Некрасов Николай Алексеевич - Николай Скатов. Некрасов

сным превращениям подвергается.

"Стихотворение "У парадного подъезда", - вспоминает Панаева, - было написано Некрасовым, когда он находился в хандре. Он лежал тогда на диване, почти ничего не ел и никого не принимал к себе.

Накануне того дня, как было написано это стихотворение, я заметила Некрасову, что давно уже не было его стихотворений в "Современнике".

- У меня нет желания писать стихи для того, чтобы прочесть двум-трем лицам и спрятать их в ящик письменного стола... Да и такая пустота в голове: никакой мысли подходящей нет, чтобы написать что-нибудь.

На другое утро я встала рано и, подойдя к окну, заинтересовалась крестьянами, сидевшими на ступеньках лестницы парадного подъезда в доме, где жил министр государственных имуществ.

Была глубокая осень, утро было холодное и дождливое. По всем вероятиям, крестьяне желали подать какое-нибудь прошение и спозаранку явились к дому. Швейцар, выметая лестницу, прогнал их, они укрылись за выступом подъезда и переминались с ноги на ногу, прижавшись у стены и промокая на дожде. Я пошла к Некрасову и рассказала ему о виденной мною сцене. Он подошел к окну в тот момент, когда дворники дома и городовой гнали крестьян прочь, толкая их в спину. Некрасов сжал губы и нервно пощипывал усы, потом быстро отошел от окна и улегся опять на диване. Часа через два он прочел мне стихотворение "У парадного подъезда".

Естественно, прочел, видимо, какой-то первоначальный набросок, ибо стихотворение никак не плод двухчасовой импровизации, ни по объему, ни по характеру, не говоря уже о том, что оно уходит в толщу русской поэзии.

Поражает, сколь при всем, как говорится, новаторстве углублен Некрасов в литературную традицию. В этом смысле он самый верный и деликатный ученик, подобно Пушкину, которому никогда в голову не приходило декларировать сокрушение своих учителей. "Народный" Некрасов - один из самых "литературных" наших поэтов с обостреннейшей чуткостью на такую литературность. Знаменитые "Размышления y napa-дного подъезда" тому очень наглядный пример.

Определить раздумья, впечатления от увиденного как размышления значило и указать на высокую одическую традицию, идущую от XVIII века. Так назывались известные оды Ломоносова "Утренние размышления о Божием величестве" или "Вечерние размышления о Божием величестве, при случае великого северного сияния".

Некрасов часто пользуется традиционными жанровыми определениями (ода, баллада, элегия, размышления...) и в то же время смещает привычные представления о поэтическом: "опыт современной баллады", "современная ода", "Размышления" - но не о "Божием величестве", а "У парадного подъезда". "Высокие" некрасовские слова уже не однозначны, как у Ломоносова, несут многообразный смысл.

При том, что некрасовское стихотворение восходит вообще к одической литературе XVIII века, у него есть и очень конкретный источник. Это ода Державина "Вельможа", в свое время, может быть, не менее знаменитая, чем "Размышления у парадного подъезда": Белинский называл ее "сатирической" одой - "нравственно-философического содержания". И "ода" Некрасова "Размышления у парадного подъезда" - сатирическая. Есть в ней, как увидим, и свое нравственно-философическое содержание. Сходен и сюжет. У Державина те же ожидающие в передней и убогий старик и вдовица. Но вот таких просителей в оде Державина не было:

 

Раз я видел, сюда мужики подошли,

Деревенские русские люди,

Помолились на церковь и стали вдали,

Свесив русые головы к груди;

Показался швейцар - "Допусти", - говорят

с выраженьем надежды и муки,

Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд!

Загорелые лица и руки,

Армячишка худой на плечах,

По котомке на спинах согнутых,

Крест на шее, и кровь на ногах...

 

Некрасовские стихи - кстати, и эти тоже - часто сюжетны. Их можно, как прозу, пересказать. Поэтому о таких стихах часто и говорят так, как говорят обычно о прозе. Вот характерный пример именно такого разговора о "Размышлениях у парадного подъезда" в современной книжке о Некрасове: "Первая часть - изображение одной из сцен "физиологии" столицы - прихода мужиков и расправы с ними швейцара... "Худой армячишка", "кровь на ногах", "самодельные лапти"- все это точно и зримо рисует крайнюю степень нищеты, горя, униженности крестьян. Его изображение - предельно правдивое и точное - перекликается с реалистически суровой манерой таких мастеров, как Перов и Репин".

