Кохановская Надежда Степановна - Гайка

bsp;    - Такъ-то Катерина Логвиновна: вѣкъ живи, вѣкъ учись; а дуракомъ умрешь и еще скажутъ: старымъ.

   Что-то другое еще думалъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Такъ какъ же пани воеводша? Вотъ мнѣ совсѣмъ и чистая отставка?

   - Не отставляю я васъ, другъ вы мой возлюбленный! въ грусти развела руками и сложила ихъ у сердца хорошая пани воеводша: - Я объ этомъ дѣлѣ уже и плакала, и Богу милосердому молилась... Помогай онъ вамъ на ваше счаст³е! А мнѣ здѣсь, сами видите, ничего нельзя. Дочери я приневоливать не стану.

   - Что приневоливать, пани воеводша! Здѣсь нужна добрая, вольная воля.

   Оба разговаривающ³е замолкли и не смотрѣли другъ на друга. Часы начали бить двѣнадцать. Били они и били...

   - Надѣлалъ мнѣ Мокрый, - въ раздумьи, подъ бой ихъ заговорилъ Алексѣй Леонтьевичъ: какъ медвѣдь тому человѣку, что хотѣлъ ему прислужиться, со лба муху согнать, да засадилъ камень въ лобъ - что теперь, умѣючи и вынимай его,... Да что же это, Катерина Логвиновна? - не весело и не грустно, а какъ-то шутливо съ грустью сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ. - Людмила-то Павловна раскорила меня въ прахъ, да еще и сердится, глазки свои показать не хочетъ. За что же такъ? Это хоть и пѣсню нашу пой:

  

   Прости жъ мене, мила,

   Що ты мене била.

  

   - Нѣтъ, Алексѣй Леонтьевичъ! отозвалась со всѣмъ достоинствомъ пани воеводша, даже поднялась она: - Мы вамъ этого оскорблен³я не подадимъ... Мила! возвысила она голосъ: что ты тамъ? Брось. Полно тебѣ въ дорогу сбираться. Иди къ намъ; скоро обѣдать пора. Двѣнадцать пробило. - Она еще за цвѣтами посылала, добавила Катерина Логвиновна: такъ съ ними возится. Мила! пожалуй ты къ намъ.

   Милѣ точно было довольно возни; только не съ цвѣтами, а съ своими не очень пр³ятными мыслями. Ей ужасъ было не ловко остаться одной въ комнатѣ и притомъ, какъ въ засадѣ, вмѣстѣ съ рябенькой кошкою. Выхода не было. Надобно было или лѣзть въ окно, или проходить черезъ пр³емную комнату. Томилась она. Громк³й вначалѣ, оживленный разговоръ Алексѣя Леонтьевича звучно доходилъ къ ней. "Однако онъ вовсе не огорченъ", сказала она себѣ. "Разумѣется, я, тѣмъ менѣе, огорчаюсь этимъ. Мнѣ какое дѣло - огорченъ ли онъ, или не огорченъ? Зачѣмъ онъ пр³ѣхалъ!" Эти и тому подобныя мысли Мила готова была выбросить, какъ крошки, за окно воробьямъ; но тупые носы воробьевъ не клюютъ мыслей. Прямо сказать, ей тяжела была эта вышедшая непр³ятная истор³я съ человѣкомъ, котораго она привыкла такъ часто видѣть и на котораго теперь ей не ловко было взглянуть послѣ своего рѣзкаго. неосторожнаго отвѣта.

   - Эта Даша, право, именно балуется. Куда не пошли ее, не дождешься два часа.

   Мила въ первый разъ рѣшилась замѣтить, что Даша балуется; а Даша совсѣмъ избаловалась. Совершивъ вмѣстѣ съ барышнею курсъ воспитан³я въ знатномъ домѣ, смазливенькая, какъ горничная, съ выгнутыми бровями, она производила много закулиснаго шуму по Сороковкѣ, завоевывая вниман³е панычей и фамильярно предлагая панночкамъ свои неоцѣненныя совѣты по части ихъ нарядовъ.

   - Ахъ барышня-съ! явилась она у окошка, совершенно свободно выражая свое удивлен³е. - Вы сидите-съ въ заперти, какъ птичка въ клѣткѣ.

   - Пожалуста, безъ замѣчан³й, была очень недовольна, Мила. - Вотъ это и всѣ цвѣты? спросила она.

   Даша не стѣсняясь, отвѣчала другимъ вопросомъ:

   - Ахъ! я не знаю, право, барышня, что вы въ нихъ находите хорошаго-съ? Простые цвѣты.

   Мила рѣшилась промолчать, чтобы не вступить съ своей горничной въ споръ о разности вкусовъ. Та никакъ не унималась.

   - Вы сегодня что-то, Людмила Павловна, не въ духѣ-съ? замѣтила она.

   - За то ты, Даша, слишкомъ въ духѣ! что это такое? Ты забываешься.

   - Вотъ вы и сердитесь, барышня! А я такъ спѣшила къ вамъ-съ. Льстила себя надеждою... Я все это время говорила о васъ.

   - Во всякомъ случаѣ было бы не худо, если бы ты меньше говорила.

   - Да я съ кѣмъ говорила, барышня, скажу вамъ. Затолока нагналъ меня въ Лисьей-балкѣ, остановился, спросилъ о старой барынѣ, тутъ мы я о васъ... Онъ, право, вовсе не старый мужчина.

   - Поди прочь! даже топнула своей легкой ногою Мила: - Принеси мнѣ кружку, поставить цвѣты.

   Мартышка, какъ объяснилось послѣ, не помнила себя и болтала, что ни попало, взнесенная чуть не до облаковъ тѣмъ, что подарилъ ей рубль серебра Алексѣй Леонтьевичь.

