Никандров Николай Никандрович - Любовь Ксении Дмитриевны

естры, свояки или просто земляки, надеющиеся поступить в Москву на фабрику работать, все они в виде подарка, чтобы Андрей и Гаша лучше их принима­ли, привозили им что-нибудь из деревенского съестного. И в доме иногда собиралось ведра два топленого рязанского мо­лока, корзины две треснутых и протекающих яиц, несколько пар битых кур, подернутых скользкой плесенью, липнущая к рукам телятина...

   Но больше всего Ксению Дмитриевну удручала почему-то свинина.

   Чаще всего случалось так, что кто бы ни приезжал к ним в Москву из Рязанской губернии, все непременно привозили сви­нину: тот - пуд, тот полпуда... И Ксения Дмитриевна не знала, что с этой свининой делать. Она подавала ее во всех видах и во всех случаях, и на завтрак, и на обед, и на ужин, и с собой Андрею на работу, и совала уезжающим из Москвы на дорож­ку. По воскресным дням на свободе все в доме старались есть свинину целый день, пичкали ею детей, потчевали гостей. И ку­да бы ни отправлялись в торжественные праздники Андрей, Гаша, Ксения Дмитриевна и их приезжие родственники - в сад ли с музыкой, в Госкино, на лекцию об аборте или на диспут о патриархе Тихоне, - везде они сидели и тягостно думали о свинине, как бы она не испортилась дома. И, не дождавшись окончания акта в театре или речи оратора на диспуте, они вдруг тяжко поднимались со своих мест и всей многочисленной компанией, на удивление публике, длинным гусь­ком пробирались к выходу, удрученно спешили домой доедать бесплатную свинину.

  - А ты как думаешь, Гаша, - озабоченно спрашивал по дороге Андрей у жены, - она за это время, пока мы ходили, не могла завоняться?

  - Навряд, - говорила Гаша, чтобы успокоить себя и других, а сама тотчас же прибавляла: - Но мы должны изо всех сил стараться съесть ее сегодня. Иначе завтра она ис­портится.

   И все ускоряли шаги.

   Ксению Дмитриевну, как заведующую этими делами, по­сылали вперед...

   Так с утра до ночи носясь по дому то за тем, то за этим, возясь с детьми, то с Гашиными, то с чужими, Ксения Дмитриевна, вспомнив о Геннадие Павловиче, любила потешить себя гордой мыслью, что было бы с ним, если бы он увидел, какая она сдела­лась хлопотунья, как научилась в Москве зарабатывать?!

  

  

  

   Андрей был на работе.

   Дети спали.

   Гаша при электрическом свете шила больничное белье, откладывала в сторону готовое, принималась за новое.

   Ксения Дмитриевна сидела за тем же столом, рылась в картонной коробке с письмами Геннадия Павловича и, чтобы Гаше было веселее работать, прочитывала некоторые из пи­сем вслух.

   Читала она резко, с раздражением, с намеренным под­черкиванием наиболее примечательных мест.

  - "...Сознайся, Ксюша, ты только языком болтала о своем стремлении к умственному развитию, к духовному совершен­ствованию. Ты только повторяла заученные красивые слова, вроде наиболее памятных мне: "гармония чувств", "поэзия пе­реживаний"... Теперь мне вспоминать об этом смешно, а тогда, когда я был моложе, глупее, я, естественно, верил этой галиматье. Я верил всем сердцем, что в трудах и борьбе ты вместе со мной будешь стремиться сделаться человеком".

  - Вот видите, - сказала Ксения Дмитриевна. - Он все напоминал мне, чтобы я старалась "сделаться человеком". Как будто я была не человек.

  - А кто же вы? - спросила Гаша. - Собака? Ну нет, мой муж меня собакой еще не обзывал, нет!

   Ксения Дмитриевна, прежде чем читать дальше, пропусти­ла несколько маловажных строк.

  - "...И что же в конце концов у нас с тобой получилось? Или ты думаешь, я ничего не замечал, убаюканный твоими слад­кими речами? Нет, дорогая моя, я все замечал и глубоко стра­дал. Я не мог видеть, я не мог переносить, как ты абсолютно ничего не делала, ничем не интересовалась, ни на йоту не развивалась и как все это нисколько не смущало тебя. Аллах тебя ведает, чем ты жила. Когда же я напоминал тебе о твоих "красивых" словах и прекрасных намерениях, ты постоянно ссы­лалась мне на внешние, якобы неблагоприятные обстоятель­ства, просила подождать, злилась, говорила, что "нельзя же все сразу". И вот, наконец, грянула революция. Я подумал, - слава аллаху! - может быть, революция разбудит тебя, может быть, она встряхнет тебя, заставит серьезно задуматься над собой, за что-нибудь взяться. Ничуть не бывало! За все время револю­ции ты не прочла ни одной газеты. Скажешь, это мелочь? Но как она характерна для тебя, как для женщины вообще и "жены мужа" в особенности. Еще бы! Ты добилась своего, ты достигла всего, ты "устроилась", ты уже "замужняя женщина", чего же тебе еще желать?.."