Не стихи, а иллюстрация социальной жизни. К тому же книги стихов Некрасова и книги о стихах Некрасова любят сопровождать живописью - прежде всего передвижников: получается этакая иллюстрация к иллюстрации, окончательно вытесняющая стихи в их самости. А в стихах, и у Некрасова тоже, есть своя особая конкретность и точность - совсем иная, чем в живописи или даже в прозе.

Когда Некрасов сказал, что дело поэзии - синтезис, то он имел в виду "синтезис" как дело поэтического обобщения, только в поэзии и возможное. Когда Лев Толстой заметил по поводу стихов Тютчева -

 

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде -

 

что так употребленное слово праздной могло появиться лишь в поэзии, то он имел в виду, что вне ее оно теряет всякий смысл.

Особенности поэтического изображения заключаются отнюдь не только в стихотворном размере или в рифмах. Можно ли представить в прозе такое: "мужики, деревенские русские люди"? Ясно, что если мужики, то деревенские люди и что за разъяснение - "русские"? Не французы же, в самом деле? Правда, давно замечено, что в "Мертвых душах" Гоголя уже в первых строчках рассказа о событии, имеющем быть в самом центре России, тоже сказано: "только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания..." и т. д. Не забудем, однако, что Гоголь и писал не роман или повесть, а хотя и в прозе, но - поэму.

Так и в стихах Некрасова слова "...мужики, деревенские русские люди" являют отнюдь не прозаический, а эпический, высокий, поэмный склад.

Сами же мужики в таком поэтическом изображении как раз теряют единичность, конкретность, если угодно, зримость и наглядность, а приобретают некую символическую всеобщность русского деревенского люда. За ними или, вернее, в них как бы вся деревенская Русь, за которую они представительствуют, от лица которой они явились. И если в начале к подъезду подъезжал целый город - холопский, то здесь к нему подошла как бы целая страна - крестьянская.

Реальные приметы: "загорелые лица и руки", "армячишка худой на плечах, по котомке на спинах согнутых" - характеризуют их всех, любое определение приложимо к каждому. Ни один из группы не выделен. Мужиков несколько, но они сливаются в образ одного человека. Скажем, здесь у всех этих русских людей" "русые волосы" (перекличка слов "русские" - "русые" тоже сближает всех в одно). Можно ли представить такое в живописи, да еще у передвижников? А уж заключительные слова вообще вне всякой бытовой достоверности: "Крест на шее и кровь на ногах". Поэт уже не может сказать о крестах, как о котомках на спинах. Крест один на всех. "Крест (!) на шее и кровь (!) на ногах" - последняя примета, собравшая всю группу в один образ, осенившая ее и придавшая ей почти символическую обобщенность страдания и подвижничества.

В то же время символ этот совсем не отвлеченный, не бесплотный. Мужики не перестают быть и реальными мужиками, в лаптях, прибредшими "из каких-нибудь дальних губерний". Мы видели, что, по рассказу Панаевой, поэт наблюдал из окна своей квартиры, как крестьян отгоняли от подъезда дворники и полицейские. Крестьяне выглядели озябшими и промокшими: было осеннее петербургское утро, холодное и дождливое. Казалось бы, какая "натура" для рассказа об униженных и обиженных!

В стихотворении же говорится о палящем (это в Петербурге-то!) солнце:

 

...И захлопнулась дверь. Постояв,

Развязали кошли пилигримы.

Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,

И пошли они, солнцем палимы,

Повторяя: "Суди его Бог!"

 

И не случайно. Когда члены одного из революционных кружков - чайковцы издавали некрасовские "Размышления у парадного подъезда" в целях революционной пропаганды (а использовали "Размышления" в этих целях постоянно), то они заменили слово "пилигримы" на "наши странники". Некрасовский образ был даже не упрощен, а просто уничтожен. Ибо "пилигримы" рифмуется с "солнцем палимы" не только внешне: ведь так, пусть на миг, перед нами мелькнула картина жарких палестинских пустынь и бредущих под палящим солнцем паломников. Может быть, с чуть заметным оттенком горькой иронии (пилигримы), впрочем, тут же снятым. В этом же высоком ряду и "кошли" и "скудная лепта".

