Никандров Николай Никандрович - Любовь Ксении Дмитриевны

   На лице Ксении Дмитриевны скользнула тонкая улыбка.

  - Вы даже цвет тех панталон помните, - сдержанно ска­зала она. - Прошло семь лет революции.

  - Тогда и вы хорошо помнили, это вы только теперь забы­ли! - съязвила старая хозяйка. - Я помню, как вы тогда из себя выходили, собирались в сыскное на нее заявлять.

  - Да, это верно, - не защищалась гостья. - Но тогда я слишком много придавала значения своим тряпкам, а Гаша получала у меня такое маленькое жалованье...

  - Это не оправдание! - запрыгал над столом Валерьян Валерьянович. - Воровка есть воровка!

  - И останется воровкой! - добавила его жена, извива­ясь по стулу веревкой.

  - Во всяком случае, - твердо заявила Марья Степанов­на гостье, - во всяком случае, она должна хотя теперь чем-нибудь вас вознаградить.

  - Она уже вознаградила, - сделала гостья ударение на слове "уже".

   - Чем?

   Все насторожились. И снова пять ложек остановились в воздухе.

  - Тем, что отнеслась ко мне как никто, - произнесла гостья.

  - Этого мало! Этого мало! - закричали за столом все. Ксения Дмитриевна вспыхнула.

  - Не буду передавать всего подробно, - сдерживая себя, заговорила она. - Только скажу, что она взяла с меня слово, что я завтра же приду к ней ночевать, даже жить.

  - А вот это другое дело, - сказал Валерьян Валерьянович.

  - Вот это хорошо, - прибавила его супруга.

  - Конечно, если у нее целая квартира и муж коммунист, то у нее вам будет удобнее всего, - опять высказала общую мысль Марья Степановна.

   И, успокоившись на этом, хозяева остальное время обеда посвятили разговорам о службе, говорили о мизерности платы, жаловались на вечный страх быть "сокращенными"...

  - За что меня понизили на разряд?! - спрашивал муж.

  - За что меня понизили на два разряда?! - спрашива­ла жена.

   О том же говорили и за вечерним чаем, заменявшим ужин, и поздним вечером, ложась спать...

   На другой день, дав молодым уйти на службу, Ксения Дмит­риевна, плохо спавшая ночь, вялая, равнодушная ко всему, поблагодарила Марью Степановну за приют и отправилась в обрат­ный путь.

  - А чемоданчик? - окликнула ее с крылечка Марья Степановна и с заботливым видом вынесла ей за калитку палисадника желтый, из фанеры, узенький чемоданчик, с какими в Москве ходят в баню. - Вы уж, дорогая моя, на меня не сердитесь, - произнесла она озираясь, чтобы не подслушали дети. - Простите меня, Христа ради, старуху. Я тут не властна. Я сама на их счет живу.

  - Я понимаю, - мучительно процедила в землю Ксения Дмитриевна, закусив губы.

   Они распростились.

   Ксения Дмитриевна в ярко-зеленой шляпке куполом, в длин­ном фиолетовом пальто, с легким желтым чемоданчиком в руке, удаляясь от одиноко расположенной лесной дачки, шла не по тропинке возле стены соснового леса, а прямо по зеленой траве, самой серединой просеки.

   Даже издали, даже сзади вид у нее был до чрезвычайно­сти жалкий. Она и шагала как бесприютная, как прогнанная, медленной, виляющей из стороны в сторону походкой, точно шла с завязанными глазами. И желтый фанерный чемодан­чик таким ненужным, таким случайным болтался в ее руке, держась как бы на одном ее пальчике, что, казалось, сорвись он и упади на землю, она даже не наклонится, чтобы его поднять...

   Марья Степановна долго стояла на крылечке дачи, дер­жалась за дверную ручку, провожала дальнозоркими стару­шечьими глазами удаляющуюся фигуру несчастливой в бра­ке "Ксенички Беляевой". И невольно начала она думать о судьбе своей дочери Людочки... Валерьян Валерьянович чело­век издерганный, неуравновешенный, вспыльчивый. Живут они с Людочкой беспокойно, как на горячих угольях. Все чаще возникает у них разговор о разводе. И если он однажды бросит Людочку, то той, быть может, придется так же слоняться с пустым чемоданчиком по Москве и окрестностям, по непо­нятно очерствевшим близким людям в безрезультатных поис­ках где обеда, где ночлега...

   Марья Степановна достала носовой платок и всплакнула...

   Когда минут двадцать спустя дачный поезд, мчавшийся на Москву, тряс и подбрасывал на неровных рельсах Ксению Дмит­риевну, она сидела на клейкой вагонной лавочке и думала, что это не поезд подбрасывает и несет ее, а сама судьба. Оторвавшись от мужа, она тем самым оторвалась от почвы, от земли, от жизни, от всего. Жизни у нее сейчас нет. Без корней, без воли, без каких бы то ни было определенных целей, она носится и, вероятно, долго еще будет носиться как пылинка в воздухе.

   Что ее ждет?

   "...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.." - с железной жестокостью от­бивали по железным рельсам железные колеса. "...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.."

  

  

  

   Гаша занимала квартиру на Сретенке, в громадном пяти­этажном доме коммуны шоферов.

