Никандров Николай Никандрович - Любовь Ксении Дмитриевны

   Николай Никандров

   Источник: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Сост. и коммент. М. В. Михайловой; Вступ. ст. М. В. Михайловой, Е. В. Красиковой. - СПб.: РХГИ 2004 - 508 с.

   OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.

  

  

  

  

   На рынке, в узком проходе между дву­мя рядами одинаковых торговых будок, по архитектуре напоминающих голубятни и уве­шанных с фасада красными лентами, голубыми подвязками, зелеными подтяжками, корич­невыми чулками, среди изнеможенно проди­равшихся навстречу друг другу покупателей, в крутой людской тесноте, как в крутом тес­те, неожиданно столкнулись лицом к лицу две молодые женщины.

   Совсем не похожие одна на другую, они были, каждая по-своему, очень интерес­ны, даже, пожалуй, красивы. По крайней мере об этом говорило то подчеркнутое внимание, с которым в них впивались глазами проходя­щие мимо мужчины.

   Одна - светлая блондинка с просто­душным русским лицом, вздернутым носом и широким румянцем на мячико-округлых ще­ках, одетая в длинный, маково-красный, под цвет щек, шерстяной платок с крупными кис­тями и в короткую, новую солдатскую ши­нель защитно-зеленого цвета под тон зеле­ным с желтинкой глазам, - выглядела типич­ной, переселившейся из деревни в столицу удачливой крестьянской бабенкой.

   Другая - повыше ростом и похудоща­вее, смуглая брюнетка, с острым птичьим но сом и с узкими миндалинами темных, осторожно высматриваю­щих глаз - смахивала на образованную, потерпевшую какой-то важный жизненный крах иностранку. На ней было длинное вылинявшее шелковое пальто фиолетового цвета со стальным отливом и ярко-зеленая, издалека приковывающая взгляд, фет­ровая шляпка без полей, формой и краской напоминающая купол деревенской церкви.

   Обе они - и русская в платке с кистями, и иностранка в шляпке куполом, - коснувшись в тесноте носами, с одинаково громадным изумлением посмотрели друг на друга в упор. Что-то знакомое, что-то чрезвычайно близкое, почти родственное пробудили они друг в друге. Однако увлекаемые безостано­вочным кружением рыночной толпы, как течением реки, они продолжали свой путь, одна в один конец галантерейного ряда, другая - в противоположный.

   Молодые женщины, удаляясь одна от другой, прошли всего несколько шагов, когда вдруг, очевидно охваченные одним и тем же чувством, обе они одновременно обернулись назад. Взгляды их встретились. И на этот раз они уже остановились, став в нерешительности вполоборота друг к другу.

   Маяча издали одна ярко-красным платком, другая - ярко-зеленой шляпкой, они одеревенело стояли на месте, как две вбитые в почву сваи, омываемые со всех сторон движущейся толпой, как текучей водой, и, потрясенные встречей, не замечая ничего другого вокруг, думали: "Где они могли видеть друг дру­га?" "Кто та, цветущая блондинка, в красном платке с кистями?" "Кто та, восковая брюнетка, в зеленой шляпке куполом?"

  - Остановилась среди дороги и стоит, как не знаю кто! - налетела на мягкую спину стоявшей блондинки всей длиной своего узкого лица молоденькая девушка в пестром, как чешуя змеи, платочке, с хохолком на лбу, выпученными глазами дикар­ки, засмотревшаяся на ходу на разноцветный галантерейный товар, гирляндами развешанный слева и справа на будках. - Проходила бы или туда, или суда! - ненавистным женским взглядом уколола она одну щеку неподвижной блондинки, об­ходя ее, как обходят телеграфный столб.

   - Вы сюда стоять пришли? - в то же время ворчливо спрашивала у стоявшей брюнетки низенькая, очень благооб­разная старушка с удобной палкой для ходьбы и с утиной раскачивающейся походкой, в синих больших очках и в черном чепце, похожая на жену священника, матушку-постницу. - Здесь не бульвар! - проговорила она грудным мужским одышливым голосом и продолжала раскачиваться, медленно идя дальше на своих трех коротких ногах. - Стоять и кавалеров поджидать идите на бульвар! Там таких много! В зеленых шляпках...

   Но вот на бескровно-смуглом лице брюнетки вспыхнул румянец, она нервно улыбнулась, сделала головой движение решимости и направилась прямо к блондинке.

   С трудом протискиваясь против течения толпы, она так наклонилась одним плечом вперед и с таким видом вытянула шею, точно тащила за собой тяжелый воз.

   - И куда она прет?! - раздавались на ее пути злобные вопли, сверкали волчьи взгляды. - Скажите, пожалуйста, куда она прет?!

