывается заново, и прежде всего Жуковский: Некрасов вновь имеет дело как бы вообще с романтической балладой. При этом оказалось, что и сама ситуация с превращением бедного мужичка в могущественного миллионера пародией не исчерпывалась. Вот тогда-то вместо пародии на балладу и явилась "Современная баллада". Если верно, что жанр - это память литературы, то "Секрет" - лишнее свидетельство того, сколь эта память цепка. Жанр, как будто бы и обветшалый и отработанный еще в "Мечтах и звуках", вновь оказался необходим. Он уже не только вел по проторенным дорогам, но и выводил на новые пути. Присмотримся к этим литературным путям. Тем более что они пролегают рядом с путями жизненными и житейскими тоже.

Повествование в "Секрете" начато как баллада:

 

В счастливой Москве, на Неглинной,

Со львами, с решеткой кругом,

Стоит одиноко старинный,

Гербами украшенный дом.

 

Здесь образ дома-замка не просто старого, но старинного, звучат мотивы историко-романтические (львы, геральдика), вальтер-скоттовские. Из Лермонтова мотив одиночества: первоначальное в черновике определение "высоко вознесся старинный" сменяется другим - "стоит одиноко старинный", прямо пришедшим из образца, из "Воздушного корабля", где-"Корабль одинокий несется".

Во всей этой первой старобалладной (не без загадочности) романтической строфе лишь первая строка несет иронию, указывающую на то, что у картины, кажется, есть изнанка и что эта изнанка будет вывернута: "в счастливой Москве" - слова значимые (искавшиеся и не сразу найденные), заменили нейтральное обозначение, которое было в черновом варианте: "У Красных ворот, на Неглинной". Появившаяся ирония - запал, который в следующих строфах вызовет взрыв, разрушивший старобалладный романтический и загадочный мир.

 

Он с роскошью барской построен,

Как будто векам на показ;

А ныне в нем несколько боен

И с юфтью просторный лабаз.

 

Картофель да кочни капусты

Растут перед ним на грядах;

В нем лучшие комнаты пусты,

И мебель и бронза - в чехлах.

 

Так просто и обыденно раскрывается первый "секрет" баллады. Потому "секрет", что загадочность и тайна были же обещаны романтическим образом старинного одинокого дома. Но их не оказалось. За старинной поэтической декорацией обнаружилась новая реалистическая проза. Для пародии на старую балладу всего этого было бы и достаточно. Обещание загадки - "секрета", которое вроде бы давалось в начале баллады, оказалось всего лишь ложным ходом. Для пародии достаточно. Но для баллады, пусть и современной, - мало.

Таинственность и "секрет" вновь появились. Но не в том высоком, поэтическом и романтическом мире, а в этом - низком, прозаическом и вроде бы простом. И чтобы рассказать о нем, вновь потребовалась собственно балладная романтическая традиция. Так жанр подчиняет себе поэта и, в свою очередь, подчиняется ему.

 

Не ведает мудрый владелец

Тщеславья и роскоши нег;

Он в собственном доме пришелец,

Занявший в конуре ночлег.

 

В его деревянной пристройке

Свеча одиноко горит;

Скупец умирает на койке

И детям своим говорит...

 

И уже на новой основе опять возникают и нарастают балладные мотивы: умирающий скупец, одиноко горящая свеча (слово "одиноко" возвращает нас к первой романтической строфе). Однако предельная романтическая балладная высокость все же не набирается: скупец умирает не на ложе, скажем, а на койке.

Сам герой предстает сначала в рассказе от автора. Но уже первые строки его рассказа продолжают энергично возвращать нас в балладный мир с его, по-видимому, необычным героем, являющимся вечером, в непогоду, под завыванье ветра:

 

Огни зажигались вечерние,

Выл ветер и дождик мочил,

Когда из Полтавской губернии

Я в город столичный входил.

 

Чем не балладный герой, идущий завоевывать столицу? Но, оказывается, герой этот и нищ и ничтожен. Появляется ирония и издевка: хотя бы, например, в сопоставлении - котомка пустая, но зато палка предлинная:

 

В руках была палка предлинная,

Котомка пустая на ней,

На плечах шубенка овчинная,

В кармане пятнадцать грошей.

 

Ни денег, ни званья, ни племени,

Мал ростом и с виду смешон...

 

Так ход с вновь было появившейся таинственностью опять оказался ложным, как будто бы значительность - обманувшей.

