Чарская Лидия Алексеевна - Мой принц

я к друзьям, - слышу я знакомый голос.

   - А вы не ругайтесь. Ишь какое слово выковырили. Даже и не повторить.

   - Миледи? Гм. Это хорошее слово. Лорды и джентльмены, вход в парламент не воспрещен, - уже кричит Денисов во весь голос своим громким басом.

   - Входи, голубчик Боб, входи. Анюта, пустите его, - командую я из своей комнаты.

   Он сбрасывает с гордым видом свое донельзя постаревшее за три зимы пальто и, комически расшаркиваясь, входит.

   - Ты что? Здравствуй, - бросаю я рассеянно.

   - Очень любезный прием, нечего сказать...

   Он делает обиженное лицо, но, не выдержав, улыбается беспомощно и смущенно, как ребенок.

   - Никак, понимаешь ты, не выходит у меня вот эта сцена. Прорепетируем ее, пожалуйста, со мной.

   - Давай репетировать, Боб, очень рада. У меня самой эта сцена не идет.

   - Ну-с, устраивайся.

   И я вскакиваю с места. Стол в моей комнате перекувыркивается вверх ногами, изображая сиреневый куст. Стулья валятся на бок, это - низенькие дерновые скамейки. Умывальник приставляется к комоду - это дача в отдалении. Хватаю зонтик, раскрываю и, став у окна, начинаю, отчаянно жестикулируя, свою роль.

   Боб тоже вскакивает с дерновой скамьи, то есть с опрокинутого стула, и, тоже отчаянно жестикулируя, "играет" вовсю у другого окна.

   Мы увлекаемся постепенно до того, что забываем все, кроме нашей сцены. И вот, в самый разгар ее, через открытую форточку до наших ушей доходят какие-то странные возгласы со двора. Останавливаемся на полуфразе, заглядываем в окна на двор и, совсем уже смущенные, смолкаем.

   - Ах!

   На дворе толпа. Какие-то мастеровые, кухарки, прислуга, какие-то мальчишки. Все это, задрав головы до пределов возможного, глядит ко мне в окна.

   - Помешанные!

   - Сумасшедшие.

   - В больницу бы их.

   - Накось, как же, так они тебе и дадутся! - слышим мы с Бобом прекрасно долетающие со двора голоса.

   - Старшего бы позвать.

   - Либо кого из подручных.

   - Больно помогут твои подручные!

   Мы слушаем... Я с открытым ртом и открытым зонтиком; Боб с изумленным лицом. И неожиданно, взглянув друг на друга, разражаемся таким неудержимым хохотом, что слезы выступают у нас на глазах и градом катятся по лицам.

   А на дворе новая суматоха. Очевидно, там окончательно убедились, что у нас у обоих острое помешательство, и кое-кто из более храбрых в толпе решительно направляет шаги к лестнице, ведущей на нашу вышку. Снова звонок, стуки в дверь. Громкие голоса у порога.

   - Молчи, Боб, - шепчу я, трясясь от смеха, - перестань хохотать или нас отвезут в сумасшедший дом.

   - Они при-ни-ма-ют нас за по-ме-шан-ных, - снова, едва выговаривая слова, заливается он.

   - Пустите, не то дверь сломаем, - долетает до нас грозный окрик.

   Анюта, вся белая, как ее передник, бросается к дверям, почему-то вооружившись кочергой.

   - Стойте, Анюта! - вскрикивает Боб и с самым решительным видом направляется тоже к двери.

   - Лорды и джентльмены! - кричит он, широко распахивая дверь, в которую заглядывают испуганные, любопытные и взволнованные лица. - Лорды и джентльмены, неужели вам не приходилось видеть играющего актера? Неужели вы, как азиаты и древние варвары, не умеете отличить талантливого деятеля сцены от жалкого сумасшедшего?

   Он говорил очень убедительно и громко, так громко, что старший дворник с двумя подручными слышат со двора его негодующую речь и просят молодого господина успокоиться и толпу - разойтись.

   Мы, наконец, снова остаемся одни: я, Боб и Анюта, но о возобновлении репетирования, разумеется, не может быть и речи.

   - Идем в сквер к маленькому принцу, - предлагаю я.