   - Неправда! - вырвался из груди Ксении Дмитриевны возмущенный крик, руки ее задрожали, ресницы заморгали. - Неправда! Я никогда не говорила, что мне уже больше "нечего желать"! Напротив! Я многого желала! Прежде всего я желала учиться, а он смеялся над этим, настаивал, чтобы я служила, зарабатывала.

  - Это не муж, если жена работает, - сказала Гаша. - Я работаю по охоте, а не потому, что муж мне велит. Если бы я сейчас бросила работать это белье, мой Андрей ничего бы мне не сказал. А если бы сказал, я бы ушла от него. На кой черт мне муж, если я сама на себя зарабатываю!

  - "...Между тем, - читала дальше Ксения Дмитриев­на, - революция все сдвинула со своих мест. Жизнь делалась все труднее объективно. И я напрасно ожидал, что ты, быть может, поймешь новую создавшуюся обстановку. Ничего по­добного! Ты с прежним легкомыслием порхала по поверхности жизни... В таком состоянии застает нас с тобой голодный год. Я работаю, я надрываюсь, я изнемогаю в борьбе за жизнь. Что же в это время делаешь ты, моя "жена", моя "подруга", мой жизненный "товарищ"? Как помогла ты мне, как поддер­живала ты меня? Вспомни: одни упреки, одни жалобы, что я "погубил" твою жизнь. Но это еще большой вопрос, кто из нас кого погубил..."

  - И все врет! - покраснела до корней волос Ксения Дмитриевна от обиды. - Я продавала тогда на толчке наши домашние вещи, свои наряды, старалась, чтобы ему было легче!

  - Напрасно, - помотала головой Гаша с неодобрением. - Напрасно продавали свои вещи. Пусть бы он свои продавал.

  - "...И вот, - читала Ксения Дмитриевна, - из нашего дома выветрились последние намеки на "семейный уют". Се­мьи не было. Была одна пустота плюс безграничная, ежеминут­но подогреваемая досада. Была некрасивая и непродуктивная совместная жизнь, странное сожительство под одной кровлей двух человеческих существ, неизвестно для кого и для чего нуж­ное... Словом, дорогая моя, утвержденный обычаем образец старого брака не удовлетворил меня, пришелся мне не по вку­су. Кто знает, быть может, у нас с тобой когда-нибудь еще и явится возможность организовать семью нового, не буржуазно­го типа. Но пока нам ничего другого не оставалось, как только отпустить друг друга на свободу и сделать это по возможности тихо, без скандала, по-хорошему, оставаясь друзьями..."

  - "Друзьями"? - возмущенно подхватила Гаша. - Ну нет, Ксения Дмитриевна, я бы так просто его не отпустила! Я бы с него свое взяла!

   - Теперь вы сами, Гаша, видите, что это за человек! - обрадовалась Ксения Дмитриевна поддержке и начала жало­ваться: - Если бы вы знали, как строго он относился ко мне, как однобоко судил обо мне! Он старался выискивать во мне только одно дурное! А хорошего ничего не замечал! А всей моей безграничной любви к нему не видел! Несчастная я!

   - А что это там сбоку приписано красным карандашом? - нагнула лицо Гаша к самому столу и пальцем указала на оборот письма.

   Ксения Дмитриевна перевернула письмо и прочла: "Мои денежные дела по-прежнему скверны, сейчас июль, а нам за март еще не платили..."

  - Это неинтересно, - с брезгливым чувством поморщи­лась Ксения Дмитриевна и возвратилась к прежнему месту письма: - "...Скажи сама, зачем нам было притворяться? Зачем лгать? Зачем сохранять видимую оболочку семьи, когда ника­кой семьи у нас не было? К чему было обманывать других и насиловать собственную совесть? Разве не лучше было сде­лать то, что мы с тобой в конце концов и сделали: разойтись и для большей прочности развода разъехаться на жительство в разные города? Верь мне, что, будь у меня тогда деньги, я пред­ложил бы тебе разъехаться нам даже в разные государства..."

  - "В разные государства"! - горько рассмеялась Ксения Дмитриевна, подперла голову руками, и из ее внезапно напух­ших глаз закапали на стол слезы. - Он даже за границу со­гласен был уехать, лишь бы подальше от меня! И это за всю мою любовь к нему! А я-то! А я-то, дура, как любила его, как много вкладывала в любовь к нему! Я всю душу ему отдала! О, если бы он хоть раз поглубже заглянул в меня! Как он не понимал меня!

   Она прижала к глазам носовой платок, наклонила над столом голову, замолчала.

   Гаша, не переставая энергично работать, мельком выгляну­ла на нее из-за машины.

  - Что вы, Ксения Дмитриевна! - удивленно произнесла она и заморгала влажными ресницами. - Вы очень-то не уби­вайтесь из-за него! С какой стати? Было бы из-за кого!

   - Что же мне делать? - скрестила на груди руки Ксения Дмитриевна, с умоляющим, в слезах лицом. - Что же мне делать, когда я и сейчас продолжаю любить его, несмотря ни на что! А ему что? А ему ничего. Ему безразлично. Для них, для мужчин, любовь - это только половой акт, только одна физиология, как вовремя высморканный нос. И мы для мужчин не больше, чем носовой платок, в который можно при надобности высморкаться, не дороже чем плевательница, в которую можно при потребно­сти сплюнуть. Ну скажите, ну разве не обидно все это сознавать!