И вдруг неожиданное и ошеломляющее - миллион!

 

Да сорок лет минуло времени -

В кармане моем миллион!

 

Вот где настоящий центр "современной баллады". Да, "Секрет" не только пародия на."Воздушный корабль". А герой "Секрета" не просто пародия на героя лермонтовского "Воздушного корабля" - Наполеона. Оказывается, что некрасовская баллада о том же, о чем и баллада Лермонтова, - о герое, завоевателе и победителе, о Наполеоне. Только о Наполеоне - русском и современном.

Так устанавливается глубокое внутреннее единство исторического времени и - соответственно - единство двух баллад, этим временем рожденных: "Секрета" и "Воздушного корабля". Некрасов мог бы смело рифмовать "Наполеон" и "миллион": эти слова рифмуются не только фонетически, но - исторически. Эпоха, взметнувшая безвестного корсиканца на трон французского императора, превратила в миллионера человека без денег, без званья, без племени, человека, в котором как будто бы ничто не предвещало ни Наполеона, ни миллиона. Вот здесь мы действительно вступаем в настоящий мир чудес и секретов, с которыми обычно и имеет дело баллада.

"Чудо" и "Секрет" превращения нищего в миллионера баллада не раскрывает, хотя старик о них и рассказывает:

 

"...Квартиру я нанял у дворника,

Дрова к постояльцам таскал;

Подбился я к дочери шорника

И с нею отца обокрал;

 

Потом и ее, бестолковую,

За нужное счел обокрасть.

И в практику бросился новую -

Запрягся в питейную часть,

 

Потом..."

 

Здесь рассказ обрывается. И не случайно. Как мелкое мошенничество, так и большой разбой совсем не обязательно предполагают миллионерство, хотя последнее, по-видимому, редко обходилось, особенно в русских условиях, без большого мошенничества и хотя бы малого разбоя.

Загадка осталась неразгаданной, "секрет" остался нераскрытым, и современная баллада осталась хотя и современной, но балладой.

Так что загадочность, "секретность" и у Некрасова - совсем не литературный прием, не аксессуар балладной поэтики. Причины ее лежат глубоко. Белинский писал: "В основе всякого романтизма непременно лежит мистицизм, более или менее мрачный". Баллада Некрасова, хотя и баллада особого типа, но - именно баллада, потому что в основе ее все же "лежит мистицизм" - мистицизм общественных отношений. Недаром поэт отнюдь не сосредоточивается на выяснении индивидуальных ухищрений героя, на объяснении "секрета" только ими, ибо "секрет" не только в них. И хотя баллада навела на такой "секрет", главный "секрет", "великий секрет" не выдан, да и не мог быть выдан.

Многие характеристики в балладе сатиричны. Но это опять-таки не фарс, не комедия и не пародия. Здесь не только смешное, но и страшное, "мистичное". Скажем более того: чем смешнее, тем страшнее, чем ниже, тем выше, чем пошлее, тем значительнее. Чем ничтожнее и гаже герой, тем чудовищнее силы, вознесшие его и могущие действительно показаться мистическими.

Здесь еще нет обезличенного социального зла. Некрасов совсем не отказывается от права суда над личностью. Наоборот, этот суд совершается и в сюжете: родные дети грабят отца. Этот суд вершит и поэт. Баллада заканчивается суровым и опять-таки высоким приговором:

 

Но брат поднимает на брата

Преступную руку свою...

И вот тебе, коршун, награда

За жизнь воровскую твою!

 

К образу своего героя в "Секрете" поэт шел долго, в частности, и через "анализ"-прозу. В романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова", который писался в середине 40-х годов, герой "знал, как один купец, накопивший миллион разными плутнями и обманами и весь век питавшийся кислой капустой и дрожавший над гривной, вдруг так пожелал одного почетного украшения, что прикинулся даже благотворительным и пожертвовал несколько тысяч в пользу какого-то богоугодного заведения...". А в романе "Три страны света", который создавался вместе с Панаевой почти тогда же, есть некий эпизодический Дорофей, сумевший за тридцать лет из пятисот рублей сделать до двухсот тысяч, и предсмертная сцена с подобием покаяния, правда, без всякой уголовщины.

Так что, казалось бы, в стихотворении создан поэтом, так сказать, эпический, глядя со стороны, объективный тип купца, предпринимателя, миллионера.