   Но брюнетка в зеленом куполе не слышала ничего, не видела ничего.

  - Скажите, вы не Гаша? - спросила она у блондинки задыхающимся от волнения голосом, и восковое желтое лицо ее под зеленой шляпкой сплошь покраснело, красивые томные глаза лихорадочно заблестели.

  - Гаша, - утвердительно, нараспев, по-рязански, ответила блондинка, с совершенно ошеломленным, отставленным назад лицом. - А вы откуда знаете, что я Гаша? - спросила она недоверчиво и заползала струхнувшими глазами вдоль и попе­рек фигуры незнакомки.

  - Я Ксения Дмитриевна, помните, у которой вы до рево­люции служили горничной? - задрожав, запинаясь, нервно за­дергав кожей лица, быстро проговорила брюнетка.

  - Б-барыня?! - во весь голос вскричала, точно выстрели­ла, Гаша с чисто деревенским откровенным восторгом и всплес­нула руками...

  - Не говорите так, Гаша, не говорите, - тихо и торопливо перебила ее Ксения Дмитриевна. - Теперь барынь нету...

  - Ничего, ничего, - заулыбалась обомлевшая Гаша. - Это я так. По привычке...

   И в Москве, на Трубной площади, на "Универсальном рынке", в самом оживленном ряду этого рынка, галантерейном, в воскресенье, в двенадцать часов дня, в хорошую осеннюю по­году, в ярком свете нежаркого сентябрьского солнца бывшая несколько лет тому назад горничной крестьянка Рязанской губернии Агафья Семеновна Афонина, прослезившись от ра­дости, бросилась в объятия своей бывшей барыни, дворянки по происхождению, жены инженер-химика, Ксении Дмитриевны Беляевой.

   Молодые женщины, обняв друг друга, слились в удивлен­ном, стонущем поцелуе.

   Ярко-красный платок и ярко-зеленая шляпка тесно при­жались друг к другу, дробно затрепетали на месте над голова­ми движущейся толпы, как две яркие весенние бабочки, радост­но усевшиеся в погожий день на одном и том же острие кустика...

  - Гражданки, не заставляйте товар, проходите дальше! - кричали на них из обоих рядов галантереи нервнолицые тор­говцы, скрюченно прыгающие внутри своих разукрашенных бу­док, как попугаи внутри клеток.

  - Пройдемте, барыня, на тот бульвар и там поговорим, - предложила Гаша, красная, улыбающаяся, в веселых слезинках. - Я так рада, что встретила вас, я так часто вспоминала про вас.

  - Гаша! - негромко, но убедительно произнесла Ксения Дмитриевна, следуя вместе со своей спутницей к выходу с ба­зара. - Только вы, пожалуйста, не называйте меня барыней!

  - Хорошо, хорошо, - проговорила Гаша и усмехнулась над собой: - Я все забываю.

  - Не напоминайте мне о прошлом, о том времени, когда я была к вам так несправедлива, - прежним голосом быстро продолжала Ксения Дмитриевна, с опущенным, суровым, взвол­нованным лицом.

  - Ну нет, - весело и решительно возразила Гаша. - Об вас я этого не могу сказать. Вы были для меня хорошей хозяй­кой, не как ваша покойная матушка. Я никогда не забуду, как вы всегда жалели меня. Когда у вас дома вечерами засижива­лись гости, вы позволяли мне ложиться спать, не ожидавши, когда разойдутся гости. А на другой день вы приходили ко мне на кухню и помогали мне перемывать после гостей посуду.

  - Ого, вы даже это помните! - рассмеялась Ксения Дмит­риевна, опустив лицо в землю, чрезвычайно довольная.

   - А как же этого не помнить? - тоном значительности
произнесла Гаша. - Я все помню.

   Они вошли через боковые ворота на Цветной бульвар, сели на садовую скамейку, продолжали возбужденно расспра­шивать друг друга.

   Проходившие той же аллеей бульвара деловые мужчины всех классов и возрастов, поравнявшись с их скамьей, вдруг осаживали шаг, как резвые кони, нарвавшиеся на неожидан­ное препятствие, и, скосив на молодых женщин большие, стра­дальчески обожающие глаза, продолжали идти другой, нежной, игривой поступью, как вальсирующие под музыку на цирковой арене лошади.

   У Ксении Дмитриевны в руках был купленный на Трубном рынке фунт кислой капусты в протекающем кулечке. И, чтобы не испачкать капустным рассолом пальто, она сперва перекла­дывала кулечек в руках с боку на бок, потом положила его на доску скамейки рядом с собой.