   Ксения Дмитриевна явилась к ней вместо будущего вос­кресенья в первый же понедельник, то есть на другой день после их встречи на Трубном рынке.

   Выражение лица у нее было подавленное, виноватое.

  - Я обещала прийти к вам, Гаша, в будущее воскресенье, а пришла сегодня, - едва переступив порог квартиры, начала она свои объяснения. - Это произошло из-за того, что из поездки на дачу я вернулась скорее, чем предполагала. А это вышло оттого...

  - Тем лучше, - обрадовалась и засуетилась Гаша. - Тем лучше, что раньше приехали. А я все это время так жалела, что тогда на Трубном рынке не догадалась взять у вас адресо­чек, по которому могла бы вас отыскать, если бы вы меня обма­нули и не пришли... Раздевайтесь, садитесь, сейчас поставлю самовар, побеседуем.

  - Спасибо, Гаша. Только вы ради меня самовара не ставьте, ни о чем не хлопочите и ничего не устраивайте.

  - Как? Вы от чая отказываетесь? А были такая люби­тельница чая.

  - Да. Но сейчас я не могу ни пить, ни есть. Очень волну­юсь. Лучше немного погодя, потом.

   Она разделась, поправила перед зеркалом свою красивую высокую прическу, села в мягкое кресло, осмотрелась и, как это всегда бывает в таких случаях, для начала разговора спросила Гашу, давно ли она живет в этом доме, довольна ли квартирой...

   Гаша с веселым криком вскочила.

   - Да! Ведь вы еще квартиру мою не видели! Пойдемте, я вам квартиру свою покажу!

   Они встали и пошли по всем закоулкам небольшого, но уютного помещения на каждом шагу останавливались Гаша давала пространные объяснения, точно учительница Ксения Дмитриевна с лицом ученицы стояла и внимательно слушала иногда сама задавала вопросы...

  - ...Это одна наша комната, самая большая, парадная, вроде как у вас называлась гостиная... Это другая, похуже, потемней, вроде как у вас была спальная... Это калидор. Калидор светлень­кий, хламом не заваленный... Это кухня. Кухня просторная, сухая, белье не вешаем, плита исправная, крант зимой не замерзает... Это уборная. Уборную стараемся содерживать в чистоте, часто заходит комиссия, убираем по очереди, как вообще по коммунам...

  - Стены не сырые? - иногда принуждала себя спраши­вать Ксения Дмитриевна и потупленным взором глядела, якобы внимательно, на низы стен. - Потолки не низки? - затем трудно поднимала она лицо вверх, столь же безрадостно, ко всему безразлично. - Форточка в окнах тоже есть?.. Соседи в своих комнатах не буянят?..

   По мере того как жизнерадостная Гаша получала от Ксе­нии Дмитриевны хвалебные отзывы о своей квартире, лицо ее все более разгоралось, руки-ноги ходили, зад выпирался, как бараний курдюк.

  - Теперь обойдемте, посмотрите, что у нас есть из мебе­ли, - когда осмотр комнат был закончен, с особенной весело­стью предложила она, и по ее играющему лицу было видно, что за эту вторую часть осмотра она заранее была спокойна. - Эту новую английскую никелированную полуторную кровать с пружинным матрацем дали мужу из мебельного депа на выпла­ту, понемножку вычитают из жалованья, - объясняла она при­сутствие у себя в доме каждой хорошей вещи, и на лице ее светилась уверенность, что Ксения Дмитриевна, как бывшая ба­рыня, лучше других сумеет оценить высокое качество ее обста­новки. - За этот буфет окончили выплату еще в прошлом году, семнадцатого февраля. Вы что смотрите?

  - Я смотрю, - щурилась Ксения Дмитриевна на буфет, - он не дубовый?

  - Нет, не дубовый. Только под дуб. С дубовой наклейкой. Дубовые хуже: скорее потрескаются, очень тяжелые... Этот гарде­роб с зеркальной дверью взяли по случаю у одного поляка, когда он уезжал в Варшаву: деньги пришлось по всей коммуне по ме­лочам набирать... За диван и за мягкие креслы еще и сейчас частному комиссионеру выплачиваем, каждый месяц приходит, надоел, а отказаться от хорошей мебели, упустить ее другим было жаль... Этот портрет на стенке Андрея, когда он был до службы, это его же, когда он был на службе, это когда женился, это когда потом, это когда сейчас. А это я, когда была еще невестой, это когда была в положении первым дитем, это снятая на кар­точку уже с дитем, это когда была в положении вторым дитем, это когда благополучно разрешилась от бремени вторым дитем. А на этой карточке мы все вместе снятые, семейная, за одну два с полтиной дали... Да, еще вот про эти часы ничего не расска­зала. Часы эти мужу по билету достались. У мужа в гараже шо­феры между собой билеты на эти часы тянули, кому на счастье достанутся. В первый раз, как тянули, одного с фальшивым би­летом поймали, очень сильно избили, не мог на ноги встать, на машине домой приставили. Когда тянули во второй раз, часы мужу достались. Часы хорошие, бой сильный, но мне не очень нравятся, бывают лучше, с кукушкой, но те дороже, а то еще бывают - во время боя из этой башни черт с рожками выска­кивает и на все стороны рожи кривит, но те еще дороже...

