Чарская Лидия Алексеевна - Мой принц

   Лидия Чарская

   Источник: Издательство сестричества во имя святителя Игнатия Ставропольского. М.: 2006.

   Сканирование, распознавание, вычитка - Глюк Файнридера

  

  

  

  

   Длинный, длинный коридор, по обеим сторонам которого высокие, большие двери с надписями: "библиотека", "музыкальный класс", "репетиционная"... В самом конце, над дальней дверью, небольшой образ, здесь домовая церковь.

   Осеннее солнце белыми зайчиками играет на квадратиках паркета.

   Я останавливаюсь у третьей двери направо, с небольшою вывескою: "канцелярия".

   Там, за дверью, моя судьба.

   Я похолодевшею рукою дотрагиваюсь до медной ручки. Когда дверь распахивается, я точно проваливаюсь в какую-то бездну.

   "Ну, Лида Воронская-Чермилова, крепись! Ты сама жаждала этого, - повторяю я мысленно. - Никто не толкал тебя сюда. Собери же все твое мужество, вспомни, ради кого ты пришла завоевывать труднодостижимое, и крепись".

   Но, как ни стараюсь я подбодрить себя, мои колени подгибаются, а руки дрожат.

   Первое, что бросается мне в глаза, это большой письменный стол, перед ним широкое кресло. В кресле - господин в синем вицмундире, плотный, с тонко закрученными длинными усами и быстрым живым взглядом карих глаз. Совсем как институтский преподаватель.

   И совершенно упустив из вида, что мне двадцатый год, я отвешиваю незнакомому господину самый "непозволительно-низкий" реверанс, точно я какая-нибудь пятиклассница-институтка.

   Затем, поняв свою ошибку, нелепо складываю руки "коробочкой", как это делают институтки, когда им приходится выслушивать выговор начальницы и инспектрисы, и молчу, вытаращив глаза на господина в синем вицмундире. А в голове невидимые молоточки стучат: "Кончено! Осрамилась! Совсем осрамилась на веки веков и бесповоротно. О, глупая, трижды глупая Лида!"

   Вероятно, я представляю собою довольно комичное зрелище, потому что легкая улыбка появляется у господина в вицмундире. Он привстает со своего места и ободряюще говорит:

   - Вы, вероятно, желаете быть допущены к конкурсному экзамену и подавали прошение? Ваши бумаги здесь?

   - Да, - говорю я так, точно от моего ответа зависит жить или умереть, - я послала сюда прошение и бумаги.

   - Ваша фамилия? - обращается он ко мне с вопросом, роясь в то же время в кипе бумаг на письменном столе.

   - Лида Воронская, - выпаливаю я как-то уж слишком быстро и цепенею от ужаса.

   Какая же я Лида, да еще Воронская, когда мое настоящее имя Лидия и уже второй год я больше не Воронская, а Чермилова!

   Я хочу поправить свою ошибку и начинаю лепетать что-то.

   Слава Богу! Господин в синем вицмундире ничего не замечает. Он ищет мое прошение среди вороха бумаг и не находит.

   - Странно! Гм! Очень странно! - говорит он. - Прошения Лидии Воронской здесь нет.

   - Ну, конечно! - отвечаю я, мгновенно приходя в себя. - У вас и не может быть прошения Лидии Воронской.

   - То есть, что вы хотите этим сказать? Проницательные глаза его смотрят строго, почти сердито.

   - Ах, извините, - роняю я безнадежно, - я... я... ошиблась... я... не Лида Воронская, а Лидия Чермилова... Воронская - это моя девичья фамилия. А я замужем.

   - Замужем? - спрашивает удивленно "вицмундир". - Такая молоденькая и уже замужем!

   В лице его я вижу сомнение, правду ли я говорю.

   Тогда я быстро начинаю объяснять ему, что мне скоро двадцать лет, что замужем я уже почти два года, что я мать шестимесячного мальчика и что решила работать для моего ребенка; хочу, во-первых, сама, своим трудом, поднять его на ноги, а во-вторых, хочу добиться славы, чтобы мой ребенок мог впоследствии гордиться своею матерью, и вот, по этим двум причинам, прошу зачислить меня на драматические курсы.

   Я говорю, не останавливаясь ни на минуту. Видя, что господин в вицмундире слушает меня внимательно и не прерывает, я уже не могу удержаться и... начинаю, неизвестно зачем, описывать наружность "моего маленького принца", как я называю моего ребенка, рассказываю про его характер, про его привычки, словом, все то, что меня так забавляет и радует в нем.

   Затем я объясняю моему слушателю, что мой муж офицер, что он уехал в Сибирь и ранее трех лет не вырвется оттуда, что мужа моего я называю "рыцарем Трумвилем", а он меня "Брундегильдой", что прежде жили мы в Царском Селе, в офицерском флигеле стрелкового батальона, что я свою квартиру называла "замком", что, кроме мужа, у меня отец и мачеха, которых я называю "Солнышко" и "мама-Нэлли", что именно у них я жила после отъезда мужа.