   - Это единственное, что и остается сделать, - с самым серьезным видом соглашается мой товарищ.

   По дороге он признается мне, что не спит ночей, волнуясь и мечтая об Образцовой сцене.

   - Ты понимаешь, Лидочка, - говорит он, - ведь все эти три года я вырвал из жизни для того только, чтобы попасть на Образцовую. Провинциальная сцена меня не удовлетворит, я так мечтаю о большой, крупной. Мне кажется, если меня не примут - я не переживу.

   - Полно, Боб, тебя примут. Ты самый талантливый из мужчин нашего курса.

   - Ты это от сердца говоришь?

   - Ну вот, разумеется, от сердца.

   - Ведь не каприз это, пойми. Мечта всей моей жизни!

   - И она исполнится, - говорю я искренно и убежденно.

   - Урра! - кричит он, забывшись, на всю площадь. - За это твоему маленькому принцу покупаю шар вот у того джентльмена, - и он указывает рукою на мужичка, продающего шары.

   - Перестань, Денисов, ведь это стоит твоего обеда.

   - Ну, это дудки, миледи. Анюта завтра накормит меня у вас, а у принца будет шар, или я полнейшее ничтожество и бездарность.

   Он подзывает продавца и покупает самый лучший, большой красный шар. Маленький принц видит издали эту многозначущую для него операцию и мчится к нам во всю прыть своих трехлетних ножонок.

   И вот, нужно же было случиться такому несчастью! Маленькие ножонки заплелись немного, и крошечная фигурка, с жалкой гримаской, плача, растянулась на песке. В тот же миг злополучный шар выскользнул из рук Боба и, плавно колеблясь, поплыл в воздухе.

   А публике Екатерининского сквера, к великому удовольствию нянек и ребятишек, представилось курьезное зрелище, как длинный человек с желтым лицом факира прыгал на месте с вытянутыми вверх руками, стараясь поймать за веревочку шар, уплывавший все выше и выше в голубое пространство.

  

  

   В больших белых залах Вдовьего дома в вечерние часы, когда вся вдовья половина засыпает крепким сном, так приятно заниматься.

   Саня Орлова, Ольга и я забрались в самую последнюю и менее других посещаемую вдовами-старушками залу и там решили пройти монологи Антигоны и ее сцены с сестрою.

   Десять ударов давно отбило на больших часах в коридоре, и точно легким синеватым туманом сумерек застлало огромную залу. В этом красивом таинственном полумраке так рельефно выделялось серое платье Сани, вся ее небольшая фигура с поднятыми вверх руками, заломленными над головой, Так красиво звучал ее голос, когда она изливала предсмертные жалобы Антигоны:

  

   О, Фивы, обильные колесницами,

   О, Деркейские волны,

   Рощи лесов заповедные,

   Я в свидетели всех вас зову...

  

   Мы с Ольгой стоим притихшие, подавленные этой глубиной чувства, этой красотой темперамента и голоса, такого низкого, грудного и бархатного в то же время.

   - Ее приимут - она талант, - шепчет мне Елочка.

   - О, она сама не пойдет на Образцовую сцену, - таким же тихим шепотом отвечаю я, - она хочет служить в провинции, она желает играть много хороших и сильных ролей. И она права. Разве это не талант, способный подчинить толпу? А голос?

   - Слушай! Слушай! - зашептала с каким-то таинственным восторгом Ольга.

   В эту минуту лунный свет прорезал серебристо-голубоватой полоской залу и осветил трагическую фигуру Сани и ее вдохновенное лицо.

  

   Без суда, без расправы,

   Ни в чем не повинную

   На какое страданье, какой человек

   Дочь владыки, меня, обрекает на смерть!...

  

   Полетели крылатыми мощными орлицами прекрасные слова Антигоны, приговоренной к смерти врагом ее умерших братьев и отца. Прекрасная греческая царевна, как живая, встала перед рами.

   Но что это? Белая тень заслонила от нас Саню, став между нами и ею... Белый капот, похожий на древний хитон, подобранные под белый же шарф седые волосы, и прямая, девически-стройная фигура появилась перед нами.

   - Графиня Кора! Молчаливая графиня! - прошептали мы все трое и склонились перед ней в низком почтительном реверансе.