   Гаша точно таким же образом нервно вертела в руках свою покупку, небольшой, туго упакованный в белую бумагу сверток. Во время разговора она незаметно разрывала бумаж­ную обертку, и из образовавшейся в белой бумаге дырочки вдруг весело глянула на Ксению Дмитриевну, как кусочек неба, голубая атласная материя.

  - А как вы изменились, Ксения Дмитриевна, как поблед­нели, исхудали! - с сочувствием говорила Гаша и без стесне­ния всматривалась в лицо своей собеседницы.

  - А вы, Гаша, так пополнели, раздобрели, что вас трудно узнать, - окинула взглядом Ксения Дмитриевна фигуру Гаши.

  - Конечно, - тише и с сокрушением продолжала Гаша. - Я понимаю, вам при советской власти плохо...

  - Ничего подобного! - горячо возразила Ксения Дмит­риевна, и в ее темных глазах зажглись мучительные огоньки. - Я бы и при советской власти чувствовала себя хорошо, если бы не любовь к подлецу! Меня любовь к подлецу губит! А против советской власти я не имею ничего. Ведь я никогда не была монархисткой и сейчас со многими нововведениями коммуни­стов вполне согласна.

  - Какая любовь? К какому подлецу? - испуганно округ­лила зеленые глаза Гаша.

  - Разве вы не помните моего мужа?

  - Геннадия Павловича? Молодого барина? Как не по­мнить! Тоже хороший был человек, обходительный...

  - А оказался подлецом! - вставила Ксения Дмитриевна и изобразила на лице гримасу отчаяния: - Пять лет притво­рялся, на шестом году прорвался!

  - Что так? - спросила Гаша и вдруг догадалась: - Он вас бросил?

   Ксения Дмитриевна глубоко вздохнула. Потом, с ирони­ческой усмешкой, с язвительными кривляниями ответила:

   - Да. Мы "разошлись", "по доброму согласию", "без скандала", "тихо", "культурно". И, разойдясь, мы решили "для прочности развода" тотчас же разъехаться в разные города. Он остался в Харькове, где мы с ним проканителились последние два года, а я перебралась в Москву.

  - Вот не ожидала, что вы с Геннадием Павловичем ког­да-нибудь разведетесь! - удивилась Гаша. - Так хорошо жили!

  - Я тоже этого не ожидала, - сказала печально Ксения Дмитриевна. - Когда сходились с ним, думала - будут одни розы, а оказались одни шипы. Да, Гаша, много вынесла я за эти годы, очень много...

   И она кратко рассказала обо всех своих послереволюци­онных злоключениях...

   ...Революция отняла у нее небольшой домик в Москве, маленькую дачку под Москвой. И ничего этого она не жалеет: раз отобрали - значит, так нужно. Ее муж, Геннадий Павлович, тогда же лишился места, так как фабрика, на которой он служил химиком, остановилась. У нее с ним начались семейные нела­ды, ежедневные крупные разговоры по самым мелочным пово­дам. Что ни день, то он становился все раздражительней, приди­рался ко всяким пустякам, на каждом шагу попрекал ее, что она, окончившая "разные дурацкие гимназии", ничего не умеет де­лать, не знает никакой профессии, не в состоянии зарабаты­вать, интеллигентка, барыня, привыкшая пользоваться трудом до­машних прислуг. Себя же он вдруг вообразил "новым челове­ком", "созвучным эпохе", надел высокие сапоги, кожаный картуз, ввел в обиходную речь неприличные слова, называл себя "чер­ной костью", "простым рабочим", "человеком физического тру­да", будучи на самом деле по происхождению дворянином, а по профессии инженером-химиком. "Прошло то время, когда жен­щина ловила мужчину и делала его своим мужем одной своей внешностью, пикантностью. Теперь, после Октябрьской револю­ции, женщина берет нашего брата чем-то другим..."

  - Ну да, - сказала Гаша, инстинктом женщины сразу принявшая сторону женщины. - Значит, пока вы имели кое-что из имущества, вы были хорошие для него, а как, благодаря революции, потеряли все и остались ни с чем, так стали вдруг плохие!

  - И вот, - закончила свою скорбную повесть Ксения Дмитриевна, - без мужа, без средств, без работы, без квартиры и, что самое ужасное, с безнадежной любовью к подлецу, брожу я теперь по Москве и брожу. С помощью старых московских друзей надеялась устроиться на какую-нибудь работу, отыскать для жилья какую-нибудь каморку. Но пока все безуспешно. Как попала сюда, на Трубный рынок, - сама не знаю. Вот купила фунт квашеной капусты, - взяла она со скамьи подмок­ший кулек и перевернула его на другой бок, - думала тут, на бульваре, поесть ее...

  - А вы поешьте, - смутилась и почему-то покраснела Гаша. - Или лучше пойдемте ко мне обедать.

