Некрасов Николай Алексеевич - Николай Скатов. Некрасов

единичный человек, когда к нему пришел... час молитвы".

 

И - детски чистым чувством веры

внезапно на душу пахнул.

 

Почти у каждого великого русского поэта наступал свой урочный час - "час молитвы". И у Кольцова: "Спаситель, спаситель, чиста моя вера, как пламя молитвы..." ("Дума); и у Лермонтова: "Я, матерь Божия, ныне с молитвою" ("Молитва"); и у самого Пушкина: "Отцы пустынники и жены непорочны" (переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина).

Но у Некрасова и в час молитвы явлен не "единичный человек". Здесь не только сила религиозного чувства самого по себе, но поднятое на уровень религиозности чувство, с которым поэт стремится припасть к источникам народной жизни, жажда общения с ее духом... сам Бог здесь входит в стихи только как Бог угнетенных, и только в этом смысле он вообще Бог.

Итак, в 1855 же году Некрасов впервые начинает писать поэмы. Это прямо соответствует все расширяющемуся некрасовскому мировосприятию и выражает его. Вся предшествующая русская поэма XIX века - это почти всегда поэма героя. Таковы и первые поэмы Некрасова "Белинский" и "Саша".

Между ними есть теснейшая связь, и недаром черновики "Белинского" и "Саши" перемежаются в некрасовской записной тетради, хотя "Саша" обгоняет "Белинского" и, наконец, вытесняет.

В этом есть своя логика, прямо выразившая "логику" жизни Некрасова в эту пору и "логику" развития его как поэта. Соответственно "Белинский" и "Саша" соотносятся друг с другом как поэма умирания и поэма возрождения. Именно поэтому, а не только из цензурных соображений работа (вернее, обработка) поэмы "Белинский", в сущности, не была завершена, а поэма как бы осталась на периферии. Ибо хотя имя Белинского было под запретом, но когда то диктовала внутренняя потребность, воля и упорство Некрасова были бесконечны, как и усилия по продвижению в печать: кстати, имя Белинского в поэме ни разу не названо. Это поэма памяти Белинского, но и почти надгробное слово на память себе. Вот "обрамление" поэмы, ее начало:

 

В одном из переулков дальных

Среди друзей своих печальных

Поэт в подвале умирал

И перед смертью им сказал:

"Как я, назад тому семь лет

Другой бедняк покинул свет,

Таким же сокрушен недугам,

Я был его ближайшим другом...

 

И ее конец:

 

Поэт умолк. А через день

Скончался он. Друзья сложились

И над усопшим согласились

Поставить памятник, но лень

Исполнить-помешала вскоре

Благое дело, а потом

Могила заросла кругом:

Не сыщешь... Не велико горе!

Живой печется о живом,

А мертвый спит глубоким сном...

 

Сам Некрасов, оставшись живым, печется о живом, начав, продолжив и завершив поэму "Саша", а не поэму "Белинский", при создании которой возникли, видимо, не только внешние, но и внутренние проблемы. К. И. Чуковский полагал в свое время, что именно об этих стихах идет речь в письме Некрасова Тургеневу от 17 сентября 1855 года: "Как-то вспомнил старину - просидел всю ночь и страшно потом жалел - здоровья-то больше ухлопал, чем толку вышло. Тут есть дурные стихи - когда-нибудь поправлю их, а мне все-таки любопытно знать твое мнение об этой вещи..."

Естественно, там были и хорошие стихи. Естественно, мнение Тургенева любопытно знать, так как он тоже современник, друг Белинского и участник событий. Естественны и дурные стихи. Что же до "дурных" стихов Некрасова, то их и вообще много.

Некрасов на долгие годы забыл о поэме и вспомнил уже только в последнем своем 1877 году: "23 августа. Сегодня ночью вспомнил, что у меня есть поэма "В. Г. Белинский". Написана в 1854 или 5 году - нецензурна была тогда и попала по милости одного приятеля в какое-то герценовское заграничное издание: "Колокол", "Голоса из России" или подобный сборник. Теперь из нее многое могло бы пройти в России в новом издании моих сочинений. Она характерна и нравилась очень, особенно, помню, Грановскому".

В 1855 году, в пору ожидания нового, напоминание о "старом" герое было важно, но еще важнее было ожидание "нового" героя. Отсюда все внимание - "Саше".