Не будучи допущенными, крестьяне опять-таки обращаются к высшему началу, к Богу. Здесь, на этом месте, в таких стихах невозможна никакая другая реакция на отказ, казалось бы, житейски самая оправданная: выругаться или плюнуть с досады. Здесь невозможно даже позднее появившееся: "все пропьют бедняки до рубля". Крестьяне повторяют лишь:

"Суди его Бог!" И то, что они "с непокрытыми шли головами", накладывает последний штрих на образ крестьян, высокий и трагический образ подвижников и страдальцев.

После этого поэт вводит нас в иной, противоположный, противостоящий мир: в самих стихах эта другая часть отделена. Отделенность подчеркнута и резко изменившейся парной рифмовкой, которая появилась в стихотворении впервые:

 

А владелец роскошных палат

Еще сном был глубоким объят...

Ты, считающий жизнью завидною

Упоение лестью бесстыдною...

 

Образ вельможи показался уже в сцене с мужиками в одном точно найденном словечке - "наш":

 

Кто-то крикнул швейцару: "Гони!

Наш не любит оборванной черни!"

 

Ведь за одним этим словечком, пришедшим из холуйского лексикона: "наш", "сам", "хозяин", - целая система отношений. Стоят за образом владельца роскошных палат и образы реальных людей. Об одном сообщил Чернышевский: "Могу сказать, что картина:

 

"Созерцая, как солнце пурпурное

Погружается в море лазурное..." и т. д. -

 

живое воспоминание о том, как дряхлый русский грелся на солнце "под пленительным небом" Южной Италии (не Сицилии). Фамилия этого старика - граф Чернышев". Чернышев, который здесь упомянут, очевидно, А. И. Чернышев, бывший николаевским военным министром, позднее председателем Государственного совета. Своей головокружительной карьерой он был обязан прежде всего жестокому и подлому поведению в пору декабристского восстания 1825 года и после него. Некрасов, видимо, недаром обронил презрительное - "герой". На счету Чернышева было и такое "геройское" дело, как руководство казнью декабристов.

В то же время, когда было написано стихотворение, в "роскошных палатах", в доме, находившемся почти напротив квартиры Некрасова, из которой поэт и увидел сцену у "парадного подъезда", жил министр государственных имуществ М. Н. Муравьев, будущий усмиритель польского восстания: оно произойдет через пять лет после создания стихотворения, в 1863 году. Поэт выступил в роли своеобразного пророка, сказав не только о вешателе прошлого, но и о вешателе будущего: кличка "вешатель" после 1863 года прочно прикрепилась к Муравьеву.

Но если "владелец роскошных палат", в свою очередь, наблюдал за подъездом дома напротив, то и он видел "по торжественным дням" поучительные сцены. И если он не завидовал, то, как пишет Панаева, "конечно, многие завидовали Некрасову, что у подъезда квартиры по вечерам стояли блестящие экипажи очень важных особ".

Так что стихи:

 

Ты, считающий жизнью завидною

Упоение лестью бесстыдною,

Волокитство, обжорство, игру... -

 

не абсолютно обходили и автора: а уж "его ужинами, - свидетельствует Панаева, - восхищались богачи-гастрономы, сам Некрасов бросал тысячи на свои прихоти, выписывал из Англии ружья и охотничьих собак". Да и из-под "пленительного неба Южной Италии (не Силиции)" он вернулся совсем недавно. Так что все эти стихи лично прочувствованы и душевно пережиты. Лестью, правду сказать (ее, конечно, хватало), поэт не упивался, а раздражался. "Волокитство" же, "обжорство", "игру" он, говоря грибоедовским стихом, "английского клоба старинный верный член до гроба", знал не со стороны. А членом этого, самого элитного клуба России, попасть в который, кстати, было очень трудно, он состоял с 1851 года и действительно "до гроба", то есть больше четверти века. "Но если бы, - продолжает Панаева, - кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное - он сам себе противен, то, конечно, не завидовал бы ему...

