Чарская Лидия Алексеевна - Мой принц

ает все мое существо.

   Опять этот страх, опять... Хочется убежать со сцены, малодушно спрятаться в темном уголке театра, упросить оставить меня в покое.

   Я уже приподнимаюсь с кресла с явным намерением исполнить задуманную мною дикую выходку, но точно путы прирастают к моим ногам, и свинцовые гири повисают на них. Кто-то внутри меня грозным повелительным голосом командует: "Ни с места!"

   Скованная по рукам и ногам, я замираю. С тихим шорохом ползет занавес вверх... Оркестр давно умолк... Пьеса начинается...

  

  

   Пьеса начинается...

   Но - увы! - у меня, главного действующего лица, все слова вмиг вылетели из памяти, и в голове моей пусто, а в душе такой ни с чем не сравнимый ужас, что вот-вот, кажется, сердце должно дрогнуть и разорваться на тысячу клочков.

   Суфлер высовывается из будки и шипит, нервно теребя бороду:

   - Что же вы? Говорите! Да начинайте же вашу роль!

   Я прихожу в себя и залпом произношу первую фразу.

   "Какой фальшивый, дикий тон! - говорит внутри меня чей-то, точно не мой, голос. - Ты провалишь, обязательно провалишь роль..."

   Сюда сошлись послушать, посмотреть приехавшую из "города" (как они называют главную часть Петербурга по ту сторону реки) труппу, а я, вместо радости и утешения, хочу поднести им отвратительную, ни уму, ни сердцу ничего не говорящую игру.

   "Невозможно это! Опомнись, Лида"

   Как раз в эту минуту на сцену выбегают дети, мои дети по ходу пьесы. Какой-то буйный, все сокрушающий на своем пути вал подхватывает меня, побеждает страх и поднимает на своем ликующем гребне.

   Дети всегда будили во мне чувство умиления и нежности, а тут эти двое малюток, взятых Дашковской из какой-то рабочей семьи, отдаленно напоминают мне маленького принца. Эти дети дороги мне, как свои собственные. Да, свои, потому что теперь, на сцене, я не Лида Чермилова, а героиня пьесы - Алиса Гранье, француженка.

   Быстро поднимаюсь с кресла и обнимаю детей. Болтаю с ними весело и непринужденно. Входит муж, актер Беков... Говорю с ним о хозяйстве и коммерческих делах, которые он ведет.

   Теперь мой голос звучит иначе. И в сердце ни тени страха. Алисе Гранье нечего бояться, и маленькая трусиха Лида Чермилова исчезла.

   Там, за рампой, притаив дыхание, замерла темная толпа. Каждое мое слово ловится на лету благодарной и нетребовательной публикой. И я чувствую, как тонкие, невидимые нити перебрасываются от меня через рампу и соединяются с теми, которые тянутся ко мне оттуда, из этой темной залы, притихшей сейчас, как будто не дышащей.

   Действие достигает высшей точки. Появляется оборванный, страшный, весь в заплатах полуживой от пережитых страданий Жак Гранье.

   С момента свидания с первым, мнимо умершим мужем, я уже не живу, а горю. Я стою между двумя людьми: около одного из них - мои дети, около другого - страдания.

   Я чувствую, как заливает душу восторг истинного переживания, как трепещет мое сердце...

   Я хватаюсь за спинку стула, потом, протянув вперед руки, делаю шаг к тому, кто более одинок сейчас.

   И, согласно указаниям автора пьесы, как подкошенная, валюсь на ковер...

  

  

   Кто это? Кто шумит там за спущенным занавесом?

   Что это плещет, точно море своим прибоем?

   Ах, да это публика. Снисходительная, добрая публика. Милая публика! Как она аплодирует! О, спасибо вам, спасибо, хорошие, славные люди!

   Чья-то рука с силой поднимает меня с пола, и злое взбудораженное лицо Кремнева, игравшего ссыльного, наклоняется надо мной.

   - Безобразие, - шипит он, - это не исполнение, это невесть что такое! Как можно так не управлять своими нервами. Да вы мне всю сцену испортили! Ни одной реплики не подали, как следует. Актриса тоже... и к чему, спрашивается, лезет на сцену эта молодежь?

   - Я провалила роль? - спрашиваю я. - Да?

   - А вы как думали? - отвечает он.

   - А зачем же они так аплодируют? - робко осведомляюсь я.

   - Потому что ничего не понимают.

   Должно быть, они, действительно, ничего не понимают, потому что аплодисменты переходят в отчаянный рокот. Только непосредственные люди умеют так восторгаться.

   - Идите же, Лида. Вас вызывают.

   - Чермилова! Кремнев! Кремнев! Чермилова! - гудит за рампой.

   Занавес взвивается, и мы выходим.

   Еще оглушительнее аплодисменты и крики...

   Занавес опускается и снова поднимается.

   После едва ли не десятого моего выхода к публике, кто-то хватает меня по дороге к сцене, обнимает и целует.

   - Детка моя! Прекрасно! Какой подъем! - кричит панна Ванда.