Многое питало не очень определенный, но тем более обнадеживающий оптимизм. К середине 50-х годов в "Современнике" было сосредоточено все лучшее, что имела тогда русская литература, и все лучшее, что она будет иметь потом. Сосредоточено именно Некрасовым. "У Вас есть еще талант, - писал ему спокойный и объективный Гончаров, - отыскивать и приманивать таланты. Вы щедры и знаток дела". А к этому времени были "отысканы" и "приманены" и Лев Толстой, и Тургенев, и Островский, и Гончаров. А еще Григорович, Анненков, Боткин... Еще не ушел Дружинин. Уже появился Чернышевский. Энергично печатался сам Некрасов-поэт. Но и поэты Фет, Тютчев, Щербина, Майков... Никогда не было и никогда более в русской литературе не будет такого объединения и сосредоточения буквально всех литературных сил вокруг одного центра. Такого, пусть относительного равновесия и равноденствия в ней. И, приходится сказать, центром этим тогда был очень больной Некрасов: привлекавший, миривший, редактировавший, исправлявший, точно определявший, хорошо плативший, через цензуру пробивавший. Только один показательный пример: когда одно время в критике началась травля Григоровича, именно желчный, сухой Некрасов организовал теплое к Григоровичу обращение-поддержку от ведущих писателей "Современника", что было равно поддержке ведущих писателей современности. И это спасло Григоровича-писателя. "На днях, - пишет он В. Боткину в мае 1856 года, - получил я письмо, которое привело меня в истинно-детский восторг. Пять-шесть добрых товарищей... написали мне вместе на одном листе... Я положительно никого так не люблю, ни к кому так не привязан, как к людям этого кружка".

Литература действительно была за Некрасовым как за каменной стеной. Дело совсем не только в журналистской его хватке, деловом уме, финансовой оборотистости. Здесь все определило уникальное качество Некрасова, которое в такой мере уже более никогда не проявится ни у одного руководителя литературного дела в России. Его точно определил задним числом, когда уже было все кончено - после смерти поэта, - умнейший, образованнейший и осведомленнейший (наблюдал более 30 лет) Павел Васильевич Анненков: "Некрасов обладал такой широтой разумения, что понимал истинные основы чужих мыслей и мнений, хотя бы и не разделял их".

Понимая истинные основы, он и стремился во что бы то ни стало привлечь Толстого, удержать Тургенева, не упустить Островского. Нужно иметь в виду, что все это были крупные самобытнейшие люди - нравные и своенравные, тянувшие - и совершенно естественно - каждый в свою сторону. Один Лев Толстой чего стоит: "Не совсем простой любитель простоты", как скажет о нем тогда же Некрасов. И, конечно, эффект лебедя, рака и щуки рано или поздно должен был сработать. Остается только поражаться силе и умению Некрасова, пусть какой-то и даже довольно продолжительный период удерживавшего всю эту колоссальную разнонаправленную энергию и направлявшего ее в русло одного журнала.

Нужно иметь в виду и то обстоятельство, что "вольные художники", Толстые и Тургеневы, журнала не делают. В рабочем смысле журнал делают Некрасовы, Дружинины, Чернышевские... А в "широком" смысле его не делают и Дружинины, а только - Чернышевские, Добролюбовы... Или - Катковы. Когда Некрасову позднее придется выбирать, то это не будет только выбор между Добролюбовым и Тургеневым, а между журналом и нежурналом. Да и ближайшие события это начали подтверждать довольно скоро.

Как практичный человек и опытный издатель Некрасов не исходил только из благих пожеланий и, пусть самых прекраснодушных, настроений. В начале 1856 года он составил проект так называемого "Обязательного соглашения". По этому соглашению его участники Тургенев, Толстой, Островский, Григорович обязывались на протяжении четырех лет "печатать свои произведения исключительно в "Современнике". Это была в своем роде политика экономического кнута и пряника. Тем самым писатели становились как бы своеобразными акционерами, получая, помимо гонораров, и часть общей журнальной прибыли "пропорционально числу страниц в статьях, помещенных каждым из них в течение года в "Современнике". Правда, "вольные художники" довольно скоро пренебрегут такой обязательностью, иногда отказываясь и от пряника, всегда уклоняясь от кнута, а тем ставя в сложное положение журнал.

