Вересаев Викентий Викентьевич - Исанка

  

   Густой, раскидистый липовый куст нависал с косогора над ключом. Вода в ключе была холодная и прозрачная, темная от тени. Юноши и девушки, смеясь, наполняли кувшины водою. Роняя сверкавшие под солнцем капли, ставили кувшины себе на голову и вереницею поднимались по тропинке вверх.

   Все были босы, все были с непокрытыми головами. Золотились под солнцем загорелые руки и ноги, стройные девичьи шеи, юношеские, еще безволосые, груди.

   Борька Чертов, прямой под тяжелым кувшином на голове, остановился на краю косогора. Счастливо улыбался, дышал ветром, солнцем и любовался вереницею прямо держащихся полунагих фигур, поднимавшихся снизу среди свежей июньской зелени.

   Ах, хорошо!.. У каждого бывают в жизни недели, когда все кругом как будто сговорится любовно обступить человека и давать ему только радость, только радость, доверху переполнить душу радостью. Так было сейчас с Борькой. Солнце, блеск зелени, ощущение наросших мускулов под загоревшей кожей, горение внимательных девичьих глаз, милые товарищи, общее признание.

   Прошли снизу, тоже с кувшинами на головах, приземистый Стенька Верхотин и Таня Комкова. В их глазах был блеск той же самопричинной радости, которая опьяняла Борьку. Стенька, не поворачивая головы, на ходу бросил ему:

   - Состязаемся. Бег с полными кувшинами. Новый номер легкой атлетики.

   Борька сосредоточенно стоял на месте, опустив руки, и медленно извивался туловищем, стараясь удержать на голове без помощи рук полный жестяной бидон. Из лощины поднимались все новые парни и девчата.

   Донесся снизу смех Исанки. На тропинке показалась ее тонкая, сильная фигура, с нагою золотисто-загорелою рукою, поддерживавшею на голове кувшин. Прошла мимо. Борька тоже медленно пошел, балансируя под тяжелым кувшином. И смотрел сзади на Исанку.

   Она шла по дороге, придерживая кувшин на голове,- чудесная античная статуя расцветающей девушки. У большинства девчат шаровары были засучены до верху бедер. У Исанки юбка была до колен. И поразительно было смотреть сзади, как узки у нее щиколки и нижние части голеней; чувствовалось в этом что-то благородное и сильное, как в узких голенях породистых беговых лошадей. Ему вспомнилось и вдруг стало понятным выражение древнеэллинских поэтов: "тонколодыжная дева"... Так вот оно что значит! И он с улыбкою повторял про себя:

   - "Тонколодыжная дева"...

   Дорога сворачивала от перекрестка вправо, в рожь. Кувшины на головах водоносцев закачались над матовою желтизною ржи. Борька смотрел на далеко растянувшуюся вереницу и радовался.

   Это была его идея - носить на голове кувшины с водою. В прошлом году Борька ездил матросом на советском пароходе в Палестину и Египет. Его поразило, как прямо держатся там арабы, особенно женщины: каждая по стройности похожа на финиковую пальму. Он приглядывался, соображал - и нашел причину. Из колодцев и речек женщины носят в кувшинах воду на голове; и вообще все тяжести там носят больше на голове. При этом мускулы спины должны напрягаться, тело вынуждено держаться совершенно прямо; от постоянного упражнения соответственные мускулы крепнут и привыкают без усилия держать туловище в выпрямленном положении. Потом, в Ленинграде, Борька обратил внимание, как прямо держатся всегда разносчики,- не только, когда лоток у них на голове, а даже когда просто стоят у своего лотка. Разносчика и без лотка сразу можно узнать по тому, как он прямо держится,- и прямотою естественною, а не искусственною старою солдатскою "выправкою". Бессмысленно было в светских семьях твердить детям: "tenez vous droits" ("держитесь прямо!" (фр.)). Нужно с детства приучать детей носить на голове необременительные для черепа тяжести. Тогда прямота придет сама собою. А важна она не только для красоты. Людям умственного труда она необходима, чтоб не скомкивались легкие.

   Борька эту мысль высказал. Стенька Верхотин, великолепный организатор, сейчас же воплотил ее в дело. И каждый день в четыре часа вечера, после "мертвого часа", обитатели студенческого дома отдыха сходились с кувшинами к ясеням у околицы усадьбы, а оттуда шли по дороге через рожь за версту к Грозовым Ключам. Ключи на всю округу славились чистотою и вкусностью воды. Завхоз дома отдыха с удовольствием предоставил ребятам кувшины и бидоны,- за ненадобностью, они без дела громоздились в кладовых,- дом отдыха имел великолепную питьевую воду, и не нужно было посылать за нею водовоза.

   Возле Исанки шел Можаев,- щупленький, смешно низенький рядом с нею. Шли еще две дивчины в шароварах, высоко засученных до паха. Опять Борьке бросилось в глаза то, что он давно уже заметил: женские ноги изогнуты в коленях внутрь и при ходьбе почти цепляются друг за друга внутренними выступами коленок. Это было очень некрасиво, и ноги парней казались при сравнении стройными, а их шаг твердым, гармоничным.