Между тем тип этот не только объективный, "эпический", но и субъективный, "лирический", в том смысле, что многое здесь у поэта и о себе.

Такую на первый взгляд неожиданную личную ноту именно в этом стихотворении отчетливо услышал, понял и с предельной откровенностью о ней сказал, кажется, один Достоевский сразу после смерти поэта в 1877 году:

"Сам я знал "практическую жизнь" покойника мало, а потому приступить к анекдотической части этого дела не могу, но если б и мог, то не хочу, потому что прямо окунусь в то, что сам признаю сплетнею. Ибо я твердо уверен (и прежде был уверен), что из всего, что рассказывали про покойного, по крайней мере половина, а может быть и все три четверти, - чистая ложь. Ложь, вздор и сплетни. У такого характерного и замечательного человека, как Некрасов, - не могло не быть врагов. А то, что действительно было, что в самом деле случалось, то не могло тоже не быть подчас преувеличено. Но приняв это, все-таки увидим, что нечто все-таки остается. Что же такое? Нечто мрачное, темное и мучительное бесспорно, потому что - что же означают тогда эти стоны, эти крики, эти слезы его, эти признания, что он "упал", эта страстная исповедь перед смертью матери? Тут самобичевание, тут казнь? Опять-таки в анекдотическую сторону дела вдаваться не буду, но думаю, что суть той мрачной и мучительной половины жизни нашего поэта как бы предсказана им же самим, еще на заре дней его, в одном из самых первоначальных его стихотворений, набросанных, кажется, еще до знакомства с Белинским (и потом уже позднее обделанных и получивших ту форму, в которой явились они в печати). Вот эти стихи:

 

Огни зажигались вечерние,

Выл ветер, и дождик мочил,

Когда из Полтавской губернии

Я в город столичный входил.

В руках была палка предлинная,

Котомка пустая на ней,

На плечах шубенка овчинная,

В кармане пятнадцать грошей.

Ни денег, ни званья, ни племени,

Мал ростом и с виду смешон,

Да сорок лет минуло времени, -

В кармане моем миллион.

Миллион - вот демон Некрасова!"

 

Очевидно, демон этот вполне овладел Некрасовым к середине 40-х годов (хотя подлинную его "мрачную и мучительную" суть сам он осознал, видимо, постепенно и позднее): вспомним данную себе в недавнюю, самую тяжкую пору клятву - не умереть на чердаке. А время идет, и нужно же действовать: не рецензиями же и - иногда - стихами "миллионы" делаются.

Естественно, лирика прямо на биографию не проецируется, но и отвлечься от биографии вряд ли можно, а иногда и просто нельзя. В 1846-м, может быть, и в 1845 году, то есть почти тогда же, когда создавались и первые строфы "Секрета" и прозаические характеристики возносившихся из небытия в миллионеры мужичков, Некрасов написал стихи: "Я за то глубоко презираю себя..." Это страстное раскаянье в бездействии и - в этом смысле - сплошной призыв к делу.

 

Я за то глубоко презираю себя,

Что живу - день за днем бесполезно губя;

 

Что я, силы своей не пытав ни на чем,

Осудил сам себя беспощадным судом

 

И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! -

Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб...

 

В прижизненных изданиях стихи печатались под заголовком "Из Ларры" (в беловом автографе еще уточнение - "с испанского"). Позднее поэт объяснял эту маскировку только желанием пройти цензуру: испанского языка, как, впрочем, и никакого другого, Некрасов не знал (был, как сказал о нем однажды Белинский, "в этом случае человек безгласный"), а Ларра стихов никогда не писал.

Уже перед смертью Некрасов дал к стихотворению маленький комментарий: "Приписано Ларре по странности содержания. Искреннее. Написано во время гощения у Герцена. Может быть, навеяно тогдашними разговорами. В то время в московском кружке был дух иной, чем в петербургском, т. е. Москва шла более реально, нежели Петербург".

"Гощение у Герцена": Некрасов дважды - в 1845 и в 1846 годах гостил у Герцена под Москвой в Соколове.

"Навеяно тогдашними разговорами" - никак не означает, что это отражение разговоров. Тогдашние побуждающие к "более реальному" разговоры лишь спровоцировали очень личное и очень сложное тогдашнее настроение, владевшее Некрасовым: "Искреннее".