Нужно иметь в виду и то, что все эти люди, во всяком случае более или менее тесно группировавшиеся вокруг "Современника", крепко связаны: многие дружбой, некоторые и бытом. Толстой по первом своем приезде в Петербург останавливается у Тургенева. Некрасов живет на даче вместе с Боткиным. Тургенев обычно почти не вылезает из дома Некрасова. Некрасов с Тургеневым едут гостить в имение Дружинина... Постоянны публичные чтения дома (чаще всего у Некрасова) и поездки в том или ином составе в публичные дома: к "доннам" - таким эвфемизмом обходится в своем подробном - ив этом случае тоже - дневнике Дружинин. Ведь все они еще довольно, а некоторые и очень, молоды. И почти все холосты.

Постоянны обеды и ужины, конечно, с обильной выпивкой: клубные, ресторанные, домашние. Домашние обычно у Некрасова. Обязательный "Генеральный обед" 14 февраля 1856 года увенчал, кстати, и договоренность об "Обязательном соглашении". На следующий день некоторые участники пира сфотографировались. Это - хрестоматийно известная и единственная в своем роде фотография прошлого века. Позднее совершится крупнейший литературный скандал-тяжба Гончарова с Тургеневым и дуэльный вызов: Тургенев - Толстой и т. д., и т. д. Но сейчас как зримое отражение мира и согласия - эта уникальная литературная группа, где и Гончаров, и Тургенев, и Толстой... Нет только подлинного центра, собравшего и объединившего всех - тогда и многих - потом:

Некрасова - явно по болезни.

Продержалось оно, это соглашение, почти два года и в начале 1858-го опять-таки по инициативе Некрасова было расторгнуто. "Надеюсь, - написал в феврале 1858 года Некрасов Толстому, - взглянув на дело беспристрастно. Вы согласитесь, что нужно было так поступить. Дело не в деньгах, не в том, чтоб мне были развязаны руки, а в упрощении отношений, так как легкость взгляда некоторых участников на прежнее наше условие делала его обязательным только для редакции "Современника". Этому надо было положить конец".

Испытали облегчение и участники: "Я очень доволен этим оборотом дела. Словно на волю отпустили... - поделился с Толстым Тургенев, впрочем, прибавив меланхолически: - Хотя на что она, эта воля?"

Во всяком случае, в 1856 году положение журнала казалось упроченным. "Журнал идет хорошо", - сообщает Некрасов Тургеневу в мае 1856 года, а начиная с октябрьского номера журнал постоянно рекламно напоминал: с 1857 года будут принимать в "Современнике" исключительное и постоянное участие Д. В. Григорович, А. Н. Островский, граф Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев.

1855-1856 годы стали для Некрасова порубежным временем еще в одном отношении. Он собрал книгу своих стихов. Она стала первой (сборник "Мечты и звуки" в данном случае не в счет, да и сам Некрасов никогда его в счет не ставит), хотя начавший ее подготовку еще в пору болезни поэт полагал, что она и последняя. В силу некоторых обстоятельств, сложившихся в цензурном ведомстве (в частности, предполагавшийся уход Мусина-Пушкина, возможно, не без его тайного желания подложить свинью начальству и пропустившего книгу), уже 14 мая на некрасовский сборник было получено цензурное разрешение. Но выхода книги Некрасов не дождался. В августе 1856 года после долгих сборов и многих медицинских, житейских, туристских и тому подобных консультаций он впервые поехал на Запад. В Вене его ждала уехавшая раньше Панаева. В Европе Некрасов провел почти год. Равнодушно проехав мимо Берлина, он побыл в Вене, а затем отправился в Италию: Венеция, Флоренция, Феррара, Болонья. Затем-и надолго- Рим... Кроме того, Генуя, Неаполь, Сорренто. Два выезда в Париж: один к тому же с совсем уж кратким визитом из него в Лондон.

Некрасов не был ни западником, ни славянофилом. Он не восхвалял Европы и не изничтожал ее. Вену с "любопытством осматривал", по словам Панаевой. Восхищался Венецией: "Волшебный город, - поэтичнее даже во сне ничего не увидишь", по его собственным словам. И, конечно, Римом: "Рим мне тем больше нравится, чем больше живу в нем". Кажется, ни слова о Париже. Тем более о Лондоне. Писательски же к Европе Некрасов остался абсолютно равнодушен. В конце сентября он сообщал Дружинину из Рима: "Не ждите от меня никаких описаний: описывать Европу так же скучно, как весело ездить по ней". А он уже имел все возможности ездить "весело": дорогие врачи, первоклассные гостиницы... Постоянно - итальянская опера.