   Милѣ надобно было нѣсколько времени, чтобы успокоиться. Она ходила по комнатѣ. За дверьми тоже говоръ стихъ и слышалось что-то такое на подоб³е шептанья листьевъ въ не совсѣмъ тихую погоду. Даша распорядилась такъ, занятая въ кухнѣ разсказами о своемъ похожден³и, что даже не понесла барышнѣ требуемой кружки, а сунула ее съ толчкомъ и приказомъ встрѣчному мальчишкѣ, чтобы отнесъ онъ - что тотъ и исполнилъ съ большимъ ощущен³емъ удовольств³я. У окна мальчикъ остановился выслушать, какъ бьютъ часы, и затѣмъ раздался призывающ³й голосъ пани воеводши: "Мила! пожалуй ты къ намъ". Надобно было волею, или неволею, выходить... "Вотъ вздоръ какой! Если это не стѣсняетъ его, я зачѣмъ буду стѣсняться? Я будто ничего не знаю", сказала предъ зеркаломъ Мила, поправляя немного свои волосы и вышла.

   Въ ней не было никакихъ такъ, чтобы отдѣльно поразительныхъ, частностей; но общность, полная ея особа была чрезвычайно мила. Бѣленькая, какъ нельзя быть бѣлѣе; длинныя рѣсницы приподнятыя кверху и взглядъ прелестный. Даже Татьяна Николаевна замѣтила, что у Милы умные глазки и затѣмъ у Милы была такая хорошенькая улыбка! Мила входила въ комнату, неся кружку съ цвѣтами, кажется, съ тѣмъ намѣрен³емъ, чтобы отстранить цѣлован³е руки, бывшее въ своей силѣ въ Сороковкѣ. Не смотря однако на ободрительное: "какой вздоръ!" ушки у ней слегка зарумянились и она смотрѣла на цвѣты прежде, нежели взглянула впередъ.

   - Здравствуйте, Людмила Павловна.

   - Здравствуйте, Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Что это, сколько вы цвѣтовъ несете? На васъ, право, надобно жалобу подать; только не знаешь: кому? Всѣ поля оборвали.

   - Не я собственно; мнѣ самой только сейчасъ принесли... Мой любимый барвинокъ, сказала Мила, немножко лѣниво, закладывая вѣточку темныхъ листьевъ и темносинихъ цвѣтовъ въ свои русые волосы. - Вы были у обѣдни у насъ? Кто еще былъ?

   - Вы не были, Людмила Павловна.

   - Я это знаю, улыбнулась Мила.

   - Не грѣхъ ли вамъ, молодымъ такимъ, въ свою очередь улыбался Алексѣй Леонтьевичъ: - лѣниться въ церковь ходить и еще такъ близко? Започивали, Людмила Павловна?

   - Да-съ, - что и колокола не могли меня разбудить.

   - Нѣтъ, она сегодня рано встала, сказала пани воеводша.

   - Маменька! я немножко ѣсть хочу, я не завтракала, съ той же лѣнивой грац³ей; обратилась къ матери Мила... - Скажите, пожалуйста, вступила она, нѣсколько оживленнѣе въ дальнѣйш³й разговоръ, задѣтая, какъ видно, ударен³емъ Алексѣя Леонтьевича на слово: молодымъ. Это все пр³ятная Сороковка - преимущественно панъ Мокрый, сообщаютъ вамъ так³я интересныя свѣдѣн³я: что я сплю - что и колокола меня не могутъ разбудить?

   - Помилуйте, Людмила Павловна! Про колокола-то вы сказали сами.

   - Наконецъ я должна была что-нибудь сказать, когда вы мнѣ въ глаза только что не сказали, что я заспанная.

   - А еще я вамъ этакъ, Людмила Павловна, ничего другаго не сказалъ? съ пр³остановкою и съ улыбкой спросилъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Ничего! поспѣшно возразила Мила, - Ахъ, маменька, милая! улыбаясь говорила она: - Какъ вы добры! самимъ безпокоиться подавать мнѣ, принимала она отъ матери тарелку, полную воскресныхъ и дорожныхъ пирожковъ.

   Съ минуту Мила, нѣсколько улыбаясь, смотрѣла на свои пирожки.

   - Вы извините меня, сказала она, въ извиненье передъ своимъ гостемъ. - Я немножко позавтракаю.

   - Кушайте, кушайте, Людмила Павловна, на здоровье вамъ. А мнѣ уже позвольте покурить сигару?

   - Извольте.

   - Нѣтъ, право, сказала Мила: - как³е, маменька, вкусные ваши пирожки! - Я вовсе не такъ поздно встаю, какъ Сороковка предполагаетъ, то есть, не потому, чтобы я хотѣла угодить на Сороковку - я этого никакъ не говорю; но что воробьи не даютъ мнѣ, чуть съ зарею, ни малѣйше заснуть.

   - Она бы еще больше ихъ пр³учила! сказала пани воеводша.

   - Но вѣдь это ужасно! говорила Мила: - надъ окномъ начинается трепетанье, щебетанье, воробьи даже въ стекла ко мнѣ бьются.

   - Любятъ васъ, Людмила Павловна.

   - Прекрасная, однако, любовь, что не даетъ покоя.

   - А вотъ вамъ и покой, Людмила Павловна, когда угодно. Изволите знать пани Швачку? спросилъ Алексѣй Леонтьевичъ. - Примѣръ можно получить.

   - Какого рода?

   - Рода такого, Людмила Павловна, лукаво смотрѣлъ Затолока: - чтобы воробьи васъ не безпокоили. - Пани Швачка, когда ложится послѣ обѣда отдыхать, то посылаетъ мужа, вокругъ дома, куръ и воробьевъ отгонять. И славно дозоромъ ходитъ Петръ Тимофѣевичъ! "Кишъ! кишъ!" помахиваетъ полами - и уже, Людмила Павловна, ни одинъ воробей не смѣетъ чивикнуть.

   - Покорно благодарю, не смотря проговорила Мила.

   Она чувствовала, что ходитъ по очень зыбкому грунту.

   Два уже раза Алексѣй Леонтьевичъ, ничего не говоря, умѣлъ подвести разговоръ къ неопредѣленному намеку. "Однако это забавно", кушала Мила, или по крайней мѣрѣ показывала видъ, что она хочетъ кушать свой пирожокъ.