   Дашковская улыбается мне:

   - Недурно, молодая дебютантка. Только надо уметь владеть своими нервами, дыханьем и голосом. Но вы понравились публике, это много значит, да и сыграли с подъемом.

   - Понравилась публике? Сыграла хорошо? - спрашиваю я и прежде, чем она успевает предупредить мое намерение, висну у нее на шее и мажу ей своим гримом лицо и платье.

   - Боже мой, да это одержимая какая-то! Возьмите ее от меня! - отмахивается она.

   - А в театре был кое-кто из прессы, значит, будет отчет в газете о нашем сегодняшнем исполнении, - говорит Наташа Перевозова и добавляет лукаво:

   - Нет! Как Кремнев злился-то! Я стояла у кулис. Но и вы хороши тоже, Лидочка, ни одной фразы, как следует, не сказали по пьесе, все от себя, все от себя!

   - Провалила, значит? - срывается у меня.

   - Да нет же, нет! Только надо уметь владеть собою, не мешать игре партнеров. В этом-то и есть истинный талант.

  

  

   Едем обратно тем же путем, в том же допотопном ковчеге. Но уже не слышно обычных шуток. Все утомлены, всем хочется спать. Я одна, кажется, не могу забыться ни на мгновенье. В розовом сиянии чудится будущее! Как опьяняюще действует на юное существо первый успех.

   "Конечно, я неважно играла, - рассуждаю я, - потому что мешала моим партнерам, ничего не сказала из того, что написано в пьесе, но если я могу захватить зрителей, значит, я не бездарность. Надо только учиться, много учиться, и это главное. А там..."

   Под легкое поскрипывание возка мечты мои разлетаются, как большие радужные птицы... Будущее сияет. Маленький принц, твоя мама сумеет стать актрисой!

   И незаметно среди своих радужных грез погружаюсь в сонные грезы...

  

  

   Я открываю глаза, потому что чей-то воротник попадает мне в лицо и что-то оглушительно больно ударяет меня по голове.

   - Боже мой! Мы тонем! Лед трещит! - кричит панна Ванда.

   Все просыпаются сразу и волнуются не меньше панны Ванды.

   - Чухонец! Эй, как тебя, Иоган! Эй, скажи, что там такое! - отчаянно барабаня в спину возницы, вопит Бор-Ростовский.

   Нам видно при слабом свете фонарей, гирляндой оцепивших дорогу, как наш возница поворачивает голову к нам.

   - Выходите! - говорит он кратко.

   - То есть как это выходите, - возмущаемся мы, - среди ночи и на полдороге?

   - Выходите, а то провалимся!

   С панной Вандой дурно. Дашковская в истерике. Кондырева жалобно плачет, по-детски кулачками вытирая себе глаза. Я переживаю не меньший ужас, сознавая, что мне нельзя умирать, пока не поставлен на ноги маленький принц.

   Чахов, Беков, Ростовский и Кремлев успокаивают дам. Витя Толин бросается к панне Ванде и заботливо выводит ее из нашего злополучного "Ноева ковчега".

   Выходят и все остальные. Лед продолжает отчаянно трещать. Оказывается, наш возница спросонок свернул в сторону и попал на участок, где берут лед и где он значительно тоньше, нежели на проезжей дороге.

   - Благодарите Бога, - говорит доктор Чахов, - что вовремя остановились. Впереди такая прорубь, что...

   Он не договаривает, потому что женщины заливаются плачем.

   - Да плакать-то уж не стоит, опасность прошла, - прибавляет доктор.

   Пока чухонец выбирается на проезжую дорогу, мы чинно шествуем в тишине, подавленные мыслью о том, что были на волосок от гибели. Потом снова занимаем свои места и едем. Но уже сна ни у кого нет. Чахов с Толиным снова развлекают компанию.

   Когда Евгения Львовна Дашковская со своей сестрою подъезжают к дому в Кузнечном, где я живу, я неожиданно получаю приглашение от антрепренерши участвовать у нее на Пороховых еженедельно, а летом поехать с ее труппой играть в ее театре, в дачной местности на станции Сиверской.

   Я, разумеется, радуюсь такому приглашению и даю свое согласие.

   "Какой славный заработок впереди и сколько практики в одно и то же время! - размышляю я. - Милая Брундегильда, вы родились положительно под счастливой звездой!"

  

  

   У нас на курсах событие. Боб Денисов оказался настоящим прорицателем: Маруся Алсуфьева и Борис Коршунов - невеста и жених.

   Их дружба укрепилась за последнее время и перешла в тихую привязанность. Они преследовали одну и ту же цель, горели одной и той же любовью к искусству. Милая, веселая, как птичка, всем всегда довольная Маруся, обладающая таким легким характером, сумела успокоить всегда угрюмого, раздражительного, общего баловня Борю. Его талант и ум так захватили душу девушки, что тяжелый характер и раздражительность юноши не пугали ее.

   Сказали "маэстро" об этой свадьбе.

   Тот скептически покачал головою.