Сотрудничавший в "Современнике" литератор Петр Михайлович Ковалевский, который жил тогда в Риме и сразу же явился к Некрасову с визитом, вспоминал: "Эта неожиданная встреча, этот отель (дорогой отель на площади Испании. - Н. С.) и эта красивая брюнетка (Авдотья Яковлевна Панаева. - Н.С.) вызвали невольно из памяти первую мою встречу Некрасова на Невском проспекте, дрогнущего в глубокую осень в легком пальто и ненадежных сапогах, помнится, даже в соломенной шляпе с толкучего рынка".

Впрочем, ни удобствами, ни комфортом Некрасов не упивался. Состояние, в котором он пребывал, обычное состояние, кроме того, конечно, что все больше поправлялось здоровье (ничуть, кстати, не избавившее от регулярных приступов тяжелой хандры). "Я живу так себе, - сообщает он Тургеневу из Рима, - ни худо, ни хорошо - или, вернее, то хорошо, то худо - полосами".

Вообще, судя по немногочисленным свидетельствам, собственным и других, некрасовский взгляд на Запад - обычного, умного и достаточно равнодушного туриста. Скажем, ни следа той кровной озабоченности и заинтересованности в самих обличениях Запада, что есть у Герцена или у Достоевского. "О путешествии, - пишет он Тургеневу месяца через полтора после отъезда, - не умею ничего сказать. Не потому, впрочем, что ровно ничего не заметил, а потому, что как-то сам еще плохо доверяю впечатлениям, которые испытываю, и мыслям, которые приходят в голову. Одно верно, что, кроме природы, все остальное производит на меня скорее тяжелое, нежели отрадное впечатление".

"Кроме природы". Любопытно, что в равнодушии к Италии, даже уже и к ее природе, Некрасова далеко перещеголял такой поэт "чистого искусства" с его культом красоты, но именно русский поэт, как Фет. Кстати сказать, он тоже в это время был в Риме и постоянно общался с Некрасовым.

Не слишком удивляешься, когда Некрасов заявляет, что он "в Италии писал о русских ссыльных". Но и Фет почти повторяет Некрасова в стихах:

 

Италия, ты сердцу солгала!

Как долго я в душе тебя лелеял, -

Но не такой мечта тебя нашла,

И не родным мне воздух твой повеял.

В твоих степях любимый образ мой

Не мог, опять воскреснувши, не вырость,

Сын севера, люблю я шум лесной

И зелени растительную сырость.

 

А в "Воспоминаниях" своих Фет пишет: "Намереваюсь пройти подробности моего пребывания на классической итальянской почве".

Интересна у Некрасова одна характернейшая деталь. Еще до заграничной поездки в поэме "Саша", где многое если и не было аллегориями, то многими могло быть аллегорически понято, стояла фраза, в которой можно было усмотреть намеки на "вольный" Запад:

 

Но погодите: повеет весной

С теплого края, оттуда, где люди

Дышат вольнее - всей силою груди.

 

Поскольку в цензуре не только с "волей", но и со всеми производными от нее было строго, видимо, и возник вариант:

 

Дышат вольнее - в три четверти груди.

 

Что-то навсегда удержало Некрасова после заграничных поездок от того, чтобы вернуться к доцензурному варианту даже тогда, когда к этому появилась возможность, и заставило остаться при этой так странно отмеренной тремя четвертями воле.

Большое влияние на характер заграничного пребывания Некрасова оказало одно событие русской жизни, прямо его касающееся: 14 октября 1856 года вышел сборник "Стихотворения Н. Некрасова". Как часто бывало в России, оказалось, если приложить известные стихи Фета, что "вот эта книжка небольшая томов премногих тяжелей". Оказалось, что разбросанные на протяжении многих лет по страницам многих сборников и журналов стихи, будучи собраны вместе, бесконечно усилили друг друга и дали неожиданный эффект - буквально лучевого пучка. Это сразу понял чуткий Тургенев, когда сказал, что стихи Некрасова, собранные вместе, жгутся.

"Едва ли это не самая многозначительная книга нашего времени" (М. Лонгинов - И. Тургеневу).

"Что ни толкуй его противники - а популярнее его нет у нас теперь писателя" (И. Тургенев - М. Лонгинову).

"Из России я имею известие о громадном и неслыханном успехе "Стихотворений" Некрасова... этого не бывало со времен Пушкина" (И. Тургенев - А. Герцену).