   Разговоръ свободно, не стѣсняя никого замолкъ. Потомъ, мало-по-малу, онъ снова заплелся - не такъ узорно, какъ плетутся кружева, а просто, какъ плетется чулокъ: петля за петлею и выходитъ незамѣтный рядъ, и пошли ряды и ряды, всѣ ряды похож³е одни на друг³е. Хозяйство, весна, сѣнокосы, хлѣбъ - эта благодать Творца... Люблю я эти серьезныя, простыя бесѣды въ сосѣдскомъ м³ру, безъ шума, безъ лишняго хвастовства - гдѣ, какъ перлами, усыпана рѣчь: "Богъ дастъ, какъ Богъ благословитъ; какъ уродитъ Богъ. Не порости, а позерни Господи; какъ Господь милосердый въ руки внесетъ".

   Мила не любила этихъ разсказовъ; они наводили на нее если не сонъ, то постоянную дремоту скуки; но сегодня ей что-то новое дохнуло отъ нихъ. Людмила Павловна усѣлась уютно въ сторонѣ, на большомъ дѣдовскомъ ларцѣ, писанномъ цвѣтами, который парадно былъ выставленъ въ комнатѣ и занималъ мѣсто другаго дивана. Тихо она сидѣла и еще тише улегалась молодая мысль; Мила опустилась на обѣ свои руки головою. Она не видѣла передъ собою разговаривающихъ; но голоса ихъ будто лились на нее. То обдавалъ ее звучный мужской голосъ, подъ полные тоны котораго ниже опускалась ея голова; то опять слегка приподнимала ее мѣрная, пѣвучая рѣчь матери. И за этими голосами слышалась такая полная, обдающая васъ тишина маленькаго домика, когда прислуга ушла обѣдать; всѣ случайно проносящ³еся перерывомъ звуки имѣютъ силу не пугать, какъ бы это было вечеромъ, а какъ-то мягко шевелить, раскрывать душу. И въ этомъ маленькомъ обаян³и, сложившемся изъ тишины и переливныхъ звуковъ, ведущаго мирную бесѣду голоса - изъ тепло-грѣющаго свѣта полудня и собственнаго лучшаго обаянья молодой души, разкрывающейся принять полное ощущенье земныхъ благъ жизни, сложилась у Милы какая-то новая мысль, осмысленная, какъ казалось, силою простаго здраваго смысла этихъ долгослышимыхъ рѣчей.

   - Однако, что же это? сказалъ наконецъ Алексѣй Леонтьевичъ. - Мы заговорились и оставили Людмилу Павловну сидѣть одну. Взгляните на насъ, да скажите намъ что-нибудь, Людмила Павловна! поднялся онъ съ мѣста, чтобы подойдти къ ларцу.

   - Нѣтъ, пожалуйста! остановила Мила: - Продолжайте вы говорить съ маменькою. Мнѣ было такъ хорошо тихо сидѣть, и слушать, и не слушать васъ.

   - Благодарствуемъ за вниман³е. Да что хорошаго тихо-то сидѣть? Такъ будто и сдается, что, помилуй Богъ, съ грусти. Уже какъ хотите, Людмила Павловна, а у меня такой непр³ятный нравъ, и самъ знаю: чуть замѣтилъ, что человѣкъ попримолкъ - сидитъ, такъ меня к толкаетъ разговорить его. Такъ что же вы намъ скажете?

   - Ничего, право, съ милой серьезност³ю улыбнулась Мила.

   - Какъ ничего? Во всемъ, Людмила Павловна, ей-ей! самое не хорошее слово: ничего. Ну, не хотите говорить и Богъ съ вами! такъ съиграйте намъ что-нибудь, или пропойте канареечкою.

   - А! нѣтъ, сдѣлайте милость! даже испугалась Мила, чтобы нестройными, нелѣпыми звуками своего еле живаго фортеп³ано нарушить эту славную тишину, которая впервые сказалась ей и будто приголубила ея молодую головку. - Нѣтъ! пожалуйста, избавьте.

   - Мила, у тебя голова болитъ? спросила мать.

   - Нѣтъ. Что вы меня спрашиваете, маменька? Алексѣй Леонтьевичъ говоритъ, будто я грущу; вы думаете, что я больна. Я совсѣмъ здорова.

   - А и говорить не хотите, Людмила Павловна.

   - Послушайте однако: это же я что дѣлаю?

   - Вотъ это-то? Много, сударыня, воды; воробью по колѣно!

   - Да воробью и не подо больше.

   - А кто же этотъ воробей? Я, то есть, старый воробей? спросилъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Нѣтъ: я, я! поспѣшно возразила Мила. - Я люблю воробьевъ.

   - Э-эхъ! Людмила Павловна, нашли что любить!

   - Одарья, Наталка! дѣти мои, что вы это тамъ? Накрывайте на столъ, озаботилась вдругъ пани воеводша и примолкла затѣмъ, и всѣ немножко примолкли.

   - Вотъ посмотрите, что вы надѣлали, черезъ минуту вызвалась съ шутливой пеней Мила, глядя и не то чтобы во всѣ глядя на своего гостя. - То вы такъ хорошо говорили съ маменькою и мнѣ было хорошо слушать васъ - я зачѣмъ вамъ вздумалось заняться моимъ молчан³емъ? Вотъ мы теперь и всѣ молчимъ, а стѣны насъ прекрасно слушаютъ.

   - А мы васъ послушаемъ, съ предовольной миною отвѣчалъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   - То есть, вы находите, что я разговорилась? Правда. Это я сана вижу. Говорите же теперь вы съ маменькою, а я сяду васъ слушать; - подвинулась дальше на своемъ ларцѣ Мила и, будто уже внимательно слушая, прислонила къ стѣнѣ свою розовую, довольно разогрѣвшуюся щечку.

   - Хорошо, Людмила Павловна. Что же мнѣ вамъ такое говорить, чтобы вы пр³ятно слушали? спросилъ, раздумывая, Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Я ничего особеннаго не прошу у васъ. Говорите, продолжайте разговаривать, какъ вы говорили съ маменькою.

   - О чемъ тутъ толковать? сказала пани воеводша. - Безпокойств³е только наводить Алексѣю Леонтьевичу. Я уже я забыла, родной мой, куда насъ съ вами наша рѣчь привела?

   - Я-то помню, отвѣчалъ Алексѣй Леонтьевичъ. - Привела насъ наша рѣчь къ озимой пшеницѣ пана Мокраго.