В хандре он злился на меня за то, что я уговаривала его изменить свой образ жизни, который доставлял ему по временам такие мучительные страдания, я припоминала ему, что, несмотря на все лишения прежней своей жизни, он не испытывал такого убийственного настроения духа. Некрасов находил, что я будто бы нарочно усиливаю своими разговорами его и без того ужасное настроение:

- Чем бы развлечь человека, а вы его добиваете.

- Развлекателей у вас развелось с тех пор много, как вы сделались капиталистом, - отвечала я.

Некрасов раздражительно прерывал меня:

- Я не так глуп, чтобы не видеть перемен в отношениях к себе людей. Начиная с невежд и кончая образованными..."

И Некрасову случалось подъезжать к парадным подъездам: так что такой опыт у него был. Хотя и "от противного". Здесь поведение и "вельмож" и "швейцаров" ярко свидетельствует, какое громадное влияние во вторую половину своей жизни имел поэт в очень высоких сферах официальной России. Вот два эпизода. Один из 60-х годов, другой - из 70-х. Каждый из них по-своему подтверждает верность правде другого. Один - рассказ разночинца. Другой - чиновника.

Начинающий писатель Г. Потанин просит у Некрасова похлопотать о месте учителя после нескольких своих самостоятельных и безуспешных попыток. Некрасов собирается: "Теперь идем и едем", - и тут же велел заложить коляску.

В то время, за отсутствием министра народного просвещения, заведовал министерством Ковалевский, и мы отправились к нему. Холод меня пронял, когда и здесь я встретил неудачу, швейцар доложил, что министр болен и не принимает.

- Скажи, что приехал Некрасов - по делу.

Я, конечно, с трепетом ждал ответа. Но вместо ответа вышел военный генерал, сам Ковалевский.

- Ах, Николай Алексеевич, извините, для вас я всегда здоров и принимаю, - милости прошу.

Ковалевский пытливо посмотрел на меня.

- Я вас долго не отвлеку от дела - рекомендую: вот господин Потанин имеет к вам покорнейшую просьбу, он хочет получить место по вашему министерству.

- Очень, очень рад услужить! Какое же место угодно иметь господину Потанину, в провинции или здесь в Петербурге?

- Да это будущий мой сотрудник, так лучше бы здесь.

- С удовольствием, дорогой Николай Алексеевич, чтобы не откладывать - я сейчас... - Ковалевский прошел к столу и на небольшом листке бумаги написал, кажется, немного слов.

- Вот это, господин Потанин, вы потрудитесь передать Ивану Давидовичу Делянову, попечителю, - там для вас сделают все, что угодно".

А следующая сцена уже у Делянова, графа, будущего уже в 80-е годы знаменитого министра-консерватора, который, продолжает Потанин, подвинул мне кресло, ласково пригласил сесть и с особенным вниманием выслушал, что мне нужно.

- Какое вам будет угодно место?

"Вот как, - подумал я, - теперь не то, что тогда!"

Ну, допустим, что к Ковалевскому Некрасова приближала дружба с его братом, сотрудником "Современника". Но вот случай с другим министром, отдаленным от поэта явной враждебностью, руководителем МВД.

Один из директоров петербургского тюремного комитета, помещавший соответствующие материалы в некрасовских "Отечественных записках", вспоминал, что когда Некрасов "катался в санях по Невскому в модной в 1880-х годах боярской шапке, то едва успевал отвечать на поклоны прохожих и проезжих, а как велик был его авторитет даже в самых высших сферах, наглядно характеризуется вот, например, каким фактом. Однажды при мне подъехал он к дому министра внутренних дел, генерал-адъютанта А. Е. Тимашева, и спросил стоявшего в дверях швейцара: можно ли видеть министра? Швейцар ответил, что министр никого в тот день не принимал, но полюбопытствовал, кто он, и, услышав фамилию, - твердо произнес:

- Вас-то, я полагаю, примет. Позвольте-ка Вашу карточку, и я сию минуту доложу об Вас, а Вы благоволите подождать.

Николай Алексеевич дал швейцару карточку и продолжал сидеть в экипаже, а вернувшийся минут через пять швейцар с торжеством сказал ему: "Пожалуйте, его высокопревосходительство Вас просит".

И Николай Алексеевич провел у покойного Тимашева с час..."