"Восторг всеобщий... Вы теперь лучшая надежда, можно сказать, единственная прекрасная надежда нашей литературы" (И. Чернышевский - Н. Некрасову).

А когда в 1858 году Александр Дюма, будучи в России, захочет приобрести эту "книжку небольшую", то она потянет на 64 франка, или на 16 - тогда в высшей степени полновесных - рублей; более чем в десять раз дороже того, что она стоила по номиналу. Дело в том, что, по сути, Дюма приобретал уже запрещенную литературу: оглушительный положительный эффект прямо определил оглушающий отрицательный.

К тому же "подставился" замещавший Некрасова Чернышевский, точнее, подставил, невольно, конечно, журнал. Он не удержался и в заметке-сообщении о выходе сборника Некрасова перепечатал "Поэт и гражданин", "Забытая деревня" и "Отрывки из путевых записок графа Гаранского" - три стихотворения, никогда до того нигде не печатавшиеся. И явно многоопытным Некрасовым не случайно не печатавшиеся в журнале. За сборник он отвечал самим собой, за журнал - всем журналом. Недаром официальному редактору Панаеву тут же было объявлено, "что первая подобная выходка подвергнет его журнал совершенному прекращению". Но журнальная перепечатка угробила и сборник.

Министерство народного просвещения предписало, чтобы "в московских периодических изданиях не было печатаемо ни статей, касающихся этой книги, ни, в особенности, выписок из оной". Предписание Минпроса было подтверждено, расширено и усилено секретным циркуляром МВД с тем, чтобы "книга под заглавием "Стихотворения Н. Некрасова" не была дозволена к новому изданию и чтобы не разрешались к печати ни статьи, касающиеся сей книги, ни, в особенности, выписки из оной". Благожелательный Бекетов от цензурования журнала был отстранен.

Опять действовали силы большие и сильнейшие, чем цензурное ведомство. "Беда, которую я навлек на "Современник" этою перепечаткою, - вспоминал позднее Чернышевский, - была очень тяжела и продолжительна. Цензура очень долго оставалась в необходимости давить "Современник" -года три, это наименьшее... О том, какой вред нанес я этим безрассудством лично Некрасову, нечего и толковать: известно, что целых четыре года цензура оставалась лишена возможности дозволить второе издание его "Стихотворений".

Естественно, за границей все эти русские дела занимали, радовали, огорчали, волновали поэта. Через П. Анненкова - брата крупного сановника, Тургенева, Некрасов пытается выяснить, "откуда вышла буря: от министерства или "докладывалась выше"?". Видимо, выяснить на предмет возможной нейтрализации. А может, и так пронесет: "Мы видывали цензурные бури и пострашнее - при - Николае I, да пережили". Все-таки на дворе уже шел 1856 год - второй год после окончания "мрачного семилетия".

В общем, глядя, так сказать, внешним оком на Европу, внутренне Некрасов продолжал жить русской жизнью. И не только журнально-издательскими ее событиями. Но прежде всего писательски. Некрасов действительно и в Италии "писал о русских ссыльных": такой его своеобразной "итальянской поэмой" стала поэма о русской Сибири "Несчастные". Некрасов чуть ли не первым во всей нашей литературе вышел к почти всегда для России актуальной проблеме - репрессированных и к иногда актуальной теме - реабилитированных.

В 1855- 1856 годах - со сменой царей - и тема политических репрессий и тема реабилитации политических приобрели особую остроту и для первой волны (декабристы) и для второй (петрашевцы). Некрасова, понятно, тогда волновала больше вторая - это были современники, "свои" люди, и, может быть, особенно важно для Некрасова то, что они сидели с "народом". Именно их, политических, правительство впервые объединило местом отсидки с уголовниками.

В отличие от сравнительно небольших и персональных поэм "Белинский" и "Саша" "Несчастные" - уже "поэма коллектива", это история человека, попавшего на каторгу за убийство из ревности, включила у Некрасова разнообразные картины и русской провинции, и русской столицы, и русской каторги. В то же время поэма очень лирична, то есть в данном случае лична, даже автобиографична. Описание ранних лет героя возвращает к ярославскому детству поэта, находит соответствие в "Родине", в стихах "В неведомой глуши, в деревне полудикой...". То же можно сказать об описании столицы. Как ни странно может показаться, но убийство из ревности тоже автобиографично. Не в уголовщине, естественно, дело, но настроение, общая атмосфера отношений его и ее явно восходит к отношениям поэта и Панаевой (в пору создания поэмы, как, впрочем, и почти всегда, крайне неровным, мучительным и мучающе ревнивым) и тоже находят соответствие в "панаевских" стихах:

 

О ты, кого я с ужасом бежал,

Кому с любовью рвался я в объятья,

Кому чистосердечно расточал

Благословенья и проклятья, -

Тебя уж нет! На жизненной стезе

Оставив след загадочный и странный,

Являясь ангелом в грозе

И демоном у пристани желанной, -

Погибла ты... Ты сладить не могла

Ни с бурным сердцем, ни с судьбою

И, бездну вырыв подо мною,

Сама в ней первая легла...