   Выкиньте его из головы, и больше ничего, - посоветовала Гаша. - Вы молодые, интересные, с хорошим образованием. И в своей жизни еще не таких встретите. - Гаша высунула из-за машины лицо: - Хотите, я познакомлю вас с некоторыми нашими холостыми шоферами? Тут двое давно не дают мне покоя. "Познакомьте да познакомьте с вашей жиличкой". "Разрешите да разрешите прийти вечерком чайку попить".

   Ксения Дмитриевна безнадежно улыбнулась:

  - Нет, Гаша, вы еще не знаете меня с этой стороны. У меня это происходит как-то по-особенному. Я сейчас мертвая для других.

  - Ну, это мы еще посмотрим, - улыбнулась Гаша. Ксения Дмитриевна меланхолически вздохнула и продолжала чтение.

  - "...Ты все пишешь мне, Ксюнчик, о своей "безумной любви" ко мне, о том, что она у тебя не проходит, несмотря на то, что мы разъехались в разные города. Дорогая моя! С научной точки зрения это так понятно. Должен тебе сказать, что по своей психофизической консистенции ты, очевидно, принадле­жишь к известным в медицине субъектам редкого типа, одержи­мым той или иной маниакальностью, с характерными для этого рода субъектов клинически установленными признаками..."

   У Ксении Дмитриевны упали руки на стол, из груди вы­рвался стон отчаяния.

  - Ну вот видите, Гаша, с каким равнодушием, с каким холодом "ученого" он разбирается во мне, в моем чувстве к нему! Я для него не больше чем для натуралиста подобранная на земле дождевая улитка!

  - Значит, не любит! - вывела заключение Гаша. - Зна­чит, другую себе нашел.

  - Не может этого быть! - не верила Ксения Дмитриев­на. - Я, как женщина, всегда нравилась ему, никогда не отказы­вала ни в каких ласках! Пусть-ка найдет другую такую дуру!

  - И уже нашел, - убежденно сказала Гаша, работая на машине.

   Лицо Ксении Дмитриевны внезапно выразило испуг:

  - Вы думаете, Гаша?

  - Обязательно.

  - Но он клянется мне, что другой у него до сих пор нет!

  - Это ничего не значит. Мужчина может "клясться" в чем угодно.

   Ксения Дмитриевна закрыла глаза.

   - О! Это самое ужасное для меня, самое мучительное! Сидеть здесь и знать, что вот сейчас там, в Харькове, другая заменяет ему меня!

   Она раскрыла глаза, судорожно разжала пальцы рук, поры­лась в коробке с письмами.

   - Вот тут он где-то опровергает это... "...Категорически утверждаю, что внутренняя драма моего разлада с тобой и вообще разочарования в семье буржуазного типа созрела у меня сама собой, без давления извне какими бы то ни было новыми "увлечениями". Теперь, после такого урока с тобой, "увлечься" вновь мне очень трудно, почти невозможно. Так что твоя звериная ревность и угрозы "приехать в Харьков, чтобы растерзать на месте нас обоих", тут по меньшей мере неуместны и лишний раз подтверждают ту твою одержимость, о которой я тебе писал в прошлый раз. Повторяю: у меня нет никого и живу я один. Думаю, что вообще я не способен на любовь с женщиной, я способен на кооперацию с женщиной...

   ...Что же касается того, дорогая, что ты в Москве сходишь с ума без меня, то опять-таки, становясь на научную точку зрения, я вижу в этом одно физиологическое. Будь, деточка, взрослой, поста­райся поскорее найти себе мужчину, который физически заменил бы тебе меня. Свет не клином сошелся на мне. И ты не урод. При желании человека подходящего найдешь себе легко. Попроси своих старых московских подруг с кем-нибудь познакомить тебя..."

  - Учит! - отшвырнула от себя письмо Ксения Дмитриев­на, и лицо ее наполнилось негодованием. - Вы понимаете, в чем тут дело, Гаша?

  - Еще бы, Ксения Дмитриевна, не понимать, - останови­ла Гаша на минутку машину. - Об вас "заботится". Не может успокоиться, пока вы не сойдетесь с другим. Все боится, что к нему в Харьков приедете.

  - "...И, конечно, Ксюшечка, я всецело присоединяюсь к твоему сожалению о том, что, находясь почти за тысячу верст от тебя, я не могу лично помочь тебе в твоем чисто физическом томлении в этот трудный для тебя, так сказать, переходный пе­риод, пока ты перейдешь к другому мужчине..."

   - Ну не подлец он после этого! - посмотрела Ксения Дмитриевна на Гашу, оторвав от письма взгляд. - Как будто речь идет о моем переходе на другую службу или о переезде на новую квартиру!

   Гаша в ответ только втянула голову в плечи, не прекращая энергично вертеть колесо машины.

  - "...К сожалению, Ксюша, финансовый кризис мой про­должается, сейчас ноябрь, а нам еще не выдавали за июль. Столь неаккуратное получение жалованья путает все мои пла­ны, губит в самом зародыше все мои благие пожелания, и мне очень неловко перед тобой, что я за все это время не мог тебе выслать денег. Кальсоны получил и благодарю..."