   - Позвольте, позвольте! - смеясь, прерывает меня, "вицмундир". - Не знаю, какое все это имеет отношение к вашему прошению относительно допущения вас к экзаменам?

   - О, близкое, очень близкое! - возражаю я, - ведь я решила оставить Солнышко и маму-Нэлли исключительно для того, чтобы поступить к вам на курсы. А поступить я желаю, во-первых, потому что я уже вам объяснила причину...

   - Все это прекрасно, - осторожно прерывает он меня. - Я вижу, что у вас много темперамента, искренности. Для того дела, которому вы желаете посвятить себя, все это, конечно, весьма желательно, но самое важное - безграничная любовь к нему. Она, эта любовь, пожалуй, даже важнее таланта, способностей, и без нее не добиться намеченной цели...

   Тут мой собеседник заговорил о театре, о сцене, о драматическом искусстве, о том, сколько усилий и работы требуется для того, чтобы стать артисткою.

   - Вы сказали, что хотите работать ради вашего ребенка. Это, конечно похвально. Но, мне кажется, для этого вы выбрали не совсем подходящий путь... Чтобы посвятить себя сцене, искусству, нужно прежде всего любовь к нему... Скажите, задавали вы себе вопрос, достаточно ли у вас любви к искусству, чтобы преодолеть все те трудности, которые вас ожидают в будущем на поприще артистки?..

   Минуту глаза господина в вицмундире смотрят в мои вопрошающим строгим взглядом, как будто желая угадать все, что происходит в моей душе.

   - Люблю ли я искусство? - говорю я, точно разбуженная его словами, - да я его не только люблю, я его обожаю... Я убеждена, что это самое лучшее, что есть на земле... Ведь искусство - это правда и красота... Да, я, хочу стать артисткой, чтобы работать для моего ребенка, но вместе с тем я уже давно чувствую влечение к сцене, к театру.

   - Вы никогда не выступали на сцене? - спрсил он.

   - Ах, нет, если не считать двух любительских спектаклей... Но с детства я упиваюсь отрывками трагедий, стихами... С детства чувствую призвание к сценическому искусству, хотя имею о нем пока лишь смутное понятие... И я... я живу мечтою о чем-то большом и красивом, что должно поднять меня на своих крыльях и унести от земли...

   - Все это прекрасно, - замечает господин в вицмундире и смотрит на мою хрупкую, тоненькую, как у подростка-мальчугана, фигуру, - но вынесете ли вы, под силу ли вам будет тот труд, под которым сгибались гораздо более крепкие спины? Путь, избранный вами, труден и тернист, а вы, в сущности, еще дитя и хрупкое дитя при этом...

   - Любовь к моему ребенку меня поддержит, - говорю я пылко и убежденно.

   - Но ваше здоровье? У вас такой слабый голос, и сама вы такая худенькая, слабенькая...

   - Ради Бога, - лепечу я в волнении, все сильнее и сильнее охватывающем меня, - не обращайте внимание на это. Увидите, я все пересилю, я буду стараться, буду работать... примите только меня на ваши курсы, умоляю вас!

   И я с мольбою складываю руки на груди. Лицо его делается совсем строгим.

   - Это не от меня зависит, а от результата испытания, которому вы должны подвергнуться, - говорит он официальным голосом. - Вы говорите, ваша фамилия Чермилова, Лидия Чермилова. Да, ваши документы здесь у меня, - и, перелистывая их, вскользь замечает, - все в порядке. Вы кончили институт, аттестат здесь, и потому нет никаких препятствий к допущению вас к испытанию. Последнее же решающее слово принадлежит уже конференции.

   - Ой!

   Я снова проваливаюсь куда-то, и это "ой" звучит из глубины той бездны, куда скатилась сейчас моя испуганная душа. Это "ой" вызывает добродушную улыбку господина в вицмундире, и все лицо его, благодаря этой улыбке, становится снова милым и простым.

   Через минуту он говорит опять строго и официально.

   - Еще одно: вы замужем, а, по существующим правилам, без разрешения мужа вас принять нельзя будет, даже если вы выдержите испытания.

   - Без разрешения мужа! - вскрикиваю я, забывшись. - Да разве он может запретить мне то, что я хочу? Он - "рыцарь Трумвиль"! Настоящий, всамделишний рыцарь!

   Господин в вицмундире улыбается. Поняв всю несуразность вырвавшейся фразы, я заливаюсь мучительным румянцем.

   - Впрочем, - добавляю я быстро, - разрешение у меня имеется... Я завтра же представлю его вам.

   - В таком случае, вы можете явиться в субботу к экзамену, - говорит спокойно мой собеседник, делая какую-то пометку на моем прошении.

   Я снова "окунаюсь" совсем уже по-институтски и с пылающими щеками выскакиваю за дверь.