  - Нет, спасибо, - отказалась Ксения Дмитриевна. - Есть мне не хочется, меня просто на кисленькое потянуло... Я не столько голодна, сколько утомлена. Не спала несколько ночей подряд. У меня нет своего угла. Комнаты нет. В Москве без больших денег невозможно достать себе комнату. И сегодня я ночую у одних, завтра у других, сегодня сплю на роскошной постели с пружинным матрацем, завтра валяюсь на голом полу в проходном коридоре, на сквозняке...

  - Ксения Дмитриевна! - вскричала Гаша жалостливо и заморгала густыми рыжими ресницами. - Да ночуйте вы у меня! У меня все-таки просторно: две комнаты, калидор, кухня. И постелить есть что, и укрыться найдется чем.

  - Спасибо, Гаша. Подумаю об этом. А вы замужем?

  - Да. Вышла замуж. За того, помните, за Андрея, который тогда ко мне на кухню приходил.

  - Помню, помню, - сощурила глаза Ксения Дмитриевна, припоминая. - Интересно, как вы с ним живете? Расскажите.

  - Чего рассказывать-то, - сконфузилась Гаша. - Я не знаю, чего рассказывать. Нет ничего такого рассказывать.

  - Рассказывайте, рассказывайте, - подбодрила, подтормошила ее Ксения Дмитриевна.

  - Ну, поженились мы с ним... - начала Гаша, в смущении оторвала от обертки своей покупки клок белой бумаги, ском­кала его в кулаке, бросила под скамью. - Ну, он вскорости после этого сдал экзамен на шофера... - оторвала она еще клочок оберточной бумаги, смяла в руке и бросила туда же. - Ну, он поступил в гараж Наркомздрава... Он на машине ездит, я на машинке шью на больницы белье... Шить хорошо выучи­лась... Ну, живем мы с ним, с Андреем, конечно, хорошо, обои довольные, он получает, я получаю... Ну, народили двоих детей, на детей тоже не можем пожаловаться, дети все-таки хорошие, слушаются, боятся, две девочки, одной годочек, другой три... Уже все рассказала, - вздохнула Гаша утомленно и подняла лицо: - Вот пройдемте сейчас к нам, тогда сразу все увидите, как мы живем. Пойдемте?

   - Нет, Гаша, - соображала Ксения Дмитриевна. - Се­годня я никак не могу. Сегодня я должна проехать по железной дороге за город, на одну подмосковную дачку, навестить старых друзей, у которых в этот приезд в Москву еще не была. Вот хорошие люди! Может быть, они помогут мне устроиться. Я рас­считываю прогостить у них всю неделю. А в будущее воскре­сенье я с удовольствием зашла бы к вам.

  - Ну смотрите же, не обманите!

  - Нет, нет, Гаша. Непременно зайду. Мне самой инте­ресно.

   Они распрощались.

   И - одна с промокшим кульком кислой капусты, другая с голубым атласом в изорванном свертке - пошли в разные стороны, обе насколько обрадованные встречей, настолько по­чему-то и подавленные ею.

   Зачем, для какой, собственно, цели они заговорили друг с другом? Не лучше ли было бы сделать так, как это делается теперь: притвориться не узнавшими друг друга и пройти мимо?

   Кто знает, что за человек теперь Гаша? Кто знает, что за человек теперь Ксения Дмитриевна? Ведь в тот промежуток вре­мени, в который они не виделись, прошла социальная революция.

  

  

  

  - Ксения Дмитриевна! Дорогая! Наконец-то! - привет­ствовала гостью рослая, одутловатая, важная на вид, седовласая дама в очках, кормившая с крылечка дачки кур. - Давно пора, давно! - поцеловалась она с Ксенией Дмитриевной, держа в одной руке старый умывальный таз с просом, а другой обнимая вокруг шеи молодую женцдину. - Совсем забыли нас! Нехо­рошо так делать, нехорошо! Но лучше поздно, чем никогда!

  - Я много раз порывалась к вам, Марья Степановна, но все не удавалось собраться, - проговорила Ксения Дмитриев­на, тронутая теплой встречей. - Вы знаете, как разбрасывает Москва?

  - Чего же мы тут стоим? - хорошо улыбнулась ей под стариковскими очками Марья Степановна и выплеснула курам из дырявого таза остатки проса. - Тип-тип-тип... Пройдемте в комнаты.

   Они поднялись по ступенькам на крыльцо дачки. Вся дач­ка - бревенчатая, с затейливой резьбой, с мезанинчиком в два крохотных оконца - походила на игрушечный домик в рус­ском стиле из кустарного магазина.