   Она оглядела нас всех троих, при лунном свете сама похожая на странную таинственную сказку. Ее взгляд пробежал мельком по Елочке, по мне и задержался на лице Сани.

   И вот произошло то, чего все мы трое не ожидали. Графиня сделала два шага, приблизилась к Сане, и тонкие руки, прикрытые белым батистом матинэ, обвились вокруг шеи девушки. Глаза графини с любовью остановились на печальном, несколько смущенном и чуть-чуть испуганном лице Орловой, и она заговорила, тихим и нежным, как бы надломленным горем голосом.

   - Милое дитя... - произнесла она, и точно музыка под рукой незримого музыканта зазвучал в наших ушах ее голос, - я знаю, что вы декламировали сейчас. Я знаю этот отрывок. И под чудным небом Эллады мы с мужем и покойной дочерью слышали эту божественную трагедию Софокла. Это был последний спектакль, который мы видели вместе... Потом уехали в ту ужасную страну, где нас ждало горе, где погиб граф, где умерла моя девочка. Милое дитя, вы не знали горя потери, когда любимое, дорогое существо, осыпанное цветами, лежит неподвижное в белом гробу! Вы не видели горя, милые дети, - уже ко всем нам обратилась она, и ее печальные глаза загорелись ярко, - и не дай вам Бог испытать его. Все приходит, уходит мимолетно: и радости, и грезы жизни, и золотые сны юности, все забывается, но не горе, нет. Горе потери дорогих существ, горе вечно... Будьте счастливы, дети, этого желает вам от души бедная графиня Кора. А за монологи Антигоны благодарю вас. Они дали мне минуту забвенья, один счастливый миг!..

   Легкое прикосновение к нашим пальцам холодной нежной тонкой руки - и она исчезла за дверью залы так же быстро, почти незаметно, как и в первый раз.

   Саня упала головою на скамейку и, сжав шею пальцами, беззвучно зарыдала от жалости. Я и Ольга стояли, замирая и не отводя глаз от порога, где, как нам чудилось, стояла еще залитая серебряным сиянием месяца тонкая высокая фигура графини. И точно какой-то вихрь ворвался мне в душу.

   - Ольга! Саня! - закричала я в приступе какой-то чужой, словно бури захватившей все мое существо, непонятной и неведомой силы. - Оля! Саня! Сколько горя на земле! Вот мы страдаем, волнуемся по пустякам, сгораем на медленном огне и снова оживаем от малейшей неприятности, от маленькой невзгоды или радости. Мы боремся и кипим за этот злосчастный конкурс, за получение места на Образцовой сцене, а тут вся жизнь кончена с молодых лет... Тут умирают близкие у человека, и он, этот человек, эта печальная графиня Кора, навсегда замыкается печатью молчанья от людей. Велика же любовь ее к умершим, если напоминание об "Антигоне", виденной ею с ними, заставило ее заговорить.

   Я хочу сказать еще что-то и не могу... Мои мысли кружатся, как огненные птицы, и душа моя горит, как в огне. Смутные образы встают передо мною. Я не в силах оставаться в этих залах, меня влечет на воздух, за стены Смольного монастыря. Лечу как на крыльях, несусь по длинным коридорам, оставив в недоумении моих подруг. Беру извозчика и умоляю его скорее ехать на Фонтанку. Что-то толкает меня, что-то гонит вперед... Желание писать стихи, как бывало в дни юности и отрочества? Вылить в дневнике свои мысли на бумагу? Нет, это что-то другое, чему еще нет названия, нет имени, что совсем еще ново и непонятно для меня.

   Дома все спят, и никто не слышит моего прихода. Впрочем, никто и не должен слышать: у меня ключ с собою, которым открываю неслышно дверь. Проскальзываю в мою комнату, по дороге перекрестив и поцеловав маленького принца в его кроватке.

   Лампа зажжена... Белая чистая тетрадь раскрыта передо мною.

   Писать стихи?

   Нет.

   Дневник?

   Тоже нет.