"Искреннее" - в данном случае звучит как "очень личное". Что же он так лично и так искренне сказал?

 

Что, доживши кой-как до тридцатой весны,

Не скопил я себе хоть богатой казны,

 

Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,

Да и умник подчас позавидовать мог!

 

Я за то глубоко презираю себя,

Что потратил свой век, никого не любя,

 

Что любить я хочу... что люблю я весь мир,

А брожу дикарем - бесприютен и сир,

 

И что злоба во мне и сильна и дика,

А хватаясь за нож - замирает рука!

 

Здесь три круга его настроений. Пройдем по ним, и лучше в обратном порядке. Итак, третий круг. Обычно пишут о политическом смысле заключительных некрасовских стихов. Тем более что последний стих из-за цензуры заменялся: "А до дела дойдет - замирает рука!" Правильнее все же говорить - применительно к Некрасову и здесь и в целом - не о "политическом", а о каком-то более общем социальном, даже народно-социальном пафосе. Тем паче что стихи эти имели свой поэтический источник (и странно, что Некрасов его не назвал) , но не в испанском Ларре, а в совсем уж русском Кольцове, у которого:

 

Жизнь! Зачем ты собой

Обольщаешь меня?

Почти век я прожил,

Никого не любя.

 

Кстати сказать, московские спорщики герценовского кружка Грановский и особенно А. Станкевич - были людьми сравнительно недавно умершему Кольцову очень близкими, и уж не они ли "навеяли" его стихи Некрасову?

Круг второй. Как раз тогда Некрасов подошел к решающему этапу своего становления как поэт, "смысл и цель" которого - любовь. Этот колоссальный эмоциональный напор ("что люблю я весь мир"), сокрушаясь собственной постоянной и святой неудовлетворенностью и нереализованностью, уже рвался в стихи и иногда вырывался: "В дороге".

Наконец, круг первый: "не нажил я себе хоть богатой казны". "Хоть" звучит здесь как - "хоть что-нибудь" или - "на худой конец".

Пройдут годы. И если не к тридцатой, то к сороковой весне у Некрасова будет казна, а к пятидесятой (впрочем, уж скорей не к "весне", а к "осени") - и очень богатая казна. Так что и глупцы будут у ног пресмыкаться, да и умники подчас смогут позавидовать.

Десятки со всех сторон писем к Некрасову - редактору и издателю - это, так сказать, сплошной вопль о деньгах. Конечно, часто и естественно писем деловых - о расчетах и расплатах, но очень часто - умоляющих, требующих, униженных, шантажирующих (один шантаж обернулся-таки и реальным самоубийством) - о займах, авансах, одолжениях и чуть ли не просто так - "Христа ради".

В конце 60-х годов в наброске одного из писем Некрасов отметил: "Я не был точно идеалист (иначе прежде всего не взялся бы за журнал, требущий как коммерческое предприятие расчетливости и устойчивости, выдержанности в однажды установленном плане практических качеств)..."

Но в коммерческих предприятиях, да еще в русских условиях, сами "практические качества" должны были приобретать особый характер.

В середине-то 50-х годов - время продолжения и окончания "Секрета" - Некрасов уже вполне ощущал, что такое тяжкая власть денег, "миллиона", к какой она обязывает устойчивой компромиссности и - часто - к каким бескомпромиссным уступкам, и какой жесткой воле взывает тогда, когда так хочется проявить мягкость. Каких изначально и фатально заложенных "неблагородных" способов требует ведение "дела".

И для того, чтобы это ощущать, осознавать и мучиться этим, совсем не обязательно было иметь за плечами какую-нибудь прямую уголовщину - подбиться к дочери шорника и с нею отца обокрасть, потом... и т. д. Впрочем, "потом" Некрасову на многое пришлось идти.

Ну, скажем, трудно представить Белинского ли, Добролюбова ли, Тургенева ли дающими вульгарные "низкие" взятки благородным, "высоким" лицам, иногда взятки завуалированные, иногда прямые, цинические, изощренные, смотря по калибру берущего.

А Некрасов давал.

В 1869 году один из влиятельнейших цензоров, член Главного управления по делам печати, член Совета МВД и один из самых близких министру Тимашеву в самом МВД чинов, В. М. Лазаревский, одно время большой приятель Некрасова, записывает в дневнике: "21 декабря. Сегодня Некрасов сообщил мне чрезвычайно любопытные сведения о Турунове (М. Н. Турунов - тоже член Главного управления по делам печати. - Н. С.). Оказывается, что Некрасов дал ему деньги на поездку летом за границу.