  - Очень хорошо, что пришли, очень хорошо, - обняла хозяйка гостью за талию и пропустила ее вперед себя в дверь. - А то к другим ко всем, слышим, заходите, а к нам нет. Думаем: не обиделись ли вы на нас за что-нибудь?

  - Что вы, Марья Степановна, - проговорила гостья с не­естественной от вечной внутренней боли улыбкой. - Разве я могу когда-нибудь обидеться на вас? Вы были самая близкая подруга моей матери, знаете меня с пеленок.

  - Да, да, - вздохнула Марья Степановна, уже войдя в по­лутемную комнату. - Ваша покойная матушка, умирая, завещала мне заботиться о вас. И я всегда рада, чем смогу, помочь вам.

  - Благодарю вас, Марья Степановна, благодарю, - по­вторяла растроганно гостья и после яркого уличного света при­глядывалась к полупотемкам низкой комнаты.

  - Боречка, поздоровайся, Липочка, поздоровайся, - наста­вительно произнесла Марья Степановна, проходя мимо своих внучат, мальчика лет восьми и девочки лет пяти, нагорбленно сидевших с широко раскинутыми локтями за большим столом в столовой.

   Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, дер­жал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Му­ромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.

   При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.

   - Встать надо! - прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. - Липочка, а ты? - тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. - Боря уже поздоровался, и ты должна!

   Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия вы­прямленную, как деревяшка, руку.

   - А что надо сказать? - с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.

   Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в про­странство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила:

   - Спасибо!

   Все рассмеялись.

  - А ну вас совсем, - махнула рукой на детей бабушка и уставила блестящие стекла очков на Ксению Дмитриевну: - Хотите, тут посидим, хотите, выйдем посидеть на террасе?

  - На воздухе лучше, - потянулась из мрачной комнаты Ксения Дмитриевна и толкнула перед собой широкую стек­лянную дверь, ведущую на террасу.

   Они уселись на крытой террасе друг возле друга в по­скрипывающих плетеных креслах.

   Со всех сторон их окружал старый хвойный лес, высокой стеной стоявший тут же, за палисадником, в каких-нибудь двад­цати шагах от дома.

   Красные стройные стволы сосен на всем пространстве леса равномерно чередовались с синими пышными елками, точно эле­гантные кавалеры в золотых мундирах и томные дамы в широчен­ных юбках, навсегда застывшие в неоконченной фигуре кадрили...

   Лес так и дохнул на Ксению Дмитриевну вечным сумра­ком, жуткой глубиной, безжизненным покоем так и заговорил ее раскрывшейся душе о бесконечности времен, о безгранич­ности пространств, о возможности жизни иной...

   И ей не хотелось ни слушать очкастую Марью Степанов­ну, ни самой говорить.

   Хотелось только сидеть, смотреть на лес и молчать, отды­хать больной душой, погружаться всем своим существом в кос­мическую материю, отдать себя во власть силам природы, един­ственно мудрым, раствориться в них без остатка.

   Вот где лечить свое безумствующее сердце!

   Вот у кого спрашивать от сумасшедшей любви совета!

  - Ну, как же вы устроились в Москве? - спрашивала Марья Степановна. - Где служите? Много ли получаете? Хо­рошая ли у вас квартира или пока только одна комната?

  - Устроилась я плохо... - делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. - Вернее - никак не устроилась... Нигде не служу... Никак не могу найти комнату... Витаю в воздухе... может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жа­лованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?

   Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти сло­ва, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.

   - Как?! - не верила она своим ушам. - Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?

   90

   Ксения Дмитриевна повела темными бровями:

   - Что же из того, что давно.

   Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?

  - Да, - спохватилась она с притворным участием. - А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?

  - Да, - просто ответила гостья. - Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.

  - То-то, - притворно успокоилась хозяйка. - А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.

  - Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.

   Марья Степановна откинула седую голову на спинку крес­ла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела-замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив "Вихри враждебные"...

   Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! "Смена белья"! "Полотенце"! "Кусок мыла"! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми пу­тешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие "жилой площади" московские кочевники!

  - Неужели же, - заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, - неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?

  - В том-то и дело, что нет, - слабым голосом ответила Ксения Дмитриевна, не отрывающая глаз от манящего ее сум­рака леса.

  - Ведь что-нибудь надо же есть! Где-нибудь надо же но­чевать! - трудно спросило с одного кресла у потолка.

  - Ем я большею частью по знакомым... - трудно ответи­ло с другого кресла лесу. - Сплю тоже... Вот сегодня, например, думаю просить разрешения переночевать у вас...

   - Вих-ри враж-деб-ны-е... - еще глуше и еще медлен­нее замычал революционный мотив в утробе старой, консер­вативно настроенной женщины.