   Можаев отошел к тем двум девчатам. Борька нагнал Исанку.

   - Скажи, Исанка, отчего ты не ходишь в шароварах, как другие?

   - Н-не знаю... Мне так больше нравится. Борька посмеивался и ласково глядел на нее.

   - В тебе есть бессознательная интуиция, она ведет тебя по верному пути. Посмотри на Зину и Веру: какие у них кривые ноги. Женщины всегда чувствовали, что ноги у них поставлены некрасиво, и везде, всегда окутывали ноги юбками, рубашки носили длиннее мужских... Когда художникам приходилось изображать голое женское тело, они постоянно наталкивались на это женское уродство. И Тинторетто, например, просто выпрямлял своим женским фигурам ноги.

   Подошел Можаев, усмехнулся, сказал, вздохнув:

   - Енциклопедия!

   Но с интересом стал слушать. А Борька восторженно продолжал:

   - Эллины... Ах, эллины никогда не фальсифицировали природу, они всегда умели найти точку, с которой природа является красивой без всякой фальсификации. Посмотри, например: у Венеры Милосской, у Венеры Книдской нижняя часть туловища, начиная с чресел, закутана, и ноги скрыты...

   В разговоре Борька продел руку за голую руку Исанки. По руке ее пробежал трепет, и Исанка отдернула руку.

   - Чего это ты?- удивился он.

   Исанка сконфуженно ответила:

   - Я не люблю.- И с интересом сказала:- Ну, дальше!

   Он помолчал, ища сбившуюся мысль, и продолжал:

   - Самый распространенный тип Венеры - тип Venus pudica, Венеры Стыдливой. Такая Венера стоит, чуть наклонившись вперед, одно колено выдвинуто перед другим,- получается очень естественно, и природный недостаток становится незаметным.

   Исанка, придерживая рукой кувшин на голове, с интересом слушала. Борьку всегда было интересно слушать. По разнообразию знаний он, правда, был форменная "енцик-лопедия". Особенно было хорошо, что знания его не лежали в нем мертвым грузом, а все время крутились, кипели, сцеплялись друг с другом, проверялись наблюдениями, складывались в новое и интересное. И всегда он весь был в том, что говорил. Весь дом отдыха он зарядил своею напряженною умственною жизнью, всех заставлял больше думать и большим интересоваться. Сейчас Борька безоглядно увлекался эллинством, изучал греческий язык, уже читал Гомера. Кругом было солнце, зной, красивые молодые тела, постоянные телесные упражнения. И все это становилось ярче, углубленнее и серьезнее, озаренное эллинским прожектором Борьки.

   На откосе рощи, за канавою дороги, водоносы расположились на отдых. Кувшины и бидоны, полные сверкающей водой, рядком стояли на валу канавы, а ребята лежали под березами, сплетшись в одну огромную, живописную кучу. В зеленой тени сверкали золотистые, бронзовые и оливковые тела, яркими цветами пестрели женские косынки и блузки.

   - Борька! Исанка! Отдых!

   Борька опустил свой бидон на землю, отер потный лоб и весело замешался в общую кучу. Руки переплетались с ногами, у наклонявшихся девчат в вырезах блузок мелькали на миг, обжигая душу, грушевидные груди. Стенька Верхотин лежал головой на коленях Тани, а она, наклонившись, гладила его курчавую голову.

   Исанка поставила свой кувшин в ряд с другими и села сбоку, не мешаясь в кучу.

   Можаев враждебно спросил:

   - Ты почему в сторонке села? Исанка презрительно ответила:

   - Тебя не спросила! Жарко!

   - Нет, не жарко потому что. Ты всегда держишься в сторонке. Вон, Борька чуть тронул за руку,-"ах, ох, это неприлично!". Мещанка ты, интеллигентка! Нет у тебя настоящей товарищеской простоты.

   Вера Горбачова поддержала Можаева:

   - Как будто в старорежимные времена в великосветской гостиной... Тургеневская девушка.

   Борька расхохотался.

   - Товарищи, что это? Мы еще начнем вводить регламенты, как держаться и где садиться! Черт знает! Исанка, будь сама собою и плюй на всех!

   Можаев проворчал:

   - Черт с ней, пускай будет сама собой! Очень мне нужно!

   Стенька Верхотин лениво и строго сказал:

   - Можаев! Не бузи! Покультурнее нужно быть.

   Поднялись, поставили кувшины на головы, пошли дальше. В такт шагу задекламировали все вместе:

  

   Довольно жить законом,

   Данным Адамом и Евой!

   Клячу истории загоним...

   Левой! Левой! Левой!

  

   Можаев с виноватым видом подошел к Исанке.

   - Ты не сердись, что я тебя так. Я задеваю тебя, а все-таки очень люблю.

   - А мне надо?