  - Как?! - остановила Гаша машину, вся посунулась вперед, в ужасе вытаращила на Ксению Дмитриевну глаза. - Значит, это вы ему послали те новые кальсоны, ему, ему? А гово­рили - "брату"... Я бы такому черту рубашки не выстирала, а вы ему шлете новые кальсоны! Такими женщинами, как вы, муж­чины пользуются.

   Ксения Дмитриевна смущенно закусила губы...

  

  

  

  - Она женщина деликатная, ученая, не нам пара, - усерд­но строчила на машине Гаша и полушепотом говорила сидев­шему рядом с ней шоферу Чурикову. - И с ней нельзя того обращения иметь, как с нашей сестрой, деревенской. Это вы тоже возьмите во внимание, Иван Васильевич.

  - Я деликатную и ищу, Агафья Семеновна, - играл все­ми мышцами тела Чуриков, молодцеватый крепыш, лет около тридцати, с чисто выбритым лицом, прямо из парикмахерской, одетый во все новое. - Я деликатную и ищу, - возбужденно повторил он, снял с френча пушинку, расправил галифе, подтя­нул блестящие голенища сапог. - Определенно! Постольку поскольку! А деревенскую я нипочем не возьму! Что я с ней буду делать? А с этой и поговорить можно, и пройтись не стыдно. Как говорится, все шышнадцать удовольствий.

  - Ее, если поднять из бедности... - прищурилась с вос­хищением Гаша.

  - Я подыму! - горячо ударил сапог о сапог Чуриков, точ­но пред кем-то расшаркиваясь. - Определенно!

  - А если ее одеть, как она одевалась раньше, когда я у нее жила...

  - Я ее одену! Постольку поскольку!

  - Я сейчас позову ее, - встала из-за машины Гаша и вошла в "детскую комнату".

   Чуриков вскочил на ноги, засуетился, осмотрел на себе новое платье, петухом зашагал взад-вперед по комнате.

  
Плоско подстриженные волосы на его кубической голове стояли жесткой, густой щетиной. Новые сапоги по-празднично­му скрипели...

   Чувствуя приближение невесты, он не столько из нужды, сколько ради приличия энергичной походкой прошелся в дальний угол комнаты, за голубой раструб граммофона и шумно вы­сморкал там нос, сперва выпустил в крепкий паркетный пол тяжелую пулю из левой ноздри, а правую прижимал пальцем, потом таким же образом расплющил о паркет свинец, выпу­щенный из правой ноздри.

  - Иван Василич Чуриков! - отрекомендовался он Ксе­нии Дмитриевне, едва она вошла в комнату, интересная, краси­во причесанная, успевшая где-то припудриться. - Вот они меня хорошо знают, - указал Чуриков пальцем на Гашу. - Пять лет живу в этом доме! Определенно!

  - Чего же вы стоите? - засмеялась взволнованная Гаша. - Садитесь, поговорите, а я пройду к детям.

   Она ушла в кухню, и жених с невестой остались вдвоем.

   Ксения Дмитриевна, с высокой бальной прической, краси­вая смуглянка, соблазнительно похожая на богатую иностранку, сидела в кресле и, выслушивая Чурикова, соединяла на своем лице выражение гордости со скромностью.

   Чуриков ездил возле нее по паркету на венском стуле и с неиссякающим красноречием рассказывал ей о себе.

   ...Жалованье он получает, конечно, хорошее. Многие семей­ные не получают такого жалованья. Но вот беда: он холостой, и деньги расходятся у него зря. Некому смотреть за его деньгами. И если сказать правду, он не жалеет своих денег: не для кого их беречь. По своим природным способностям он мог бы зараба­тывать денег и еще больше', в два раза больше, ему предлагали, но он не хочет. Для чего? Для кого? Где та симпатичная, скромно­го поведения женщина, которая благодаря своему образованию сумела бы с умом распорядиться его большими деньгами?..

  - ...Определенно!

  - ...Постольку поскольку!

   Со стороны здоровья он тоже очень много теряет благо­даря своему холостяцкому существованию. Взять обеды. Что может быть отличнее обедов у себя дома? А он, как и другие холостяки из их гаража, принужден обедать в столовых, от кото­рых у них у всех дерет животы. Тут надо работать, а тут хочется кричать караул, чтобы спасали. Тут надо гнать машину по делу, а тут правишь в ближайший двор. Подрыв и здоровью, и службе.

   Что же касается дорогих гастрономических закусок, кото­рые он иногда покупает в лучших магазинах, возвращаясь ве­черами с работы, то они у него пропадают большею частью даром: некому есть, нет того женского деликатного существа с тонким вкусом, которое сумело бы почувствовать, сколько какая закусочка стоит. А угощать лиц посторонних нет никакого рас­чета. По той же самой причине и хлеб у него в доме залежива­ется, черствеет, жалко смотреть. Заводятся мыши. За мышами следом идут в дом крысы. Донимает в летнее время клоп, за которым у холостого человека некому смотреть...

   Зато у женатых шоферов совсем другое дело. Им не надо тратиться на дорогие закуски. У них все, даже горчица, приго­товляется дома. Женатый шофер, подобно помещику, по вос­кресным дням спит на перине до 12 часов дня, обложенный со всех сторон малыми ребятами, как поросятами. А проснувшись, он прежде всего слышит идущий из русской печи сдобный запах пирогов с капустой и с яйцами...