   - Учились бы лучше, курсы кончили, а то свадьбы затеваете. Вот по окончании школы поженились бы - это другое дело. Впрочем, - прибавил он, - давай вам Бог счастья. Только разрешит ли начальство!

   Ходили к управляющему школой - тот разрешил.

   Свадьбу назначили на самое ближайшее время, чтобы не задерживать подготовки к экзаменам. Это была очень оригинальная свадьба. У жениха и невесты, кроме курсовых стипендий, ничего нет. Придется жить на пятьдесят рублей в двух маленьких, точно игрушечных, комнатках на одной из самых отдаленных улиц Васильевского Острова. Но эти игрушечные комнатки мать Маруси и родители Бориса убрали, как бонбоньерки.

   Накануне свадьбы Боб Денисов и Костя Береговой метались в поисках фраков, так как были приглашены держать венцы в качестве шаферов над головами жениха и невесты.

   Султана, воспользовавшаяся танцевальными туфлями Лили, приставала к Ольге, чтобы та принесла ей свое белое платье.

   - Нэ бойся ты, ради Бога: отдам, как толку Маруса женытся на Борысе, так и отдам, - убеждала она, то и дело ударяя себя в грудь рукою.

   В день свадьбы, после лекции, Костя и Боб торжественно облачились в раздобытые фраки, причем Костя утонул в своем новом одеянии с головой, а Бобу его костюм доходил чуть ли не до колен. Они долго щеголяли в таком виде по "музыкальной", пока счастливый жених, осмотревший их критическим оком, не взъерошил свою красивую густую шевелюру и не произнес трагическим голосом:

   - Невероятно мерзко. Вы не шафера, а оборванцы какие-то! - И, неожиданно хлопнув себя ладонью по лбу, прибавил:

   - Придумал! Придумал! Обменяйтесь вашими фраками.

   - То есть как это обменяться? - недоумевает Береговой.

   - Ах, что за бестолковщина, право... Ну, фраками обменяйтесь, - раздражается Боря.

   Обмен совершается в курильне к общему удовольствию. Теперь фраки пригнаны отлично, и никто не скажет, что они с чужого плеча.

   После занятий с "маэстро" едем одевать невесту. Ровно в шесть назначено венчание.

   Я, Ольга, Саня и Лили с Ксенией сразу наполнили своим говором уютную небольшую квартиру Марусиной матери.

   Маруся совсем не похожа на взрослую барышню-невесту. Тот же милый ребенок выглядывает из-под белой фаты и флердоранжевого венца.

   В церкви Бобу непременно хочется надеть ей венец на голову.

   - Это к счастью. Примета такая, - шепчет он, когда юная невеста в знак протеста отчаянно мотает головой.

   Маленькому Береговому ужасно трудно держать венец над высоким Борисом. И рукав у фрака зловеще трещит, когда он силится выше поднять руку.

   Но кто себя чувствует убийственно - так это Султана. В белом платье Ольги, которое ей неимоверно узко, красная и расстроенная, потому что туфли с крошечных ножек Лили страшно жмут ей ноги, она то и дело дергает меня за платье.

   - Скоры кончать будут? Скоры? А то сапогы лопнут, что хорошаго! - шепчет она так громко, что кругом немногие приглашенные оглядываются и улыбаются.

   А венчанье идет торжественно, несмотря на скромную группу гостей и на полупустую церковь. Все свечи горят у икон. Все светильники зажжены. Небольшая церковь сияет огнями и блеском образов и паникадил.

   И как хороша эта юная брачующаяся пара, с такой надеждой и радостью, так бесстрашно глядящая в свое будущее! Он - умный и благородный, с печатью одухотворенности и бесспорно недюженного, крупного дарования на лице, она - такая юная, светлая, горячо верующая в свои силы и духовную силу своего избранника, - как они счастливы!

   Смотрю на них, внимательно прислушиваясь к молитвам, и вспоминаю свое собственное венчание...

  

  

   В двух комнатах-бонбоньерках настоящий пир. "Молодые" точно играют в хозяев. У них и хозяйство точно игрушечное: крошечная посуда, миниатюрные кукольные чашечки и мебель точно для ребят. Но у "молодого" смелые планы в жизни. У него "орлиные крылья", как выразился Боб. Это видно из его речи, которую он произнес, вскочив на высокий табурет.

   Он поведет свою избранницу Марусю в чудесный храм искусства, где горят неугасимые огни и стелется к небу голубой фимиам славы, где цветы и радость, где нет ни горестей, ни печали.

   О, он красиво говорил в тот вечер, этот талантливый Борис!

   Султана сильнее, чем когда-либо, ударяла себя в грудь и вскрикивала от восторга:

   - Эты хорошо! Эты хорошо! Очень хорошо эты! - И в результате, от прилива восторга, разбила крошечную и хрупкую тарелочку для фруктов.

   Мы поздно разошлись в тот вечер.

   Уходя и толкаясь в маленькой прихожей, мы все обратили внимание на более чем легкий костюм Султаны: тоненькая осенняя драповая кофточка в такую стужу!