Ругаясь буйно над кумиром,

Когда-то сердцу дорогим,

Я мог бы перед целым миром

Клеймом отметить роковым

Твой путь. Но за пределы гроба

Не перешла вражда моя,

Я понял: мы виновны оба...

Но тяжелей наказан я!

 

В большей мере условна вторая часть - на каторге. Есть во второй, "каторжной" части герой - Крот (очевидно, политический) с чертами страстотерпца, подвижника, пробуждающего в несчастных озверевших товарищах людей. Поэма, особенно во второй, в известной мере главной части, романтична. И в этом смысле она действительно "итальянская". Наверное, "отрыв" от реальной отечественной действительности помогал писать и закончить на идеальной итальянской почве эту русскую романтическую поэму.

"Идеальные" же вершины Италии помогли Некрасову как никогда высоко подняться и на русскую "идеальную" вершину - к Пушкину.

Грубо говоря, в поэме "новое" содержание, пестрое и разнообразное, "низкое" облеклось в "старую" форму пушкинской романтической поэмы. Она и началась-то еще в России как стихотворение "Совет" - "подражание Пушкину". В поэме антипушкинское содержание с почти прямой полемикой (картины Петербурга, например) все же реализовалось в пушкинской форме:

 

О город, город роковой!

С певцом твоих громад красивых,

Твоей оградой вековой,

Твоих солдат, коней ретивых

И всей потехи боевой,

Плененный лирой сладкострунной,

Не спорю я: прекрасен ты.

В безмолвье полночи безлунной,

В движенье гордой суеты!..

Всё так. Но если ненароком

В твои пределы загляну,

Купаясь в омуте глубоком,

Переживая старину,

Душа болит. Не в залах бальных,

Где торжествует суета,

В приютах нищеты печальных

Блуждает грустная мечта.

Не лучезарный, золотистый,

Но редкий солнца луч... о нет!

Твой день больной, твой вечер мглистый,

Туманный, медленный рассвет

Воображенье мне рисует...

 

Некрасов работал самозабвенно: "24 дня ни о чем не думал я, кроме того, что писал. Это случилось в первый раз в моей жизни - обыкновенно мне не приходилось и 24 часов остановиться на одной мысли. Что вышло, не знаю..."

Некрасов - великий поэт - действительно проник в тайну другого великого поэта - Пушкина. И речь не о внешних приметах стихов: так после Пушкина писала почти вся русская поэзия. Некрасов писал как Пушкин. Это действительно было чудо: "Это случилось в первый раз в моей жизни". Еще бы - побыть Пушкиным. Некрасов это сумел. Недаром Тургенев с его безотказным, почти абсолютным музыкальным, поэтическим - во всяком случае на пушкинское начало - слухом иной раз проговаривался о некрасовских стихах: "пушкински хороши". А здесь - целая поэма! И - "пушкински хороша". Но, строго говоря, это довольно двусмысленный комплимент некрасовским стихам. И недаром уже при восприятии собственно некрасовских стихов тургеневский слух иной раз сбивался, а потом и совсем сбился.

Смятенность Некрасова ("что вышло, не знаю...") понятна. "Вышла" прекрасная, но не "своя" поэма. Внешним поводом к тому, что поэма наконец скомкалась, послужили известия из России об уже последовавших цензурных гонениях и, значит, о возможности новых. Но внутренне, возможно, пришло ощущение, что пишется уже про свое, но не свое. Тем не менее на пути к своему, к своей поэзии вообще и к своей поэме в особенности "Несчастным" принадлежит важное место, как и всему у Некрасова заграничному, прежде всего "итальянскому" периоду. Именно за границей, как то часто бывало у русских писателей, главным образом у Гоголя, рождалось особое новое ощущение и знание России в ее целом, в ее, как говаривали в девятнадцатом веке, субстанциальных особенностях. "Верю теперь, - пишет Некрасов Тургеневу, - что на чужбине живее видишь Родину".