   Отодвинулась от него и дружески взглянула на подходившего Борьку.

   Борька привык первенствовать и привык к жадно слушающим, влюбленным девичьим глазам. Но Исанка становилась ему все желаннее и милее, потому что у нее были гордые и дерзкие глаза, потому что она не позволяла к себе прикасаться.

   Он тяжко вздохнул.

   - Эх, Исанка! Завтра уезжать,- как не хочется! Я так к тебе привык!

   Она из-под руки, придерживавшей кувшин, взглянула, не умея сдержать радости.

   Над густолистыми ясенями забелел вдали бельведер дворца. Широкая подъездная аллея. Потом веселая лужайка с цветниками перед террасой. И огромный двухэтажный дворец-красавец - раньше графов Зуевых, теперь - студенческий дом отдыха на сто двадцать человек.

   Прошли через лужайку к боковому двору и перед кухнею стали сливать свои кувшины в бочку. Потом на спортплощадку. Большая партия вузовцев, отжившая свой месяц, завтра покидала дом отдыха, на место их приезжали другие. И все спешили последний день наиграться. Спортплощадка была разбита на лужайке перед дворцом.

   Футболисты с толстыми икрами и голыми коленками метались по полю, выкатив глаза и по-бычачьи наклонив головы; за проволочной сеткой мелькали ловкие фигуры теннисистов, вздымались ракетки, и пулями летали мячи. На дороге играли в городки.

   К Борьке подбежала Зина Арнаутова и, глядя влюбленными глазами, сказала:

   - Борька, мы сейчас в баскетбол собираемся играть. Будь у нас рефери!

   Она была в красной физкультурке, с голыми руками и ногами, легкая, тоненькая. Борька молча взял ее за руки ниже запястий и попытался поставить на колени. Она изгибалась, стараясь не поддаться, и смеялась радостно. Раньше, до Исанки, Борька много ходил и говорил с нею, потом отстал, и она тайком следила за ним грустными глазами. Сейчас на душе у Борьки было хорошо и светло, всем хотелось сделать приятное. Он ласково улыбнулся, стараясь изогнуть ей руки. Потом сказал, как будто потеряв надежду:

   - Нет, с тобой не справишься!.. Ну, пойдем.

   Были две сыгравшиеся за месяц баскетбольные женские команды по пять человек. Завтра многие из них уезжали и сегодня состязались в последний раз.

   Борька, с свистком в губах, расхаживал вдоль площадки и зорко следил за играющими. Ах, хорошо! Мяч быстро и плавно перелетал из рук в руки, прыгал по земле, ловко ударяемый ладонью, опять взлетал; крутясь вокруг своей оси, устремлялся дугою к сетке. Плавно изгибались тела, грациозно мелькали нагие руки, как будто живое море ласково плескалось по площадке. Исанка была центровым игроком и капитаном юбочниц: одна партия была в юбках, другая в шароварах. У противной партии в центре играла Зина. И обе они стоили одна другой,- две олицетворенные волны,- легкие, подвижные, гибкие. Борька любовался обеими, когда, вводя мяч в игру, он подбрасывал его, а они, близко стоя с заложенной за спину рукой, готовились к прыжку.

   Захватывала слаженность игроков, красота строго организованных движений, грация тел. Но еще больше Борьку восхищала общая дисциплинированность. Всякое слово судьи принималось играющими, как неоспоримое слово рока,- а Борька был судья очень строгий, почти придирчивый; ни одним словом не перекидывались играющие, только, когда нужно,- призывный хлопок в ладоши; не касались друг друга, не толкались, не задерживали мяча; каждая бегала, как будто одна была на площадке, и мяч летал без остановки, как будто живой. Вот где обучение культурности и дисциплине.

  

  

  

  

   Через двадцать минут Борька объявил перерыв. Уселись на длинной скамейке около площадки. Солнце садилось, дворец под его светом сиял своим огромным белым фасадом, вдали зеленую полянку обступали огромные, тихие дубы парка. И кипела молодая, здоровая, радостная жизнь, набираясь сил на работу и будущее. Представилось, как было тут раньше: вяло и скучающе бродили среди этой красоты вырождающиеся, изнеженные люди, не умея вложить в жизнь ни поэзии, ни страсти. И были эти бездельные люди владельцами всех богатств вокруг за то, что предок их услаждал своим офицерским телом ночи развратной старушки-императрицы. И вот -"священная собственность"!.. Хе!

   Борька был сын мелкого, разорившегося помещика, но революцию любил. Потерял он от нее немного, а в себя верил крепко, верил, что сам сумеет проложить себе в жизнь дорогу. Любил он революцию за то, что она все сдвинула со своих мест, что открывала головокружительные возможности к творчеству нового.

   Опять играли. Колокол зазвонил к ужину. Исанка пошла ужинать к себе. Она жила не в доме отдыха. Ее дядя был помощником завхоза дома отдыха, она жила лето у него. Занимал он флигель за прудом. Борька сказал:

   - Я тебя провожу.

