Кохановская Надежда Степановна - Гайка

  

  

  

  

   - Что такое? Житейское дѣло.

   - И прекрасно! на что лучше!

   - Что здѣсь дурнаго?

   - И, конечно, ничего дурнаго.

   - Наконецъ, право, что же такое?

   - Что дочь съ матерью споритъ, это по твоему ничего?

   - О, разумѣется, маменька, вы скажете: что это все ученыя да воспитанныя; a прежн³я дочери не смѣли слова сказать - и я молчу, не скажу болѣе ни слова, сказала дочь огорченнымъ голосомъ, облокотилась обѣими руками на окошко и замолчала.

   Окошко было въ садъ; въ саду цвѣли вишни; подъ вишнями густо засѣла высокая трава, межъ травою пробивалась узенькая дорожка: она, вѣроятнѣе всего, вела къ колодезю и пропадала въ густыхъ вербахъ. Дочь не смотрѣла ни на вишни, ни въ садъ, ни на дорожку.

   - Что жъ? вотъ это оно и хорошо! похвалить можно! начала немного погодя мать. - Съ матерью сидишь часъ битый и слова не выговоришь.

   - Ахъ! тихонько проговорила дочь. - Маменька! что же мнѣ дѣлать? начну я говорить - вы сейчасъ едва не сказали мнѣ: молчи! я замолчала - и опять выходитъ, что я не хочу говорить съ вами.

   - Гм! мать всегда виновата.

   Дочь не отвѣчала. Самоваръ на столѣ тихонько шипѣлъ, вызванивая на разные тоны.

   Странно было бы силиться живописать всякую мелочь; но не хорошъ ли былъ этотъ маленьк³й крадущ³йся лучъ, проскользнувш³й сквозь золотую съ изумрудомъ сережку невесело склонившейся у окна дѣвушки и потянувш³йся трепетной подвижною гранью на середину бѣленькой комнатки, раздѣляя ее на двѣ случайныя половины. Изъ угловъ выступили ему на встрѣчу баночки, сткляночки, разныя хозяйственныя связочки, большая бутыль съ уксусомъ; на лежанкѣ сидѣла красавица рябенькая кошка; тонк³й лучъ солнца, какъ завороженный, остановился и сверкалъ у нея въ зеленыхъ глазахъ.

   - Брысь ты, поди! усѣлась, вишь, гляди на нее, ворчала мать, вовсе не въ досадѣ на кошку, а на кого другаго.... Вотъ и теперь я, чай, запрещаю ей говорить. Задумалась какъ! было бы еще о чемъ думать. Пьетъ, ѣстъ готовое и платье носитъ - слава Богу, пока мать жива: она доставляетъ.

   - Ахъ, маменька! Право, иногда слова не пр³ищешь, хотя бы и хотѣла что сказать! съ грустнымъ нетерпѣн³емъ возразила дочь.

   - Да такъ, я знаю, съ матерью как³я слова! что ей говорить! Много будетъ знать. Извѣстное дѣло, мы сами на ноги поднялись, все знаемъ - люди ученые - гм! что хочешь, скажи намъ, порѣшимъ тотчасъ.

   Въ этихъ послѣднихъ словахъ, въ тонѣ, какимъ они были произнесены и еще болѣе въ прикашливаньи многозначительномъ, было что-то особенное, какъ бы намекавшее стороною на что-то и, видно, не, даромъ. Дочка у окна пошевельнулась нетерпѣливо, краешки ея тоненькихъ хорошенькихъ ушей медленно засвѣтились насквозь розовою краской. Она пристально стала смотрѣть на узенькую дорожку: и куда она идетъ, и гдѣ пропадаетъ, не сводя съ нея глазъ.

   - На что это тамъ засмотрѣлась такъ, словно, чего вѣкъ не видала!

   - На дорожку я смотрю, маменька!

   - Подлинно, невидаль какая! Тебѣ же Дашка каждый день по десяти разъ по воду бѣгаетъ.