   - ...Определенно!

   Кроме того, у него, против других шоферов, есть скверная привычка каждую неделю менять белье. Это тоже приносит ему большие убытки, так как за стирку белья в прачечных берут очень дорого. Не говоря уже о том, что после двух-трех стирок в пра­чечных от белья остаются одни пуговицы, да и то не все. Точно так же у холостого шофера обстоит дело и с другими домаш­ними вещами. Люди гоняются за хорошими вещами. И он гонялся бы. Но пока что не хочет. Не для кого стараться. Для кого он будет стараться заводить разные тумбочки, вазочки, плевательницы? Кто на них будет любоваться? Кто на них будет плакать и смеяться? Кто их будет беречь, жалеть, как своих родных детей? Кто за них будет вечно благодарить его, любить, баловать? Где у него тот одушевленный предмет, которому можно было бы доверить хорошую вещь, чтобы она безвременно не пропала?

   И наконец, когда холостой шофер уходит из дома, ему неко­го оставить караулить квартиру, и его постоянно обворовывают...

   - ...Постольку поскольку!..

   Чуриков придвинул свой стул вплотную к креслу Ксении Дмитриевны.

   - Сказать по правде, в настоящее время у меня только одна радость. Это выйти из своей трудовой комнаты и смотреть на вас, Ксения Дмитриевна, когда вы проходите по нашему калидору с детишками на прогулку.

   Ксения Дмитриевна, нервная, красная, все время хохочу­щая, вскричала высоким, неестественным, деланным голосом:

  - Так это вы тот неизвестный гражданин в зеленых под­тяжках, который всегда стоит в дверях той комнаты, что у лест­ницы, и пожирает меня глазами?

  - Да. Я. Очень приятно бывает смотреть. Постольку по­скольку! А над подтяжками, Ксения Дмитриевна, вы не смейтесь, они заграничные, наша промышленность таких еще не выраба­тывает. Определенно!

   Он помолчал, потом ни с того ни с сего весело заржал в сторону и вверх, попрыгал вместе со стулом на месте, как моло­дой воробей, и произнес тихо:

  - Только надо с этим поскорее решать, согласные вы быть моей женой или нет. А то Агафья Семеновна могут оби­деться, что мы у них столько время комнату занимаем и отрыва­ем их от работы.

  - Вы хотите, чтобы я сейчас вам ответила?

  - Определенно! Постольку поскольку!

  - Ого!

  - А чего же тянуть? Тянуть, Ксения Дмитриевна, хуже. Надо так: раз-два и готово. Поскольку вы сейчас можете ре­шить, постольку вечером можете перебраться ко мне.

   Ксения Дмитриевна раскатилась нервным деланным смехом. Чуриков с рассудительным лицом продолжал:

  - Самое необходимое в квартире у меня есть, а в воскре­сенье вместе сходим на Сухаревку и приобретем что надо по дому на ваше усмотрение: какое-нибудь ведро, какую-ни­будь лоханку.

  - Та-ак, - вздохнула Ксения Дмитриевна, утомившаяся хохотать, и лицо ее вдруг приняло другое выражение. - Вот что, уважаемый, как вас, Иван Василич, кажется...

  - Да, Иван Василич! - почтительно поклонился Чуриков, привстав вместе со стулом, как бы прилипшим к его заду.

   Так вот что, Иван Василич. Выслушайте меня. Я ни­сколько не сомневаюсь в том, что вы хороший человек. Но одного поверхностного впечатления мало, чтобы дать согласие стать вашей женой. Тут еще нужны и более основательное знакомство с человеком, и чувство любви к нему, и прочее. Я же вижу вас в первый раз, ничего не слыхала о вас ранее. И признаться, мне уже подозрительна ваша поспешность, ваша горячка. Вам непременно сейчас же дай ответ, а вечером переселяйся в вашу комнату. И бог вас знает, что вам во мне нравится, что вам от меня надо и как вы на меня смотрите: только как на женщину или же видите во мне и человека? А последнее для меня очень важно, важнее всего.

   Ксения Дмитриевна сделала маленькую паузу и нереши­тельно сказала:

  - Есть и еще одно обстоятельство...

  - Какое? - испугался Чуриков.

  - Вот какое: как вы думаете, смогу ли я быть вам хоро­шей парой, я, происходящая из другой среды?

   Чуриков повеселел, заблистал:

   - Я за такой и гонюсь. У нас все за такими гоняются. Постольку поскольку!

   Ксения Дмитриевна взялась рукой за лоб и рассмеялась слабым неудавшимся смехом, почувствовала вдруг, что ей боль­ше хочется плакать, чем смеяться.

   - Почему же вы за такими "гоняетесь"? Что вы видите в них хорошего?

   - Вроде как завлекательней! Захватистей! Определенно!

   Ксения Дмитриевна, полная странной усталости, чтобы не потерять сознания, пересилила себя, встала, прошлась по комна­те, остановилась в дальнем углу, прислонилась одним виском к холодной кафельной печке, задумалась.

   Подозревает ли Геннадий Павлович, какой ценой она пытается "устроиться" в Москве?