Полагают, что визит к Тимашеву связан с намерением Главного управления по делам печати объявить некрасовскому журналу предостережение. Если так, то, как видим, по русскому обычаю, Некрасов через голову, говоря нынешним сокращенным словом, главка прямо едет к министру. И успевает. При всем враждебном отношении к журналу Тимашев не решился утвердить взыскание. Или, может быть, решился не утвердить.

Правда, что касается визитов по торжественным и не по торжественным дням, то некрасовский дом отдавал должное прежде всего генеральским визитам. И причиной был, судя по воспоминаниям А. Я. Панаевой, некрасовский лакей Петр, внешне, кажется, очень похожий на гоголевского, вернее, чичиковского лакея Петрушку: "Всем лакеям присуще благоговение к гостям-генералам или титулованным лицам, но в Петре это чувство доходило до высшей степени. Он вбегал в кабинет Некрасова и задыхающимся голосом произносил: "Генерал-с приехал!" И тут только можно было видеть, какого цвета глаза его, потому что они были вытаращены.

Некрасов не мог добиться от Петра, чтобы он никого не принимал, когда бывала спешная работа по журналу. Петр отказывал всем посетителям, но генерала впускал и на выговоры Некрасова бормотал: "Ведь генерал-с, вот".

Вообще же удивительно не то, что с некрасовских журналов взыскивали и тот же "Современник" наконец запретили, а то, что так долго не запрещали. Кстати сказать, когда А. Н. Островский в тяжелом положении взывает к Некрасову ("Будьте отец и благодетель!"), то имеет в виду его возможность "повлиять" на С. А. Гедеонова - директора императорских театров - в своем роде министра, или на А. В. Адлерберга - уже тогда без пяти минут министра императорского двора да к тому же и друга самого императора. Так что к поэту обращались, как бы зная, по грибоедовскому стиху, "с министрами про вашу связь". Но вернемся к нашему подъезду.

Конечно, образ вельможи, созданный в некрасовском стихотворении, много шире своих реальных прототипов, да во многом иной и по сути. Это уж никак не фигура николаевского чиновника, скажем, М. Н. Муравьева: жестокого, умного, страшно работоспособного и образованного: в частности, отменного математика. Так что чиновник, которому дана казенная квартира в министерском доме, совсем не то, что "владелец роскошных палат". У Некрасова же это именно барин, сибарит, погруженный в роскошь и негу. Недаром обычно его и называют вельможей, хотя самим поэтом так он нигде не назван. Однако именно такой образ не случаен: он не только контрастно противостоит образу крестьян, но, хотя совершенно в другом роде, ему соответствует. Он тоже предельно обобщен: нравственной высокости крестьян противоположена глубина нравственного падения вельможи.

Мастерски реставрировав оду, Некрасов вызвал к жизни образ целой эпохи, XVIII век, еще Белинским определенный как век "вельможества", и образом этой эпохи и масштабом ее характеризовал героя.

Некрасов продолжает биографию своего "героя" до самой смерти. Умрет он не на родине, к которой непричастен, а в Италии "под пленительным небом Сицилии". Вся эта картина - мира нерусского, иноземного. И здесь поэт оживляет еще одну традицию прошлого - идиллическую поэзию, восходящую опять-таки к классицизму XVIII века и через него к классической древности:

 

Безмятежней аркадской идиллии

Закатятся преклонные дни:

Под пленительным небом Сицилии,

В благовонной древесной тени...

 

Наконец, на смену оде и идиллии пришла форма чисто русская, национальная:

 

И застонут... Родная Земля! -

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал?

 

Призывное "Выдь на Волгу" достигает эффекта музыкального взрыва:

 

Выдь на Волгу: чей стон раздается

Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песней зовется -

То бурлаки идут бечевой!..

 

Стон мужика подхвачен песней-стоном как бы бурлацкого хора. Дело не только в том, что сказано о бурлаках, но и в том, как о них сказано. Слово "выдь" у ярославца Некрасова не произвольное - оно характерно для жителей ярославского, "бурлацкого" края. Так же как и слово "бурлаки" с типичным для такого говора ударением на суффиксе "ак": здесь у поэта не стихотворный размер блюдется, а интонация бурлацкой речи появляется. Недаром в конце вступает тема Волги - извечной героини русских народных песен - поет уже как бы вся Русь:

 

Волга! Волга!.. Весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля -

Где народ, там и стон...