   Я уже успела спуститься до второй площадки широкой лестницы, когда сверху раздался голос выбежавшего за мною господина в вицмундире.

   - Госпожа Чермилова, запомните, что экзаменационные испытания будут производиться в будущую субботу, в восемь часов вечера!

   Я с трудом удерживаюсь, чтобы не осрамиться в десятый раз, и, поклонившись "как взрослая", так стремительно сбегаю вниз по отлогим ступеням, что у подававшего мне пальто швейцара полное недоумение в глазах.

   - Кто этот господин в вицмундире там наверху? - спрашиваю я, одеваясь в передней.

   - Это инспектор драматических курсов при Императорском театральном училище Викентий Прокофьевич Пятницкий, - объясняет важно швейцар.

   - А-а! - говорю я и выбегаю на улицу.

   В душе моей целая буря... Надежда, сомнение, страх и отчаяние - все переплелось во мне. Я несусь по тротуару, не обращая внимание на прохожих. Какой-то старичок в цилиндре, которому я нечаянно наступила на ногу, отпускает что-то нелестное по адресу дурно воспитанной нынешней молодежи...

   За углом встречаю разносчика с шарами... Красные, синие, желтые... И... тут мои мысли сразу сменяются другими, ничего общего не имеющими с предстоящим испытанием. "Который из этих шаров купить моему принцу?" - думаю я с минуту и покупаю три сразу: красный, желтый и голубой, и бегу снова к моему милому маленькому сынишке, в мою квартирку в Кузнечном переулке...

   Уже издали я вижу его в окне на руках кормилицы.

   Машу шарами и кричу, забывшись, на всю улицу:

   - Принц! Маленький принц! Это тебе! Это тебе!

   У прохожих испуганные лица. Городовой начинает беспокоиться на своем посту.

   Ах, какое мне до них всех, в сущности, дело! Сию минуту на свете нас только двое: я и мой маленький принц!

   Я пересекаю двор и трезвоню у двери.

   Улыбающаяся румяная кухарка Анюта встречает меня:

   - Ну, как? Благополучно ли, барыня?

   Она только второй день служит у меня, но посвящена во все мои дела.

   - Отлично! Прошение мое принято и в субботу экзамен! - кричу я и с шарами в руках несусь в детскую.

   Вот он, моя прелесть, белокурый, кудрявый, светлоглазый, немного хрупкий, немного бледный и тонкий, - совсем как его юная мать. Смотрит на шары и улыбается.

   О, прелесть моя!

   Перебирая его пушистые кудерки и прижимая к груди это бесценное для меня тельце, я решаю:

   "Радость моя! Для тебя одного я должна завоевать будущее, для тебя буду работать, буду стараться, чтобы ты мог вполне гордиться твоей маленькой мамой! Чтобы ты мог жить без лишений, радостно, весело и светло!"

   Удастся ли мне это?

  

  

   Вся следующая неделя проходит как в чаду. Обе небольшие комнаты моей скромной квартирки оглашаются с утра до вечера то какими-то странными выкриками, то низкими-низкими нотами, то веселым детским лепетом.

   И дикие крики, и тихий лепет, и низкие грудные ноты - все это мое. Это я для предстоящего экзамена декламирую бессмертную лермонтовскую поэму "Мцыри", повторяю басню Крылова "Ворона и Лисица". Мрачный, умирающий, юный, одинокий Мцыри, Лиса Патрикеевна, ротозейка ворона - все это чередуется одно с другим. Я быстро перевоплощаюсь из одного лица в другое. Так и надо. Необходимо даже. Путь, избранный мною, требует отречения от собственной личности, требует перевоплощений...

  

   Меня могила не страшит,

   Там, говорят, страданье спит

   В холодной вечной тишине;

   Но с жизнью жаль расстаться мне...

  

   Это говорит юный умирающий Мцыри.

   Я вижу перед собой угрюмое бледное лицо, пламенные глаза, прекрасную, гордую голову, и в груди моей разливается огонь сочувствия, жалости безысходной тоски. Мне до боли жаль этого несчастного, одинокого Мцыри... Представляю в его положении себя... Жаль и себя, безумно жаль. Он, я - все смешивается... Ах, как грустно и как сладко! Какая-то волна поднимается со дна души и захлестывает меня. Накатила, подхватила и понесла. Голос мой крепнет и растет.

  

   И вспомнил я отцовский дом,

   Ущелье наше и кругом

   В тени рассыпанный аул...

  

   Да, да, я вспоминаю и аул, и саклю... Мою саклю... Там растут прекрасные дикие кавказские розы и грозно шумит горный поток... Там я жила, там бегала и резвилась ребенком... Или это только кажется мне?

   Плач моего маленького принца приводит меня в себя. Голова кормилицы Саши в красивом голубом повойнике просовывается в дверь.

   - Барыня-касаточка, потише, пожалуйста, - Юреньку разбудишь.