   Гаша, когда вышла в переднюю, растерянно остановилась, передохнула, подумала.

   - В комнатах, кажется, все осмотрели, теперь пройдем в кухню. Там тоже можете кой-чем поинтересоваться. Там тоже на столах да на полках хорошенькие вещички есть...

   Из кухни прежним порядком - Гаша впереди, Ксения Дмитриевна позади - они опять проследовали в первую ком­нату, оттуда в спальную...

   - Мы с мужем почти что каждую получку что-нибудь приобретаем, - рассказывала по пути Гаша. - Деньги все равно так разойдутся, а это по крайней мере вещи. Скорей в харчах себе стесняем, а хорошую вещь, если попадется, никогда не упустим. Ни у меня, ни у моего Андрея раньше ничего не было. Все это мы с ним вместе нажили. В деревне все смеялись надо мной, когда я за него выходила. "Дура ты, дура! За кого ты выходишь? Только за одного мужика? А где же его вещи?" Сродственники плакали. А-а! - вдруг засияла Гаша особенной улыбкой счастливой матери и указала гостье на пол: - Вот вам мои дети!

   И Ксения Дмитриевна увидала в углу спальной, на полу, на истертом ковре, среди множества разбросанных в беспорядке игрушек, двух маленьких хорошеньких большелобых девочек.

   Старшая, трех лет, с нежными, желтыми атласными волоси­ками, с широким голубым бантом на макушке, одетая в темно красное с белыми вишенками платьице, сидела на полу и пух­ленькими ручками укладывала в кукольную плетеную кроватку свою глазастую, с отколотым носом, "Катьку".

   Младшая, одного года, еще совсем без волос на нежной угловатой голове и потому больше похожая на мальчика, тол­стая, налитая, точно нафаршированная, в одной куцей белой рубашечке, стояла на четвереньках над самой кроваткой "Кать­ки", как собачонка, и с интересом наблюдала за аккуратной работой сестренки.

  - Здравствуйте, девочки! - обратилась к ним с улыбкой Ксения Дмитриевна.

  - В-вот! - вместо ответа, сидя на полу, задрала вверх одну ножку старшая и показала гостье на свои новые тупоносые баш­мачки. - В-вот! - придерживала она обеими руками задранную ножку, точно нацеливаясь из нее в гостью, как из ружья. - Мои!

  - А-а! - еще не умеющая говорить, резко, по-зверушечьи, прокричала, обращаясь к незнакомке, младшая. - Ава! - синими закоченелыми лапками ухватила она, как сестра, за одну свою ножку и нацелилась в гостью таким же хорошень­ким новым сапожком.

   Мать пожаловалось любя:

   - Прямо наказание с ними! Ничего нельзя покупать им поврозь: что одной купишь, то непременно покупай и другой. Иначе слезами изведут.

   Познакомившись с квартирой, с вещами, с детьми, уселись на мягкий диван с малиновой обивкой, начали беседовать.

   Вспомнили о прошлом... Обменялись мнениями относи­тельно настоящего...

   Припомнился Ксении Дмитриевне вчерашний разговор на даче о муже Гаши.

  - Гаша, - спросила она, - ваш муж партийный?

  - Да, коммунист, - легко и просто ответила Гаша, точно ее спросили, брюнет ее муж или блондин.- Коммунист, только не страшный, - улыбаясь, прибавила она, видя смущение Ксе­нии Дмитриевны. - И вы его не бойтесь. Я знаю, что он понра­вится вам. Вы даже не поверите, когда увидите его, что он коммунист: такой смирный. Другой раз курицу попросишь за­резать, и то откажется и глаза затулит, чтобы не видеть, как режут другие. Это, говорит, душегубство.

  - Вот как! - вырвалось из уст Ксении Дмитриевны вос­клицание удовольствия.

   Гаша, улыбаясь, продолжала:

   - Он даже "Политграмоту" за целый год не может до конца дочитать. Как сядет с ней в мягкое кресло, которое у поляка купили, так и заснет: книжка, раскрывшись, на полу лежит, а он на боку в кресле спит. Так что опасности большой от него не может быть. А так пускай пока побудет в партии.

   Ксения Дмитриевна рассмеялась.

   Несколько минут спустя Гаша усадила свою гостью за специ­ально для нее приготовленную яичницу на ветчинном сале.

   Ксения Дмитриевна ела и во всем чувствовала глубокую искренность Гаши.

  - У вас хорошо, Гаша, мне нравится, - говорила она, сидя за столом, за яичницей, и умиротворенными глазами осмат­риваясь вокруг.

  - Вот и оставайтесь у меня жить, если вам нравится, - улыбнулось Гаша, закусывая вместе с гостьей.

  - А как посмотрит на это ваш муж?

  - Андрей? Как он посмотрит? Никак. Ему что? Ему глав­ное - лишь бы я не меньше шитвом зарабатывала. А при вас я, безусловно, заработаю больше. У меня дети больше полови­ны времени отнимают. А если вы согласитесь за ними при­сматривать, тогда я смогу в два раза больше заказов на белье набирать.

  - А заказы есть?

  - У меня? Сколько хотите.