   - Ведь этак немудрено воспаление схватить! - возмущается Вася Рудольф. - Подписку нам, что ли, сделать на покупку для нее теплого пальто.

   - Подписку! А разве она деньги возьмет? - шепчет "молодая", пользуясь случаем, когда болгарка скрылась за дверью.

   - А сапоги чужие ведь она носит и ест чужие обеды без спросу, - замечает Береговой.

   - И картошки тоже, - добавляет Крымов лукаво. Вася Рудольф мгновенно краснеет.

   - Нет, подписку сделать необходимо. Собрать денег и, чтобы она не знала от кого, послать ей, - говорит он тоном, не допускающим возражения.

   - Ладно. У меня два рубля на восемь дней. Все равно не дожить до отцовской присылки. Жертвую один, - машет рукою Боб.

   - За мной рупь - целковый считайте, - вставляет Федя.

   - Собственно говоря... собственно говоря, я не прочь... но.. - и, после усиленного копошения на дне своего кармана, Костя вытаскивает какую-то мелочь и, отсчитав на ладони, передает ее Рудольфу.

   Мы все даем, сколько можем. Рудольф лезет в кошелек. Чувствуем все, что он даст много, гораздо больше, чем все мы.

   "Молодые" сговариваются между собою и исчезают куда-то, а через минуту Маруся приносит белый конвертик и вручает Васе.

   - От нас, - говорит она просто и улыбается.

   Выходим на улицу по обыкновению гурьбою. Впереди, далеко перед нами, при свете фонарей, маячит высокая фигура в белом Ольгином платье и драповой кофточке.

   - Вася, - говорю я, обращаясь к Рудольфу, - если она когда-нибудь узнает, что ты участвовал в складчине, да еще, кроме того, явился главным зачинщиком этого дела, ее самолюбие будет страдать. Тебе необходимо помириться с нею.

   - Необходимо, - подтверждают все.

   - Да?

   Глаза у Рудольфа растерянные и смущенные. Он никак не ожидал подобного оборота дела. Корректный и благовоспитанный немчик до сих пор не может простить Султане ее скандала с ромовым пирожным.

   - Иди, иди, брат, и мирись, как знаешь, - подталкивает его Володя Кареев.

   - В самом деле, Вася Рудольф, что тебе стоит, а это будет красиво и благородно, - вступается Лили Тоберг.

   - Конечно, - вторит ей Шепталова.

   - Правда? А ты, Саня, что скажешь? - обращается он к Орловой, авторитет которой признает весь наш курс.

   Она серьезно смотрит на него.

   - Конечно, догони ее и протяни ей руку.

   - Аминь! Да будет так! - басит Боб и вдруг с патетическим ужасом прибавляет:

   - Лорды и джентльмены, а что если она вцепится в него?

   Мы хохочем. Вася мчится галопом по тротуару и кричит во все горло:

   - Султана! Подожди! Мне надо тебе что-то сказать!

   Болгарка неожиданно останавливается посреди тротуара.

   - Ну, кончено теперь. Погиб во цвете лет наш Василий, - острит Федя.

   - Нда-а. Покажет она ему картошку, - соглашается Боб.

   Но все опасения напрасны. Они возвращаются к нам, мирно разговаривая, как ни в чем не бывало. И все вместе мы продолжаем путь.

  

  

   Каждую субботу "Ноев ковчег" останавливается на Кузнечном перед воротами дома, где я живу, и увозит меня в Пороховой театр. Приходится играть разные роли, начиная с четырнадцатилетних девочек и кончая семидесятилетними старухами, от драматических до самых комических. Вспоминаются слова "маэстро" о том, что артист должен уметь играть все.

   Иные роли выходят у меня удачно, другие нет, но Дашковская и публика довольны мною, и я уже не порчу дела моим товарищам-артистам. И заработок мой увеличился немного. Теперь переводы отошли на второй план, и я отдаюсь любимому искусству - с постоянной мыслью о маленьком принце. Маленький принц!

   Он подрос и окреп за эти два года. Прекрасно управляет своими ножками и умеет презабавно лепетать. "Сиятельная" нянька обращается с ним великолепно, зато мне самой делает жизнь невыносимой в полном смысле этого слова. Она не в меру требовательна ко мне, не считается с моими скудными средствами и желает во что бы то ни стало забрать меня в свои руки. Особенно же невзлюбила она Анюту и каждую секунду бегает жаловаться на нее.

   - Я жила у ее сиятельства, княгини М., у графини К., и у баронессы Н., и у генеральши Р., и у адмиральши С. и должна терпеть дерзости от какой-то девчонки! - шипит она мне в ухо, пока я заканчиваю страницу перевода или штудирую роль.

   - Ах, оставьте, няня. Ведь она нечаянно, - успокаиваю я, - ну, право же, нечаянно. Анюта! - усталым голосом зову я, - чем вы опять обидели няню?

   Анюта смотрит на меня с минуту таким взглядом, точно она бенгальский тигр из Британской Индии, потом молча грозит в ту сторону, где предполагается сейчас местонахождение "сиятельной" няньки, а затем, выпустив из рук кастрюлю, заливается плачем.