   Чуриков сидел на стуле, лицом повернулся к ней, прово­дил раскаленной ладонью по ершистым волосам и тоже думал.

   Что ей еще сказать? Кажется, все главное уже сказано. А между тем чувствуется, что еще чего-то не хватает, самого пустяка...

   - Гаша! - подошла Ксения Дмитриевна к кухонным дверям. - Можете идти. Наши "секреты" окончены.

   Из кухни моментально вбежала в комнату Гаша с крас­ным, пожираемым любопытством лицом, с расширенным, нюхаю­щим воздух носом.

   Она кольнула пытливым глазом одного, другого, потом спросила:

  - Ну, как у вас тут дела?

  - Дела скверны, - лениво отозвалась Ксения Дмитриев­на, валясь на диван.

  - Они не согласные, - указал на нее пальцем Чуриков.

   - Нет, правда, скажите, на чем-нибудь порешили? - спросила Гаша и опять подозрительно посмотрела на одного, на другого, не скрывают ли от нее. - На свадьбе скоро будем гулять? - пошутила она.

  - Порешили на том, что свадьбы нашей не бывать, - как бы со злым торжеством произнесла Ксения Дмитриевна, полу­лежа на диване и ни на кого не глядя.

  - Что так? - удивилась Гаша.

   И ей пришлось выслушать от них обоих содержание их беседы.

  - Чудак вы, Иван Василии! - посмеялась она. - Ну разве же так делают? "Ответ сейчас, начинать жить вечером". Все-таки надо сообразоваться, кому вы предлагаете. На такое не каждая согласится.

  - Это я им к примеру предлагал, - оправдывался Чури­ков, вдруг почувствовавший страшный прилив жара и расстегивая на себе френч, - определенно! Другая сама торопится, чтобы вроде не дать человеку опомниться. Постольку поскольку.

  - Надо было не так, - учила его Гаша. - Сегодня надо было бы только поговорить с невестой об ее родных, рассказать ей о своих, показать свой характер, узнать ее. Завтра прошлись с ней вдвоем в кино. Послезавтра прокатились бы на вашей машине. Потом можно было бы поставить самовар, накрыть на стол чистенькую скатерть, попить чайку, посидеть и уже сделать предложение в окончательном смысле. А не так!

   - Моя машина вчерась стала в ремонт, оттого я сегодня и гуляю, - сказал Чуриков. - Но если Ксения Дмитриевна захотят, для них я в два счета могу другую машину достать, и эта будет чище моей. Определенно!

   Он встал, закланялся перед диваном, на котором полуле­жала Ксения Дмитриевна, бледная, с лихорадочно блестящими красивыми глазами.

  - Ксения Дмитриевна! Желаете, прокатимся куда-нибудь сейчас! Погода хорошая, время тоже позволяет. Постольку по­скольку!

  - Куда я с вами поеду? - с беззащитным видом повела Ксения Дмитриевна узкими плечами.

  - Хоть в Сокольники, хоть в Петровский парк. Можно махнуть в Останкино, там тоже есть где посидеть. Определенно!

   Чуриков сверху вниз вперил в невесту круглые желтые ястребиные глаза.

   - Можно в нашем кооперативе взять чего-нибудь с собой на дорогу. В нашем кооперативе все дешевле, чем везде. Пирожных наберем, фруктов, наливок сладких, наливки у нас по ценам госспирта, порожнюю посуду принимают обратно, бутыл­ки по шести копеек, полбутылки по четыре.

  - Нет! Нет! - замахала руками Ксения Дмитриевна. - Замолчите! Никуда я с вами не поеду, ни в Петровский парк, ни в Сокольники.

  - Я по-хорошему вас приглашаю, Ксения Дмитриевна, по-семейному. Вы не подумайте чего-нибудь. Определенно!

   Ксения Дмитриевна раздраженно отмахнулась от него рукой, нетерпеливым жестом дала понять, чтобы он немедленно уходил.

  - Значит, ваш отказ надо понимать в полном смысле? - оскорбился Чуриков и принял холодный тон.

  - Да, в полном, в полном.

   Чуриков схватил со столика свой новый каскет и, помахи­вая им влево и вправо, как на прогулке, направился к выходу.

  - Честь имею кланяться! - со злобной галантностью отчеканил он на ходу. - Определенно!

  - Я за вами закрою, - погналась за ним Гаша. - Ну? - через минуту с интересом спросила она у Ксении Дмитриевны, возвратившись в комнату.

  - Жуть берет, - зябко поежилась Ксения Дмитриевна на диване.

  - Отчего?

  - От этих ваших шоферов. Так и вспоминаются герои из разных уголовных кинодрам.

   Гаша рассмеялась.

  - Ну что вы, что вы, Ксения Дмитриевна. Это вас с непри­вычки. А как же мы с ними живем?

  - Не знаю, как вы с ними живете, но я их боюсь.

  - Что так? Это вы напрасно.

  - Уж очень все у них просто, - объяснила свое ощуще­ние Ксения Дмитриевна. - И человека задушат просто, если задумают. Завезут, задушат, сбросят с машины в канаву.

   Ее залихорадило.