   Достаточно этих нескольких слов, и Мцыри исчезает мгновенно, а с ним и кавказские розы, и горный поток...

   Я бегу к милой колыбельке, извлекаю из нее теплое, раскрасневшееся от сна крошечное существо, осыпаю его поцелуями и, смеясь, декламирую с ужимками, от которых Саша валится со смехом на кровать:

  

   Вороне где-то Бог

   Послал кусочек сыра...

  

   Потом происходит торжественное облачение "принца", и мы выносим его на прогулку.

   А вечером, после обычного купания моего Юрика, я, наглухо заперев дверь в детскую и опустив тяжелую портьеру, начинаю снова:

  

   Ты видишь на груди моей

   Следы глубокие когтей;

   Еще они не заросли

   И не закрылись; но земли

   Сырой покров их освежит,

   И смерть навеки заживит...

  

   Тут Анюта прерывает меня и рассказывает, что дворник утром, принеся дрова, спрашивал ее: "Что, у вас барыня-то молодая ровно как будто не в себе? Домовладелица на этот счет беспокоится... До белого утра в окне у вашей барыни свет, и лопочет она что-то и руками размахивает... Намедни под окном видел. Все ли у них тут дома?" И он будто бы многозначительно покрутил пальцами около собственного лба.

   - Я ему сказала, - прибавляет Анюта, - передай твоей хозяйке, что наша барыня к экзаменту готовится. А вас просим покорно за нами не подглядывать у окон, а то с квартиры съедем. Только и всего...

   Вот он, наконец, настал страшный, решающий день!

   Экзамен на драматических курсах назначен ровно в восемь часов.

   О, как бесконечно тянется время! На улице дождь, слякоть, туман. В моей крохотной квартирке - уют, тепло и радость. Невинное люлюканье, и тихое воркованье моего "принценьки". И песни Саши, песни про удальца-коробейника, и про матушку Волгу, и про Хаз-Булата удалого...

   Топится камин в углу, но я вся дрожу. И в рот не могу взять ни кусочка. Нет аппетита. Думаю только об экзамене. "Быть или не быть", - говорил когда-то Гамлет, принц датский, один из героев Шекспира. Если выдержу - впереди карьера, работа во имя моего Юрика, надежда впоследствии осуществить то, о чем я так мечтала, а может быть, кроме того, имя, слава. Провалюсь - впереди серое, будничное существование... Не хочу! Не хочу! Я должна поднять на собственный заработок моего "принценьку"... Именно на собственный труд, заработок. Но вместе с тем хочу, надеюсь еще достичь славы, чтобы "принценька", мой мальчик светлокудрый, гордился своей матерью.

   Ну, Брундегильда из замка Трумвиль, держись, моя милая, крепко!

   Как-то неожиданно, незаметно подполз вечер.

   Анюта убедила-таки меня проглотить две-три ложки супа и съесть куриную лапку. Она и Саша облекли меня в новое, модного тогда цвета морской воды платье. Отложной воротник открывает ребячески-тонкую шею. Волнистые, непокорные волосы по обыкновению рассыпаны. Глаза горят лихорадочно, как у кошки.

   Но лицо...

   Ну и личико же у будущей артистки! Цветом оно напоминает сейчас молодой салат, - так оно бледно-зелено от волнения. Щеки, лоб и кончик носа холодны как у покойника, точно я пробыла на леднике, по крайней мере, целые сутки.

   Я целую сонную головку сынишки и подхожу к Саше.

   - Саша, - говорю я кормилице моего сына, с которой успела за эти несколько месяцев подружиться, несмотря на разницу взглядов и положения, - Саша, у меня нет матери... Отец далеко, и я знаю, что хотя он согласился отпустить меня, но не сочувствует моему поступку. Перекрести меня ты... Благослови и пожелай счастья...

   Она силится удержать волнение. И вдруг разражается слезами. Ревет так, точно я иду на плаху, готовлюсь к смерти.

   - И на кой ляд экзаменты эти выдумывают! - причитает Саша, подперев щеку рукою. - Только зря ребенка мучат! Ишь, с личика даже спала за эти дни!

   Несмотря на то, что ей самой только девятнадцать лет, она самым искренним образом считает меня "ребенком". Она в свои девятнадцать лет пережила слишком много: смерть мужа и собственной малютки-девочки, поступление в приют кормилиц. Бедная Саша!

   Сейчас она искренно плачет надо мною. Ей жаль меня за те муки, которые я испытываю сейчас. Жаль и себя.

   - Саша, не плачь, - говорю я, - а то я взволнуюсь и уже окончательно провалюсь на экзамене. Понимаешь ли? Лучше исполни мою просьбу, перекрести меня и поцелуй.

   Она затихает мгновенно, поднимает правую руку к моему лбу и осеняет меня широким крестом.

   - Храни тебя Господь моя лапушка.

   В прихожей Анюта с вытаращенными от любопытства глазами шепчет:

   - Дай Бог! В добрый час, барыня!