- То есть занял? - спрашиваю я.

- Какое занял. Просто дал 1500 р., но вчера, - продолжал он, - представьте этакое свойство, он опять просит 1500 рублей, иначе не может давать вечеров. Я отказал, т. е. не отказал совсем, а обещал, когда уплатит мне долг барон Врангель.

Турунов порядочная скотина, но все-таки я не думал, что Некрасов просто платит ему, чтобы быть спокойным от III Отделения и от цензуры".

Самому Лазаревскому Некрасов просто не платил, но не просто был готов и, видимо, пытался. Чуть более ранняя запись в том же дневнике Лазаревского:

"17 декабря 1869 года. У Еракова мы играли с Салтыковым [Щедрин ] в пикет. Подле сидел Некрасов. Было выпито. Некрасов предложил мне ни с того, ни с сего:

- Хотите, Василий Матвеевич, я устрою у себя карточный вечер собственно для Вас? Я расхохотался:

- Что я за игрок!

- Ну, хотите играть со мной вообще в доле? Для чего и вручите мне 1000 рублей.

Я отвечал, что если он имеет в виду, чтобы я не был при этом в проигрыше, так я, разумеется, на это не согласен, рисковать же тысячью рублями не вправе и не могу.

Он приставал ко мне раз пять-шесть с тем же предложением. Я отказал наотрез. Он затем уехал на игру.

- Что ему пришло в голову, - заметил я Салтыкову, - делать мне подобные предложения?

Замечательно, что Салтыков, вообще очень порядочный господин, заметил между прочим:

- Отчего это он мне никогда подобного не предложит? Я бы согласился".

Ясно, что значило быть "в доле" с Некрасовым-игроком, в коммерческие игры почти не проигрывавшим. Лазаревский чуть ли не перед самим собой стремится выглядеть непонимающим, но в то время в отношениях с Некрасовым он был уже во многом ему обязан и им повязан.

Так что, рисуя в середине 50-х годов в "Секрете" вышедшего из ничего "миллионщика", Некрасов писал и о себе и о своем опыте прошлом, настоящем и - уже ясно каком - будущем. Но о себе же он писал и за десять лет до этого в середине 40-х годов, делая в характеристиках петербургского народонаселения первый прозаический набросок "миллионщика", возникшего из беднейших людей купца-капиталиста.

Собственного опыта еще было немного. И потому объяснения того, почему возникают такие явления и почему именно в России они возможны, давались достаточно упрощенные и вполне оптимистичные. Отсылая к рецензируемой им "Панораме Петербурга" Г. Башуцкого, Некрасов цитирует его: "Потому, что русские одарены чрезвычайными способностями: им даны вполне сообразительность и расчетливость, которые необходимы торговцу, они постоянны в действиях, упорны в достижении предназначенной цели и богаты уменьем жить малым и пользоваться счастливым стечением обстоятельств".

Молодой Некрасов, коренной русак, мог и должен был, примеряя, увидеть себя в этом портрете, чтобы приступать к делу. При нем были и сообразительность и расчетливость, которые необходимы торговцу, постоянство в действиях, упорство в достижении цели, умение жить малым. Счастливо стеклись и еще некоторые обстоятельства; он сумеет ими воспользоваться. "Что я, силы своей не пытав ни на чем, осудил сам себя беспощадным судом" - такой он напишет стих. Но силу свою он попытает. Точка приложения ей найдется. Характер дела к этому времени, к середине 40-х годов, по всему его опыту, по его способностям, умениям и желаниям мог и должен был определиться: книга, журнал, альманах - в общем, издательское дело.

Некрасов за свою жизнь издаст большое количество книг русских и зарубежных писателей и ученых. Да чего стоит, например, уже одно только осуществленное им, вместе с Н. В. Гербелем, полное собрание драм Шекспира. В этом смысле он в значительной мере открывал русскому миру Шекспира: по некрасовскому заказу переводы делались заново и во многом впервые.

Но, конечно, Некрасов, становясь и со временем став "торговцем", "купцом-капиталистом", "первостатейным" издателем, не остался только им. Почти вся литература русского XIX века и уж, бесспорно, вся картина его журналистики без Некрасова были бы абсолютно иными. С этой точки зрения он ключевая фигура русского литературного процесса, в которой так или иначе сошлось, почти без исключения, все, что было в нем мало-мальски значительного, он главный дирижер этого могучего оркестра.