   - В Петровский парк меня зазывал... - стуча челюстями, прошептала она с таким лицом, точно на нее надвигалось страшное привидение. - В Сокольники сманивал... В Останкино...

   Голос ее захрипел и оборвался.

   - Что с вами, Ксения Дмитриевна! - бросилась ее обнимать испуганная Гаша. - Успокойтесь! Это вы просто от расстройства! Какие они там "душители"! Не бойтесь! И неужели же я отдам вас кому попало?

   Вечером, когда Ксения Дмитриевна укладывала Клаву и Женю спать, а Гаша простирывала в кухне их рубашонки, с черного хода постучали.

  - Кто там?

  - Гаша, открой.

  - А кто это?

  - Я, Митриевна.

   Гаша открыла дверь и впустила в кухню сморщенную, нищенски одетую старуху с темным покойницким лицом и с живыми мышиными глазками. От старухи Митриевны, по словам одного из шоферов, пахло покойником.

  - Гаша, правда, что сегодня приходил к вам сватать вашу жиличку Чуриков из нашего этажа?

  - Да, приходил, хотя я не знаю, из какого он этажа. А что?

  - А его самого вы хорошо знаете?

  - Знаю, но не очень.

  - Видать, что не очень, - засуетилась Митриевна, забега­ла глазками из-под черного порыжелого платка. - Вы живете в четвертом этаже, а мы во втором, в одном с ним калидоре. И несчастная будет та женщина, которая пойдет за него.

   - Почему? - насторожилась Гаша.

   Старуха осмотрелась, заговорила тише:

  - Только вы смотрите не выдавайте меня. Помните, как в прошлом году во всех этажах подписи против него собирали, когда он, пьяный, за то, что его любовница не захотела делать себе аборт, вышиб из нее ногой семимесячного ребенка?

  - Да разве это он?

  - Он самый. Ванюшка Чуриков. Пройдите в наш калидор, у кого хотите спросите.

   Старушка повернулись и по-мышиному выскользнула за дверь.

   Гаша бросила стирку, села на табурет, схватилась руками за голову...

  

  

  

  - Знаете, Гаша, о чем я вас попрошу? - обратилась однажды вечером Ксения Дмитриевна к Гаше, когда обе они сидели при электрическом свете за большим столом и по обык­новению шили белье.

   Ну? - спросила Гаша, не отрывая глаз от работы.

  - Больше не знакомьте меня ни с кем из мужчин.

  - Как? Уже? То просили как можно больше знакомить, а то уже не хотите?

  - Да. Помните, я вам заранее говорила, что у меня из этого ничего не выйдет? Ну а теперь во мне произошел оконча­тельный перелом. У меня созрел совсем другой план.

  - Не секрет, какой?

  - Конечно нет. Дело вот в чем. Я решила немедленно поступить на курсы машинописи. Уже ходила справляться. Уже взяла для заполнения анкету, хочу с Андреем посоветоваться, как лучше написать, скрыть, что я окончила гимназию или нет. Курсы в ведении Моспрофобра. Учение там поставлено заме­чательно, по американской системе. Через три месяца - всего через три месяца, вы подумайте, Гаша! - я получаю диплом на звание машинистки-переписчицы. А там поступаю на службу в какое-нибудь учреждение, становлюсь на самостоятельные ноги и заживу по-иному...

  - Это вы очень хорошо придумали, Ксения Дмитриевна, очень хорошо! - одобрила Гаша. - Этак лучше, чем дать командовать над собой какому попало мужчине. Правда, учи­тесь-ка на машинке писать да поступайте на хорошую долж­ность. Тогда и мужчины хвосты подожмут, языки подвяжут. То они вас приходят смотреть, понравитесь или нет, а то вы их будете выбирать, если станете на себя зарабатывать. Тогда будете их прямо по шеям гнать. А если выйдете замуж, то и в супружестве у вое будет совсем другая жизнь. Гляньте на на­ших шоферш, наверное уже видали: как какая шоферша сама зарабатывает, так и муж хорош с ней, дрожит, боится, чтобы не плюнула ему в рожу и не ушла от него. А как какая не в состоянии сама копейку заработать, так и муж издевается над ней, каждую минуту вроде мстит ей, что она живет на его счет. Разве это жизнь? И-эх, Ксения Дмитриевна! И мучаются же есть среди нас которые!

  - На тех курсах, - как околдованная, твердила Ксения Дмитриевна все о своем, - на тех курсах срок обучения трех­месячный, плата смотря с кого. С членов профсоюза по шесть рублей в месяц, с нечленов пятнадцать. Меня, как воспитатель­ницу, работающую в вашей "детской комнате", зачислили в союз нарпита, так что я буду платить по шесть рублей.

  - Это совсем недорого, - сказала Гаша.

   - Недорого, но у меня и этих денег нет, - вздохнула Ксения Дмитриевна.

   И они замолчали.

   Гаша работала, Ксения Дмитриевна думала, высчитывала, умножала: трижды шесть равняется восемнадцати. Затратить все­го восемнадцать рублей и стать совершенно другим человеком!

  - Гаша,- смущенно нарушила наконец паузу Ксения Дмитриевна, - там у меня в чемодане завалялись кое-какие из моих прежних нарядов. Не купите ли вы их у меня? Я бы их совсем дешево вам отдала.