   Выхожу на улицу, шатаясь от волнения. Быстро перебегаю двор...

   - Извозчик! На экзамен.

   - Чаво?

   - Двугривенный.

   - Куда это? Слышь, не понял.

   - Ах!

   Из зеленой я делаюсь мгновенно багровой от смущения. Ну, можно ли быть такой рассеянной. Спешу исправить свою ошибку.

   - На Театральную улицу, к зданию драматических курсов - двугривенный.

  

  

   Я поднимаюсь по знакомой широкой лестнице.

   В длинном коридоре пятого этажа, между церковью на одном конце и залою на другом, целая толпа людей обоего пола. Здесь и нарядные, роскошно одетые как на бал барышни в полуоткрытых платьях и длинных перчатках до локтей, с вычурными прическами; здесь и скромно и бедно одетые фигурки в коричневых и черных платьицах, иные при черных фартучках, как гимназистки; здесь и женщины средних лет, здесь и молодые, и совсем еще юные девочки, лет пятнадцати и шестнадцати на вид. Мужчины - почти все молодые, с бритыми по-актерски или еще лишенными всякой растительности лицами. Некоторые из них в черных сюртуках, другие в простых ученических рубашках, опоясанных ремнем с пряжкою. У всех в руках книги или тетрадка. Все возбуждены, взволнованы, и в глазах затаенный страх, порой граничащий с отчаянием. Некоторые, однако, стараются скрыть свой страх и хотят показать, что они ничего не боятся.

   Красавец-блондин щурится на окружающую его молодежь и цедит сквозь зубы:

   - Не понимаю, чего тут волноваться, право. Ну, срежешься - что ж из этого? Можно обойтись и без курсов. И потом, мудрено срезаться. Продекламировать стихи и басню - не велика хитрость.

   - Однако, - возражает ему худенькая маленькая брюнетка с лицом итальянского мальчугана, - конкурс чересчур велик: из ста конкурентов примут не больше двенадцати.

   Только двенадцать!

   Что-то падает в моей душе, и отчаяние темным потоком заливает сердце.

   Трудно очутиться в числе двенадцати счастливых избранниц. Прощай, моя чарующая, моя радужная мечта!..

   По коридору бежит полная, симпатичная молодая дама в синем платье, с пенсне на маленьком, чуть вздернутом носике.

   - Это здешняя классная дама. Ее зовут Виктория Владимировна Ювен, - шепчет "итальяночка".

   - Вот тебе раз! Классная дама! - басит длинный, худой, молодой человек, с оливково-смуглым лицом и черными, гладко причесанными волосами. - А как же мы-то, мужская половина? У нас, мужчин, разве тоже будет классная дама?

   - Да, и мы тоже подпадем под ее начальство, если удостоимся поступления, - говорит приятным, мягким голосом его сосед, красивый юноша со странным выражением рассеянного лица.

   Я смотрю в это лицо, и мне кажется, что вижу на нем ясно и четко печать таланта. "Этот будет принят вне всякого сомнения. Счастливец! - решает за меня кто-то посторонний в моей душе, и я ловлю себя на нехорошем чувстве: я завидую этому юноше, у которого на лице явно выражено дарование.

   - Господа! - прерывает мои мысли запыхавшаяся классная дама, - пожалуйте все вниз на сцену. Члены конференции уже там и ждут вас. Только, господа, пожалуйста, потише.

   Все устремляются в дальний конец коридора, следом за Викторией Владимировной Ювен. Там, рядом с церковной дверью - другая, ведущая на сцену, соединенную с верхним коридором "черною" лестницею. Вся толпа экзаменующихся теснится несколько минут у этой двери.

   - Pardon, - я слышу тихий оклик справа и, скользнув взглядом по высокой фигуре девушки, одетой в скромное коричневое платье, замираю от неожиданности. Предо мною бледное до прозрачности, маленькое личико, с сине-зелеными, неестественно ярко горящими глазами под ровными дугами черных бровей. Непокорные черные волосы оттеняют копной это бледное лицо, милое, знакомое лицо...

   - Ольга! Родная моя! Ты ли это?

   - Лида Воронская! Милый Вороненочек!

   Мы стоим друг перед другом, держимся за руки и смеемся.

   - Какими судьбами, Оля?

   - Лидуша, и ты? Экзаменуешься?

   Это Ольга Елецкая, моя институтская подруга. Два года со дня выпуска мы не виделись с "Белым Лотосом", - как называли Олю в институте. Я успела за это время выйти замуж и получить от Бога мое ненаглядное сокровище - маленького принца. У Ольги, я слышала, умерла мать.

   Мы видим в чертах друг друга уже отошедшие беззаботные отрочество и юность.

   - Что твой отец? Мачеха? Что Большой Джон, о котором ты нам любила рассказывать? Братья? - роняет своим грудным голосом Ольга.

   - Они все здоровы, - говорю я, - все живы и здоровы... кроме Большого Джона. Большой Джон утонул в Неве.