В рождении такого видения у Некрасова, в возможности такого общего взгляда из "прекрасного далека" заграница имела второе после войны решающее значение. Именно война и заграничное пребывание заставляли по-новому и в целом видеть Россию. Это ощущение и знание немедленно проявились по возвращении на родину. И проявились двояко.

В свое время, в анкете 1919 года, Александр Блок, отвечая на вопрос о народолюбии Некрасова, ответил: "Оно неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь - вражда)..."

Если это так, то такая двойственность сказалась в стихах сразу по возвращении. С "идеальных" высот пришлось буквально опускаться в дерьмо, что поэт и засвидетельствовал.

"А надо правду сказать, - пишет он летом 1857 года из Петергофа Тургеневу, - какое бы унылое впечатление ни производила Европа, стоит воротиться, чтобы начать думать о ней с уважением и отрадой. Серо, серо! Глупо, дико, глухо - и почти безнадежно... Что до меня, я доволен своим возвращением. Русская жизнь имеет счастливую особенность сводить человека с идеальных вершин, поминутно напоминая ему, какая он дрянь, - дрянью кажется и все прочее и самая жизнь - дрянью, о которой не стоит много думать".

И все-таки!

"И все-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде "родных полей" и русского мужика". В письме "родные поля" в двусмысленных кавычках. В стихах все кавычки снялись. Именно в это время, именно после Италии впервые в некрасовских стихах в такой степени прорвалась любовь к России и впервые к России в ее целом, к ее природе вообще, к ее народу в особенности.

Некрасов сообщает Толстому, как бы отмечая явление новое и чуть ли не неожиданное: "Написал длинные стихи, исполненные любви (не шутя) к родине". "Длинные стихи" - это "Тишина": не то действительно очень длинное стихотворение, не то сравнительно короткая - в пять страничек - поэма лета 1857 года:

 

Всё рожь кругом, как степь живая,

Ни замков, ни морей, ни гор...

Спасибо, сторона родная,

За твой врачующий простор!

За дальним Средиземным морем,

Под небом ярче твоего,

Искал я примиренья с горем, "

И не нашел я ничего!

Я там не свой: хандрю, немею,

Не одолев мою судьбу,

Я там погнулся перед нею.

Но ты дохнула - и сумею,

Быть может, выдержать борьбу!

Я твой. Пусть ропот укоризны

За мною по пятам бежал,

Не небесам чужой отчизны -

Я песни родине слагал! И ныне жадно поверяю

Мечту любимую мою

И в умиленьи посылаю

Всему привет...

 

Это уникальное в русской литературе представление русского пейзажа в самой его сути, самой идеи русского пейзажа, которую сформулирует уже в нашем веке один из русских писателей - религиозных философов: "По сравнению с красотой Западной Европы эстетическое содержание среднерусского пейзажа вообще, конечно, не красота. Ничто не останавливает взора, не приковывает, не насыщает, не ослепляет его. Красота русской природы - невидимая красота, она вся в чувстве легко и неустанно размыкающихся и расступающихся горизонтов. Она не столько красота на горизонте, сколько красота за горизонтом...

Вся красота русского пейзажа в том, что в нем нет самодовлеющих, себе тяготеющих красок: снежных вершин, незабываемых очертаний горных хребтов, как сапфир, синих озер, вычурных деревьев и экзотических цветов. Вообще ничего нету, есть только некое "вообще". Нет никаких форм, ибо все формы поглощаются бесформенностью, смысл дали - в бесконечности, смысл бесконечности - в Боге.

Так связаны в русской равнинности, в разливе деревенской России убожество заполняющих ее форм с божественностью охватывающих ее горизонтов" (Ф. Степун).

Некрасов в "Тишине" как только, оттолкнувшись от Европы, художнически познал идею русского пейзажа, так и пошел к России - вообще, к народу - о целом, к Богу - в бесконечности.

Любовь к России в целом и вызвала в целом положительные - иногда и восторженные - о поэме отзывы: и либералов, и почвенников, и славянофилов...

Промолчали, кажется, только те, кого позднее, уже в наше время, стали называть революционными демократами.

В "Тишине" есть только одна "громкая" глава - о Севастополе. Но Некрасов взялся пропеть "Славься" не победе. Не поражению, конечно, - но народному страданию и подвигу.