   - Бѣгаетъ, машинально повторила дочь.

   - А что? скажешь: не бѣгаетъ.

   - Я говорю: что бѣгаетъ.

   - То-то, васъ не разберешь. Вы все по своему, по ученому; а мы, старые люди, по простотѣ.... Хочешь чаю?

   - Благодарю.

   Минуты съ двѣ молчала мать и съ какой-то странно-суровой нерѣшительност³ю взглядывала на дочь.

   - Да что же это, какъ? Благодарю - хочешь, или благодарю - не изволишь хотѣть?

   - Я не хочу, покорно благодарю.

   - Оно, конечно, такъ; материнск³й хлѣбъ горекъ. У чужихъ людей, видно, слаще.... Всѣмъ бы ты обижала меня, дитя мое, да не тѣмъ, что постыла тебѣ моя хлѣбъ-соль!

   Дочь оборотилась и отъ изумлен³я, и въ совершенномъ испугѣ поднялась со стула: въ голосѣ матери слышались почти отчаянныя слезы.

   - Развѣ я у тебя мачиха или мать, помилуй Богъ, какая, горько присовокупила она, что я пожалѣла бы для тебя чашку чаю. Я, можетъ, душу свою готова тебѣ отдать. Вамъ-то кажется, что неученыя матери и дѣтей своихъ не умѣютъ любить.

   Совсѣмъ растерявшаяся, выступивъ на средину комнаты, стояла, спустя руки по своему шелковому переднику, молоденькая дочь и изъ глазъ у нея капали слезы.

   Словомъ: здѣсь произошла одна изъ тѣхъ сценъ, такъ частыхъ и неотвратимыхъ между людьми, несходными другъ съ другомъ, часто ни въ чемъ, что можетъ соединить два разумныя существа, и между тѣмъ, какъ эти люди связаны крѣпкой жизненной долей въ одну родную семью, иногда въ одинъ неразрывный союзъ плоти и духа, не имѣя ничего одинаковаго ни въ мысляхъ, ни даже въ наружномъ проявлен³и чувствъ, ни въ побужден³яхъ - когда и самый смыслъ жизни открывается каждому совершенно иначе. Сколько надобно любви, сколько тихой благости пролить, какъ елей, на эти мелк³я язвины всевозможныхъ столкновен³й, недоразумен³й, непонятныхъ одинъ другому оскорблен³й! Образован³е сближаетъ людей; но для порядочной доли нашего общества, оно, какъ первопроповѣданное Евангельское Слово, вноситъ знаменательный мечъ, разъединяя мать и дочь, невѣстку и свекровь. Это огонь, вверженный въ средину насъ - да пылаетъ онъ, разгораясь все полнѣе и шире, и какъ отъ небесной теплоты солнца, никто да не укроется отъ теплоты его! Но у высокаго пламени есть свои мелк³я отлетающ³я искры, которыя могутъ горѣть вдали, зажигать или одиноко гаснуть, не пересиливъ сырости, въ которую попали онѣ....