   Ольга молчит подавленно. Она знала милого юношу, друга моей юности. Она видела его в институте, где он посещал меня и где перезнакомился со всеми моими товарками по классу.

   - А у меня есть теперь маленький принц и еще рыцарь Трумвиль в далекой Сибири, - прибавляю я.

   - Ты все та же неисправимая мечтательница и шалунья, какою была в институте, - говорит она с милой и грустной улыбкой. - Все у тебя принцы да рыцари... Догадываюсь: рыцарь - твой муж, а принц - ребенок. Ведь верно?.. А вот я со дня смерти мамы так несчастна, милая Лида! Одно только искусство меня может воскресить.

   Нас толкают немилосердно. Классная дама кричит:

   - Mesdames, вы поговорите после. Будьте добры сойти вниз...

   - Совсем как в институте, - шепчу я, пропуская Ольгу вперед.

   - Заметь, и форма та же, что у наших классных дам.

   Наш разговор прерывается громким приказом.

   - Господа! На сцену!

   Я спускаюсь об руку с Ольгой по лестнице и попадаю в какой-то коридор, снова поднимаюсь на четыре ступеньки и сразу оказываюсь на подмостках большой, совершенно пустой сцены, оцепленной двумя рядами стульев. Когда мы появляемся с Ольгой, большая часть стульев уже занята. Полненькая классная дама неутомимо хлопочет.

   - Садитесь, господа. Занимайте места. Не задерживайте начальство.

   Тут только я вспоминаю, что помимо сцены существует зрительный зал по ту сторону рампы. Поворачиваю туда голову и замираю. Десятки биноклей направлены на сцену. Оживленный говор, пестрота, нарядов сногсшибательные шляпы с колышущимися на них перьями, подвижные бритые лица актеров и, наконец, первый ряд, занятый администрацией и "светилами" нашей образцовой сцены, - все это смешалось в моих глазах.

   У меня закружилась голова и подкосились ноги.

   Ольга подхватила меня за талию и усадила на стул.

   - Можно ли волноваться таким образом! Ведь головы не снимут! - увещевает она меня.

   - Лотос, - шепчу я ей на ухо по старой институтской привычке, - да ведь нам с тобой срезаться нельзя...

   - Понятно!

   - Значит, надо выдержать обязательно, - говорю я так громко, что соседка слева, оказавшаяся красавицей-блондинкой, развязно болтавшей наверху в коридоре, презрительно щурится на меня сквозь лорнет.

   Звонок колокольчика дает новое направление моим мыслям.

   Там, в зрительном зале, с одного из кресел поднимается знакомая уже мне фигура в синем вицмундире. Это инспектор драматических курсов Виталий Прокофьевич Пятницкий. В его руках большой листок - в нем помечены фамилии экзаменующихся.

   - Господа! Милостивые государыни и милостивые государи! - говорит он твердым, точно чеканящим голосом. - Из ста желающих попасть в число учениц и учеников драматических курсов в этом году могут быть приняты не более одиннадцати человек, ибо имеется всего пять мужских и шесть женских вакансий. Сейчас начнется экзамен. Так как на курсы принимаются исключительно лица, получившие среднее образование, то экзамен будет состоять, главным образом, в определении, есть ли у вас способности к сцене, к драматическому искусству. Но прошу помнить, что, помимо выразительности декламации и отчетливости, от вас требуется еще и громкий голос. И поэтому просим вас читать насколько возможно громко и четко. Говорящих слабым, тихим голосом заранее предупреждаю, мы не дослушаем до конца... А теперь, милостивые государыни и милостивые государи, мы приступим.

   - Господи, как страшно! - прозвучал чей-то жалобный голосок позади меня.

   Я живо оглянулась. Полненькая, румяная, с толстой русой косой и большими выпуклыми глазами, симпатичная девушка перекрестилась.

   - Вы боитесь? - участливо спросила ее Ольга.

   - Ужасно! - откровенно созналась она и широко, по-детски улыбнулась, обнаруживая ямочки на полных румяных щеках.

   - Позвольте представиться - Маруся Алсуфьева, - с тою же милой улыбкой протянула она руку сначала Ольге, потом мне.

   Опять звон колокольчика, переворачивающий "все нутро", как у нас говорилось в институте, и полная тишина воцарилась в маленьком школьном театре.

   Экзамен начался.

  

  

   Нас вызывают по алфавиту. Голос невидимого человека, должно быть, помощника инспектора, первой называет Амаданову.

   Я бросаю взгляд за рампу. Сколько людей собралось в маленькой зале! Сколько биноклей направлено на высокую, худенькую гимназистку (разумеется, уже окончившую гимназию, так как на курсы принимают только по окончании среднего учебного заведения). Девушка с двумя по-детски спутанными косичками, с помертвевшим от страха лицом, выходит на край сцены, приседает, точно окунается куда-то, и дрожащим неприятно-визгливым голосом начинает выкрикивать монолог Марии из пушкинской "Полтавы", дико вращая глазами и делая отчаянные жесты.