   - Что же эта пшеница? какъ? спросила Мила, не терявшая надежды завязать разговоръ.

   - Ничего, Людмила Павловна. Хорошая озимая пшеница.

   - И Мокрый ее насѣялъ?

   - Посѣялъ.

   Разговоръ какъ оборвался. Алексѣи Леонтьевичъ смотрѣлъ въ окно; пани воеводша позвала опять Наталью и Одарью, чтобы накрывали на столъ.

   - А вѣдь, скажите-ка вы, панъ Мокрый?... сказалъ, раздумывая у окна Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Да, сказала Катерина Логвиновна.

   - Да, сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ. - Не будь у моего батюшки коня-савраска, что боялся всякой кучки земли - вотъ бы вамъ и панъ Мокрый! А славный старикъ отецъ былъ.

   - Поймалъ въ мутной водѣ рыбку и самъ выплылъ.

   - А! какъ хотите, пани воеводша, я ничѣмъ не виню! На то щука въ морѣ, чтобъ карась не зѣвалъ.

   - Что это такое? спросила Мила. - Какой карась?

   - А вы не знаете? Вотъ славно! сказалъ Алексѣи Леоньевичъ.

   - Я никогда о томъ разговора не имѣю. Что такое вспоминать? Богъ съ нимъ, отвѣчала за дочь пани воеводша.

   - Такъ стало вы, Людмила Павловна, ничего и не слыхали, что было между вашимъ дѣдушкою и моимъ батюшкою? продолжалъ спрашивать Затолока. - Э! такъ вамъ же надобно разсказать.

   - Алексѣй Леонтьевичъ! извините мое слово: что вамъ охота такая поднимать изъ гроба мертвыхъ?

   - Нѣтъ, пожалуйста, маменька! Они не встанутъ, просила Мила. - Такъ что же вашъ батюшка и мой дѣдушка, Алексѣй Леонтьевичъ? Нынче такъ всѣмъ любопытно слышать про старину.

   - И ничего тутъ любопытствующаго нѣту, даже повела рукою пани воеводша. - Жили люди лучше насъ и померли, царство имъ небесное!

   - То-то и любопытно знать: какъ они жили?

   - И скажу вамъ, Людмила Павловна: славно жили по своему, входилъ въ колею разсказа Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Такъ вотъ я вамъ докладываю, потиралъ онъ руки: - вашъ дѣдушка и мой батюшка (на поминъ души ихъ) были хорош³е люди и больш³е друзья между собою. Дѣдушка вашъ, Веденей Саввичъ, важный отставной воевода и теперь я еще иногда во снѣ его вижу: въ желтомъ шелковомъ кунтушѣ, сафьянные сапоги на подборахъ и что ни говоритъ, а усы гладитъ. Ну, и батюшка мой только что не воевода, а рослый, видный, молодецъ изъ себя, что, право, будто подъ стать имъ люди перевелись теперь на бѣломъ свѣтѣ! - Вотъ-съ, была у вашего дѣдушки крашеная таратайка, а у моего батюшки доморослый конекъ-савраско - и мой батюшка, и вашъ дѣдушка взлюбили этого конька, кажется, потому одному, что его не за что было вовсе любить. Простая толстоногая лошаденка и еще одно ухо, какъ жеребенкомъ совраско былъ, чужая кобыла откусила. Дѣдушка вашъ давалъ за него двухъ лошадей на выборъ, а батюшка просилъ еще одного воеводскаго уса на придачу - дѣло не сошлось. Но куда бы ни ѣхалъ батюшка, или приходилось ѣхать воеводѣ, въ таратайку запрягался савраско и нужно-ли было другому изъ нихъ ѣхать или не нужно, они оба, и вашъ дѣдушка и мой батюшка, садились въ таратайку; батюшка бралъ возжи и они отправлялись вдвоемъ на совраскѣ. Надобно же вамъ объяснить главную матер³ю, отъ которой сталось все дѣло. - Какая же мудрость водилась за савраскомъ? - Такъ онъ ничего не боялся; но чуть савраско увидѣлъ кучку земли - кончено! уперся передними и задними ногами, наставилъ одно свое ухо и, хоть что вы хотите, ни съ мѣста! Слѣдовало непремѣнно кому-нибудь встать, подойдти къ кучкѣ земли и покопать ее немножко палочкою. - Тогда савраско всхрапнетъ, увидитъ, что здѣсь бояться нечего и отправляется далѣе до новой кучки. Кажется, эта потѣха болѣе всего нравилась покойникамъ. - Разъ были они на пиру еще у старой пани Швачки, на томъ концѣ Сороковки, позасидѣлись тамъ и уже покойники про то знаютъ какъ они съ дороги понизу да попали на гору въ степь; это, знаете, было подъ осень, что потурои начали по степи свои кучки рыть. Извѣстно, как³я у насъ въ степи дороги? Пишутъ старички вавилоны; какъ вдругъ савраско наткнулся на потуройную кучку и сталъ, не трогается. Батюшка зналъ свое дѣло: слѣзъ съ таратайки, покопалъ кучку. Не проѣхали трехъ саженей, опять кучка и съ другой стороны кучка; уже и совсѣмъ ночь; батюшка то и дѣло, что сядетъ да встанетъ; напослѣдокъ уже и садиться пересталъ, покапываетъ по всей степи кучки. - "А можетъ, пане воеводо, и вы бы не много проходку сдѣлали?" замѣтилъ сильно уставш³й батюшка. - "А конь на что?" отвѣтилъ воевода. - "Да оно, пане, конь на то, чтобъ хозяинъ пѣшкомъ не шелъ." - "А что же тебѣ? Воевода пѣшкомъ пойдетъ?" - Всякъ себѣ воевода своего огорода," замѣтилъ батюшка.... "И я панъ моей таратайки! - "И я же панъ своему коню!" - "А что ты будешь дѣлать съ своимъ конемъ?" насмѣшливо спросилъ воевода. "Покопай ему." - "Да мы и покопаемо," отвѣчалъ батюшка, уже досада его разобрала. "А что вы будете дѣлать, панъ воевода, съ своей таратайкою?" - "Поѣду на ней." - Поѣзжайте, какъ поѣдете, а съ чужаго коня середи грязи долой." Выпрягъ батюшка своего савраска, сѣлъ верхомъ и уѣхалъ. Остался, Людмила Павловна, - вы извините, - вашъ дѣдушка ночевать въ степи въ своей таратайкѣ. Такъ онъ всѣхъ святыхъ молилъ, чтобы пришли волки и его съѣли - чтобы досталось вражьему сыну Затолокѣ! Но, на горе вашему дѣдушкѣ, не съѣли его волки. На утро нашли его невредимымъ, въ таратайкѣ спящимъ. - "А что ты думаешь, брате?" пришелъ онъ къ батюшкѣ. "Я тебѣ этого дѣла не подарю. Ты меня осрамилъ на всю Сороковку. Не погнѣвайся, брате, я съ тебя "безчестье" возьму. Да еще какое возьму, пане брате: чтобъ ты у меня въ судѣ, при собраньи, прощенье просилъ. - "Ой ли?" поднялись брови у батюшки. "Смачнаго захотѣлось пану воеводѣ." - "И дашь, пане брате. Бо скажи: какъ ты не дашь?" спрашивалъ воевода. - "Я не скажу, пане брате," отвѣчалъ батюшка; "а докажу..." И вашъ дѣдушка и мой батюшка, Людмила Павловна, нимало не сердясь другъ на друга, не измѣняя ни въ чемъ своихъ пр³ятельскихъ отношен³й, завели между собою дѣло.