   Но куда попали и мы по вольной волѣ нашего разсказа? - Въ Сороковку. - Гдѣ это? надобно описать, если не назвать прямо.... Но что дѣлать съ описан³емъ нашихъ мѣстностей! Вокругъ до того все широко, привольно раздольно, что нечѣмъ его обозначить; ничего нѣтъ такого выступающаго, что бы картинно легло на печатную страницу. Одинъ просторъ да широта западающей дали, да къ тому еще зелень, и зелень какъ яркое море. - Вотъ теперь эта Сороковка.... Если, такъ сказать, поселена вдоль по лугу - слѣдовательно, можно положить, что довольно живописно по гористымъ скатамъ и рѣчка какая нибудь навѣрное есть; ну, берется во вниман³е оживленье большаго селен³я, на что какъ будто намекаетъ самое имя Сороковки; вѣроятно, церковь гдѣ нибудь на видномъ мѣстѣ с³яетъ своей главой, разгорается маковка святаго креста, - словомъ, отчего бы, кажется, не описать и, кто съумѣеть, хорошо? - Да спрашивается одно: будетъ ли вѣрно? Логъ ли это по тому картинному понят³ю, какое мы привыкли имѣть о логахъ? Гдѣ у него заросшая перелѣсками глубь, кудрявый чапыжникъ, крутые скаты, обнаженные бока - эти рытвины чернѣющ³я, повымытыя весенней водою, живописно обозначивш³йся откосъ глины или мѣла, какое нибудь разнообраз³е, что придало бы краски ландшафту и за тѣмъ картинность описан³ю? Ничего не бывало. Это шла шла казацкая степь, застилаясь травою, да увидѣла татарина. "Дай-ка", сказала, "я подползу къ нему" - и поползла, да такъ тихо, осторожно, понемножку, чтобъ узкоглазый не замѣтилъ ее, что ползла она часъ цѣлый, и начала еще медленнѣе, крадясь приподниматься - оглянутъ хотѣла: "а что, враж³й татаринъ"? А татарина и слѣдъ простылъ. Степь шелохнулась зеленой травою и пошла своимъ чередомъ.

   Вотъ такой это логъ съ чуть подающимися, медленными, пологими склонами и рѣчка течетъ по немъ; но у этой рѣчки даже береговъ нѣтъ. То есть, оно видимо, что когда-то, въ незапамятныя времена, рѣчка текла широко, великолѣпной разливной рѣкой. Полог³е, разлужистые скаты лога были ея тихими зелеными берегами. Теперь берега, какъ небывалые, широко отступили въ степь; рѣчка течетъ прямо по низкой красноватой травкѣ и имени у нея никакого нѣтъ: такъ она себѣ рѣчка, а по ней сидитъ Сороковка.

   - Но у Сороковки же, по-крайней-мѣрѣ, есть имя.... Есть ихъ сорокъ, если вамъ угодно.

   Почти на десять верстъ разбросалась, разсыпалась какъ стадо, заглянула во всѣ отвершки лога, загнулась по всѣмъ его вольнымъ кривизнамъ и поворотамъ Сороковки: вотъ вамъ Кутки, а вотъ Дубки; вотъ она кружечкомъ сидитъ, Перепелица; сосѣдка ея - Нетуды-хатка; въ ложку Прилѣпы.... Все это хуторки и пониже, и повыше; здѣсь живетъ панъ, а тамъ сама пани и все, какъ ягоды, паны и пани, и хотя бы дорога соединяла ихъ - зачѣмъ вамъ? нѣтъ. Хуторки сами собою, а дорога сама по себѣ: идетъ низомъ, никуда не заворачивая и мѣры верстъ ей нѣтъ: только подбываютъ изъ хуторковъ дорожки. И что за чудный, тихеньк³й, самостоятельный м³ръ эти хуторочки! У каждаго стоитъ на вѣтрѣ своя мельница, свой длинный журавль надъ колодеземъ, и бочкомъ, и передомъ столпились и повытянулись бѣленьк³я хатки; вишневый садикъ есть у каждаго, у всѣхъ свои высок³я вербы; въ саду панск³я горенки даже за солью ѣздить не надо: чумаки идутъ мимо и завозятъ соль по Куткамъ и Дубкамъ, по всей Сороковкѣ. И что за диво, что здѣсь живутъ и умираютъ люди, не умѣя показать дороги за десять верстъ! Крымъ они знаютъ по соли; свой уѣздный городъ - по одному имени, да еще они знаютъ славную Пиставу; а что весь остальной м³ръ? Онъ могъ бы очень легко не существовать для Сороковки.... Залитая зеленой степью, густымъ своимъ вишнячкомъ, Сороковка очень рѣзко и даже картинно выставила на яркомъ сверкающемъ горизонтѣ свои длинные, всторчь стоящ³е взводы надъ колодезями. Почернѣлые отъ времени, какъ обгорѣлые и кажущ³еся массивными въ легкомъ, сине-трепетномъ, прозрачномъ воздухѣ, они протянулись какъ медвѣжьи лапы и медленно, съ тяжелой усталью бревна опускаются и поднимаются, ведро, покачиваясь, дрожитъ и брызжетъ сверкающими каплями воды; а свѣж³й голосокъ поетъ родную задушевную пѣсенку:

  

   Ой, у саду, въ огороди

   Я копала вишни -

   Ой, дай мени, Боже!

