Кохановская Надежда Степановна - Гайка

ись и потемнѣли глаза - потемнѣли не цвѣтомъ, а глубиною взгляда, которымъ они смотрѣли вокругъ. И пани воеводша точно не видала въ дочери ничего подобнаго тому, что показывалось передъ нею теперь, когда эти свѣтлые глазки недавней Милы съ медленнымъ, глубокосдержаннымъ вниман³емъ самосознающей любви обращались на мужа и темнѣлъ отъ глубины чувства взглядъ ихъ, и все розовѣло тихо приподнятое въ нѣжной улыбкѣ лицо, и вся Людмила Павловна, облитая свѣтомъ какого-то полузабытья думы сидѣла въ кроткомъ покоѣ; а старая яблонь склоняла надъ нею пуки зеленыхъ вѣтвей....

   Чай кончился. Перешли сидѣть на балконъ, на этотъ старый заплѣтенный кустами балконъ - на его старыя ступени, кой-гдѣ проросш³я травой. Людмилу Павловну вызвалъ за чѣмъ-то лакей. Не теряя съ лица своей свѣтлой луны, она переговорила съ нимъ и пришла, сѣла обокъ матери. Не много погодя, Даша вызвала ее опять, махая рукой. И съ своей Дашею переговорила молодая хозяйка о комнатѣ для ночлега матушкѣ, пошла взглянуть на приготовляемую постель и, воротясь, застала разговоръ о сѣвѣ, о пшеницѣ, о благодати лѣта...

   - Вотъ мы съ матушкою забрались въ свою степь на сѣнокосы - милости просимъ къ вамъ, Людмила Павловна, кашу кушать.

   - Что косарямъ варятъ, добавила пани воеводша.

   Улыбаясь, Людмила Павловна пр³остановилась въ маленькой нерѣшимости: гдѣ присѣсть ей? И къ мужу тянуло, и мать тоже не хотѣлось оставить въ сторонѣ.

   - А мы этому дѣлу пособимъ, Людмила Павловна, сказалъ съ улыбкою Алексѣй Леонтьевичъ. Сердце-то ваше дорогое, какъ ласточка, прибивается; чаетъ разорваться пополамъ... Садитесь-ка вы, ласточка, на колѣни къ мужу! вотъ и матушка поблизу, и всѣ мы втроемъ собьемся въ одну кучку... пожалуйте-ка; къ вамъ.

   Алексѣй Леонтьевичъ протянулъ обѣ руки и усадилъ къ себѣ на колѣни жену.

   - Вотъ такъ оно и всѣмъ хорошо, коли только вамъ не плохо, замѣтилъ онъ. А я вамъ, пани матерь, одно скажу, продолжалъ говорить онъ: такой силы травы, какъ нынѣшнее лѣто Господь Богъ даетъ, я съ десятокъ годовъ не запомню. Вотъ то, какъ я ранымъ-рано прибивался къ вамъ и самъ увидѣлъ, что попалъ черезъ чуръ рано. Поворотилъ я коня въ степь и, хоть мнѣ не до травы было, но я просто диву дался! Завезъ меня буланый въ какую-то лощину-луговину, что я и мѣста того не опозналъ. Трава на меня живой силой наступила. Конь ее мнетъ, чуть не грудью буланый на прорѣзъ беретъ; нѣтъ! она, густая да не проемная, изъ-подъ копытъ, изъ-подъ колесъ встаетъ - ходу не даетъ... Такъ-то, Людмила Павловна! заключилъ Алексѣй Леонтьевичъ, по-видимому совершенно занятый травою, а между тѣмъ уловивш³й то легкое, несмѣлое движен³е, какимъ Людмила Павловна искала тихо приподнять руку и положитъ ему на плечо.

   Алексѣй Леонтьевичъ самъ взялъ эту робко нѣжную ручку, наклонилъ подъ нее свою голову и когда рука жены обвилась и легла кругомъ его шеи, онъ поцѣловалъ жену съ тихимъ задушевнымъ счастьемъ.

   - Можетъ быть, Людмила Павловна, и вы бы немножко прилегли - склони-ка, Мила, свою головку, примолвилъ онъ шопотомъ, а мы васъ нашей зеленой травою, Людмила Павловна, какъ пологомъ прикроемъ. Не даромъ и въ пѣсняхъ поютъ: "трава шелковая".

   Мила склонила свою головку и совсѣмъ прилегла къ плечу мужа. Принявъ на себя это легкое бремя, Алексѣй Леонтьевичъ, кажется, заговорилъ еще бодрѣе и веселѣе.

   - Такъ вотъ, пани матерь, трава-то какова! Да вѣдь это еще восемь дней назадъ было, да за это время дождикъ немалый перешелъ; а что пало въ эту траву, то не даромъ пропало. Солнце изъ нея влаги не пьетъ. Она теперь взросла да взботѣла, гляди куда! Только что на пологъ Людмилѣ Павловнѣ, а съ дрожками да съ буланымъ не повоюешь этой травы. Она и дрожки по осямъ повьетъ, и доброму коню чуть не путы сплететъ...

   И Алексѣй Леонтьевичъ къ слову припомнилъ, как³я онъ еще по Черноморью травы-то видалъ! Тамъ еще какую силу износитъ изъ себя земля! И разсказъ, и разговоръ о томъ пошелъ литься, какъ живая струя.