   Я хочу отдать из моей души то, что зародилось в ней в эту странную и красивую ночь начала весны. Я хочу говорить о человеческих страданиях и человеческом горе, хочу сказать о борьбе житейской, о сильных и слабых людях, о горячо любящих родителях, теряющих свои сокровища, о детях-сиротах, оторванных от семьи, как жалкие листики от деревьев... О всяком горе и о счастье, о любви и дружбе, тесной дружбе людей... И о странных случайностях жизни, и о таинственном и прекрасном, что бывало уже в моем недолгом бытии. Невольно оглядываюсь назад, на дни детства, отрочества, институтской жизни... Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Бегут и сплетаются пестрой вереницей воспоминания... И ярко-ярко, точно откуда-то из глубины моей мысли, обрисовываются два стройные образа двух девушек: одной, кроткой, нежной и печальной, немного Елочки, немного Сани Орловой, немного Елены Гордской, моей институтской подруги, и другой - вольнолюбивой, гордой и свободной кавказской княжны, получеркешенки, полугрузинки, смелой и прекрасной дочери гор и долин, погибшей в юную пору. Рядом же с нею чудным призраком является образ ее отца, обожавшего дочь...

   Этот призрак имеет свое воплощение в лице одного кавказского князя, потерявшего свою юную дочь, общую любимицу всего института. Но умершая маленькая княжна отнюдь не была похожа на мою гордую маленькую полугрузинку, получеркешенку Нину. Нет, нет! Она была совсем другая. Моя фантазия создала светлый образ героини. Она - дитя моего воображения, моей творческой силы, дитя пережитого чужого страдания в эту благословенную и грустную-грустную мартовскую ночь!..

  

  

   Днем теперь у меня одна жизнь: постоянные репетиции в школьном и Образцовом театре, споры с товарищами, издерганные нервы, повышенное настроение.

   Мы все перессорились от страха и волнения, ходим бледные, унылые, с повешенными носами, злые и растерянные от ожидания предстоящих нам дебютов.

   Каждый из нас мечтает попасть на Образцовую сцену, и каждый видит в сопернике конкурента и врага.

   Ссоримся мы из-за пустяков. Придираемся друг к другу и наговариваем дерзостей. Даже у кроткой Елочки и серьезной, вдумчивой Сани изменились характеры в это время. А о нас с Марусей и о "мальчишках" нечего и говорить. С Володей Кареевым я так повздорила из-за какой-то паузы, которую он "закатил" (наше театральное слово) на сцене в диалоге со мною, что даже перешла с "ты" на "вы".

   Но вечером, когда засыпают все в моей маленькой квартирке, я мысленно перелетаю туда, на высокие горы Кавказа и в тихие долины Грузии, где синее небо исполинским сапфиром повисло над землею-бездной и сумрачно курятся вершины и одуряюще пахнут ночные розы, а вековые чинары и каштаны лепечут такие сказки, которых не рассказать людям ни за что и никогда.

   И еще за серые институтские стены переносится крылатая мысль. Вижу перед собой иное царство. Белые девушки толпою проходят передо мной... Их радости, горести, веселые и печальные истории их отроческого заточения... и снова они обе: тихая, кроткая малороссияночка Люда и она, моя гордая прекрасная и смелая кавказская княжна...

   Я жадно хватаю перо и набрасываю одну страницу за другою... Целые дни, иногда целые ночи я провожу, не отрываясь, за моим письменным столом... Я буквально горю и сгораю, лихорадочно набрасывая одну строку за другою...

   В один месяц готовы две повести. Далекая от мысли отдать их когда-либо на суд публике, я запираю обе рукописи подальше в моем письменном столе под грудой лекций, ролей и бумаг. Запираю надолго, может быть, на всю жизнь. Но не вылить моей души в этих строках, на этих длинных страницах, я не могла. К этому вынуждала меня какая-то высшая странная сила..

  

  

   Подошел день дебюта, таинственный и страшный.

   Накануне была репетиция, последняя генеральная репетиция в костюмах и в гриме, как это и полагается здесь. Желая сохранить все силы на завтра, мы, по выражению нашего молодого профессора, "везли" репетицию кое-как, спустя рукава. Дико звучали наши голоса в совершенно пустом зале Образцового театра, куда на репетиции не допускался никто.

   Совершенно разбитые физически и нравственно, разошлись мы поздно вечером по нашим углам. Всю ночь напролет я проворочалась в моей постели с думами о завтрашнем дне и только под утро забылась тяжелым кошмарным сном.