   Жениха пидъ мысли:

   Що бъ люлечки не курывъ,

   Табаку не нюхавъ -

   Чужихъ жинокъ не любивъ,

   Та все мени слухавъ!

  

   Болѣе рѣшительно нечего сказать о Сороковкѣ; кромѣ еще того, что ей удалось привить столько прозвищъ своимъ панамъ и паньямъ, посократить ихъ настоящ³я имена, кое-что присоединить къ другимъ, - что попасть въ Сороковку и отыскать тамъ кого-нибудь потому только, что знаешь его имя, отечество и фамил³ю, вовсе не легкое дѣло.

   Такъ и лицъ заговорившихъ въ началѣ этого разсказа было бы довольно трудно отъискать... Впрочемъ не слѣдовало только спрашивать Катерину Логвиновну Ромашенко; а - спросить пани Павлиху-воеводшу. Павлихою Катерина Логвиновна называлась по мужу; а прозван³е воеводши носила еще отъ отца своего свекра. Онъ былъ послѣднимъ окружнымъ воеводою; съ нимъ вмѣстѣ отмѣнилось это зван³е; но по самую смерть онъ его сохранилъ, какъ прозвище, и, умирая, передалъ сыну. Отъ сына оно, по наслѣдству, досталось внуку; внукъ умеръ, оно перешло къ женѣ его въ полномъ титлѣ воеводши и даже къ самой правнучкѣ - молодой воеводовнѣ, дочери Катерины Логвиновны. Во хуторокъ пани Павлихи былъ Вербовка и это правда: такихъ высокихъ, прямыхъ и кривыхъ вербъ, и такъ ихъ много не было нигдѣ въ Сороковкѣ. Къ сторонѣ у плетня, надъ колодеземъ, стояла еще одна старая дупластая верба - "бабуся", ее называли. Къ ней кое-какъ, помощ³ю обруча, прицѣплено было длинное бревно и, съ едва запамятнаго времени стараго воеводы, эта верба поила всю Вербовку, служа ей вмѣсто взвода надъ колодеземъ и другое, что она съ отмѣннымъ успѣхомъ исполняла, это - выводила въ своемъ дуплѣ несчетное множество воробьевъ. Но о положен³и Вербовки надобно сказать пообстоятельнѣе.

   Логъ, по которому узорочно лѣпилась Сороковка, загибался при самомъ началѣ, образовывая не очень вѣрный, холмистый треугольникъ; острую оконечность его составлялъ, вдаваясь въ поле, довольно длинный, полог³й отвершекъ; по немъ-то пр³ютились Кутки, такимъ образомъ вѣрно носивш³е свое имя, отдѣлившись въ уголокъ - въ куточекъ отъ своей Сороковки. Наискось отсюда, по поперечной кривизнѣ поворота, сыпались Петренки, Сидоренки, Трпли, сидѣлъ въ отдѣлѣ панъ Мокрый и здѣсь же, между хатками, мельничками, вербами и будто сторожевыми взводами надъ колодезями, выказывался ангелъ съ послѣдней трубою, вмѣсто креста, на тоненькой деревянной колокольнѣ и сама церковь стояла такъ низменно, что зеленый куполъ ея, въ прозрачныя сумерки, чуть-чуть не сливался съ зеленою степью. А Бербовка открывала уже вступлен³е въ настоящую, безраздѣльную, вдоль по Лугу засѣявшуюся Сороковку. Отдѣлившись отъ бѣдныхъ, заброшенныхъ Кутковъ почти на цѣлую версту, оставивши между собою и ими такъ называемую Лисью-балку (маленьк³й перелѣсокъ, въ которомъ никто не запомнилъ ни лисицъ, ни лѣса, а только зеленый, воспѣваемый въ пѣсняхъ, барвинокь устилалъ сырую ложбинку, да по краямъ густо засѣлъ тернъ и кустились полевыя вишни). - Вербовка вдругъ высоко поднимаетъ свои густыя вербы; чумаки съ дороги пригоняютъ поить воловъ къ "бабусѣ"; церковь Бож³я въ самыхъ глазахъ на ту сторону. Зимою, когда ѣздятъ по рѣчкѣ прямо чрезъ лугъ, это такъ близко, что можно, не полѣнившись, дойдти пѣшкомъ; но лѣтомъ дорога идетъ по повороту лога, косогоромъ, загибаясь къ самымъ Куткамъ; оттуда понизу лугомъ и на Лисью-балку, что составитъ верстъ до трехъ; но какая нужда! Изъ Вербовки все видно по дорогѣ, кто бы ни шелъ, ни ѣхалъ. Съ горшками ли возъ, - такъ и говорятъ, что съ горшками; а не съ чѣмъ другимъ.