   Ксения Дмитриевна, взволнованная предложением Гаши, встала и зашагала из угла в угол по комнате.

  - А как я старалась бы, Гаша, быть вам полезной! - проговорила она мечтательно и остановилась посреди комна­ты с вдохновенным лицом. - Я не только смотрела бы за вашими детьми, я бы делала в вашем доме решительно все, чтобы вы могли отдаться всецело шитью!

  - Ну что же, - сказала Гаша, убирая со стола. - Вот давайте и сделаем между собой союз.

   Ксения Дмитриевна подняла вверх свои черные, жгучие глаза.

  - Знаете, Гаша, что?

  - Ну? - остановилась Гаша на пути в кухню с алюми­ниевой сковородкой из-под яичницы.

  - Я согласна, - ответила Ксения Дмитриевна. - Только боюсь, ваш муж не согласится.

   - А чем же вы ему помешаете? - пробежала Гаша в кухню и тотчас же вернулась обратно. - Он все равно никогда не бывает дома: то на работе, то сверхурочные выгоняет, то на собраниях. Я знаю: раз я согласна, то и Андрей согласится. Вот увидите. Он скоро должен прийти.

   Тук-тук-тук - застучали в это время ногой с черного хода.

  - А это кто? - удивилась Гаша, пошла отперла дверь и впустила в комнату молоденькую краснощекую девушку в крас­ной косынке на голове.

  - Завтра вечером в ленинском уголке читается лекция "О женских болезнях", - сказала девушка, подошла к столу и села на стул. - Читает хороший доктор, тот, который читал о скарлатине. Женщины все должны быть. Кто не придет, будет записан в отсталые. Распишитесь, что читали, - положила она на стол бумажку.

  - Ксения Дмитриевна, распишитесь за меня, - попроси­ла Гаша, очевидно, стесняясь показать ей свой плохой почерк.

   Ксения Дмитриевна с любовью посмотрела на молодень­кую девушку, позавидовала в душе ее юности, удивительной бодрости.

   - Это то, что мне нравится у коммунистов, - сказала она, беря со стола бумажку.

   И расписалась.

  

  

  

   Вечером, когда дети спали, а обе женщины сидели в сто­ловой за большим столом и при электрическом свете шили больничные халаты, пришел с работы Андрей.

   Сверкающе-рыжий, с поразительно здоровым цветом лица, едва ввалился он в квартиру, как от всей его нескладной фигу­ры повеяло свежим воздухом улицы, а от шумного дыхания и ничем не стесняемых движений - крепостью духа и органи­ческим сознанием своего права на жизнь.

   Все форменное, шоферское, что было надето на нем - черный кожаный картуз, черная кожаная тужурка, черные кожа­ные брюки и черные кожаные сапоги, - блестело неприятным металлическим блеском и делало Андрея похожим на вылитую из бронзы статую.

   Манеры у Андрея были самые естественные, простые и, как почти у всех людей физического труда, подчеркнуто грубые.

   Несмотря на поздний час и близость спящих соседей по квартире, он без всякого стеснения громко хлопал дверьми, бил по полу сапожищами, как молотками, разговаривал тем самым оглушительным голосом, каким привык кричать со своей маши­ны на улице. Он и звонил в квартиру чрезвычайно резким звонком, непрерывным, нетерпеливым, тревожным, как будто на лестнице его душили грабители. И Гаша так бросилась в пере­днюю на его звонок, что Ксения Дмитриевна боялась, как бы она не расшиблась о дверь в лепешку.

   Войдя в первую комнату, Андрей вопросительно оста­новил на Ксении Дмитриевне свои ясные, серые, ничего не говорящие глаза, оба сильно косили вовнутрь, как бы всегда глядящие на кончик большого, красного, некрасивого мужиц­кого носа.

   - Вот это мой муж, Андрей, - представила их друг другу Гаша. - А вот это бывшая моя молодая барыня, Ксения Дмит­риевна, которую ты, Андрей, должен помнить.

   Андрей, приглядываясь к гостье безразличными ясными глазами, сведенными на кончик носа, молча пожал ей руку. Потом, видимо торопясь обедать, он прошел во вторую комнату, еще на ходу стаскивая с себя все кожаное с таким видом, точно оно его кусало.

   И через минуту Ксения Дмитриевна увидела перед со­бой вместо прежней неживой бронзовой статуи прекрасного деревенского малого, голенастого, косолапого, с уродливо гро­мадными кистями рук, длинно вылезающими из коротких рука­вов рубахи, очень здорового, нечесаного, с сильно косящими вовнутрь детскими глазами, одетого в длинную, невыносимо жел­тую, желтее охры, косоворотку, без пояса, в смешных, коротких, чуть пониже колен, дешевеньких, в полоску брючонках, в дыря­вых калошах-кораблях на босу ногу...

   На умытом лице Андрея, как только он тяжело бухнулся в кресло, Ксения Дмитриевна прочла: отработал свое, теперь имею право провести время в семействе.

   Гаша, временно позабывшая обо всем на свете, кроме того, что ее муж голоден, летала в одну сторону, в другую, таска­ла тарелки, резала хлеб, подавала обед... И все, за исключени­ем спавших детей, уселись вокруг стола и принялись с завид­ным аппетитом ссасывать с ложек горячее.