   Ой-ой-ой, как плохо! Плохо и смешно. Бедная гимназисточка! И зачем она пришла экзаменоваться? Сомнения нет - ее не примут.

   В задних рядах раздаются сдавленные смешки. Там сидят второкурсники и третьекурсники, уже протянувшие лямку двух лет училищной работы.

   - Господи, сохрани меня и помилуй! - слышу я снова позади себя. - Помолитесь за меня, милые коллеги, сейчас моя очередь.

   И Маруся Алсуфьева, вся малиновая, поднимается со своего места.

   - Мария Алсуфьева! - раздается голос инспектора.

   Алсуфьева идет неровной, подрыгивающей детской походкой на средину сцены. Минута молчания.

   - "Стрекоза и Муравей", - раздается звонко на весь театр.

  

   Попрыгунья-стрекоза

   Лето красное пропела...

  

   Просто, мило и весело, несмотря на волнение, льется приятный, детски-звонкий голосок Маруси. В зале то и дело звучат сочувственные смешки..

   Энергичное "ш-ш" классной дамы заставляет всех смолкнуть. Но через минуту смешки возобновляются.

   - Га-га! Хорошо! - вырывается неожиданно басом из "рая", то есть из самых задних мест залы.

   Инспектор вскакивает со своего стула и устремляется туда.

   - Господа, прошу тише!

   В эту минуту входная дверь широко раскрывается. На пороге ее появляется полная, среднего роста фигура в длинном черном сюртуке, с массивной золотой цепью на жилете.

   Вижу лицо, которое, встретив однажды, нельзя уже забыть никогда. Широкое, бритое, живущее каждой черточкой, с необыкновенно умными глазами, и в то же время ясными, детскими, и над ними почти белые от седины волосы.

   - Это Давыдов, сам Давыдов! - слышу я восторженный шепот среди экзаменующихся.

   Да, это был Владимир Николаевич Давыдов, знаменитый артист-художник образцового театра, гордость и слава русской сцены.

   Священный трепет проникает в наши сердца.

   Холодная как лед рука Ольги стискивает до боли мои пальцы.

   - Это ведь наш будущий руководитель, наш маэстро, если только мы попадем на курсы! - лепечет она, и глаза ее делаются зелеными от волнения и восторга, точь-в-точь как тогда, в институтских стенах, в нашем отрочестве. - О, Лидочка, моя милая, как жутко и как хорошо!

   - Да! - соглашаюсь я, не переставая смотреть на Давыдова, которого видела в "Свадьбе Кречинского" и в "Горе от ума".

   Когда знаменитый артист с улыбкой кивнул нам, как бы желая подбодрить бедняжек экзаменующихся, весь маленький театр точно залило светом его улыбки, точно ярче и наряднее засияло в нем электричество, точно вошла в наш круг сверкающая радость.

   За "Стрекозой и муравьем" Алсуфьева прочла необыкновенно комичный отрывок. В "рае" покатывались со смеху, не обращая внимания на призывы к порядку со стороны классной дамы. А в первом ряду снисходительно улыбалось "начальство".

   Багрово-красная вернулась Алсуфьева на свое место, дрожавшими руками поправляя выбившиеся из тяжелой косы непокорные русые завитки.

   - Ну, что? - обратилась она к нам.

   - Хорошо! Великолепно! - вырвалось у нас с Ольгой дуэтом.

   После Алсуфьевой потянулась длинная вереница экзаменующихся. Иные читали недурно, другие скверно, иные очень смешно, наивно, а иные и совсем уж нелепо.

   Мы с Ольгой внимательно прислушивались к тому, что происходило на сцене, и лишь во время перерыва спешили передать друг другу все то, что произошло с нами за эти два года разлуки. Как странно складывалась наша встреча... Думали ли мы там, на институтской скамье, что сойдемся снова на трудном поприще артистической жизни, о которой мы даже и не мечтали тогда! Ольга шла сюда по призванию, я - тоже. Но цели мы преследовали разные: Ольга решила поступить на сцену, чтобы заработать себе, как говорится, на хлеб; я же была вполне обеспечена, могла жить на средства мужа, отца, но захотела собственным трудом поднять на ноги моего "принца".

   - Ольга Елецкая! - раздался вдруг призывающий голос.

   - Как! Неужели буква "е" подошла так скоро! - Теперь перед залитой электричеством рампой стояла Ольга. Мне не видно ее лица. Но я напрягаю зрение, чтобы разглядеть экзаменаторов там, за рампой. У Ольги низкий, немного глуховатый голос, но тот подъем, который переживает она, не может не передаться слушателю.

   - Чуден Днепр при тихой погоде, когда... - читает Ольга бессмертное произведение Гоголя. И, выражая оттенками своего голоса малейшие перемены могучей и прекрасной реки, Ольга то понижает, то повышает темп декламации. Когда она окончила, шепот одобрения пронесся по зале.