   Дознано и очень вѣрно, что мѣстность: лѣса, поля, встающ³е вокругъ насъ гребни горъ - вся эта, повидимому, такъ безучастно къ вамъ и подвластно нашей рукѣ, окружающая насъ природа имѣетъ неотразимое вл³ян³е на душу и характеръ людей. И, обращая это общее положенье въ примѣнен³е къ частному случаю, не любопытно ли было видѣть, какъ ровная - не шумящая лѣсомъ - тихо-зеленая, безпредметно въ ширь раскинувшаяся мѣстность Сороковки такой же неуклонной ровнотою жизни, не многообразной тишью и раздольной, какъ сама степь, широкой безконечностью ложилась на своихъ обитателей? Но рѣдко бываетъ самое общее правило безъ исключен³й - и Катерина Логвиновна Ромашенко, такъ называемая пани Павлиха-воеводша, довольно замѣтно выступала изъ-подъ помѣстнаго вл³ян³я, такъ ладно приходившагося къ Соровкѣ. Самая ея наружность вела къ особенностямъ. - Женщина въ пятьдесятъ лѣтъ и на головѣ ни одинъ черный волосъ не засеребрился - высокая, прямая, полная, такая собою хорошая, что дорого было на нее посмотрѣть! Ротъ свѣж³й, глаза кар³е, веселые; сама она чернобровая - бойкая, судя по виду, можно бы было сказать, если бы бойкость не предполагала нѣкоторой увертливости движен³й и не совсѣмъ большой скромности въ словахъ, что никакъ не могло согласоваться съ прирожденной малоросс³йской важностью всѣхъ пр³емовъ Катерины Логвиновны, съ ея сановитымъ достоинствомъ и всесовершеннымъ прилич³емъ ея разговоровъ. По своему состоян³ю пани воеводша не могла быть первостатейнымъ лицомъ Сороковки; но за всѣмъ тѣмъ она, какъ лебедь величавая межъ стадомъ сѣрыхъ гусей, выступала впереди всѣхъ сороковскихъ господъ. Она, по преимуществу, была пани: и высок³й ея воеводск³й родъ, и сама она съ виду; держала же она себя такъ сановито-важно; гости нигдѣ лучше ея не угощались; пили предъ обѣдомъ водку изъ старинныхъ серебряныхъ чарокъ; но ни передъ обѣдомъ - никогда бы то ни было, Катерина Логвиновна и въ руки не брала серебряной чары.