   - Царь Небесный! Мать Святая Богородица, Владычица, Заступница наша! Вот уж зелье-то к нам в дом попало! Жизнь мою изглодала она, баронесса эта. Кажинный день вспоминаешь Сашу. Ангел Господень была. Родная ты наша! Веселится, чай, теперь твоя светлая душенька на небесах!...

   И она плачет горько, неутешно.

   Саша! Светлая, милая Саша. Все уголки моей скромной квартирки еще полны твоим присутствием. О, если бы мертвые могли воскресать и возвращаться в прежнюю жизнь!

   И приступ тоски заливает мое сердце.

   Сажусь к окну и смотрю на улицу, на маленький палисадник, запушенный снегом и инеем, и перед глазами рисуется легкий, воздушный облик... Я вижу синие глаза Саши, ее румяное лицо, ее веснушки.

   - Зачем ты ушла от нас? - твержу я чуть слышно. - Зачем? Зачем?

   Чье-то легкое прикосновение к моей ладони заставляет очнуться.

   Передо мной кудрявая светлая головка, пытливые серые глазенки и пухлый ротик, уже сложенный в плаксивую гримаску. Словом, он - маленький принц.

   - Мамочка плачет? Не плачь, мамочка, а то Юрик заплачет тоже... - говорит он и бесцеремонно карабкается ко мне на колени.

   О-о! Радость моя! Подхватываю его на руки, так что ножки его дрыгают в воздухе. Он с упоением визжит на всю квартиру. Потом тесно-тесно прижимаю его к себе так, что он морщит свой крошечный носик.

   - Хочешь играть с мамой? - спрашиваю я.

   Его глазенки сияют восторгом.

   - Играть! Играть с мамочкой!

   - В корабль?

   - В корабль! - и первый бежит к широкой турецкой тахте.

   Эта игра - наша любимая. И фантазия моя в ней неистощима. Все окружащее сразу перестает существовать для меня - "сиятельная" нянька, плачущая Анюта, маленькая квартирка, злободневные заботы, труд, ученье, Пороховые - все, кроме нас.

   Брундегильда и маленький принц, сын рыцаря Трумвиля, плывут на большом корабле среди безбрежного океана, плывут в счастливую страну. В счастливой стране - земля из шоколада, и мармеладные деревья, и конфетные домики. А речки и озера из сиропа. Брундегильда говорит об этом сыну. И маленький принц с широко раскрытыми глазами ловит каждое слово... А корабль плывет. Ревут морские волны, и счастливая страна уже близко...

  

  

   Кто бы мог думать, что этот день, начавшийся так прекрасно, так тяжело и грустно закончится для бедных второкурсников. Утром были лекции, как всегда. До экзаменов осталось каких-нибудь два месяца, и то неполных.

   Снова март на дворе. Снова пахнет весною. Снова улыбается нам предстоящее лето, в которое решено нами "практиковать". О предостережениях "маэстро" и его запретах словно все позабыли. Уже раз отведав сладкого плода, нельзя остановиться, чтобы не лакомиться им постоянно.

   Мы все, кроме Васи Рудольфа, теперь играем. Даже Оля, променявшая свои вечерние занятия на участие в спектаклях в народном театре за Невской заставой, даже Ксения и Лили. Один Вася держится стойко, верный своему слову. Да еще, из-за своего ужасного выговора, не играет болгарка. Кстати сказать, последняя, получив от "неизвестных" русских друзей небольшую сумму денег еще два месяца тому назад, немного оправилась. Кроме того, неутомимый Рудольф нашел ей уроки болгарского языка в семье какого-то секретаря, едущего с семьею на тихие воды Марицы.

   Итак, сегодняшний день начался удачно, несмотря на то, что Боб во время фехтования нечаянно наставил Оле шишку на лбу рапирой, а в танцевальном классе Листова Рудольф с обычной своей медвежьей неуклюжестью наступил мне на платье и оборвал добрую половину волана.

   Но все было еще сносно до прихода "маэстро", пока нас не позвали вниз на сцену школьного театра. Уже по тому, как "маэстро" ответил на наши поклоны, мы поняли, что он не в духе.

   - Ставьте сцену для пьесы "Прохожий", - отрывисто произнес он "мальчикам", глядя куда-то в окно.

   Опять этот "Прохожий". Собственно говоря, этот драматический отрывок очарователен по замыслу, но как он надоел мне и Ольге, играющим в нем.

   Содержание этой вещицы такое: в сад дворца венецианки Сильвии, богатой красавицы-аристократки, заходит мальчик, прохожий музыкант Занетто. Он засыпает на скамье в саду, усталый и голодный, и, пробуждаясь, видит Сильвию, сказочно-прекрасное существо. Он рассказывает ей про свою нищую жизнь впроголодь, которую, однако, он не променяет ни на какие княжеские палаты. И эта его свободная, радостная, полная лишений жизнь захватывает богатую, знатную венецианку. Ее собственное существование среди роскоши дворца, среди толпы льстивых подруг, среди мнимых друзей, воздающих дань лишь ее богатству, начинает ей казаться бессмысленным, горьким и печальным. Занетто уходит и уносит розу, подаренную ему Сильвией. Его песенка затихает в отдалении, а сердце красавицы Сильвии разрывается от тоски.