   - Какъ дѣло? удивилась Мила. - Изъ чего же здѣсь заводить дѣло?

   - Вотъ легко ли, нашли заботу, говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ. Дѣло можно изо всего завести, лишь бы была охота. - Поѣхалъ вашъ дѣдушка въ городъ, и недѣлю слишкомъ тамъ прожилъ, пока ему писали, писали и на цѣлыхъ пяти листахъ написали: "что оный, отъ отца своего ненадежный Затолока, будучи съ нимъ въ пр³ятельскомъ собесѣдован³и въ гостяхъ, дьяволу вложившу ему такую чертову думку, завезъ его ночью въ степь и тамъ бросилъ, и что кромѣ всякаго поруган³я и посрамлен³я, и обиды чинен³я паче для воеводской чести - и душегубства разныя души христ³анской могли изъ онаго воспослѣдовать, яко и усмотрѣть можно: волкамъ нашедшимъ и приключившуся вору, и всякому хотѣн³ю лихаго человѣка предѣлъ не есть положенъ, а тѣмъ паче ночью..."

   Мила любопытно смотрѣла во всѣ глаза, едва схватывая смыслъ этихъ рѣчен³й.

   - Что же это такое? сказала она. Я не совсѣмъ понимаю. Здѣсь будто выходитъ....

   - Гдѣ вамъ, Людмила Павловна, выходитъ? Тутъ уже совсѣмъ вышло, что моего батюшку едва ли не обвниили въ томъ, что онъ имѣлъ покушен³е на жизнь воеводы. - "А что ты тамъ, пане брате, накрутилъ на меня?" спрашивалъ батюшка - какъ я теперь могу понимать, говорилъ Затолока, то онъ очень доволенъ былъ тѣмъ, что дѣло пошло такъ широко.

   - Но мой дѣдушка! даже немного смутилась Мила.... Какъ онъ могъ обвинять...

   - Что? Богъ съ вами, Людмила Павловна, говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ. - У него и въ помышленьи не было. "А бѣсъ ихъ знаетъ, что тѣ судейск³е писаки пишутъ? говорилъ онъ, - уже хорошаго ничего не напишутъ: не таково ихъ созданье." И мой батюшка и вашъ дѣдушка пр³искали себѣ по "писули", какъ они называли своихъ повѣренныхъ, и сказали имъ на-крѣпко: что вотъ таке дило: одинъ - чтобъ пань Затолока попросилъ у него прощенье - непремѣнно. Хочетъ онъ того и ничего больше не хочетъ! а панъ Затолока объявилъ, что пока онъ живъ будетъ, не попроситъ! Такъ омъ и сдѣлалъ: умеръ и не попросилъ - а чтобы прочее и сули дѣлали, какъ знаютъ; то уже ихъ было дѣло.... И повезли писулямъ изъ Бербовки и изо всѣхъ Кутковъ (потому-что Кутки когда-то всѣ затолоковск³е были) повезли муку и пшено, сало и масло съ яйцами; бочонками наливки, кадочками меды. Помню, съ улыбкою говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ, покойницѣ матушкѣ не такъ того было жаль, что въ кадочкахъ, какъ самихъ кадочекъ. Было у нашихъ отцовъ, Людмила Павловна, земли довольно - всяк³я угодья по Сороковкѣ; ваша Лисья-балка была.... Какое насѣчное мѣсто въ лѣсу, надъ Ворсклою, съ лугами по ту сторону было у моего батюшки! Такъ я вамъ говорю, Людмила Павловна: будь оно теперь у меня, я бы васъ силою посадилъ и повезъ посмотрѣть, что тамъ за рай душѣ былъ!... "А уже пасѣчка-то фить-фить-фить!" присвистывалъ вашъ дѣдушка воевода. - "А уже Лисья-балка фу, фу, фу!" отвѣчалъ батюшка. "А что, пане брате, мы давно не знаемъ: что тамъ тѣ писули на насъ понаписали? Поѣдемъ, провѣдаемъ" - и вдвоемъ они садились въ таратайку и отправлялись на савраскѣ. И этакъ они семь лѣтъ ѣздили вмѣстѣ судиться!