Началось все, как часто водится, с малого. Еще в 1843 году вышел двумя частями - небольшими книжками - альманах "Статейки в стихах без картинок". Юмористические "Статейки" эти принадлежали трем авторам. Двое были и издателями. Третий, В. Р. Зотов, позднее вспоминал: "Издал их режиссер Александрийского театра Н. И. Куликов с Некрасовым. Наш поэт не писал еще тогда своих социальных сатир, не был "печальником народного горя", а сочинял и переводил водевили и драмы для русской сцены". Куликов напечатал стихи "Встреча старого 1842 года с новым 1843-м", Зотов - фантастическую сказку, Некрасов - большой стихотворный фельетон "Говорун". Записки петербургского жителя А. Ф. Белопяткина". Его написанная от лица средней руки чиновника болтовня явно выделилась на общем фоне наблюдательностью, тяготеющим к запоминающимся афоризмам остроумием. Так что Достоевский позднее некоторыми в виде цитат и полуцитат воспользовался в "Двойнике", а затем и в "Зимних заметках о летних впечатлениях". Кое-что похвалил и Белинский. Таким образом, первый блин вышел не совсем комом: альманах имел успех и быстро разошелся, но за дешевизною существенного дохода не принес.

Урок был усвоен. Почти сразу Некрасов вместе с Белинским начали готовить новый сборник. Организационную сторону дела взял на себя Некрасов, все более восхищавший непрактичного критика практической хваткой. В течение 1844 года была подготовлена и в самом начале 1845 года появилась в двух частях книга: "Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов под редакциею Н. Некрасова" (с политипажами). Вероятно, многих удивило, а многих и шокировало собрание "трудов русских литераторов" под редакцией какого-то Некрасова: в то время для литературного большинства молодой Некрасов ничем иным и не был. А "Северная пчела" так прямо взвилась: "поистине удивительно, что г. Некрасов объявляет себя направителем дарования литераторов русских". Да, поистине удивительно, но именно с этого момента Некрасов со все нарастающим масштабом на десятки лет станет редактором чуть ли не всей русской литературы, "направителем" ее и объединителем ее сил.

При создании сборника потребовался большой талант организатора и пробивная сила хозяйственника, так как хотя и был указан издателем книгопродавец А. Иванов, занимался всем или многим Некрасов: добыть деньги, хорошую бумагу, приличную типографию, при изготовлении политипажей (гравюр) не поскупиться на лучших рисовальщиков, а ими были В. Тимм, Е. Ковригин, Р. Жуковский.

Проявилось при этом и прямо охотничье чутье Некрасова, как-то совершенно удивительно совмещавшего понимание больших "вечных" проблем, которые несут большие художественные дарования, с требованиями момента, конъюнктуры, злобы дня, которую может дать острый журнальный, пусть однодневный, отклик. Кроме того, Некрасов - редактор и издатель имел чуткий слух не только на литературу, но и на публику, на читателя.

В середине 40-х годов усилился спрос на бесприкрасную правду, на жесткий анализ. Установка на совершенно нового типа анализ, ее вызывающая декларативность выразились в самом названии сборника - "Физиология...", опять-таки Некрасовым, правда, у французов найденном. Ведь для физиологии нужно было городу буквально кишки вывернуть. И все-то разложить, рассмотреть, классифицировать.

По выходе сборника сам Некрасов в заметке, помещенной в "Литературной газете", написал: "Добро пожаловать, книга умная, предпринятая с умною и полезною целью! Ты возложила на себя обязанность трудную, щекотливую, даже в некотором отношении опасную... Ты должна открывать тайны, подсмотренные в замочную скважину, подмеченные из-за угла, схваченные врасплох, на то ты и физиология, то есть история внутренней нашей жизни".

Сборник дал целую серию таких рассмотрении внутренней нашей жизни: "Петербургский дворник" (В. Луганский), "Петербургские шарманщики" (Д. Григорович), "Петербургская сторона" (Е. Гребенка), "Петербургская литература" (В. Белинский), "Петербургский фельетонист" (И. Панаев) и др. Сам Некрасов напечатал "Петербургские углы" и стихотворение "Чиновник". Открыл сборник большой теоретической и исторической статьей "Петербург и Москва" Белинский.