  - Конечно, если только это не очень вас стеснит, - в смущении прибавила гостья.

  - Тут дело не в стеснении... - туго, слово за словом, вылезало из сдавленного горла хозяйки и на полдороге застря­ло, так и не досказав, в чем же тут дело.

  - Главное, - продолжала Ксения Дмитриевна, - я так уста­ла, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей под­ряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.

  - Да, конечно, - неопределенно ответила хозяйка. - Сон - великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.

   И они замолчали.

   Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка...

   На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бес­шумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного жел­тка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.

   Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.

  - Осень в природе... Осень на душе... - с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.

  - Ну, до вашей-то осени еще далеко, - не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: - А Геннадий Пав­лович вам часто пишет?

  - Как когда, - ответила Ксения Дмитриевна. - То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненор­мально.

   Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:

  - И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.

  - Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?

  - Я и сама не знаю.

  - Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.

   - Не могу я! - обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. - Не могу я его забыть,

   и хочу, да не могу! - говорила она дрожащим голосом. - И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль - он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привыч­ка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!

   - А если так, - наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, - тогда не надо было торопиться с разводом.

   Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.

  - Нам невозможно было дольше тянуть, - простонала она. - Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.

  - И все-таки надо было терпеть, - настаивала старая женщина. - А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? - заговорила она с чувством. - Вы, нынешние, черес­чур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.

  - Зато теперь у меня свобода есть, - сказала Ксения Дмитриевна.

  - Свобода? - насмешливо заблестели глаза под очка­ми у Марьи Степановны. - А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?

  - Нет!

  - Ну вот видите! -- сделала убеждающую мину Марья Степановна, потом прибавила, со вздохом, певуче: - Не ожида­ла я этого от Геннадия Павловича, не ожидала! А нам-то он казался таким порядочным, таким благородным!

  - Раньше он был другим, - пожаловалась молодая жен­щина. - На него революция так подействовала. Приблизи­тельно с 1919 года он начал жалеть тратиться на меня. А в 1921 году уже открыто проповедовал свои новые послереволю­ционные взгляды. "Жена, если она человек, а не вещь, сама должна зарабатывать на себя". И все в таком же роде.

   - Ого! - возмущенно прыснула Марья Степановна и с недоброй улыбкой уставилась сквозь очки куда-то вдаль. - Совсем по-большевистски. Это только у большевиков не дела­ют различия между мужчиной и женщиной. Комсомолки, на­пример, - рассказывала она о большевиках как о турках, - комсомолки, те, например, носят у них мужские штаны, мужские картузы, по-мужски стригут волосы, по-мужски курят, сплевывают, сквернословят. Полное освобождение от всяких "женских не­жностей". Насмотрелась я на них тут летом, наслушалась...

  - Брр... - между тем зябко задрожала Ксения Дмитри­евна и, поеживаясь, с испугом огляделась на обступавший их со всех сторон угрюмый вековой лес. - А все-таки у вас тут, Марья Степановна, жутко, тоскливо. Я в такой глуши не смогла бы долго прожить. Меня уже и сейчас что-то гложет, что-то давит в этом беспросветном полумраке леса, в его скованной непод­вижности, в могильном безмолвии. И хорошо, и красиво, и в то же время клубок подкатывается к горлу, хочется плакать...

  - Скоро должны вернуться из Москвы наши. Тогда, на людях, вам будет повеселее, - сказала Марья Степановна. - Хотите, пока светло, пройдемся по нашему лесу?

  - Очень.

   Они встали, спустились с террасы, вышли из палисадника и окунулись в вечный сумрак угрюмого северного леса.

   И опять заговорили о Геннадии Павловиче, о мужчинах, женщинах, о любви, браке, разводе...

  

  

  

  - А вот и наши идут, Валерьян Валерьянович с Людочкой, - указала Марья Степановна на конец лесной просеки, когда она и Ксения Дмитриевна возвратились к новому сосно­вому палисаднику дачи, почему-то напоминающему ограду вок­руг могилы.

  - Валерьян Валерьянович и Людмила Митрофановна! - воскликнула Ксения Дмитриевна с оживившимся лицом и уста­вилась в конец широкой просеки на две приближающиеся человеческие фигуры, мужскую и женскую. - Вот интересно, изменились они за время революции или нет? Ну как они живут? Все служат?

  - Служить-то служат, - покачала головой Марья Степа­новна и кисло поморщилась под очками. - Но какая теперь служба? Сегодня ты служишь, завтра тебя "сокращают"... Вале­рьяна Валерьяновича в этом месяце понизили на один разряд, Людочку на два. Что хотят, то и делают.