   Вот и весь сюжет. Там когда-то играла знаменитая французская артистка Сара Бернар. Играла так, что театр дрожал от восторга. Понятно, что не нам, пигмеям, пробовать свои силы в этой вещице.

   Ольга играет Сильвию, я - Занетто. Произносим свои добросовестно выученные монологи, но без малейшего признака "души". Диалоги - еще того хуже. Я замечаю у Ольги одну забавную вещь, и весьма некстати: когда она говорит быстро и горячо, у нее поднимается правая бровь.

   Меня живо заинтересовывает это. Лезет в голову нелепая мысль:

   - Как это мило, и почему я раньше не замечала этого.

   Сбитая с толку, я забываю то, что должна говорить.

   "Маэстро" сидит в кресле там, за рампой, окруженный нашими коллегами. По лицу его видно, что он сердится.

   - Даже роли не могли выучить, как следует. Уж не говорю о тоне. Тона никакого ни у той, ни у другой. Точно дождик капает по крыше, так вы монотонны обе - кап, кап, кап.

   Должно быть, у меня чересчур пылкое воображение, потому что я живо представляю себе, как мы с Ольгой в виде капелек дождя шлепаемся о крышу.

   И, забыв всякую сдержанность, я начинаю хохотать во весь голос.

   Вася Рудольф, сидящий за суфлера в будке, высовывается оттуда наполовину и, округлив глаза от ужаса, шепчет:

   - Что ты, что ты, Лида? Смеяться!

   И надо же ему было вымазать себе где-то лицо сажей. Но, увы! Это факт: одна щека у него черная, другая белая. И часть века тоже задета сажей.

   Удержать охватившего меня смеха я больше не в силах. Хохочу так, что вот-вот слезы брызнут из глаз. Глядя на меня, Ольга тоже начинает давиться от смеха, уткнулась лицом в кулису.

   На "маэстро" смотреть страшно, так он негодует. Но мы узнали об этом уже впоследствии от наших коллег. В эти же злосчастные минуты мы ничего не помним. Безумие смеха поглотило нас с головой. И вот мгновенно раздавшийся грозный окрик приводит нас обеих в себя.

   - Безобразие! - кричит "маэстро" и, поднявшись с кресла, начинает бегать по проходу партера, отчаянно жестикулируя. - Что же мы шутки пришли шутить сюда? Насколько в прошлом году вы радовали меня своими успехами, настолько в этом году убедили, что я имею дело не со взрослыми людьми, а с какими-то ребятами, школьниками, недостойными еще носить имя учеников артистической школы. Нет желания работать, ни малейшего желания. Одни заняты своими личными делами, другие делают из моего класса какой-то цирк. И ни единой священной искры не замечаю теперь в вас, той искры, которая так радовала меня в предыдущем году. Стыдно!

   Нам, действительно, стыдно. Стыдно до боли перед этим великим артистом. Но чем же была виновата я, например, когда, уничтоженная карающей речью учителя, стала спускаться с узенькой лестницы, переброшенной со сцены в зрительный зал, то запуталась в платье и, просчитав все пять ступенек, растянулась у ног Шепталовой и Тоберг, взвизгнувших от неожиданности.

   - Все шалости, - сердито бросил "маэстро", наградив меня уничтожающим взглядом.

   Ах, я не могла даже протестовать в ту минуту. Я чувствовала, как побагровела от усилия сдержать во что бы то ни стало свой убийственный хохот. Какие уж тут могут быть оправдания!

   - Приготовьте сцену для "Севильского цирюльника", - минутой позже приказал он.

   В "Севильском цирюльнике" участвуют все, кроме меня и Ольги.

   Роль Фигаро, главная роль в "Цирюльнике", поручена Борису Коршунову, и в ней он великолепен. Хороша Саня Орлова - графиня, хороша Сюзанна - Маруся и прелестен маленький паж Керувиме - Шепталова. Превосходны в комическом этюде Боб Денисов и Береговой.

   Но сегодня точно что-то роковое повисло над всеми нами. День ли такой выдался неудачный или просто моя неуместная смешливость заразила их всех, но что-то непонятное происходит на сцене. Один Борис остался верен себе, да еще, пожалуй, Саня. А остальные не ведут, а "волочат по земле" свои роли, по тонкому выражению "маэстро". Да, именно волочат.

   Надо всем этим носится темная, едва уловимая мысль: "Сейчас, сейчас лопнет и порвется последняя струна. Вот-вот вспыхнет гневом "маэстро", бросит занятия и уйдет".

   Но он еще здесь, хотя повернулся спиною к сцене и смотрит в окно.