   Целый день я ходила рассеянная, смущенная, отвечая бледной улыбкой на проказы и ласки маленького принца. К пяти часам от отца из Царского Села, куда я три дня тому назад отослала почетные билеты, пришла телеграмма:

   "Приедем непременно тебя смотреть. Желаем успеха. Папа".

   Екнуло сердце. Надо играть хорошо. Надо во что бы то ни стало сыграть хорошо. Надо доказать им, что тоненькая Брундегильда достигнет, если захочет, намеченной цели. Если даже меня не примут на Образцовую сцену, потому что эта талантливая Саня с ее дивным голосом и трагическим лицом имеет больше шансов выдержать конкурс, то все же надо играть хорошо, очень хорошо, чтобы доказать всем, что недаром потеряны три года неустанной работы, труда и безумных волнений.

   - Барыня, кушать пожалуйте, - высовывается в дверь Анюта.

   - Не хочу.

   - Нынче ваша любимая запеканка с ветчиною, - пробует соблазнить меня милая девушка.

   - Не хочу.

   - Ведь отощаете к экзаменту-то, - резонирует она на пороге столовой, служащей нам одновременно и гостиной, и моей спальней, и кабинетом.

   - Пожалуй.

   Беру корочку хлеба и, обильно посыпав ее солью, жую. А в голове одна и та же, одна и та же сверлящая гвоздем мозг мысль:

   "Если не примут на Образцовую, надо забирать маленького принца и Матрешу и ехать кочевать по провинции... Провинциальная актриса с семьей - ах, как это тяжело. Если бы еще рыцарь Трумвиль и тоненькая Брундегильда были богаты... Но, увы! Нам едва хватает на жизнь. Значит, необходимо остаться здесь, иными словами, сыграть так, чтобы вакансия на Образцовую сцену осталась за мной".

   Смотрю на маленького принца, который на своем высоком стуле с завидным аппетитом уписывает котлетку, и решительно подхожу к нему.

   - Дитя мое, мой мальчик, - говорю тихо, - как ты любишь свою маму?

   Вмиг белые зубенки перестают жевать, крошки-ручки обвиваются вокруг моей шеи и крепко сжимают ее.

   - Вот как люблю мою мамочку! - лепечет на ушко милый крошка.

   Подхватываю его на руки и уношу в детскую.

   Там у большого образа Казанской теплится лампада. Я становлюсь на колени. Рядом со мною мой сын. Он смотрит на меня серьезными глазенками, крестится и кладет земные поклоны, как взрослый, и говорит без всякого научения с моей стороны:

   - Боженька, милый, добрый Боженька, помоги моей мамочке... Я очень Тебя прошу...

   Я беру крохотные пальчики, складываю их в крестное знамение и этим знамением осеняю себя.

   - Молись за мамочку, детка, молись...

   Потом целую его так крепко, что он пискнул от неожиданности, и, взглянув на часы, бросаюсь в театр. Уже поздно. Через два часа начнется дебют.

  

  

   На сцене идет "Антигона". Стоя совсем готовая у кулисы, с сильно бьющимся сердцем прислушиваюсь к монологам Сани, к ее божественному голосу и, если не вижу, то чувствую ее полное одухотворенной силы и трагического страдания лицо. И Елочку, воздушную, нежную и белую, как настоящий лотос, в ее белоснежных одеждах "чувствую" тоже. А бас Креона, злодея-царя, погубившего родных Антигоны, бас Боба, волною перекатывается по сцене.

   Кончится недолгая греческая трагедия, и начнется моя пьеса.

   Театр так полон, что яблоку некуда упасть. В первых рядах начальство, сотрудники газет, администрация, артисты и артистки Образцовой сцены. Дальше - чужая публика. Приложив глаз к круглой дырочке, проделанной в кулисе, вижу весь театр как на ладони. Но не вижу своих... ни отца, ни мамы-Нэлли... Их ложа крайняя - вот почему не видно... Или не приехали? Ах, это было бы очень тяжело. Бегу в гримерную, бросаю последний взгляд в зеркало. Ситцевое платье с претензией на шик и моду... Молодое, свежее, но наивно-придурковатое, благодаря искусно приподнятым бровям, лицо... Пухлые, глуповато улыбающиеся губы. Брундегильда из замка Трумвиль, неужели это ты!