Все это был анализ - "дело прозы", если вспомнить некрасовское определение прозы. Есть прямая связь между таким прозаическим аналитическим характером сборника и еще невыходом тогда Некрасова к новому поэтическому синтезу: тот же "Чиновник", хотя и был написан стихами, по сути оказывался чуть ли не в большей мере прозой, чем собственно прозаические "Петербургские углы".

"Физиология Петербурга", по словам Белинского, "едва ли не лучший из всех альманахов, которые когда-либо издавались", имел большой успех, в частности и финансовый.

Некрасов почти немедленно начал готовить очередной альманах, задуманный уже и как периодическое издание, - "Зубоскал". Поскольку в объявлении о сборнике был обещан "смех над всем, над всем" (!), цензура на всякий случай весь (!) сборник и запретила. Посмеяться довелось только над нападавшим на "Физиологию Петербурга" К. Аксаковым, над Булгариным (тоже ополчившимся на сборник), над Шевыревым. Все это в ряду "достопримечательных писем, куплетов, пародий, анекдотов и пуфов", которые составили "комический иллюстрированный альманах" "Первое апреля", куда упорный Некрасов перетащил часть материалов из несостоявшегося "Зубоскала".

Но все это как бы между прочим. Важнейшим же делом, затеянным и осуществленным Некрасовым в эту пору, оказался "Петербургский сборник". Он вышел в самом начале 1846 года. "Альманах Некрасова, - пишет уже в феврале Герцену Белинский, - дерет, да и только. Только три книги на Руси шли так страшно: "Мертвые души", "Тарантас" и "Петербургский сборник". Почему же сборник так пошел?

Книгу Некрасов сделал удивительную. Исполнителями были уже не авторы "Физиологии Петербурга": Гребенка, Кульчицкий, Даль-... "Петербургский сборник" - это Тургенев, Герцен, Достоевский... Правда, они еще в основном в будущем, но тем характернее. Известна, как, наверное, нигде в мире, роль выдающихся русских критиков в открытии и утверждении великих русских писателей: Белинский - Гоголь; Добролюбов, Григорьев - Островский; Чернышевский, Страхов - Л. Толстой... Естественно, речь идет об открытии критиками уже всем открытого, в смысле - выставленного печатно на всеобщее обозрение.

Некрасов на протяжении почти тридцати лет играет роль такого критика на дальних допечатных подступах, имея дело с рукописями и не сделав в своих приготовлениях почти ни одной ошибки.

Какие-то оценки у него, конечно, могли меняться, но первое впечатление обычно бывало безошибочным. Так, первым таким некрасовским открытием был тогда никому не ведомый Достоевский. Причем это была не просто похвала, одобрение и ободрение, а самое точное для критика попадание в яблочко - прогноз. Да еще сделанный в пору, когда Достоевский так в нем нуждался, как, может быть, уже никогда более. Вот почему позднее Достоевский в "Дневнике писателя" вспоминал о пережитом им после приговоров Некрасова и затем Белинского состоянии: "...весь, всем существом своим ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом на веки, что произошло что-то совсем новое, но такое, что я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. (А я был тогда страшный мечтатель.) "И неужели вправду я так велик", - стыдливо думал я. О, не смейтесь, никогда потом я не думал, что я велик, но тогда - разве можно было это вынести! "О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди!.. Впрочем, этих людей только и есть в России они одни, но у них одних истина..."

Я это все думал. Я припоминаю эту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее. Каждый раз с восторгом. И вот, тридцать лет спустя, я припомнил всю эту минуту опять, недавно, и будто вновь ее пережил, сидя у постели больного Некрасова. Я ему не напоминал подробно, я напомнил только, что были эти тогдашние наши минуты, и увидел, что он помнит о них и сам. Я и знал, что помнит".

Ведь на основе одного только первого чтения "Бедных людей", на слух, он Белинскому (а не Белинский ему) сказал о Достоевском: "Новый Гоголь явился". Явился "новый Гоголь" со своей повестью как раз на страницах некрасовского "Петербургского сборника". Там же явился Тургенев, и поэтом (поэма "Помещик"), и прозаиком ("Три повести"). Там же явился Искандер (Герцен). Само "гощение у Герцена" в Соколове, о котором писал Некрасов и впечатлениями которого питалось его стихотворение "Я за то глубоко презираю себя", свя