   - А вам ужинать.

   - Ну, опоздаю. Без ужина. Неважно.

   Пошли ясеневой аллеей к плотине пруда. Исанка сказала:

  

  

  

  

  

  

   - А знаешь, я уже чувствую, как отзывается на спине наше ношение кувшинов. Легко и приятно идти прямо, как будто посторонняя сила поддерживает.

   - Да? Вот видишь!..- Борька заговорил с воодушевлением:- Это лето для меня какое-то совсем особенное. Как будто у меня только что раскрылись глаза на человеческое тело, как оно может быть прекрасно, как важно, чтоб оно было здорово и прекрасно, и как мало мы об этом думаем. И каждый день меня на этот счет озаряют гениальнейшие идеи. Сегодня, например... Скажи, ты любишь смотреться в зеркало?

   - В зеркало?.. Как сказать...

   - Ну, ясно, конечно,- не знаешь, как сказать. Ты хорошенькая, конечно, смотришься в зеркало, но как это сказать!.. А нужно твердо знать вот что: человек должен постоянно смотреться в зеркало. Если он будет видеть свое тело,- ему захочется, чтоб оно стало красивее, мускулистее, здоровее. И лицо свое нужно видеть почаще, чтоб оно было светлое, с ясными глазами, чтобы не было брюзгливых складок в губах. Тело так же действует на душу, как душа на тело. Если будешь ходить прямо, то и поникшая душа выпрямится; если сгонишь угрюмость с губ, она сойдет и с души.

   Свернули около плотины на тропинку, перешли через пролом в кирпичной ограде, обросшей крапивою.

   - Ну, не прощаюсь. После ужина приходи во дворец, смотри. Придешь?

   - Ага.

   Исанка пошла по тропинке к дому, а Борька повернул назад. Он медленно шел ясеневой аллеей. Солнце уже село. На западе столбами стояли странные облака - теплого, жемчужно-серого цвета. Как будто из-за горизонта тихо вынеслись огромные фонтаны, и замерли в воздухе, и царили над всею землею. Борьку поразило, какая тишина кругом. Он остановился. За канавкою слабо дышала цветущая рожь и как будто прислушивалась к чему-то, сдерживая дыхание. Так было тихо, что когда незаметный ветерок вдруг закачал над головою ветку ясеня, показалось, что и ветка живая и шепот листвы самостоятельный.

   Борька стоял, прислонившись плечом к стволу ясеня. Все больше охватывала душу эта колдовская тишина. Он произнес вполголоса:

  

  

   Еще страннее и таинственнее стала тишина от этих таинственных слов... Как там дальше? Что-то еще более таинственное и вещее. Как будто не просто стихи, а дряхлая сивилла медленно шепчет малопонятные, не из этого мира идущие слова. И на остром ее подбородке - жесткие, седые волоски. Но как же там дальше?

   Ах, как хорошо! Как хорошо! Вся радость, весь свет и счастье, которые Борька впитал в себя в этот сверкающий месяц, вдруг разом заполнили душу. И вся она трепетала от ощущения нарастающего, приближающегося какого-то блаженства, которому нет и не будет имени.

  

  

   Ну, как же там дальше?.. Средь тихой теплыни чуть слышно звенела мошкара в ржи. За бугром, в невидимой деревне, изредка лаяла собака. Вдруг оттуда донесся закатистый детский смех,- совсем маленький ребенок радостно смеялся, заливался тонким колокольчиком. Звуки отчетливо доходили по заре. Борька светло улыбался. И еще раз ребенок залился смехом. И еще. И прекратилось. Борька ждал долго, но уж не было: видно, перестали смешить или унесли в избу. Стало опять тихо.

  

  

   И вдруг в памяти медленно, уверенно выплыло дальше:

  

   И в оный час явлений и чудес

   Живая колесница мирозданья

  

  

  

  

   Открыто катится в святилище небес...

  

   По дороге от деревни, держась за руку, шли Стенька Верхотин и Таня. Какие славные ребята: и тут, на отдыхе, не бросают общественной работы. Он помогал в деревне организовать комсомольскую ячейку, она развернула широкую работу в женотделе. И как хорошо идут, держась за руку,- какая хорошая товарищеская пара!

   Подошли. Пошли все вместе ко дворцу. Борька сказал:

   - Ну, Стенька, Танька! Может, никогда больше не увидимся. Вы в Москву, а я в Ленинград... Хорошо месяц прожили, правда?

   Стенька широко улыбался скуластым, бритым лицом.

   - Ясно. И знаешь? Ты мне много дал за этот месяц. Сначала меня возмущали все эти твои эллинские утонченности, постоянные твои разговоры о теле, здоровье, красоте. А потом я убедился, что настоящая физкультура именно требует такого опоэтизирования и углубления и что греки в этом деле были не дураки.

   - Други мои милые. Ой, не дураки они были! Борька крепко обнял за шею Стеньку и Таню, и так, обнявшись втроем, они подошли ко дворцу.