   Как бы поздно ни возвращался Андрей с работы, Гаша, как образцовая жена, никогда не обедала без него: не смела. Если муж где-то целый день работает без обеда, то и жена тем более должна целый день сидеть без горячего. Иначе муж может навеки возненавидеть жену животной ненавистью голодного. Если муж где-то всю ночь работает на сверхурочной, то и жена, если она хорошая жена, должна бороть до утра свою дремоту. Если муж, проработавший ночь, ложится спать днем, то и жена - если она действительно жена, а не любовница, - должна ложиться с ним.

   Андрей, сидя за столом, с полным самозабвением вгры­зался крепкими зубами в мясные вкусные хрящи, с присвистом высасывал из каждой косточки сладкий мясной сок. Он весь отдался еде, не проявляя никакого желания о чем бы то ни было думать, говорить. И все время молчал, когда вдруг, как раз про­тив него, в дверях, ведущих в темную спальную, на совершенно черном фоне возникло белое прелестное видение.

   Голенькая и после сна еще тепленькая на вид, разнежен­ная, в одной белой женской рубашечке без рукавов, босая, закрывая локотками от яркого света глаза, на пороге стояла старшенькая девочка Клавочка.

   - Пап, а каньфетьку плинес? - нежно спросила она и улыбнулась одним глазком из-под локотка, чрезвычайно довольная, что видит отца.

   Отец поднял лицо, и ничего не выражающие ясные глаза его мгновенно наполнились живым смыслом. Он улыбнулся, встал и, не спуская с дочки сведенных на нос глаз, тугими шагами рабочего человека направился в переднюю.

   - Сейчас, дочечка, сейчас, - ласково проговорил он, вытирая рукавом желтой рубахи жирные от говядины губы.

   Клавочка, нежно взвизгнув в пол, поплелась было вслед за отцом, неслышно топая маленькими босыми ножками. Но не успела она пересечь комнату, как в дверях из передней пока­зался сияющий отец. Он пошарил в карманах снятого с ве­шалки пальто и достал оттуда пятикопеечную, в свинцовой бу­мажке, шоколадку.

  - А ты кого любишь, Клавочка? - прежде чем дать, спро­сил отец, присев на корточки перед дочкой, и притянул ее, выгибающуюся, к своему волосатому лицу.

  - Папу, - не задумываясь мягко ответила Клавочка.

  - А еще кого?

   Клавочка посмотрела на мать.

  - А есё маму.

  - А еще?

   Клавочка подумала, вспомнила про спящую сестренку Женю.

   - А есё Зеню.

   - А еще? - засмеялся отец.

   Клавочка исподлобья покосилась на Ксению Дмитриевну, сконфуженно опустила в пол головку и тише прежнего сказала:

   - А есё вон ту тетю.

   Отец так и впился в нежную щечку дочки поцелуем, окон­чательно восхищенный ее необыкновенным умом, и как пушин­ку поднял ее в своих сильных руках высоко на воздух.

  - Ну на, получай конфетку и иди скорей спать, - опус­тил он ее на пол и сунул ей в руки шоколадку.

  - Поцелуй папу! - подсказала с места мать.

   Отец, кряхтя, опять присел на корточки и подставил дочке одну щеку.

   Дочка сперва откусила зубками краешек шоколада, разо­чек жевнула, потом маленькими, испачканными в шоколаде губ­ками поставила отцу на щеке кругленькую шоколадного цвета печатку. Отец заржал вбок от удовольствия и зажмурил глаза.

   Затем Клавочка повернулась ко всем пряменькой спин­кой и учащенными шажками удалилась в темную спальную.

   Слезы выступили на глазах улыбающейся Ксении Дмит­риевны.

   Вот о какой жизни она мечтала, когда сходилась со своим Геннадием Павловичем! Только что прошедшая перед ее глаза­ми живая сцена семейной радости как будто была срисована с ее былых грез. Никогда не простит она Геннадию Павловичу того, что он не разрешил ей иметь от него ребенка, все откла­дывал, хитрил, говорил: "Потом, потом, не теперь". В этом тоже сказался все тот же его беспримерный мужской эгоизм.

  - Куда сегодня ездил? - спросила Гаша у мужа, и, дей­ствуя длинным языком, как поршнем, она всячески старалась извлечь из цилиндрической кости мозг.

  - Сегодня моя машина до обеда стояла, отдыхала, - не сразу отвечал Андрей жуя. - Зато после обеда как начали меня гонять! - слабо улыбнулся он, отяжелев от сытости. - Как начали меня скрозь посылать! - призакрыл он глаза, выгляды­вая из-за большой говяжьей кости, которую держал в обеих руках. - То в отдел! То в аптекоправление! То в один диспан­сер, то в другой! Потом в детдом! Потом на 28-ю версту в кремлевский совхоз, зеленых веток нарезать на гроб какому-то ответственному покойнику...

   Кончив есть, он грузно пересел в кресло.

   - Узнал новость, - ни к кому не обращаясь, произнес он, окончательно разомлевший в мягком кресле. - Шофер из нашего дома, с третьего этажа, Федька Защипин, со своей Лизой разводится.