 

У Некрасова предшествующая идиллия или одическая часть стихотворения не поются. Отрывок же, начиная со слов "Назови мне такую обитель...", давно стал одной из любимых песен революционной, демократической, особенно студенческой молодежи: так музыкален весь его строй. Песен о народе. Но сам народ эту песню не запел, и она все же осталась "интеллигентской" песней.

И не песня-стон заканчивает это произведение, названное размышлениями, а именно размышления - и по поводу песни-стона тоже - раздумья о судьбах целого народа с мучительным вопросом-обращением к народу:

 

...Эх, сердечный!

Что же значит твой стон бесконечный?

Ты проснешься ль, исполненный сил,

Иль, судеб повинуясь закону,

Все, что мог, ты уже совершил, -

Создал песню, подобную стону,

И духовно навеки почил?..

 

Много лет спустя, в 1886 году, Чернышевский сообщил:

"...в конце пьесы есть стих, напечатанный Некрасовым в таком виде:

 

Иль, судеб повинуясь закону...

 

Этот напечатанный стих - лишь замена другому". Были попытки реконструкции этой строки. Предлагались варианты: "Иль; царей повинуясь закону", "Иль, покорный царю и закону". И даже - на основе одной рукописной копии 60-х годов прошлого века: "сокрушишь палача и корону". Как видим, все они предполагают желание "уесть" царя и, пожалуй, скорее отражают революционные устремления самих реставраторов. Все эти предположения основаны на догадках, документально не подтверждены и не заменяют того текста, который мы знаем:

 

Иль, судеб повинуясь закону...

 

В противостоянии цензуре Некрасов, как и многие в русской литературе, часто свою мысль углублял и усиливал.

Одним из авторских окончаний этих "Размышлений" были стихи:

 

О! вовеки тот памятен будет,

По чьему мановенью народ

Вековую привычку забудет

И веселую песню споет.

 

Все это напоминает стихи из "Деревни", написанной Пушкиным, еще юношей: "И рабство падшее по манию (у Некрасова по "мановению". - Н. С.) царя". От, такого окончания Некрасов отказался, и не потому, что не верил в такое падение по манию царя: через три года оно, кстати сказать, и совершится. Опять не случаен настойчивый для всего этого времени у Некрасова мотив - сна. Главный вопрос - о законах судеб народных во всей сложности и во всем объеме. Главный к народу вопрос: "...духовно (!) навеки почил?" Если да - все кончено, если нет - все спасено. В общем, извечное: Русь, дай ответ. Не дает ответа.

И даже в самых, казалось бы, политизированных и "революционизированных" стихах этой поры Некрасов дает иные ответы, чем те, которые готовы были увидеть тогда и видели потом. А видели в них что-то вроде ответа на последний вопрос "Размышлений". Сама простота подобных стихов кажется таковой лишь в контексте времени и немедленно усложняется в контексте всего некрасовского пути к народу.

На контекст времени - того, что называют в русской истории революционной ситуации конца 50-х - начала 60-х годов - Некрасов чутко отреагировал вскоре после "Размышлений", написав тоже сразу ставшую знаменитой "Песню Еремушке".

Сам по себе призыв к революционному подвигу в "Песне Еремушке" бесспорен. Однако решение вопроса о народе в "Песне" и о связи ее с революционной обстановкой не столь непосредственно, как об этом обычно пишут: де, обратился к народу с призывом. Хотя начато стихотворение как лихая народная песня:

"Стой, ямщик! жара несносная, Дальше ехать не могу!" Вишь, пора-то сенокосная - Вся деревня на лугу.

Но на этом вся "народность", собственно, и заканчивается. Далее следуют две контрастные песни, которые поют над ребенком "нянюшка" и "приезжий городской".

Пожалуй, и до сих пор никто не сказал о самой сути этого стихотворения лучше Добролюбова, писавшего одному из друзей: "Милейший! Выучи наизусть и вели всем, кого знаешь, выучить "Песню Еремушке" Некрасова, напечатанную в сентябрьском номере "Современника". Замени только слова истина - равенство, лютой подлости - угнетателям, это опечатки, равно как и вить в 3-м стихе вместо вишь. Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости".