  - У вас? - изумилась Гаша и отрицательно помотала головой. - Нет. У вас я не могу купить. Как же я у вас буду покупать? Да у меня совести на это не хватит.

  - Все это пустяки, Гаша. При чем тут совесть? Напротив, вы спасете меня, если купите у меня мои тряпки.

  - Лучше приберегите вещи для себя, - посоветовала Гаша.- Вещи всегда сгодятся. Вещи это не шутка. Продать вещи легко, а снова нажить?

   И она много еще говорила похвального о вещах.

   - Мне деньги нужны, - перебивала ее Ксения Дмитриевна. - Я должна поступить на курсы.

  - Это два-то червонца? Такую сумму можете у кого-нибудь призанять.

  - Занимать я ни в каком случае не буду, раз не из чего отдавать. Говорите окончательно: возьмете мои вещи или нет? Если не возьмете, я их татарину продам. Сама их надевать я все равно не буду, они будят во мне неприятные воспоминания, я без страдания не могу на них смотреть.

   Гаша остановила машину, молчала, смотрела вниз, бо­ролась.

   - Ну вот вы какая, - сказала она наконец и подняла голову: - Давайте посмотрим, какие там вещи.

   Ксения Дмитриевна вытащила из-под дивана свой боль­шой кожаный чемодан, весь испятнанный волнующими вок­зальными бумажными наклейками: "Харьков", "Москва", "Харь­ков", "Москва"...

   В пять минут они сторговались. Неприятные для Ксении Дмитриевны вещи перешли к Гаше.

   И Ксения Дмитриевна со следующего дня аккуратно на­чала посещать вечерами курсы машинописи.

   Три месяца занятий на курсах пролетели для нее как три дня.

   Преподавали там превосходно, работать научилась она хорошо. Ей посчастливилось: при выдаче диплома на звание машинистки ее там же записали кандидаткой на должность в одно советское учреждение.

   Возвращаясь в тот памятный для нее день домой, с дипломом в кармане, куда-то записанная кандидаткой, она пер­вый раз в жизни по-настоящему почувствовала под ногами твердую почву.

   И странное и сложное было для нее это ощущение.

   Она и сама сознавала, что звание машинистки, которое она завоевала, было не из очень высоких званий. Но ей в этом событии дороже всего был самый факт сдвига ее жизни с мертвой точки.

   За первым сдвигом, без сомнения, последует целый ряд дальнейших...

   Вот с чего надо было ей начать свою жизнь, с изучения какой-нибудь профессии, а не с замужества с Геннадием Пав­ловичем!

  - Спасибо вам, Гаша, спасибо за все, - частенько говари­вала она Гаше при всех удобных случаях. - Если бы не вы и не Андрей, если бы не ваше участие во мне, я не знаю, что со мной было бы.

  - И вам спасибо, Ксения Дмитриевна, - отвечала Гаша. - Благодаря вам я от детей отдохнула и шитвом своим очень хорошо заработала.

  - Многому я от вас научилась, Гаша, очень многому, - дрожал признательностью голос одной женщины.

  - Полноте над нами смеяться, Ксения Дмитриевна, - звучал смущенностью и вместе гордой удовлетворенностью - другой. - Чему хорошему можно от нас научиться? Мы люди деревенские, недальновидные...

  - А самое важное для меня - это то, Гаша, что я у вас от любви к подлецу излечилась! - прозвучал победно голос Ксении Дмитриевны. - За работой да за хлопотами я совсем позабыла о нем! И я только теперь сознаю, как это было хорошо, что мы разве­лись с ним и что я уехала от него в Москву! Иначе наша ужас­ная любовная канитель тянулась бы до сегодня! Подумать страшно!

  - Конечно, конечно, Ксения Дмитриевна, - старалась поддержать в ней высокое настроение Гаша. - С ним вы пропали бы.

   Ксения Дмитриевна положила на стол работу, заулыба­лась в пространство, зажмурила глаза, потянулась, затрепетала.

   - Какое это блаженство: в один прекрасный день почувствовать себя свободной от всех цепей и от любовных в особенности!

   В передней раздался звонок, робкий-робкий.

  - Уже знаю кто, - заулыбалась Гаша, встала из-за ма­шины, прошла отворять парадную дверь и через минуту просу­нула лицо обратно в комнату: - Криворучкин, шофер с первого этажа, "жених". Что сказать? Не пускать?

  - Ну конечно, - пожала плечами Ксения Дмитриевна. - Я же объяснила вам, Гаша, что с этим теперь я не тороплюсь.

   Гаша исчезла и вскоре возвратилась в комнату, необык­новенно веселая, подвижная, балующая, как мальчишка.

   - Отправила, - с торжеством заявила она. - Страсть люблю мужчинам натягивать носы. Спрашивает: "Почему так?" Говорю: "Раздумали выходить замуж". А он мне: "Ей же хуже". А сам сделался красный как рак да такой злой, что я поскорее захлопнула перед ним дверь. Думаю: как треснет по лбу чем-нибудь железным!

   Прошел час, другой, и в передней опять позвонили, по-прежнему осторожно-осторожно.

   Обе женщины весело переглянулись.

   - И звонить стали, черти, потихоньку, как нищи