   Дочь Марьи Степановны, Людмила Митрофановна, и ее муж, Валерьян Валерьянович, оба советские служащие, сойдя с поезда и пользуясь отсутствием посторонних свидетелей, пока шли лесной просекой, всю дорогу бранились между собой.

   Валерьян Валерьянович - очевидно, на правах мужа - старался насильственно что-то втолковать жене. Жена назло мужу не желала слушать его, зажимала руками уши, перебега­ла по траве через всю ширину дороги с одной стороны просе­ки на другую. Муж въедливо догонял ее и, нагорбясь как дятел, долбил и долбил ее в затылок своими речами...

   - Вот видите, - кивнула на них Марья Степановна. - Тоже все время ругаются: и дома, и на службе, и в поезде, и на просеке. И тоже только и разговору у них, что "разойдемся" да "разойдемся". Разойтись-то легко, а дети?

   Как раз в этот момент супруги увидели издали в па­лисаднике своей дачки рядом с седовласой Марьей Степа­новной другую даму, молодую. Муж и жена переглянулись, перебросились несколькими деловыми словами - очевидно, заключили временное перемирие, потом, подобравшись, по­шли рядом с таким видом, как будто впереди их ожидала засада.

  - Мама, папа! - в развевающейся на ветру голубой рубашке, без пояса, с непокрытой вихрастой головой, размахи­вая длинными руками, выбрасывая ногами, как дьяволенок с того света, вдруг бросился из палисадника им навстречу Боря. - А к нам какая-то женщина приехала жить!

  - Навовсе! С вещами! - резко прокричала маленьким ротиком Липочка, едва поспевающая за братом, с такой огол­телой рожицей, точно у них в доме в отсутствие родителей стряслось великое несчастие.

   И детишки, словно отважные гонцы, доставившие на поле сражения важные вести, отпрянули от своих ошарашенных ро­дителей так же стремительно, как и подлетели к ним.

   - Простите, - обратилась Марья Степановна к гостье, и в голосе ее послышалась растерянность. - Пока наши с дороги переоденутся, умоются, вы посидите тут, а я пойду в кухню хлопотать насчет обеда. Пообедаете с нами.

   Ксения Дмитриевна, оставшись на террасе одна, не заме­тила, как начала думать...

   ...Вот она сейчас сидит у черного крыльца своих старых московских друзей и с волнением ждет: позовут они ее обе­дать или не позовут? Может статься, что и не позовут...

   - Это что за дама к нам там приехала? - едва переступив порог дома, спросил у своей тещи Валерьян Валерьянович, замученный службой, семейными неурядицами, ежедневной ез­дой на железной дороге, сутулый, худосочный интеллигент, с небритого лица которого никогда не сходило выражение чело­века, только что исхлестанного кнутами.

  - Это Беляева Ксения Дмитриевна, - тихо, озираясь, про­говорила Марья Степановна и двумя тряпками выхватила из горячей духовки синюю полуведерную кастрюлю с супом.

  - Она к нам надолго? - снимал возле умывальника пиджак Валерьян Валерьянович, закатывая рукава сорочки.

  - Нет, ненадолго, - хлопотала с обедом Марья Степа­новна. - Только одну эту ночь переночует.

   Валерьян Валерьянович нагнулся перед умывальником, нацедил в обе пригоршни воды, с фырканьем окатил ею запы­ленное лицо.

   - Знаем мы эту "одну ночь"! - покривил он вбок мокрое недовольное лицо. - Это только так говорится, что на одну ночь, - намыливал он щетинистое лицо. - А делается совсем иначе. Этим людям важно только влезть в дом, только ступить туда хоть одной ногой. А потом их оттуда родильными щипцами не вытащишь.

  - Валерьян! - взмолилась теща. - Не говорите так о ней, не говорите! Она так несчастна!

  - А мы счастливы? - истерически взревел, весь в мыле, Валерьян Валерьянович. - Вчера почти что со скандалом вы­проводил из дома на станцию одного такого московского ко­чевника: обманным образом забрался в дом и не желает уходить! Вцепился в чужой дом, как клещ! Пришлось почти что силу употребить и еще взять на свой счет железнодорожный билет до Москвы.

   Валерьян Валерьянович стоял и вытирал полотенцем лицо, шею, уши.

   - И нам же оскорбления посылал из вагона, когда тронулся поезд! - возмущался он. - "Окопавшиеся интеллигенты!", "недорезанные буржуи!" И это за нашу же хлеб-соль, за то, что мы три дня его кормили, поили, делились с ним подушками, рискуя от него заразиться! То было вчера, а сегодня, пожалуйте-с, уже является другая! Вчера мужчина, сегодня дама. Вчера безработный, сегодня разведенная. А завтра еще кого прикажете ожидать? Ты безработный? Ну и иди на биржу труда. Ты развелась с мужем? Ну и разводись, черт с тобой, мне не жалко, только при чем же мы тут, зачем ты насильственным образом ввергаешься в наш дом?!