   Но, кажется, главное отлич³е пани воеводши, по крайней мѣрѣ, большая часть правъ ея на первостатейность едва ли не заключалась въ томъ, чего не было во всей Сороковкѣ. Въ пр³емной ея для гостей комнаткѣ, надъ окномъ противъ солнышка, въ клѣткѣ съ кусочкомъ краснаго сукна и кусочкомъ сахара, сидѣла птичка да не чижъ, или щегликъ, какъ вначалѣ хотѣлъ всѣхъ завѣрять панъ Мокрый, а сама канарейка - настоящая, желтенькая пѣвунья-канарейка! и здѣсь же въ углу стояли боевые стѣнные часы... Изо всей Сороковки привозили дѣтей послушать, какъ бьютъ часы у воеводши. Как³я постарше, лѣзли на стулья; маленькихъ отцы и матери поднимали выше себя, надъ головами, посмотрѣть: что за птичка такая канарейка? Одинъ изъ Трилей, называемый обыкновенно въ большую шутливую ласку Зозуленька-Триль, вспомнилъ, что, когда онъ служилъ въ полку, то слыхалъ онъ пѣсню:

  

   Канареечка любезна,

   Утѣшай хоть ты меня....

  

   Далѣе онъ зналъ, что какъ-то приходилось: слезна; но болѣе ничего не могъ припомнить панъ Триль и, когда бы онъ ни пожаловалъ въ гости къ пани воеводшѣ, онъ садился подъ клѣтку съ канарейкою и заунывно напѣвалъ:

  

   Канареечка любезна,

   Утѣшай хоть ты меня....

  

   Словомъ: канареечка и часы были так³я вещи, къ которымъ не могла приглядѣться Сороковка.

   Этихъ свѣдѣн³й довольно, чтобы обратиться въ дочери Катерины Логвиновны.

   Съ перваго раза кажется невозможнымъ: какими путями сороковская барышня могло достигнутъ того, на что въ досадѣ и съ упрекомъ указывала мать: "люди ученые, воспитанные". Легко понять, что учености здѣсь никакой не было; извѣстна ваша ученость:

  

   Всей Европы географья,

   По Французски орѳографья.

  

   Но дочь пани воеводши точно была воспитана въ богатомъ домѣ и подъ надзоромъ очень утонченной, требовательной дамы. Долго будетъ обстоятельно разсказывать, какъ все это случилось и тѣмъ болѣе, что случай былъ очень простой, выходивш³й изъ столкновен³я двухъ-трехъ обстоятельствъ.