Добролюбов чутко заметил и точно определил основную особенность стихотворения - дидактичность. О какой дидактичности, однако, речь? Нет, добролюбовское определение не оговорка, а дидактизм "Песни Еремушке" не свидетельство их слабости, но выражение существенных особенностей Некрасова, и не одного Некрасова, в назревающей революционной обстановке. Этот "дидактизм" заключается не в учитель-ности стихотворения, а в его условности.

Прежде всего здесь есть условность внешняя, может быть, в чем-то связанная с желанием обойти цензуру. В сущности, некрасовское произведение есть поэтическая и политическая прокламация. Поэт не только зовет к нравственному подвигу, но ставит его в один ряд со знаменитым политическим лозунгом Великой французской революции: "Свобода, Равенство, Братство". И даже будучи искаженным в подцензурном варианте, лозунг этот сохранялся в основном своем виде:

С ними ты рожден природою - Возлелей их, сохрани! Братством, Истиной, Свободою Называются они.

Однако политические лозунги все же реализовались не в форме лозунгов, а в форме колыбельной песни, совершенно условной и, так сказать, минующей непосредственного адресата, чего обычно нет в других некрасовских обращениях к детям. Здесь, как и в более ранней "Колыбельной", это обращение - прием, внешний, обнаженный, нескрываемый. Грубо говоря, сам прием обращен к цензуре, а обнаженность его - к читателю.

Но, кроме того, колыбельная песня оказалась способом, позволявшим развернуть старую мораль, на которую поэт обрушился во второй части своего стихотворения. Эта мораль - в песне няни.

Этой песне и противостоит иная, боевая революционная песня, даже скорее не песня, насыщенная страстной, энергической публицистичностью речь.

К кому же обращена эта речь-призыв? Обычный, довольно единодушный ответ писавших о Некрасове: к крестьянству, к крестьянской молодежи.

Нет сомнения, что роман Чернышевского "Что делать?" - революционный роман, но, кажется, еще никому не приходило в голову считать его обращенным к крестьянской массе. А у Некрасова в конце 50-х годов оснований для такого обращения к крестьянству было еще меньше, чем у Чернышевского, именно потому, что Некрасов был народный поэт. Право, народный поэт уже достаточно хорошо знал народ, чтобы не обращаться к нему с лозунгами французской революции, с кодексом революционной морали, с формулами, наконец, умной диалектики:

 

Будь счастливей! Силу новую

Благородных юных дней

В форму старую, готовую

Необдуманно не лей!

 

Своеобразная цельность этих "городских", типично "интеллигентских" стихов свидетельствует, что здесь нет даже малейших попыток непосредственно обратиться к крестьянству.

"Революционное движение в России никогда не было низовым явлением, - писал русский философ Ф. Степун, - это способствовало развитию в русской интеллигенции идеологической дальнозоркости и эмпирической близорукости... Перспективы сдвигались: словесные дистанции революционного подполья естественно принимались за господствующие тенденции самой жизни".

В отличие от самых трезвых политиков революционной демократии, действительно предчувствовавших революционную ситуацию, народный поэт скорее предчувствовал ее действительный исход. В ее преддверии думы о народе тогда рождали у Некрасова лишь мучительные вопросы, иногда - робкую надежду и никогда - твердую уверенность.

Однако если народ пока оставался для поэта загадочным, были люди, без сомнения верившие в революцию, решительно готовившие себя к революционному подвигу, их было мало, но они были рядом, перед глазами, реальны. Так рождался призыв к молодежи - следовать таким людям, стать самим такими людьми. Известно, что в числе групп населения, для которых революционеры готовили свои воззвания, особо была представлена молодежь. Сохранилось кажущееся примечательным свидетельство, что "Песня Еремушке" создавалась Некрасовым в квартире Добролюбова, в непосредственном с ним общении.

Через несколько лет после смерти Добролюбова Некрасов напишет о нем - естественно, в иной тональности, но именно так, как об Еремушке - как о "чуде родины своей":

 

Плачь, русская земля! Но и гордись -

С тех пор, как ты стоишь под небесами,

Такого сына не рождала ты

И в недра не брала свои обратно:

Сокровища душевной красоты

Совмещены в нем были благодатно...

Природа-мать! Когда б таких людей

Ты иногда не посылала миру,

Заглохла б нива жизни.