   Ах, зачем он молчит, не делает замечаний, не бранит нас больше? На сцене точно продолжают везти какой-то тяжелый скрипучий воз. Даже Борис спустил свой "тон", чувствуя свое полное бессилие вывезти на своих плечах репетицию. Один только Вася Рудольф добросовестно читает свои монологи. Суфлер Володя Кареев, сменивший его, даже не суфлирует: все равно на сцене путаница и неразбериха. Вот сбились, спутались и замолчали совсем.

   - Ну? - бросает через плечо "маэстро".

   Молчание.

   - Ну же?

   Новое молчание, тяжелое, как кошмар.

   - Ну, хорошо, - говорит "маэстро", - я подожду, пока вы придете в себя, и почитаю газету. Десять минут передышки.

   Он спокойно усаживается в кресле, вынимает из бокового кармана газету и начинает читать, повернувшись к окну.

   И полнейшая тишина воцаряется в маленьком театре...

  

  

   Владимир Николаевич читает. Мы, затаив дыхание, следим за его лицом, каждая черточка которого живет. Вот он успокаивается как будто. Печатные вести точно радуют его. Улыбка показывается на его умном выразительном лице. Вот взор его опускается ниже, к отделу театра. Тут улыбка покидает его лицо.

   - Что это такое? - быстро вскакивая со своего места и потрясая газетой, обращается он к нам.

   Мы переглядываемся и ничего не понимаем.

   Тогда он, с несвойственной ему юношеской легкостью, бежит к нам на сцену, потрясая газетой.

   - Денисов, прочтите, - кратко приказывает он Бобу, первому попавшемуся ему на глаза.

   Смутная и страшная догадка осеняет меня.

   - Да читайте же, наконец! - потеряв терпение, кричит "маэстро".

   Боб дрогнувшим голосом начинает: "Вчерашний спектакль в Невском театре доказал нам наглядно, что между учениками Образцовой драматической школы есть уже почти вполне законченные артисты, обладающие более или менее крупными талантами. Из таковых первое место отведем юному дарованию ученика - артиста Коршунова, который мастерски справился с порученной ему главной ролью пьесы. Затем следует отметить Денисова, Берегового и Крымова. Дамы не уступали своим коллегам. Госпожа Орлова дала полный трагической силы образ героини. Госпожа Елецкая - чуткая и нежная артистка. Госпожа Алсуфьева полна настоящего детского задора, такого редкостного во взрослой актрисе. Госпожа Тоберг..."

   - Довольно! - загремел голос "маэстро" над нашими склоненными головами, и скомканная газета полетела на пол, - с меня достаточно. Какая гадость! Какая возмутительная гадость! Я вам доказывал, как вредно и губительно для не сложившегося еще артиста выступать публично на сцене, играть без надлежащего руководства, и вы обещали мне, что не будете играть до тех пор, пока я сам не скажу вам и не дам необходимых наставлений... А между тем, оказывается, вы обманывали меня! Обманывали вашего учителя, пренебрегая его запретом! Вы поставили на своем... Так вот почему вы плохо, спустя рукава, занимались со мною! Вот почему так неохотно штудировали ваши роли у меня в классе. Еще бы! Где уж вам! Доморощенные артисты, о которых шумит пресса! Скороспелые таланты, уверенные в своем успехе! До занятий ли вам теперь?.. Какая ложь, какая гнусная ложь во всем этом!

   Он оглядел нас всех глазами, сверкающими гневом и негодованием, оглядел нас бледный, возбужденный, и, остановив свой взгляд на мне, произнес отрывисто:

   - Но вы не играли, Чермилова? Вашего имени нет в газете.

   - Нет. Я играла. Играла в другом месте. В театре Пороховых.

   - Прекрасно. Так, значит, весь курс поголовно. Значит, не на ком успокоить душу.

   Как будто нарочно забыли все о Васе Рудольфе в эту минуту. И сам он, вероятнее всего, из обычной скромности не напомнил о себе.

   Неудержимый шквал гнева охватил "маэстро". Он с силой ударил кулаком по креслу и закричал:

   - Я не знаю вас больше, не хочу знать! Люди, обманывавшие меня так долго, не существуют для меня. Я не хочу больше заниматься с обманщиками. Я иду к директору и отказываюсь вести ваш курс.

   На пороге он остановился.

   - Я могу только в том случае примириться с печальным фактом, простить вас и продолжать заниматься с вами, если по прошествии получаса вы придете сказать мне, что никогда никто из вас, вплоть до выпуска, до будущей весны, не выступит ни на одной сцене, кроме здешней, школьной. Итак, жду в продолжение получаса там, наверху.

  

  

   - Неописуемый шум поднялся на сцене. Мы все заговорили разом, в один голос, так, что ничего нельзя было разобрать.

   - Тише, господа! - покрывая все остальные голоса, крикнул Боб своим басом. - Дайте хоть одно дельное слово произнести умному человеку.

   Но мы ничего не слышим, шумим, кричим.

   - Лорды и джентльмены! - напрягая свой и без того зычный голос, произносит Боб. - Я предлагаю тотчас же бежать следом за "маэстро", упросить его вернуться, простить и не оставлять нас. Сейчас же, не теряя ни единой минуты, господа.