 

Народ-герой! В борьбе суровой

Ты не шатнулся до конца,

Светлее твой венец терновый

Победоносного венца!

 

Война не безусловно ответила поэту на вопрос о народе, но безусловно его поставила. А что дальше? Тишина. Это и вопрос к народу и ответ о народе: точный исторический ответ поэта, устремившегося к народу и ничего там не услышавшего. А время идет, год за годом. 1856 год - тишина, 1857 год - тишина, 1858 год - тишина...

По аналогии с Тютчевым, сказавшим: "природа - сфинкс", Некрасов тогда мог бы сказать: "народ - сфинкс". Ответ тем более верный, что в "обществе" совершались энергичные подвижки: терпела поражение, но и одерживала победы гласность, обсуждались возможные реформы. "В Петербурге, в Москве, - пишет в одном из писем Лев Толстой, - все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши тоже происходят патриархальные варварство, воровство и беззаконие". Но эта "глушь", о которой говорит Толстой, отнюдь не та "тишина", о которой пишет Некрасов.

 

В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война,

А там, во глубине России, -

Там вековая тишина.

Лишь ветер не дает покою

Вершинам придорожных ив,

И выгибаются дугою,

Целуясь с матерью-землею,

Колосья бесконечных нив...

 

Толстой-корреспондент видит провинциальную российскую глушь. Некрасов-поэт слушает глубину России, и это, кстати, отнюдь не то, что потом стали называть российской глубинкой.

Патриархальные варварство, воровство и беззаконие провинциальной глуши - такая же внешняя вещь, как крики ожидания и негодования столиц. Это совсем не то, что внутренне скрытое начало - вековая тишина национальных глубин.

Кстати сказать, Некрасов - поэт-журналист в "Дружеской переписке Москвы с Петербургом", например, тоже ввязывается в полемики, шумит, витийствует, издевается, обличает и либералов, и славянофилов, и казенных патриотов, и - особенно - гласность: любимое либеральное заклинание:

 

Всевышней волею Зевеса

Вдруг пробудившись ото сна, •

Как быстро по пути прогресса

Шагает русская страна!

 

В печати уж давно не странность

Слова "прогресс" и "либерал",

И слово дикое - "гуманность"

 Уж повторяет генерал.

 

"Русская страна" в иронических стихах поэта от сна пробудилась, а вот Россия - в серьезных - нет. Потому-то другой постоянно, до навязчивости сопровождающий тишину образ - сон. Поэт буквально мечется в поисках хоть как-то определенного ответа. Один - в "Тишине":

 

Над всею Русью тишина,

Но - не предшественница сна:

Ей солнце правды в очи блещет,

И думу думает она.

 

То есть, по известному слову, "Россия сосредоточивается". Другой - но того же времени ответ - в первом варианте (сохранился в письме Тургеневу) стихотворения "В столицах шум, гремят витии", почти повтор стихов "Тишины", но уже с иным знаком:

 

Над всей Россией беспредельной

Стоит такая тишина,

Как будто впала в сон смертельный

Давно дремавшая страна.

 

В конце концов ответам предпочтена констатация: там вековая тишина.

И все. А за вопросом естественны и неизбежны новые бессильные взывания к спящему, и посильные расталкивания, и мучительные размышления.

Когда "Размышления у парадного подъезда" Герцен впервые опубликовал (в "Колоколе": правда, под названием "У парадного крыльца"), то сопроводил их примечанием: "Мы очень редко помещаем стихи, но такого рода стихотворение нет возможности не поместить". Не есть возможность поместить, а невозможно не поместить - вот в каких крайних степенях оценил эти стихи решительно враждебно настроенный тогда к Некрасову Герцен.

Стихотворение - ключевое для конца 50-х годов, сведшее к себе основные настроения и поэтические особенности Некрасова этого времени. Как часто бывает, большое произведение оттолкнулось от незначительного вроде бытового факта, от частного житейского наблюдения. Некрасов к этому времени уже жил на Литейном проспекте (тогда на Литейной улице), занимая громадную квартиру, здесь же и другая - панаевская (Ивана Ивановича) квартира и большие панаевские (Авдотьи Яковлевны) апартаменты. Напротив, чуть под углом, массивный дом дворцового типа с действительно парадным подъездом. Историю возникновения стихотворения рассказала Панаева. Дальше мы увидим, как удивительно проецируется стихотворение на этот житейский фон и сколь многое он в стихотворении раскрывает и каким воистину чуде