   Ксения Дмитриевна навострила слух.

   Гаша привскочила на месте.

  - Разводятся? - переспросила она, сметая со стола об­глоданные кости, хлебные крошки. - Интересно почему?

  - Поругались, - сонно улыбнулся в пространство Анд­рей. - Федька взял моду каждое первое и пятнадцатое число половину получки в пивной пропивать. А жене, Лизке, говорил, что на партию вычитают. Она сперва верила, терпела, молчала, только партию ругала, что очень много вычитают... Потом возьми и справься в ячейке... А в ячейке ей сказали, что вычеты, безу­словно, бывают, только не такие огромные... И дали ей точную выписку за последние месяцы... Она так и ахнула, когда увиде­ла... А тут наши бабы, шоферы, возьми да и шепни ей, что ее Федьку люди видали, как он на своей машине марух катал... Ну и пошло... Решили брать развод...

  - А дети? - спросила Гаша.

  - Детей делят пополам.

  - Понятно, помогать он ей будет?

  - Сказал, что будет, если не заметит с мужчинами. "Ха­халей твоих содержать не буду". А она: "Это не твое дело, захочу - десять любовников заведу, тебя не спрошусь, а давать на ребенка все равно должен".

   - А с вещами как? - поинтересовалась Гаша.

   Андрей с отчаянным видом махнул рукой.

  - Детей поделили легко, каждый рад был избавиться... А как дело коснулось вещей, сразу схватились драться... Вот, говорят, драка была!.. Обои - здоровые, толстые, полнокров­ные!.. Дерутся, и никто никого подолеть не может... Весь ихний калидор сбежался смотреть, как они били друг об дружку новые вещи... Всем было жаль хороших вещей...

  - А хорошие были вещи? - заискрились зеленые с желтинкой глаза у Гаши, потянулись к Андрею.

  - О! - рассердился Андрей и полушутя замахнулся на жену кулаком, так что она в страхе присела. - А тебя уже завид­ки берут на те вещи? - с презрительной гримасой спросил он.

   Гаша вспомнила про Ксению Дмитриевну, взглянула на нее, застыдилась и рассмеялась.

   Ксения Дмитриевна сидела все время в сторонке, в даль­нем углу дивана, и своими черными, осторожными, как бы не­русскими глазами внимательно изучала Андрея.

   Что это за человек?

   Факт тот, что ей с ним необычайно легко. Что делает его все-таки человеком приятным, несмотря на его совершенную неотесанность и ужасную некультурность? В чем тут тайна? Почему даже большой, красный, мужицкий нос и сильно косые глаза нисколько не делают его безобразным, а скорее, наобо­рот, придают ему еще большую естественность, законченность, почти трогательность? Где разгадка всему этому? Что за сфинкс полулежит сейчас перед ней в кресле, с дремлюще-безразличным лицом, с протянутыми вперед косолапыми ногами?

   Этот Андрей и тот Геннадий Павлович!

   Оба мужчины, а какая между ними колоссальная разница!

   Кто из них двоих лучше?

   И чем больше Ксения Дмитриевна присматривалась к Андрею и Гаше, тем сильнее чувствовала, что ей все нравилось в этих простых людях, даже то, что они за обедом брали с тарелок вареное мясо не вилками, а пальцами. В этом она тоже усматривала какую-то ихнюю, глубинную, неприкрашен­ную народную правду.

   Не беда, если эти люди не задаются большими целями. Зато они не раздираются и несбыточными мечтами.

   Они живут просто и реально, как просто и реально живет на земле все.

   За обедом у них были сегодня наваристые мясные щи, крутая гречневая каша с пережаренным в масле луком и ржа­ной хлеб.

   Ржаной хлеб! Как они его хорошо едят! Как они к нему по-особенному относятся! В каком он у них, чувствуется, боль­шом почете! Без ржаного хлеба они не сядут обедать. За обедом он идет у них в корню.

   В этом она видела все ту же великую мужицкую правду, верность земле.

   Они и породившая их земля составляют одно. А что пред­ставляет из себя она, их бывшая барыня? И каким путем по­черпнуть ей от них для себя хотя чуточку этой русской почвен­ной земляной силы? Каким образом выжать ей из себя, как воду из губки, всю старинную, насквозь пропитавшую ее гниль?

   - Андрюша, - заговорила Гаша с мужем о деле, когда все сели за жиденький чай с прозрачным вареньем из анто­новских яблок. - Ты, понятно, знаешь, мы с тобой не раз об этом уже говорили, что я могла бы набирать по больницам гораздо больше заказов на белье, чем набираю сейчас. Но мне дети мешают, мне детей не на кого доверить. А без присмотра их тоже нельзя оставлять. Ксении Дмитриевне ну­жен угол, койка, где она могла бы ночевать, а нам нужен человек, такая женщина, которой можно было бы препоручить наших детей. Ты ничего не будешь иметь, если она у нас поживет несколько время и за это время присмотрит за на­шими детьми?

   - Это временно, - вставила со своего места Ксения Дмитриевна, сильно волнуясь. - Это временно, - еще раз повторила она. - Пока я где-нибудь устроюсь.