   Но въ полусумракѣ замѣтно было, какъ въ переливахъ этого разсказа, тихо и волнообразно иногда колебалась рука Алексѣя Леонтьевича, какъ бы убаюкивая по временамъ этимъ мѣрнымъ движеньемъ и неустающею течь заливной струею жизненныхъ, простыхъ, могучихъ рѣчей. Но голосъ Алексѣя Леонтьевича замѣтно слабѣлъ въ силѣ и сходилъ все ниже и ниже, пока наконецъ остановился на полусловѣ...

   - Започивала! сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ, и всѣ рѣчи смолкли.

   Мать не говорила и мужъ молчалъ, и только на краю сада поздн³й ночной соловей начиналъ урчать и свистать, пробуя затихающими, отрывчатыми нотами свое начальное соловьиное пѣнье.

   - Чтожъ мы, матушка, только будемъ смотрѣть на нее? Такъ мы никогда не насмотримся. Пустъ она привыкаетъ почивать водъ голосъ мужа, какъ вѣдь она засыпала же, пани матерь, подъ вашу колыбельную пѣсенку.

   Голосъ Алексѣя Леонтьевича былъ не то, чтобы утишенный до шопота голосъ, нѣтъ! онъ былъ почти весь разговорный голосъ, но въ его звуки влилась такая сердечная мягкость, что онъ показывался тихимъ, какъ самый нѣжный ласкающ³й шопотъ.

   - Пусть почиваетъ... Вѣдь она сегодня, пава матери встала наравнѣ со мною, говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ этимъ мягкимъ голосомъ: Зачѣмъ это? говорю я. На какую заботу поднялась, мила? О чемъ нужно, я позабочусь. Спи, моя мила дорогая... она спать не хочетъ, пани матерь! она говоритъ мнѣ тихимъ голосомъ, что у нея мысли так³я новыя находятъ въ голову и что она думаетъ эти мысли, не надумается ими! И даже когда спитъ она, эти мысли словно лучъ какой свѣтятъ ей въ сердце, пани матерь... Чудно она это говоритъ!

   - И посмотрите, матушка, у нея спящее лицо сказать бы свѣтится этими мыслями - вы поглядите, родная! приподнялъ Алексѣй Леонтьевичъ съ смѣлой нѣжност³ю развитые и напустивш³еся локоны на лицо Людмилы Павловны и откинулъ ихъ назадъ.

   И онъ былъ правъ: лицо точно свѣтилось, и отъ внутренняго свѣта, и отъ избытка тѣхъ лунныхъ лучей, которыми мѣсяцъ, перевысивш³й деревья, прямо лилъ и свѣтилъ на молодое нѣжное лицо.

   Но излишекъ этого послѣдняго свѣта видимо начиналъ безпокоить Людмилу Павловну. Она въ полуснѣ искала защититься отъ него и ея развивш³еся локоны опять спустились и осѣнили ея лицо.

   - Матушка! сказалъ заботливо Алексѣй Леонтьевичъ: - вѣдь это, говорятъ, вредно - нездорово бываетъ, когда мѣсяцъ свѣтитъ прямо на соннаго въ лицо? Я не хочу... Пусть Богъ милуетъ! Я боюсь того. Разбудите ее, матушка.

   - Нѣтъ, Алексѣй Леонтьевичъ! отвѣтила пани воеводша. - Будить и покоить, это теперь ваше супружеское дѣло; а я здѣсь - сторона... Мнѣ и самой на спокой пора. Вотъ перекрестить ее, какъ мать, я могу, перекрестила дочь пани воеводша и удалилась въ домъ.

   Оставалось Алексѣю Леонтьевичу самому будить свою дѣтски уснувшую на его плечѣ, жену.

   - Мила!.. усиливался онъ позвать довольно мужествевно и громко; но зовъ сказался такимъ невѣрнымъ, не звучнымъ голосомъ, что имъ едва ли можно было разбудить птичку, чутко прикорнувшую на вѣткѣ подъ зеленымъ листкомъ.

   Алексѣй Леонтьевичъ осмотрѣлся вокругъ. Онъ видимо хотѣлъ подняться и унести на рукахъ жену; но, какъ человѣкъ разсудительный и опытный, прежде онъ попробовалъ ногой ветх³я подающ³яся ступени своего балкона и увидѣлъ ясно, что шаткимъ ступенямъ не сдержать его сильнаго упора ноги подъ дорогой ношею. Что было дѣлать?..

   - Мила!.. позвалъ опять Алексѣй Леонтьевичъ и даже будто тронулъ ее мужниной полновластной рукою.

   Но Людмила Павловна въ ея снѣ не признавала никакой власти.

   - Вѣдь это разоръ головѣ започивала какъ! Мила! Какая ты, выходишь соня, Мила!... Да проснись, моя мила! Матушка была да пошла и благословила тебя, Мила, слышишь? Крестомъ перекрестила тебя и соловей, Мила, наше счастье поетъ - а ты и не слышишь, Мила!..

   И соловей точно пѣлъ - и мир³ады звѣздъ тихо, недвижно, какъ безчисленныя очи, приникая, смотрѣли на счастье человѣка.