  

  

   Отужинали. В огромные окна дворца глядела звездная ночь. В белом зале с ненатертым паркетом играли на рояли, танцевали, декламировали, пели. В темно-вишневой гостиной, со старинными картинами в тяжелых золотых рамах, на всех столах и столиках играли в шахматы и шашки.

   Исанка вошла в гостиную и сразу нашла глазами Борьку,- по высокому его росту, по крепкому, мужественному голосу и по тому, что глаза всех окружающих загорались оживлением и мыслью. Васька Шилин, лучший шахматный игрок, с насмешкой спрашивал:

   - Контрреволюционная игра?

   - Да, контрреволюционная. Так же, как футбол. Футбол и шахматную игру должны бы насаждать в рабочем классе только фашисты, чтобы отучать рабочих думать над серьезными вопросами.

   Можаев из-за шахматной доски враждебно возразил:

   - Шахматы как раз приучают думать.

   Борька с издевательской насмешкой доказывал, что из культурных способов отвлечения людей от серьезных умственных запросов два самые верные и незаметные - футбол и шахматы. Футбол - для людей со слабою умственностью: вся кровь уходит в ножные мышцы, и для мозга ничего не остается. Шахматы - для людей помозговитее. Вот, поглядите кругом, не было бы шахмат,- один бы книжку читал или газету, другой, кто умом устал,- гулял бы, занимался бы здоровым спортом.

   - Э, дурак! Сам Ленин играл в шахматы.

   - Возражение! Атлету играть десятифунтовыми гирями - один отдых, а нам, брат, с тобою это - работа, да еще какая!

   Стенька слушал с довольной улыбкой, другие сердились и яро возражали, но Борька всех побивал. Исанка давно заметила,- он везде искал спора, чтобы упражняться в диалектике, изучать психологию спорящих и - наслаждаться своим превосходством.

   Борька увидел Исанку, кончил спорить, подошел к ней.

   - В духоте какой сидят. Пойдем, пройдемся. Вышли на террасу, спустились в парк. Он хотел взять ее за руку, но она осторожно высвободила ее и с удивлением спросила:

   - Неужели ты это серьезно про шахматы?

   - Немножко бузил, конечно, но в общем настаиваю. Про самого себя скажу: когда голова работает, лучше почитаю в чуждой мне области или беллетристику. А не работает,- отдохну поумнее, чем тратить мозговой фосфор на передвижение куколок по квадратикам.

   Они шли над Окой, на горе сиял окнами обоих этажей дворец, а вверху шевелились густые звезды.

   Борька спросил:

   - Ну-ка, Лебедя найдешь?

   - Ну, конечно. Вот он, в Млечном Пути.

   - Покажу тебе еще на прощанье Козерога,- январский знак Зодиака. Эти три звезды Орла ты знаешь. От них проведи линию вниз. Дай-ка руку... Вот так три звезды Орла. Ниже идет, как продолжение, линия мелких звезд...

   Он в темноте отмечал расположение звезд, надавливая пальцем на ее ладонь и предплечие, и радовался, что она не отнимает руки.

   Долго бродили по парку. Исанка сказала:

   - Мне пора. Неловко,- все лягут спать, придется стучаться, будить.

   Он проводил ее до их флигеля. В окнах везде уже было темно. Окно Исанкиной комнаты выходило в сад и было открыто.

   - Ну, прощай!

   И протянула Борьке руку. Борька обеими руками сжимал ее руку и смотрел ожидающими глазами.

   - Ну... прощай!

   Исанка подтянулась на руках, вскочила на подоконник и прыгнула в комнату. Зажегся огонь и осветил комнату изнутри.

   Борька вполголоса позвал из чащи сирени:

   - Исанка! Смотри-ка: взошел Юпитер. Она высунулась.

   - Где?

   - От тебя, должно быть, еще виднее. Сейчас покажу. Вскочил на подоконник, сел.

   - Нет, тут угол сарая мешает. Вот сюда подайся, вправо. В созвездии Водолея. Видишь?

   - Ага!.. Ах, красота! Замолчали, любуясь. Борька сказал:

   - Юпитер еще в полужидком состоянии, в его теплых и неглубоких морях только-только начинает зарождаться органическая жизнь.

   - А ты знаешь...- Исанка мечтательно глядела на звезду.- Знаешь, в прошлом году я пережила душою это рождение живой материи из косной природы. Так было удивительно! Я была с экскурсией в Крыму. Раз я ушла одна далеко от всех, над морем между скал нашла себе местечко, разделась, лежу на солнце. Серые скалы, небо темно-синее, море бьет ровными, ритмическими ударами. И постепенно я перестала чувствовать себя как что-то отдельное, странно было подумать, что я сюда откуда-то сейчас пришла. Казалось, я давно уже, с незапамятных времен, лежу здесь, как эти серые камни, под ровные удары волн. Где море, где камни, где я? Мне казалось, я даже не могу шевельнуться по своей воле, а вот, если подхватят волны или ветер, то сладко закачаюсь и поплыву куда-то,- и совсем не мое дело куда. И вдруг...