   Потом она читала стихи модной поэтессы:

  

   Лионель - мой милый брат -

   Любит солнечный закат...

  

   "Белый Лотос" остался верен себе. Таинственно-мистическая, мечтательная душа Ольги Елецкой осталась и теперь такою же нежной подругой всего необыкновенного, красиво-таинственного...

   Когда она вернулась, я шепнула ей:

   - Это было так прекрасно, так прекрасно. Ах, как хорошо ты читала, Ольга! Совсем как настоящая артистка!

   - Да?

   Больше она ничего не могла сказать и опустилась в изнеможении на стул...

   Выходили к рампе всевозможные типы. Выходили и совсем юные мальчики, обладающие петушиными ломающимися голосами, взрослые мужчины, уже игравшие на частных сценах, смелые, самоуверенные, убежденные в своем успехе. Выходили робкие барышни и "положительные" дамы. Красавица-блондинка с лорнетом читала, останавливаясь и заикаясь на каждом слове. Очевидно, она не потрудилась даже, как следует, выучить необходимое для испытания. Ее оборвали на полустроке и отпустили на место. Потом читал юноша со странным лицом. Читал так, что весь зал слушал, затаив дыхание. Его голос, то бархатистый, то металлический, заполнял собою весь театр, вырывался в коридор, на лестницу. Так дивно хорошо читал этот юноша, рассеянный и скучающий до этой минуты, что после него уже не хотелось слушать длинный ряд бездарностей.

   - Знаешь что? Я уйду. После такой читки заявлять какие-либо претензии просто бессмысленно, - сказала я Ольге.

   Она взглянула на меня и произнесла так же тихо:

   - Нет, нет, Лида! Ни за что! Ты должна остаться... Я убеждена в твоем успехе...

   О, милая Ольга, никогда, не забуду я этих слов! Никогда в жизни. Они окрылили меня, вернули мне присутствие духа.

   - Александра Орлова.

   Мимо нас прошла небольшого роста особа с оригинальным, пепельно-серым цветом волос и с грустно-трагическим выражением лица, скорее мужского, нежели женского типа. Длинный с горбиком нос, большие восточные глаза, крупный рот с тонкими губами и близко сдвинутые темные брови - необычайное лицо.

   Она прочла "Мечты королевы" Надсона и кусок прозы. Но каким голосом прочла! Это была целая опера, целое богатство, целое огромное состояние звуков! Ее лица нам не было видно, но все ее существо, начиная с приподнятых узких плеч и серой пышной массы волос и кончая пальцами опущенных, бессильно повисших вдоль тела рук, - все выражало трагизм того, что она читала.

   Кто из них был лучше - она или ее предшественник - решить трудно.

   - Константин Береговой! Вас уже вызывали раз... теперь вторично, - послышался тотчас по окончании монолога Орловой голос помощника инспектора.

   Маленькая фигурка, детская на вид, но с лицом взрослого человека, забавно быстро вылетела вперед.

   Какая странная случайность: после необыкновенно прочувствованной трагической читки Орловой пошла какая-то веселая какофония звуков и слов.

   Крошечный человечек, носивший фамилию Береговой и прозевавший свою очередь, оказался настоящим комиком. Он читал куплеты Беранже с таким неподражаемым юмором, что весь зал, слушая его, заливался смехом. Классная дама не "шикала" больше, почувствовав всю бесполезность подобного маневра, инспектор не метался между рядами "рая". Это было бы лишним, до тех пор, по крайней мере, пока не закончит свое чтение маленький человек.

   Затем снова потянулся целый ряд личностей, не проявивших никакого сценического дарования, судя по их читке. И вдруг точно что-то молотом ударило меня по голове.

   - Лидия Чермилова!

   Мне показалось в ту минуту, что сцена, подмостки, на которых мы находились, внезапно расплылись во все стороны и приняли вдруг размеры широченной степи. И степь эта поплыла под моими ногами...

   - Лидия Чермилова, - слышу я где-то далеко, словно из другого мира отчаянный шепот Ольги:

   - Лида! Вороненок! Тебя же! Вставай! Иди! - Встаю и иду, иду, ничего не понимая, и не чувствуя себя, иду туда, к рампе. Раскрываю рот и начинаю:

  

   Старик, я слышал много раз,

   Что ты меня от смерти спас...

  

   Это говорит Мцыри, одинокий юноша, сначала питомец грузинского аула, потом послушник-монах, - юный, дикий, угрюмый и смелый, как горный орел.

   Лидии Чермиловой нет. Вместо нее Мцыри. В него я перевоплощаюсь, в нем живу. Как жаль только, что голос мой слаб, как у девочки, и что весь мой облик, со светло-русыми, постоянно растрепанными волосами, так мало напоминает того прекрасного юного грузина, исполненного мужества, энерг