   - На ту пору Мокрый вышелъ изъ службы, говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ, - и привезъ одну ту несчастную тысяченку раззоренныхъ денегъ. Нашимъ, Людмила Павловна, то и пало на-руку. Писули, что ни дальше, все больше подавай имъ денегъ.... Разъ чуть-чуть было не рѣшилось дѣло, что батюшкѣ прощенье просить. Онъ пошелъ къ Мокрому: "брате, бери пасѣчное мѣсто хоть задаромъ - что хочешь давай, только не погуби моей головы". Далъ Мокрый одну сотню, какъ теперь знаю, синими бумажками, - дѣло перевернулось. Начались опять справки да выправки. Воевода видитъ, что плохо: дѣло изъ рукъ ушло - онъ къ тому же Мокрому: "Бери Лисью-балку...." А отчего человѣку не брать, когда ему вольной волей даютъ, да онъ еще свои деньги приплачиваетъ? Позабиралъ у насъ Мокрый всѣ наши хорош³я мѣста по Сороковкѣ: вишневые сады, коноплянники, огороды съ вербами; пообрѣзали наши кругомъ всю свою землю; да это еще батюшка на седьмой годъ въ концѣ умеръ...

   - И царство ему небесное! повершила пани воеводша, которую видимо томили эти тяжелыя былины прошлаго. Она все время молчала. - Алексѣй Леонтьевичъ! борщъ на столѣ простынетъ.... Такъ, чтобы не вспоминать уже, выкушайте водочки, да и Богъ съ нимъ, что было!

   - Такъ вотъ что! сказала немного подумавши Мила.... Однако я еще пользуюсь Лисьей-балкою. Я тамъ барвинокъ рву.

   - Дитя дѣтское и разсуждаетъ, махнула рукою пани воеводша. Пожалуйте, гость мой дорогой! попользуемся обѣдомъ, какой намъ Богъ послалъ.

  

  

   Удивительно, какъ иногда простота можетъ замѣнить самое утонченное искусство - простота силы простаго, вѣрнаго ума. На что было щекотливѣе положен³я Алексѣя Леонтьевича? Отверженный женихъ и еще такъ рѣзко, безпощадно отверженный: "такой старый!" сказали ему. И самый искусственно умѣющ³й изворотиться человѣкъ, ловк³й на слова и довольно ловкаго ума, обдержаннаго привычкой общества, поотступился бы чрезъ три дня послѣ отказа явиться въ домъ и быть тамъ тѣмъ же, чѣмъ и былъ прежде: разговорчивымъ, дѣльнымъ и вмѣстѣ веселымъ, занимательнымъ собесѣдникомъ. Алексѣй Леонтьевичъ чрезвычайно выигралъ во мнѣн³и Милы.

   Безпокойство ея тотчасъ стихло, когда она только взглянула на довольную и еще какъ бы немножко самодовольную улыбку Алексѣя Леонтьевича. Она перестала упрекать себя въ чемъ бы то ни было и рада была его вольной, не пр³остановленной извѣстнымъ случаемъ, развязной говорливости, которая давала ей полную свободу тоже быть вовсе не стѣсненной. Но за первыми мыслями очень часто слѣдуютъ вторыя и бываютъ довольно противоположны первымъ.

   Не въ первый, а можетъ быть, въ сто первый разъ слушала Людмила Павловна разсказы и разговоры Алексѣя Леонтьевича. Особеннаго ума въ нихъ не было; но теперь положен³е свободнаго разскащика заставляло повнимательнѣе вслушиваться въ его слова. Въ нихъ являлась занимательность отъ совершенно посторонняго случая - особенно отъ этой маленькой улыбки, съ которою господинъ какъ будто находилъ удовольств³е намекать на свое начальное отвержен³е. Это придавало оригинальную физ³оном³ю его рѣчамъ, выраженье его глазамъ; возбуждало нѣкотораго рода любопытство; а извѣстно, что такое маленькое любопытство въ женщинѣ? Мила немножко заинтересовалась Алексѣемъ Леонтьевичемъ по совершенно женской причинѣ: потому, что онъ казался не довольно заинтересованъ ея отказомъ.

   Обѣдъ прошелъ чрезвычайно занимательно, обвѣянный веселой свѣжестью разсказа Алексѣя Леонтьевича о памятной проказѣ его дѣтства. Это было въ связи съ тою пасѣкою, которой лишилъ его батюшкинъ любимый конекъ-савраско. И какъ былъ отъ сердца милъ и задушевно, веселъ Алексѣй Леонтьевичъ, размашисто, жестами рисуя старыя дубы, пни, поваливш³яся по лѣсу колоды, густую лозу у прибрежья, и эту ступу, которую онъ наджегъ, выдолбленную посреди пасѣки въ вѣковомъ пнѣ... Этотъ отблескъ дѣтской свѣжести, радости, дѣтскаго горя на волосахъ мелькающихъ сѣдиною, какая неувядаемая поэз³я человѣческой души!