   Голос ее задрожал взволнованно.

   - Вдруг из-за скалы вылетела чайка. Белая, яркая, быстрая, с живым, своим полетом, совсем другим, чем ровные движения волн. Что-то странное случилось, я не могу передать. Теперь это? Миллионы лет назад? Но я вдруг почувствовала, что чайка эта вот сейчас только там за скалою родилась из всего мертвого, что было кругом,- из влаги моря, из прибрежного ила, из солнечного блеска. Родилась живая, свободная, сбросила с себя косность - и полетела, как хочет, куда хочет, вкось, вверх, вниз, наперерез ветру и волнам. Как будто миллионы лет эволюции слились в один миг. Я вскочила, взмахнула руками,- почувствовала тоже, что и я, и я - я не камень, не волна, что я свободная, как эта чайка,- свободная, ничем не связанная, с живым, своим полетом!.. Удивительное было ЯНЯРНяние,- как будто бы только что я совсем по-особенному родилась на свет.

   Борька изумленно воскликнул:

   - Исанка! Да как же это у тебя интересно! Она поморщилась и сказала:

   - Потише! Услышат... И вообще,- прощай!

   - Слушай, ведь, оказывается, никому ты своим приходом не помешала, окно открыто,- пойдем, еще погуляем.

   Она поспешно и резко ответила:

   - Нет!

   - Почему же?

   - Ну... Не хочу больше...

   - Ладно, тогда прощай. Я буду в Ленинграде, ты в Москве. Если напишу тебе, Исанка,- ответишь?

   - Ясно,- отвечу.

   - А завтра, когда автомобиль подадут, придешь нас проводить?

   - Ну, приду же!

   Борька пристально поглядел ей в глаза, вздохнул и медленно сказал:

   - Прощай.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   И спрыгнул с подоконника в кусты.

   Пошел бродить по парку. В душе была обида и любовь, и пело слово: "Исанка!" В парке стояла теплынь, пахло сосною. Всюду на скамейках и под деревьями слышались мужские шепоты, сдержанный девичий смех. На скамеечке над рекою, тесно прижавшись друг к другу, сидели Стенька Верхотин и Таня.

   Хотелось быть совсем одному. Борька ушел в глубину парка, где начинались обрывы над Окою, поросшие березою и дубом. На откосе, меж дубовых кустов, была полянка, вниз от нее, по склону, рос донник: высокая, кустистая трава с мелкими желтыми цветочками, с целомудренным полевым запахом. Сзади поднимался над поляной огромный дуб. Борька сел. Тишина все такая же удивительная. Внизу, в чаще обрыва, отчетливо был слышен шелестящий по сухим прошлогодним листьям осторожный шаг крадущегося барсука. На душе было необычно чисто и светло, и тесно было в груди от радости, которая переполняла ее.

   Борька лег на спину, закинул руки за затылок и смотрел вверх. Звезды тихо шарили своими лучиками в синей темноте неба, все выше поднимался уверенно сиявший Юпитер, и девически-застенчивым запахом дышал чуть шевелившийся донник. Борька заснул.

   Когда проснулся,- уже светало. Теплый пар курился над поверхностью Оки, вдали темнели выбегавшие в реку мысы. Небо было зеленоватое, и все кругом ясно было видно в необычном ровном полусвете без теней. Борька вскочил на ноги. И сейчас же в душе опять запело: "Исанка!"

   Он пошел к парникам. Крадучись, чтоб не увидал садовник, нарезал в розариуме огромный букет роз. Черные, пунцовые, розовые, телесные, белые. Обрызганные росой. С прохладным запахом. Окно Исанки, наверно, осталось открытым. Он бросит ей в окно прощальный букет.

   Перебрался через пролом в кирпичной ограде. Вдали, в окне Исанки, что-то белело. Он удивленно вглядывался, подошел ближе. У окна сидела Исанка.

   Борька осторожно шепнул из кустов:

   - Исанка!

   Она вздрогнула, вдруг встала во весь рост и с широко открытыми глазами протянула руки вперед.

   - Борька!

   Он вскочил на подоконник, уронив букет; они схватили друг друга в объятия и крепко припали к губам.

   - Я ждала, что ты придешь! Ты должен был прийти!- Она оторвала от него свое бледное лицо, глубоко заглянула в глаза.- Только отчего так долго?

   - Ты... ты с тех пор ждала?

   - Ну да!

   Крепко обняв, он целовал ее в губы, в щеки, в глаза и со стыдом думал:

   "А я-то... спал там, на полянке. Вот дерево!" Они вылезли в окошко, ушли в парк и все утро проходили, держась за руки, и говорили, говорили. Он спросил:

   - Зачем ты меня так резко прогнала?

   - Я... я не знаю. Что-то такое большое было в душе, страшное. Мне необходимо было остаться одной.