   Андрей оторвал от блюдечка с чаем багровое в поту лицо, навел на кончик носа, как на мушку ружья, косящие во­внутрь глаза, что-то трудно проглотил или чем-то поперхнулся, должно быть слишком горячим кипятком, потом сказал:

   - Что ж. Пущай, если хочет, остается у нас. Места у нас хватит, - скользнул он неторопливо косыми глазами по полу. - Тут еще душ десять положить можно.

   Только и всего сказал он. И сказав, тотчас же перестал думать об этом.

   Отнестись к этому "вопросу" проще, чем отнесся он, уже было нельзя.

   А Ксения Дмитриевна, пока дослушала до конца его "от­вет", чуть не умерла от разрыва сердца.

   Разрешил! Согласился! И как!

   И ей стоило невероятных усилий, чтобы не разрыдаться.

   Неужели еще сохранились такие люди, такие нравы?

   Вот она - земля! Вот в чем сила земли!

   - Значит, остаетесь у нас, - прозвучал голос Гаши, очень довольной.

   Ксения Дмитриевна подняла на нее лицо, полное безмолв­ного восхищения Андреем.

   А глаза Гаши, казалось, говорили ей в ответ: "Вот видите, какой он у меня!"

   И с этой минуты бывшая госпожа осталась жить у своей бывшей горничной.

   Гаша, счастливая, что отныне у нее будет компания, немед­ленно бросилась отводить Ксении Дмитриевне место, уютный уголок за платьевым гардеробом, принялась стелить для нее постель на длинном, похожем на мучной ларь сундуке, под око­ванной крышкой которого хранились ее и Андрея богатства...

   Чрезмерное обилие резких впечатлений, несколько пре­дыдущих бессонных ночей и непривычная, хотя и мягко постланная постель сделали то, что Ксения Дмитриевна с вечера долго не могла уснуть. Обрывки каких-то ненужных мыслей сами со­бой лезли ей в голову, волновали ее, разгоняли сон... Голодный 1921 год... Она, больная сыпным тифом, почти умирающая, без сознания, лежит в Харькове, в постели... Геннадий Павлович не отходит от нее, ночей не спит, изо всех сил старается спасти ей жизнь, рискует сам заразиться и умереть...

   Горло Ксении Дмитриевны сдавили спазмы, и, сотрясаясь на крышке сундука, она разразилась в темноте за гардеробом истерическим плачем.

   - Это ничего, это хорошо, поплачьте, поплачьте, - успокаи­вала ее прибежавшая к ней Гаша, в одной сорочке, босая, с распущенными по плечам золотистыми волосами, усевшись на сундуке. - Слезы дают женщине облегчение, это я по себе знаю. Вы думаете, мне не приходится плакать? И-эх, Ксения Дмитриевна! Дорогая моя! Наше дело женское, и если мы, жен­щины, друг дружку не пожалеем, то кто нас пожалеет?

   Голос ее сорвался, она припала головой с распущенными волосами к изголовью Ксении Дмитриевны, и к бурному рыда­нию одной женщины присоединилось рыдание другой.

   Часы пробили пять.

   В высоких окнах зеленовато серел московский рассвет.

   Из спальной комнаты доносилось могучее храпение Анд­рея. И казалось, что это спит и храпит всей своей объемистой утробой сама земля.

  

  

  

   Чтобы отвлечь мысли от Геннадия Павловича, не сжигать себя любовью к нему, не терзаться ревностью, Ксения Дмитри­евна, живя у Гаши, старалась как можно больше взваливать на себя домашней работы.

   Она вставала раньше всех, ставила в кухне старый мед­ный самовар - новый, никелированный, ставили по праздни­кам, - доставала из-за оконной рамы свинину, нарезывала ее ломтиками, поджаривала с картошкой на примусе, будила хозя­ев завтракать, ела и сама с ними, отправляла Андрея в гараж на работу, Гашу на рынок за провизией для обеда, поднимала детей, одевала их, мыла, причесывала, варила для них манную кашу на молоке, кормила, разнимала, когда они во время еды дрались ложками...

   Девочки, встав с постели, обходили квартиру и, нигде не найдя матери, валились на пол, корчились в конвульсиях, ревели: как смела мать уйти без них!

   Орали они ужасно.

  - М-ма-м-маа!.. - голосила одна, младшенькая, коротень­ким червячком катаясь по полу.

  - Где мам-маа?.. - выла другая, старшенькая, извиваясь на полу рядом.

   Ксения Дмитриевна пускалась на хитрость.

   - Мама ушла на рынок купить вам по конфетке, - говорила она. - Вот она, кажется, уже пришла, слышите, кто-то в передней стучится? Тише!

   Девочки переставали реветь, приподнимали с пола крас­ные, вспухшие от слез рожицы, ожидающе глядели на дверь: не покажется ли мать.

   А Ксения Дмитриевна в этот момент, не давая им опом­ниться, отвлекала их внимание в другую сторону.

   - Глядите, глядите, что я вижу! - с притворным удивлением кидалась она к окну и хваталась руками за голову: - Ах, какой большой на дворе дождь пошел! Ай-яй-яй... Как теперь мама придет?

   Девочки переводили свои глупые глазки от дверей на окна, прислушивались, правда ли на дворе дождь.