   Алексѣй Леонтьевичь превосходно разсказывалъ; да и было же что разсказать: въ глуши надъ Ворсклою, на мѣстѣ нѣсколько возвышенномъ, ниже запушенномъ лозами, въ прорѣзанныхъ дубовыхъ кустахъ - словомъ, въ томъ затаенномъ прилѣсьи, которыя въ малоросс³йскихъ пѣсняхъ зовутся "темными лугами по-надъ берегами," стояла ихъ пасѣка. И дѣдъ сидѣлъ на пасѣкѣ, и дубъ когда-то стоялъ посреди пасѣки; отъ него остался мохнатый пнище, выдолбленный и вызженный внутри ступою и къ ступѣ, на желѣзной цѣпи, прикованъ былъ толкачъ. Какъ и сказать, что толклось и растиралось въ этой ступѣ? - Порохъ. - Отецъ Алексѣя Леонтьевича былъ большой охотникъ, много стрѣлялъ и, для своего обихода, самъ мастерилъ себѣ на пасѣкѣ порохъ; дѣдъ пасѣчникъ помогалъ ему; сынъ, десятилѣтн³й мальчикъ, здѣсь же все зналъ и видѣлъ. Разъ въ сѣнокосную нору отецъ былъ по ту сторону на лугахъ съ гребцами. Дологъ, жарокъ ³юньск³й день! птица не очнется, не отзовется но залѣсью. Сынишка проказникъ бѣгать набѣгался и слать выспался и даже ѣсть всего наѣлся. Два раза былъ у отца, переплывалъ въ плавь и на лодкѣ рѣку; одинъ разъ подкрался, чуть было не схватилъ за хвостъ дикаго селезня и опять воротился на пасѣку - нечего дѣлать. Вотъ уже стало немного вечерѣть; шелохнулись по камышамъ утки и дѣдъ выползъ изъ куреня къ своему огнищу. Нечего ребенку дѣлать. Передъ нимъ ступа и прикованный къ ступѣ толкачъ - и дѣдъ вѣдь смѣшной: поставь его на ноги, онъ семь верстъ до Сороковки, не присадясь, пройдетъ; а чуть сѣлъ, не поднимется съ ровнаго мѣста... "Дай, я подожгу ступу: посмотрю, какъ дѣдъ станетъ подниматься?" И мальчикъ, обрадованный тѣмъ что нашлось ему дѣло, забѣжалъ по закустами, схватилъ пылающую головню такъ, что дѣдъ не примѣтилъ, и пустилъ ее швыркомъ въ ступу; а самъ однимъ махомъ очутился въ дальнихъ лозахъ и присѣлъ. Посыпались искры, упала головня въ середину ступы - какъ загудитъ что-то по лѣсу, какъ сорвется съ желѣзной цѣпи толкачъ и ну невидимой силой колотить по одному улью, по другому! и девять ульевъ въ рядъ положилъ - и какъ зашевелится земля вмѣстѣ съ жужжаньемъ пчелъ, какъ рванется ступа съ кореньями вонъ... всполохнулась вся птица изъ лозъ и камышей. Трескъ и громъ, и ступа жжи-и! И какъ вѣдьма полетѣла по воздуху. Вокругъ листъ осыпался на деревьяхъ.. Бѣдный дѣдъ, въ первую минуту со всѣмъ ошеломленный, метался ползкомъ туда и сюда, стараясь подняться на ноги, попалъ въ свою яму съ огнищемъ, едва не спекся; на четверенькахъ доползъ до перваго дерева, обхватилъ его обѣими руками, и здѣсь уже, вскочивши на ноги, пустился дѣдъ бѣжать прытче молодаго. Но шалуну изо всей ожидаемой потѣхи не досталось ровно ничего: онъ самъ, на половину живъ, на половину мертвъ, забился въ кусты и ночевалъ тамъ. Отецъ на сѣнокосѣ, по первому треску и грому, объявилъ: "Глядите! Это ни что больше, какъ мой Алексѣй ступу поджегъ". И вызывалъ онъ сына изъ кустовъ ласкою и грозою, обѣщалъ ему и ступу простить. "Да выходи, гдѣ ты у бѣсова сына запрятался, Алекс³е? тебя волкъ съѣстъ". Но Алекс³е не явился. И только на другой день къ вечеру, когда отецъ, выманивая его всѣми способами изъ засады, сказалъ громко: "Вотъ спасибо, дѣдъ, нашей любой пани; прислала намъ пироговъ съ макомъ на ужинъ...." Тогда Алекс³е выставилъ изъ кустовъ голову...."

   - Довольно, улыбаясь, слегка похлопывала Мила въ ладони. Вы остановите здѣсь Алексѣй Леонтьевичъ, вашъ разсказъ, какъ вы выставились изъ кустовъ за пирогомъ съ макомъ. Это превосходно.

   - Да нѣтъ, не довольно. Зачѣмъ же я остановлю разсказъ? Я еще буду продолжать.

   - Пожалуйста....

   - Да чего вы боитесь?... Э-тэ-тэ! Людмила Павловна! Вы думаете то... а! т. е., того - что лозы-то кругомъ роли? Нѣтъ-съ, докладываю вамъ: извините-съ! не было того, увѣрялъ Алексѣй Леонтьевичъ. А батюшка просто легонько потянулъ меня за ухо и сказалъ: "удалой хлопецъ! уже научился изъ пушки стрѣлять. А счастливъ ты, сыну, что не попался мнѣ вчера.... Да тебѣ за сегодняшнее надобно еще лучшаго лозана дать!" напустился вдругъ на меня батюшка - я не понималъ за что? сказывалъ Затолока. "Поганецъ ты! дурень не хлопецъ! Какъ назвали тебѣ пирогъ съ макомъ, такъ ты и вылѣзъ; а не могъ ты самъ съ собою разсудить: развѣ сегодня постный день, чтобы тебѣ мать пироги съ макомъ пекла? Ты бы еще отцу сказалъ: "подожди, тату, до пятницы; не засмагуй усовъ," или какъ-нибудь по другому; а то - глядите видѣли дурня и лѣзетъ изъ кустовъ!... Эй, Алекс³е! смотри: за ступу простилъ, а уже за пирогъ съ макомъ дважды не прощу."

   Такъ прошелъ обѣдъ. Вставая изъ-за стола, пани воеводша, съ обычными извинен³ями, чтобы не погнѣвались на ея простую хлѣбъ-соль, предложила гостю:

   - А чтоже, Алексѣй Леонтьевичъ? какъ вы положите! По сороковскому чину вѣдь оно такъ: послѣ обѣда отдыхъ принять слѣдуетъ. А тамъ вы встанете, омочивши немного, и коф³й у меня будетъ готовъ.

   - Нѣтъ, пожалуйста, пани воеводша! просилъ Алексѣй Леонтьевичъ. Пусть я лучше не приму отдыха. А мы, позвольте, распорядимся такъ: можетъ, вамъ и отдохнуть угодно; нахлопотались вы по хозяйству съ зари и всякое дѣло и распоряжен³е есть; вы же уѣзжаете - надолго уѣзжаете, пани воеводша?

   - Такъ - Богъ его знаетъ, какъ выпадетъ; а недѣли на полторы будетъ.

   - Вотъ видите. А кто только домомъ не живалъ, тотъ не знаетъ, сколько въ немъ дѣла. Пожалуйста, чтобъ я не былъ вамъ помѣхою. Извольте идти себѣ: отдыхайте, распоряжайтесь, кончайте всѣ дѣла до одного и тогда, какъ покончите, пожалуете и на отъѣздѣ побесѣдуемъ, и коф³й свой оставьте, право. Мы лучше послѣ, по старинному, какъ отцы наши любили, подъ яблонью чаю напьемся - вотъ это такъ.