   - Хорошо, что я не обиделся и все-таки пришел сейчас.

   Она благодарно сжала его руку.

  

  

  

   Всю зиму они переписывались. Его письма были очень умные и интересные, ее - сероватые, когда была умною, захватывающие, когда писала о своих переживаниях. Каждое письмо связывало их все больше, и к весне через письма выросла между ними большая, крепкая любовь. Он немножко испугался этой любви, боялся, что она его свяжет. Но все-таки написал: женимся! И подал заявление о переводе из ленинградского университета в московский. А летом ему удалось с большим трудом опять попасть в тот же дом отдыха над Окою, где рядом, в доме дяди, опять проводила лето Исанка.

   Они виделись очень часто. Участвовали в общих прогулках, играх, физкультурных упражнениях, но все это было второстепенное, и они считали минуты, когда останутся одни.

  

  

   Вечером пили чай на небольшой деревянной террасе флигеля, где жил дядя Исанки, Николай Павлович, помощник завхоза.

   Борька стоял с ним у перил. Николай Павлович говорил:

   - Вот эта вся лужайка перед террасой и вся трава в этом уголке сада, за прудом, отдана в мое распоряжение. Запасаю траву для двух своих коров.

   Николай Павлович - суетливый человек, постоянно потирает руки, под носом - маленький темный треугольничек волос на выбритой губе. Во всей его фигуре - как будто он сейчас хочет куда-то предупредительно броситься, что-то сделать для собеседника. Это у него от застенчивости перед мало знакомыми людьми. Наедине со своими он спокоен и даже медлителен.

   - А кто вам будет косить?

   - Найму. У самого сердце сейчас плохое. Когда-то косил.

   - Давайте, я вам скошу.

   Николай Павлович метнулся.

   - Что вы, что вы! Чего ж вам беспокоиться!

   - Я люблю физические упражнения, для меня это будет удовольствие. Исанка, ты умеешь косить?

   - Нет.

   - Хочешь, скосим лужайку эту? Я тебя научу.

   - Ага! Очень рада.

   Чай разливала Лидия Павловна, мать Исанки. Она была вдова врача и жила у брата, вела у него хозяйство. Сухощавая, с изящным лицом и медленными движениями. Она с грустью следила за Исанкой: коробило ее, и не могла она привыкнуть, что в молодежи так легко теперь говорят друг другу "ты", зовут друг друга уменьшительными именами. Она видела, как легко одевались девушки, как они, обнявшись, ходили с молодыми людьми. Сердце ее дрожало и болело за Исанку, поэтому в глазах у нее всегда была грусть и тревога. А это лето тревога еще усилилась. Лидия Павловна видела, как Исанка в присутствии этого высокого студента вся начинала светиться внутренним светом, как часто этот студент к ним приходит. К чему все это поведет? Исанка - всего только на третьем курсе медицинского факультета, он тоже еще юный студент... А теперь все это у них так просто!

   И она боком глаза смотрела на подругу Исанки, Таню Комкову: на лице у нее были некрасивые коричневые пятна, грудь разжидилась, живот выпячивался вперед... Как она теперь будет учиться?

   Таня глядела бодро и весело. Она это лето жила не в доме отдыха, а в деревне,- заведовала избой-читальней. Она оживленно рассказывала о своей избаческой работе, об организации крестьянок, о злобе на нее мужиков. Лидия Павловна слушала и думала: все это хорошо,- но зачем же тогда ребенок?

   Скоро разговором незаметно овладел, как всегда, Борька. После чая Таня встала. Борька сказал:

   - Ну, и я с тобой. Пора.

   Они вместе вышли. Он проводил ее до самой околицы деревни, потом медленно пошел назад. В парке шла обычная ночная жизнь, слышался мужской шепот, девичий смех. Борька темными лесными тропинками пробрался к пруду, перескочил в густой крапиве через кирпичную ограду. В этой части сада никого не было слышно. В конце запущенной боковой аллеи, у канавы, за которою было поле, стояла старенькая скамейка.

   Борька сидел на скамейке и ударял срезанным ивовым хлыстиком по голенищу сапога. В душе волновалось жадное нетерпение. Вчера, на прощание целуя Исанку в щеку, он крепко обнял ее и, как будто нечаянно, попал ладонью на ее грудь. И весь день сегодня, задыхаясь, он вспоминал это ощущение. Тайные ожидания и замыслы шевелились в душе. Снова и снова всплывавшее воспоминание сладострастным жаром обдавало душу.

   Затрещали в сумраке аллеи сучки под ногами. Легкою своею походкою быстро подошла Исанка и сказала:

   - Долго я сегодня?

   Борька раскрыл ей навстречу объятия. Они сели рядом и тесно прижались друг к другу.

   - Очень долго сегодня мама не уходила спать. Помогала дяде сводить счеты. Заметила бы, что ухожу,- Исанка повела плечами.- Так противно, что все время прячемся, скрываемся. Отчего не прямо?