  - А ну-ка я, - с деловым видом поднималась с пола старшенькая, шла к окну и, подставляя свои подмышки, просила подсадить ее на подоконник.

  - И я, и я, - не желала отставать от нее младшенькая и, хрюкая, бежала, голозадая, на четвереньках, задрав голову, тоже к окну.

   Ксения Дмитриевна сажала ту и другую на подоконник.

  - У-у, - тотчас же разочарованно дулась Клавочка, глядя за окно. - Нету дождь,

  - А петушок какой красненький по двору ходит, - ласково говорила Ксения Дмитриевна и гладила девочку по атлас­ной головке. - Правда, Клавочка?

  - Да, - неохотно бурчала себе под нос Клавочка, чув­ствующая, что ее все-таки запутали и обманули. А Женечка была очень довольна.

   На слабых ножках она стояла во весь рост на подоконни­ке, водила посинелыми скрюченными пальчиками по оконным стеклам, удивленно таращила выпуклые глазки на самое дно глубокого двора, по диагоналям которого, как на сцене театра, бегали и туда, и сюда люди: кто с топором в сарай колоть дрова, кто с переполненным ведром к мусорному ящику, кто всем семейством развешивать на веревках мокрое белье...

   Тем временем приходила с базара Гаша.

   Спешащая, раскрасневшаяся, она вносила с собой в квартиру волнующую свежесть утра, раздевалась, сдавала купленные продук­ты Ксении Дмитриевне, говорила ей, что готовить на обед, а сама, не теряя ни минуты, садилась на весь день за швейную машину.

   Ксения Дмитриевна набрасывала себе на плечи старый пиджак Андрея, хватала из-под русской печи тяжелый колун, неслась с ним вниз, во двор, приходила оттуда с наколотыми дровами, топила плиту, приготовляла обед...

   В то же время она не переставала смотреть за девочками.

   Клавочка готовила на полу "обед" в игрушечных каст­рюльках для своей навеки закоченевшей "Катьки". Женечка сидела голеньким задом на жирном кухонном столе рядом с работающими руками Ксении Дмитриевны, рядом с горой накрошенной для щей свежей капусты и тщетно старалась укусить беззубым ртом громадную пирамидальную кочерыжку...

   С детьми было много хлопот. Клавдия сама садилась на горшочек, Ксении Дмитриевне только приходилось беспрестан­но расстегивать и застегивать ей панталоны, а Женечку только еще приучали к этому, и Ксения Дмитриевна то и дело бегала стряпкой подтирать за ней лужицы...

   И все-таки Ксения Дмитриевна никогда не ожидала, что дети одним своим присутствием смогут ей порой доставлять такое громадное наслаждение. Больше всего она любила на­блюдать обеих девочек спящими в своих кроватках. Ярко горело в комнате электричество, и у девочек были розовые сквозные личики, доверчивые закрытые глазки, безмятежное дыхание. И Ксения Дмитриевна долго не могла оторвать от них очарован­ных глаз, стояла над их кроватками, смотрела, старалась проник­нуть в великую тайну бытия, думала. Неужели и она когда-то была такая? Неужели и она когда-то была способна так крепко, так безмятежно спать, несмотря на яркий свет и громкий говор? Почему жизнь так скоро ломает, коверкает природу людей?.. Неужели люди не могут продлить этот период своей детскости? Неужели нельзя изменить человеческую жизнь к лучшему?

   Ксения Дмитриевна всей душой полюбила девочек, при­вязалась к ним, научилась великолепно ладить с ними.

   И через два-три месяца по всей коммуне шоферов про­шел слух, что у шоферши Гаши живет женщина, которой без всякого страха каждая мать может доверить своих детей. И мно­гие матери-работницы, уходившие с утра на работу, заносили на день своих ребят, с согласия Гаши, на попечение Ксении Дмитриевны. Прошло еще два-три месяца, и в кухне Гашиной квартиры к удовольствию всей коммуны образовалась настоящая "детская комната".

   Иногда в "детскую комнату" прибегала какая-нибудь без­детная жительница коммуны, с озабоченным лицом, с посудой для молока в руках.

  - Ксения Дмитриевна, дайте, пожалуйста, мне какого-ни­будь дитя на минутку, которое полегче. Мне только до "Кресть­янского союза" добежать, без очереди молока взять. А то, если без дитя, очередь очень большая.

  - Вот спасибо! - приносила она через несколько минут ребенка обратно, очень довольного выпавшей на его долю про­гулкой.

   Матери по мере своих сил давали воспитательнице за ее труды помесячную плату, и у Ксении Дмитриевны появились первые заработанные личным трудом деньги...

   Гораздо слабее она проявляла себя в качестве домаш­ней хозяйки.

   Особенно трудно ей было управляться со скоропортящи­мися продуктами, привозимыми стариками Андрея и Гаши в Москву из деревни.

   Старики, крестьяне-бедняки, стеснялись приезжать в Москву к своим детям с пустыми руками, чтобы дети не поду­мали, что они желают на даровщинку попользоваться их бо­гатством, кровом, самоваром, харчами. И приезжали ли из Ря­занской губернии отец Андрея или мать Гаши, приезжали ли их шурины, зятья, братья,"с