   И опять бегу к кулисе смотреть и слушать.

   Конец. Занавес падает с обычным шумом, отдаленно напоминающим морской прибой.

   Играли, безусловно, хорошо. Шепот одобрения проносится по зале. Не аплодировали, потому только, что аплодировать на школьных дебютах строго воспрещено.

   Проходя мимо меня с подобранной наподобие дамского шлейфа тогой, Боб шепчет:

   - А вас ждет огромная радость, миледи. Не будь я лордом и джентльменом, если солгал.

   Ничего не понимаю. Не до радости мне сейчас. Какая уж тут радость, когда через десять минут я должна буду выйти вся трепещущая перед толпой.

   Прохожу на сцену. Вижу Саню. У нее бледное, расстроенное лицо, но в печальных глазах обычная покорность.

   - Директора не было в театре во время трагедии, стало быть, он не видел нашей игры. Пришел только сейчас.

   Бедная Саня и бедная Оля! Я знаю, что означают их слова: не видел их - значит, не мог оценить и, следовательно, не может принять на Образцовую сцену. Правда, кроме сегодняшнего, будут еще дебюты, будут разыгрываться другие пьесы, но сегодня главный дебют, по которому возбуждается вопрос приема учеников и учениц.

   Я точно пробуждаюсь, услышав звонок и крик режиссерского помощника:

   - Первый акт "Хрущовских помещиков" начинается. Посторонних, не занятых, просят очистить сцену.

   Последняя быстро пустеет. Три удара молотка по деревянным подмосткам - и занавес тихо ползет наверх.

   Мое сердце падает, падает, как подстреленная птица. Стою у закрытой двери и чувствую, что задохнусь сейчас.

   - Начинайте! - слышу я откуда-то оторопелый шепот...

   Глупая походка "утицей", придурковатое лицо, подсолнухи в руке и во рту, и говор в нос, подобающий глупышке Глаше, корчащей из себя богатую и знатную барышню, все, что требуется для роли, делают свое дело, и когда я появляюсь на сцене, с первой фразой: "Мамаша, на полдни Еремей скотину пригнал", - театр дружно и громко вздрагивает от смеха.

   И этот первый смех решает все. Тоненькая, глупенькая, смешная и забавная Глаша возбуждает каждой своей фразой в ложах театра, в партере и на верхах - гомерический смех.

   Под этот смех опускается занавес. Я мчусь переодеваться. Второй акт по своему положению еще смешнее! С ярко красным зонтиком, в пестром безвкусном наряде я мечтаю быть генеральшей, не переставая лущить семечки и говорить самым крестьянским наречием. Глупости сыплются из моего рта, как шелуха тех подсолнухов, которые я лущу.

   И снова при долго неумолкаемом смехе опускается занавес.

   Третий акт. Еще ярче, еще невозможнее по своей пестроте костюмы Глаши. Сейчас в ее птичьей головке крепко засела мысль: выйти замуж за богатого барона-помещика, который рано или поздно будет все-таки генералом. Она хочет блистать в обществе, эта несуразная, тупая и глупая крестьяночка, хочет быть "всамделишной" барыней, чтобы ездить на балы в "бархатных" и "атласных" платьях. Там, по ее мнению, на этих балах, одни только генералы, графы, князья. И угощение там самое аристократическое: апельсины, лимоны, пряники, стручки, орехи всякие, перечисляет она и, выхватив платочек, пляшет на радостях, неуклюже притоптывая ногами, вскрикивая и пощелкивая пальцами. Я пляшу, припевая:

   - Тынди, тынди, тынди.

   Публика в партере заливается смехом.

   - Браво! - не выдержав, крикнул кто-то.

   И это "браво" послужило сигналом к аплодисментам, запрещенным аплодисментам. Шурша упал занавес, а я, все еще не будучи в состоянии остановиться, продолжала танцевать...

  

   - Вас зовет директор. Пожалуйте в директорскую ложу, - с официальным и строгим видом встречает меня Викентий Прокофьевич Пятницкий у кулис.

   Что? Неужели я провалила мою Глашу?