   - Что "не прямо"? Не сесть у вас на террасе так, как мы сейчас сидим?

   Исанка засмеялась и теснее прижалась к его боку под мышкой. Борька медленно целовал ее в мягкие волосы. Они замолчали.

   Теперь наедине они вообще больше молчали. Хотелось какого-то другого общения, не словесного; хотелось быть ближе, ближе друг к другу, приникнуть щекою к плечу, губами к виску, и молчать, отдаваясь горячим токам, перебегавшим из тела в тело. Был какой-то особенный, бессловесный, непрерывный разговор взглядами,- радостными, дерзкими, стыдящимися; прикосновениями; поцелуями. Руки все время оживленно беседовали между собою неуловимо-легкими оттенками пожатий; таких тонких оттенков не смогло бы передать никакое слово.

   Исанка сказала:

   - Сними пенсне, мешает.

   Борька снял. Исанка прильнула щекою к его щеке. Он медленно целовал ее в маленькую, мягкую ладонь. Сквозь ЛЮИЙС он ощущал, как к его груди невинно прижималась молодая девическая грудь. Его особенно волновала эта невинность прикосновения,- Исанка, очевидно, совершенно не понимала, как это на него действует. И Борька боялся шевельнуться, чтобы она не переменила положения.

   Сзади, в канаве, что-то хрустнуло. Они отшатнулись друг от друга. Послышался шорох и приближающийся треск. Борька заговорил обычным, несдерживаемым голосом, как бы продолжая разговор:

   - Просто нельзя поверить, что "Вильгельма Мейстера" писал тот же человек, который создал "Фауста": такая рыхлая, вялая канитель, главное,- такая художественно самодовольная!..

   На валу зачернело, послышалось настороженное рычание. Исанка шепотам позвала:

   - Цыган!

   Цыган бросился ласкаться. Они засмеялись. Исанка переспрашивала:

   - Так как, товарищ, говорите? "Вильгельм Мейстер"- самодовольная канитель? Запомни, Цыган, это для твоего говорилось поучения!

   Борька охватил Исанку и жарко стал ее целовать, и, как будто нечаянно, попал рукою на ее грудь. Исанка затрепетала и стыдливо сдвинула его руку к поясу.

   - Ну, Исанка, мне так удобнее!

   - Боречка... Не надо!..

   Она это сказала таким жалобным, молящим голосом, что у Борьки опустилась рука. Он нахмурился и стал играть с Цыганом. И очень этим увлекся: теребил Цыгана за уши. Цыган игриво рычал и небольно хватал его зубами за руки. Лицо Борьки было холодное, глаза смотрели враждебно.

   Исанка ласково просунула руку под его локоть.

   - Ты, правда, так думаешь о "Вильгельме Мейстере"? Значит, мне его не стоит читать?

   Борька ответил деревянным голосом:

   - Не стоит.

   - Борька, ты за что-то рассердился на меня. Он помолчал.

   - Не рассердился... А что-то, правда, происходит между нами совсем непонятное. Ты так от меня отшатнулась, как будто к тебе прикоснулся какой-то гад. За что?

   Исанка тоскливо повела плечами и опустила голову.

   - Так не нужно делать. Мне неприятно.

   - Ну, слушай, Исанка, ведь это же смешно! Тебе не двенадцать лет. Ты согласна быть моей женой. Если бы наше материальное положение было другое, мы бы уж поженились. А ведь ты медичка, уж по этому одному, я надеюсь, ты знаешь... что любовь... что это не одни только... поцелуи. И как же ты думаешь? Ты станешь моею женою, а я все не буду иметь права ласкать тебя, где захочу... раздевать...

   Исанка дрогнула и, страдальчески наморщившись, закусила губу.

   Он продолжал:

   - А мне именно в этом видится огромнейший смысл настоящей любви. Случилось что-то, пала какая-то непереходимая преграда,- и стало дозволенным, естественным, желанным все, о чем раньше даже подумать было бы бесстыдством. И ты знаешь?..

   Голос его стал нежным, ласкающим. Он привлек к себе Исанку и крепко поцеловал в волосы. Она радостно прижалась.

   - Ты знаешь? Вот, когда мы с тобою сидим, как сейчас, когда я сквозь одежду ощущаю, как ты вся прильнула ко мне,- я чувствую, ты такая близкая мне, такая моя. А когда ты вдруг гадливо отшатываешься, когда я чувствую, что прикосновением своим наношу тебе форменное какое-то оскорбление,- я совершенно начинаю теряться: как это может быть? Почему то, что мне дает такую радость, для нее - только грязь и стыд? Не ошибся ли я? Может быть, все это просто недоразумение: дружеское расположение ко мне, интерес к моим умственным переживаниям ты приняла за любовь. Иначе как возможно такое отвращение?

   Исанка виновато молчала и не знала, что возразить. Преодолевая себя, крепче прижалась к Борьке и прошептала:

   - Неужели ты можешь сомневаться, что я тебя, правда, любл