   - Оно-то все такъ, Алексѣй Леонтьевичъ, коли вы хотите; да какъ же я васъ оставлю одного.,

   - Вотъ маленьк³й-то ребенокъ, съ печки убьется!... Да я не одного же меня: вотъ у васъ Людмила Павловна, молодая хозяйка, есть.... Можетъ и у Людмилы Павловны тоже своя дѣла есть? И прекрасно. Всякой дѣлай свое дѣло, и я себѣ найду дѣло. Пойду посмотрю лошадей и своихъ, и вашихъ.

   - Посмотрите, сдѣлайте одолжен³е.... Вотъ такъ мы и разойдемся? нерѣшительно сказала хозяйка.

   - И разойдемся, пани воеводша; я только картузъ возьму.... И вы, Людмила Павловна, за своя дѣла?

   - О! у меня больш³я дѣла; произнесла Мила, обрывая вѣточку своего полузавядшаго барвинка.

   - Я думаю, подсказала, уходя, пани поеводша.

   - А вы что же не идете за своимъ дѣломъ?

   - Да я уже Людмила Павловна, картузъ взялъ.

   - А теперь берете сигару? Это, однако выйдетъ маленькое замедлен³е.

   - Э! да как³я же вы прилежныя, Богъ съ вами, Людмила Павловна! И одной минуты не хотите дать человѣку прогулять.

   - Это же вы распредѣлили такъ: всякой дѣлай свое дѣло.

   - Ну-те; а вы же какое будете дѣлать?

   - Свое.

   - Э! да еще какое славное могло бы быть за вами дѣло.... Иду, Людмила Павловна.

   - Однако Алексѣй Леонтьевичъ! смотрѣла въ слѣдъ ему, забавно улыбаясь Мила.

   Она осталась одна въ тишинѣ ненарушаемой своего маленькаго домика. Въ окно видно было какъ на дворѣ суетилась мать; переходила изъ кладовой въ амбаръ и въ ледникъ; за нею носили мѣшки и разныя кадочки.... Мила ходила по комнатѣ, нося за собою маленькое недовольство: что ей нечего было дѣлать. Подошла она къ фортеп³анамъ. Людмила Павловна играла очень хорошо; но фортеп³ано, не настроенное съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ оно поступило въ Сороковку, съ разбитымъ басомъ и недостающими струнами, съ какимъ-то старческимъ дребезжаньемъ по клавишамъ вмѣсто звуковъ - на первомъ аккордѣ стала наша музыкантша и задумалась, сидя за своимъ инструментомъ. Есть очень нелегк³я думы, которыя выражаются легонькой улыбкой.... Почти полчаса сидѣла за фортеп³анами Мила, не принимая рукъ съ пожелтѣвшихъ, изъѣвшихся, клавишей - тихая, милая. Какою мысл³ю горѣли ея опущенные глазки, прикрывш³еся длинными рѣсницами? По крайней мѣрѣ эта мысль пробуждена была тѣмъ самимъ ощущеньемъ, на которое я указывала: "Когда въ тихую комнату, слышишь, идетъ - входитъ человѣкъ; прислушиваешься, какъ онъ ступаетъ...."

   - Дѣло идетъ! сказала Мила, не перемѣняя своего положен³я; но съ освѣжившейся улыбкою, вслушиваясь въ отголосокъ свободной, несдерживаемой походки смѣло входящаго Алексѣя Леонтьевича.

   - А! вотъ вы и за вашимъ дѣломъ, Людмила Павловна.

   - Ошибаетесь: только передъ дѣломъ. Это большая разница.

   - Какая разница?

   - Довольно ощутительная: сидѣть за фортеп³ано и играть на фортеп³ано.

   - Развѣ вы все это время не играли?

   - Сидѣла, сказала Мила.

   - Только?

   - Какъ видите, не больше.

   - Фить-фить! комически просвисталъ Алексѣй Леонтьевичъ. - И теперь не съиграете, когда васъ попросятъ.

   - Не съиграю.

   - Что такъ?

   - Такъ.

   - Такъ, чтобъ ни не слыхалъ, какъ вы поете и играете!

   - Именно такъ.... Посмотрите, пожалуйста - ну, послушайте! въ нетерпѣньи ударила рукою по клавишамъ Мила. - Можно ли играть на такомъ разбитомъ, изувѣченномъ скелетѣ? Это все равно, что калѣку недвижимаго заставлять плясать.... Съ вашего соглас³я, Алексѣй Леонтьевичъ, - за то, что я сегодня въ другой разъ грубо отказываю вамъ - позвольте мнѣ не только не играть, но даже не сидѣть за фортеп³анами.

   Мила встала и пересѣла на диванчикъ.

   - Что же вы стоите? Садитесь, прошу васъ.

   - Гдѣ прикажете, Людмила Павловна?

   - Вотъ вопросъ! Гдѣ вамъ угодно.... только, если вы рѣшились просить моего указан³я, сказала Мила, - пожалуйста не тамъ, Алексѣй Леонтьевичъ, - не подъ канарейкою. Во-первыхъ: она осыплетъ васъ своимъ сѣменемъ и обрызжетъ водою; а потомъ - право, это такъ невольно напоминаетъ Якова Ивановича Триля и какъ омъ ноетъ:

  

   Канареечка любезна,

   Утѣшай хоть ты меня.

  

   Пропѣла немного Мила.

   - Прекрасно! и еще бы что говорилъ, да смѣялся Алексѣй Леонтьевичъ. - Такъ, если не садиться подъ канареечкою, позвольте мнѣ здѣсь сѣсть возлѣ столика, напротивъ васъ. - Первое-то куда ни шло, говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ, усѣвшись, гдѣ онъ говорилъ; - пусть брызжетъ водой канарейка, не замочитъ; а второе, Людмила Павловна - чтоже? вѣдь и мнѣ, какъ пану Трилю приходится запѣвать:

  

   Канареечка любезна,

   Утѣшай хоть ты меня!

  

   - Никогда! сказала Мила, немножко краснѣя, но живо, съ прекраснымъ, открытымъ взглядомъ открыто выражаемой мысли. - Вы слишкомъ умны, Алексѣй Леонтьевичъ, и всегда найдете, чѣмъ утѣшить себя гораздо большимъ канаре