   - Да, да! - присоединяется к Бобу Вася Рудольф, выбегая на сцену, откуда зазвучал много слышнее его мягкий баритон. - Это нам необходимо сделать тотчас же, сейчас! Мы должны, это наш долг, господа, самая существенная необходимость...

   Оля Елецкая пылающими глазами обводит нас всех:

   - Лишиться Владимира Николаевича, лишиться нашего любимого "маэстро" - значит не существовать, не видеть солнца, цветов жизни и не дышать ароматом радости.

   - Идем же, идем, пока не поздно, - говорит Саня, и на ее лице написано твердое и горячее решение.

   Остальные не ждут нового призыва, и мы все несемся к двери.

   - Куда вы? Стойте! Куда вы мчитесь, как глупые дети. Что за новую кабалу готовите вы себе! - звучит следом за нами голос Бори Коршунова.

   Он нахмурил брови, кусает губы. Обычно бледное лицо его теперь горит пятнами румянца. Он сидит на подоконнике, скрестив руки на груди, и старается всячески заглушить свое волнение.

   - В кабалу? В какую кабалу? - срывается кой у кого из нас.

   Тогда стройная фигура Бориса Коршунова отходит от окна. Он произносит речь. Настоящую зажигательную речь, действующую на нас самым неожиданным образом.

   - Мы не дети, - говорит Борис, - и не можем позволить так обходиться с нами. Между нами есть совершенно самостоятельные люди, есть мать семейства, есть, наконец, семейная пара. И, помимо всего остального, у нас должен уже возникнуть вопрос, как нам жить, на какие средства существовать. Курсовой стипендии мало, особенно семейным. Значит, надо увеличить заработок игрою. Нам нельзя не прирабатывать, не играть.

   - Это неправда! - срывается с губ неожиданно подошедшего к молодому оратору Рудольфа, - это - чистейшая ложь. Вас всех не столько заработок пленяет, сколько артистическая жадность, ненасытное желание лицедействовать во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценой, даже путем обмана, за спиною лучшего из учителей.

   Мы не узнаем нашего обычно тихого и кроткого немчика. Он весь дрожит, и кроткие, ясные глаза его сейчас горят самым откровенным возмущением и злобой, злобой на нас, конечно.

   Борис неожиданно свирепеет. Он крепко сжимает руки и, глядя не менее зло на Васю, говорит:

   - Ну да, если бы и так? Да, мы хотим играть и баста. Кто раз попробовал настоящей, нешкольной сцены, тот уже не сможет удержать себя, чтобы не играть. Сужу по себе. И думаю, что и мои коллеги того же мнения. Кто чувствует в себе священное пламя, тот не может рассуждать иначе.

   - Совершенно верно, - говорит Маруся, с восторгом и слепым доверием глядя на мужа.

   Мы молчим. В душе каждого из нас борьба. С одной стороны, Боря Коршунов прав: трудно, невозможно отстать от настоящей сцены, трудно бросить дело, захватившее нас так мощно и сильно. А с другой стороны, потерять "маэстро" - разве это не удар? Потерять в нашем руководителе и учителе ту силу, перед которой склонялись лучшие артисты России, тот авторитет, который проник чуть ли не во все уголки нашего Отечества. И лишиться его отеческой к нам привязанности, его доверия... Как же после этого продолжать работать, заниматься, надеяться на будущее? Неотвязно стоит при этом у каждого из нас в голове мысль: там наверху, в коридоре, нашего решения ждет человек, артист огромного таланта и светлой души, перед которым вся наша группа - ничтожество. И мы еще осмеливаемся заставлять его ждать, мучиться нашей нечуткостью, неблагодарностью... Эта мысль становится мне до того невыносима, что я хватаюсь за голову и кричу.

   - Да решайте же! Решайте, наконец, что делать! Ведь это - пытка. Ведь если так продолжится, можно с ума сойти, наконец. Идем к нему или извиняться, или откровенно сказать, что мы не можем подчиниться его условиям, что власть сцены сильнее нас, что мы уже отравлены тем ядом, с которым он сравнил наше участие на внешкольных подмостках.

   Я говорю все это со свойственной мне горячностью, не слыша и не чувствуя в эти мгновения себя.

   Мне возражают. Больше всех и убежденнее всех - Борис Коршунов. О, это целая блестящая речь в защиту нашего поступка. Он убеждает нас перестать быть детьми, поверить в свой талант, в свои силы. Ведь мы взяли от "маэстро" всю его начальную теорию, азбуку искусства. Теперь уже дело практики. Неужели же нам идти всю жизнь на помочах, неужели мы не сумеем добраться сами до нашего маяка среди бурного моря? Или мы боимся бурь? Где же, в таком случае, наши силы?

   Он хорошо говорит, этот юноша. И голос его звучит так убежденно, заразительно, и веско каждое его слово. Видно, что сам он вполне твердо убежден в том, что говорит.

   И лишь только он заканчивает, как снова расстроенный и негодующий Рудольф, с пылающими щеками, кричит, что это безумие, нелепость и гадость - менять великого "маэстро", нашего руководителя, на ка