 

За несколько лет до появления романа "Что делать?" Некрасов лирически предугадывал, предчувствовал и вызывал к жизни образ Рахметова, образ необыкновенного человека, призванного к подвигу, может быть, единственному:

 

Будешь редкое явление,

Чудо родины своей;

Не холопское терпение

Принесешь ты в жертву ей:

 

Необузданную, дикую,

К угнетателям вражду

И доверенность великую

К бескорыстному труду.

 

Вся речь к Еремушке и к тем, кого за ним видит поэт, - речь трибуна, публициста, революционного интеллигента. Но и "народное" Ерема (Еремушка), и деревенский мотив вступления не случайны. В стихотворении, видимо, есть попытка как-то соотнести революционный образ с образом народа, связать их. Здесь возникает приблизительно то же отношение, каким станет отношение Рахметова к Никитушке (у Некрасова - к Еремушке) Ломову. Два типа сознания, как и два типа жизни, взаимосвязаны, но и разобщены. Связь эта осталась условной, внешней. Но это уже не художественная неудача, а отражение реальных противоречий самой жизни.

И художники (Некрасов и - позднее - Чернышевский), каждый по-своему пытаясь преодолеть эту разобщенность, ее еще раз продемонстрировали. В то же время Некрасов не пойдет на искусственное объединение обоих начал, как это будет иметь место у Чернышевского. Мера условности оказывается и мерой художественного такта поэта.

Идея высшего человеческого подвига определила и весь художественный строй стихов. Когда Добролюбов - в большой мере и герой стихотворения и его адресат - писал, что стихи Некрасова "идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости", то тем самым он указывал на обстоятельство, определившее этот художественный строй.

Его можно было бы определить одним словом - "максимализм".

"...Молодежь - мастерица трубить, - писал в одном из писем В. Боткину Некрасов, - с нее все начинается". Вот таким подлинно трубным призывом была некрасовская "Песня Еремушке". Максимализм ее требований, напряженная патетика обращений оказывались единственно возможными и как обращенные к максимуму чувств, которым так ярко отмечена молодежь. И молодость поняла и приняла "Песню".

"..."Песнь Еремушке", - вспоминает современница, - оглашала то и дело рекреационные залы новой женской школы, это стихотворение заключало в такой доступной форме правила новой житейской мудрости. "Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай", - начинала, бывало, одна, самая бойкая из нас, и тотчас находились другие, которые продолжали: "Человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай". "Необузданную, дикую к лютой подлости вражду", - декламировали несколько дружно обнявшихся между собой девочек. "И доверенность великую к бескорыстному труду", - как-то особенно кротко и нежно продолжали другие. И вскоре собиралась целая толпа... толпа, соединенная "Песней Еремушке", которая была в полном смысле слова нашею ходячею песней. Когда старшие заставляли нас подчиняться стариной освященным обычаям, которые приходились нам не по вкусу, мы отвечали словами из "Песни Еремушке": "Будь он проклят, растлевающий, пошлый опыт - ум глупцов" - и говорили сами себе: "Силу новую животворных новых дней в форму старую, готовую, необдуманно не лей!.."

В Некрасове подраставшее поколение видело мощного защитника всех возникавших в то время стремлений".

"Этот, - писал тот же Ф. Степун, - по отношению к медленным ритмам громадной страны сумасшедше ускоренный ритм интеллигентских чаяний и требований ее развития отражался весьма вредно и на идейном развитии самой интеллигенции. С отрывом интеллигенции от реальной низовой жизни связан и отрыв каждого нового поколения интеллигентов от предыдущего. Для русской интеллигенции характерно расхождение отцов и детей, основанное на том, что для совсем еще юных детей их всего только сорокалетние отцы превращались в выживших из ума дедов. Не раз уже отмечалась та роль, которую играла в русской революции молодежь. Этот "педократизм" русского революционного движения есть тоже одна из характернейших форм интеллигентской неделовитости, интеллигентской бездельности. Молодость, конечно, имеет много достоинств, но деловитость есть, конечно, достоинство зрелых лет". В некрасовской "Песне Еремушке", однако, есть именно такая "деловитость".

Недаром нарастающая напряженность обрывается, не доходя до самой высокой ноты.

 

...С этой ненавистью правою,

С этой верою святой

Над неправдою лукавою

Грянешь божьею грозой...

 

И тогда-то...