  - А если ей негде жить? - бросала на ходу свои заме­чания Марья Степановна, таскавшая из кухни в столовую пищу, посуду...

  - А мне какое дело? - перед выходом в столовую на­девал пиджак Валерьян Валерьянович. - Значит, по-вашему, у кого нет в Москве "жилой площади", тот может преспокойно залезать мне на шею? К черту! Не желаю! Вот не выйду туда обедать, подавайте мне здесь!

   Валерьян Валерьянович взмахнул руками и бомбой выле­тел из кухни.

   Минуту спустя все мирно сидели в столовой за общим столом и обедали.

   Неразговорчивость хозяев во время еды, их холодные, как ка­менные маски, лица и наконец слишком откровенное поведение детей, таращивших удивленно-вопросительные глаза на непро­шеную гостью, - все это красноречивее всяких слов говорило Ксении Дмитриевне, что ей в этом доме так же не рады, как везде.

   Куда ей деваться? Где искать внимания, участия?

   Почему же, на каком основании она всегда была о людях лучшего мнения?

   И в знак протеста против черствого отношения к себе хозяев она старалась за обедом как можно меньше есть.

  - Ксения Дмитриевна, вам подложить еще? - спраши­вали у нее хозяйки, то старая, то молодая.

  - Нет, благодарю вас, не хочется, - демонстративно от­вечала она, расстроенная, готовая расплакаться от голода, от унижения.

  - Вы, может быть, стесняетесь? - допытывалась Марья Степановна, учуявшая в поведении гостьи что-то неладное. - Вы, может быть, думаете, что у нас супу не хватит? Супу-то хва­тит. Жидкого наварили много. А вот второго - не знаю...

  - Нет. Очень вам благодарна, Марья Степановна. Я уже сыта. И от второго заранее отказываюсь.

   - Ну-ну, это мы посмотрим. Может быть, там еще и хватит...

   Когда ели второе, Ксения Дмитриевна, чтобы не молчать, рассказала о своей неожиданной встрече с Гашей.

   - ...Живет своей квартирой. Видно, ни в чем не нуждается. Замужем. И он и она зарабатывают. Очень упрашивала меня поселиться у нее...

   При последней ее фразе все пять физиономий обедаю­щих вдруг повернулись к ней. И пять ложек, наполненных кашей, остановились в воздухе, между тарелками и раскрытыми ртами.

   - Ну и чего же вы не воспользовались ее предложением? - тоном удивления высказала Марья Степановна их общую мысль.

   Остальные четверо в знак солидарности с ней мотнули головами.

  - Я непременно к ней зайду, - произнесла Ксения Дмит­риевна. - Завтра же пойду посмотрю...

  - Чего же там смотреть? - резко проговорил Валерьян Валерьянович и насмешливо дернул плечами.

  - Поселяйтесь у нее, и больше ничего, - дополнила сло­ва мужа Людмила Митрофановна, костлявая женщина с ма­ленькой головой и с узким, длинным, бесформенным, как верев­ка, туловищем.

  - Я поселюсь, но раньше хочу узнать, какая у нее семья, какой муж, - оправдывалась Ксения Дмитриевна.

  - Не знаете, какой у нее муж? - злобной усмешкой покривил лицо Валерьян Валерьянович. - Известно: какой-нибудь коммунист, из рабочих, занимающий хороший пост.

  - Я этого не знаю, коммунист он или нет, - сказала Ксения Дмитриевна.

  - Коммунист, коммунист, - убежденно повторяла Людми­ла Митрофановна.

  - Партийный, партийный, - настаивала и Марья Степа­новна. - Гашка девка ловкая, сообразительная, за беспартий­ного она не пошла бы.

  - Но вы смотрите не зевайте, поселяйтесь у нее поскорее, пока она не раздумала, - советовала гостье молодая хозяйка.

  - Помните, что Гаша у вас в большом долгу, - помогала молодой хозяйке старая. - Она вам многим обязана. Одних вещей сколько она у вас перетаскала, пока служила у вас горничной.

  - Как? - с острым наслаждением вскричал Валерьян Валерьянович. - Воровала?

  - Ну, конечно, - ответила теща.

  - Вот так пролетариат! - воскликнул Валерьян Валерья­нович. - Воры!

  - Ну, что она у меня там таскала?.. - снисходительно пожала плечами Ксения Дмитриевна. - Разную там мелочь: пудру, духи...

  - А чулки шелковые забыли? - поправила ее старая хозяйка и перестала есть. - А панталоны фильдекосовые, голу­бые, забыли?