   Бегу, сбивая с ног всех, кто попадается мне на пути, забыв заплести распустившуюся вдоль спины косу. Бегу, как на крыльях, с предчувствием беды.

   В директорской ложе я вижу бледного, как смерть, несмотря на грим, Боба и самого директора, холеного, красивого высокого барина-аристократа.

   Ответив на мой реверанс, он продолжает, обращаясь к Бобу:

   - Безусловно, вы достойнейший из мужского элемента для принятия на Образцовую сцену. Ваша игра удовлетворила всех нас. Но есть один из ваших товарищей, не менее вас талантливый, которому необходимо устроиться на Образцовой сцене, у него мать-старуха и сестры учатся здесь. И он единственный кормилец... Вы оба талантливы, но ему тяжело будет с такой обузой-семьей искать место в провинции. Вы же, конечно, получите ангажемент в любом театре и в провинции, и в столице... Итак, предоставляю вам выбрать самому. Ваш товарищ ничего не узнает, предупреждаю, о вашем решении.

   Директор окончил и смотрел теперь молча в лицо Денисова.

   О, это лицо! Я никогда не видела его таким. Сотни разнородных ощущений сменились одно за другим в этих, обычно как бы застывших чертах, в этих, постоянно полных юмора и веселых огоньков глазах. Как он лелеял в душе свою грезу об Образцовой сцене, бедненький Боб! И неужели же уступить, уступить в пользу другого то, чего он так добивался, так горячо и так пламенно желал.

   В эту минуту мне стало даже страшно за Боба.

   - Денисов, - прошептала я умоляющим шепотом и положила руку на рукав его сюртука.

   И вот осторожным движением он снял мою руку, пожал мои пальцы и, подняв глаза на директора, ровным и, по-видимому, спокойным голосом произнес:

   - Я... я... согласен, согласен уступить мою вакансию товарищу. Только... только... ради Бога, зачисляйте его скорее, а то я могу раздумать и пожалеть. - И, закрыв лицо руками, как безумный, ринулся из директорской ложи.

   Бедный Боб. Нелегко было ему хоронить свою золотую мечту, бедный, прекрасный и великодушный! Директор, между тем, обратился ко мне.

   - Поздравляю. Вы приняты на Образцовую сцену.

   Эта фраза всколыхнула и потрясла все мое существо. Казалось, она перевернула сердце, душу, зажгла жгучей безумной радостью меня всю...

   Забыв поклониться, забыв поблагодарить и не найдя возможности произнести хотя бы единое слово, я вылетела из директорской ложи, бросилась за кулисы, разгримировалась на скорую руку, едва ловя выражение поздравлений моих коллег, и, полуживая от счастья, понеслась в театральный вестибюль, где у меня было условлено встретиться с "нашими".

   - Солнышко-папа! Мама-Нэлли! - издали кричала я, влетая в вестибюль. - Принята! Я принята! Порадуйтесь со мной! - И я бросилась в объятия моих родных...

  

  

   В эту ночь я долго-долго стояла над кроваткой моего маленького принца. Прильнув лицом к его головке, я тихо плакала от счастья.

   - Милый мой, - лепетала я сквозь слезы, - твоя мама достигла намеченной цели, достигла того, чего она так страстно желала, к чему так стремилась... И твоя мама будет работать ради тебя, мой дорогой, будет стараться добросовестно служить искусству, которому себя посвятила. Но теперь у твоей мамы, мой милый крошка, еще и другая цель: вырастить тебя, поставить на ноги, сделать из тебя хорошего и честного человека. И к этой новой, великой, трудной цели твоя мама будет стремиться всеми силами своей души, мой единственный мальчик.

   В эту ночь я долго любовалась порозовевшим во сне милым личиком, охраняя сладкий безоблачный сон моего малютки.

   Тихое, безмятежное счастье накануне трудовой жизни улыбалось мне, вместе с ровным сиянием месяца в эту апрельскую весеннюю ночь...

  

  

   Глава 1 ................................ 3

   Глава 2 .............................. 30

   Глава 3 .............................. 75

   Глава 4...............................121

   Глава 5 .............................. 173

   Глава 6 ..............................210

   Глава 7 .............................257

   Глава 8 .............................277