   Васил³й Петровичъ О - ск³й, богатый значительно человѣкъ, съ хорошими связями, во время оно, разцвѣтая (даже значительныя связи не могли помочь ему), за невыразимыя шалости, переведенъ былъ изъ кавалер³и въ пѣхоту и, по распоряжен³ю ближайшаго начальства, поступилъ на особливое попечительное вниман³е въ роту къ штабсъ-капитану Ромашенкѣ. Что еще и здѣсь проказничалъ онъ! что наводилъ хлопотъ бѣдному штабсъ капитану! и что тотъ вытерпѣлъ за него этихъ пр³ятныхъ выговоровъ по начальству и замѣчан³й по службѣ, такъ это "сила твоя Господи"! брался за голову Павелъ Веденеичъ, такъ звали въ Сороковкѣ Романшенко, вмѣсто Венедиктовича. Можно безъ преувеличен³я сказать, что перспектива всегдашнихъ опасен³й подвергнуться отвѣтственности за чужую бѣду, утратить свое единственное достоян³е, незапятнанный формуляръ, побудила штабсъ-капитана, не смотря на то, что ему скоро слѣдовалъ чинъ и что онъ только лѣтъ трехъ не дослужилъ до пенс³она, оставить все и безъ отлагательства подать въ отставку. Лишне говорить, какъ Павелъ Веденеичъ жилъ въ Сороковкѣ; женился онъ еще въ первый годъ своего производства въ офицеры; дѣтей у него было человѣкъ съ пять; но вотъ наступилъ грозный, голодный 833 годъ. Въ слѣдующемъ году дожди, казалось, хотѣли омыть землю отъ предшествовавшихъ бѣдств³й засухи и холеры; по бѣдств³е неурожая явилось то же, только вслѣдств³е другихъ причинъ. Отъ частыхъ дождей, хлѣбъ выросъ въ ростъ человѣка и полегъ зеленымъ, сгнилъ на корню. "Божья воля - не переможешь, сбираясь тужили люди; и поѣхалъ Павелъ Веденеичъ разжиться гдѣ нибудь хлѣба. Повезъ серебряныя ложки, часы свои (только не стѣнные), свою военную арматуру, состоявшую въ двуствольномъ ружьѣ и въ пистолетахъ, будто бы турецкихъ: не заложитъ-ли гдѣ это добро, пли не закабалитъ-ли себя въ управляющ³е, или въ смотрители как³е? Изъѣздилъ онъ разными путями верстъ полтораста, ничего не выѣздилъ; добро его было при немъ и уже поворотилъ было онъ, опустя голову, домой, какъ попадаетъ середи бѣлаго дня въ большое селен³е. Другой бы увидѣлъ барск³й домъ, великолѣпно расположенный на полугорѣ, садъ какой отъ него книзу! легеньк³я бесѣдки съ разноцвѣтными стеклами, будто плавающ³я на широкихъ прудахъ; но въ глазахъ у Павла Веденеича остановились два гумна съ несчетными скирдами хлѣба, хлѣбные амбары и за ними онъ ничего болѣе не видѣлъ. - "Чье такое имѣн³е"? спрашиваетъ. "Господа живутъ"? - "Изволятъ жить-съ - Васил³й Петровичъ О - ск³й". - Батюшка! скажи еще, какъ зовутъ? точно-ли Васил³й Петровичъ"? своимъ ушамъ не вѣрилъ Павелъ Веденеичъ. "Гдѣ баринъ служилъ? Служилъ онъ въ пѣхотѣ"? - Всюду-съ", отвѣчалъ угрюмо старый отставной лакей, сосланный въ деревню на покой. Павелъ Ведененчъ далъ ему своихъ послѣднихъ денегъ. "Явлюсь, ей Богу явлюсь"! бормоталъ онъ. Хотя оно, того - подъ командою былъ; ну, да... въ карманъ ее, амбиц³ю! Авось ему Господь на мысль наведетъ, что я изъ-за него повытерпѣлъ и чай онъ у насъ, бывало, сколько разъ пивалъ; Катенька, мое сердце, вареничками подчивала". И еще болѣе голодный отъ воспоминан³я того, что прежде въ изобил³и было и чего теперь вовсе нѣтъ, одѣлся въ мундиръ и явился въ домъ Павелъ Веденеичъ.

   "Что вамъ угодно?" довольно рѣзко спросилъ О - ск³й, показываясь изъ кабинета, съ сигарою и чашкой кофе въ рукахъ. - "Отставной капитанъ Ромашенко." - "Слышалъ, мнѣ человѣкъ докладывалъ, что вамъ угодно?" - "Служилъ-съ въ такомъ-то и въ такомъ-то пѣхотномъ полку, гренадерской второй ротой командовалъ..." - "Очень хорошо; что же вамъ угодно? Не задерживайте меня; у меня гости." - "Васил³й Петровичъ!..." началъ прерывающимся, не своимъ голосомъ Павелъ Веденеичъ. (Онъ думалъ, что его фамил³я, потомъ назван³е полка и роты напомнятъ Васил³ю Петровичу). "Извините смѣлость такую... Я имѣлъ честь, когда вы изволили быть переведены въ нашъ полкъ, начальство благоволило прикомандировать васъ состоять при моей ротѣ..." - "Ба! то-то мнѣ помнится, что-то знакомое: Ромашенко... Садитесь же, садитесь, господинъ командиръ. Извините, что не узналъ. Человѣкъ! трубку. Остался кофе? Подать сюда кофе... или, можетъ быть, лучше водки, штабсъ-капитанъ?... Господа, mesdames! продолжалъ громко со смѣхомъ по-французски Васил³й Петровичъ. Извините, въ гостиную не поведу; а не угодно ли кому пожаловать сюда. Я покажу прелюбопытную вещь: своего ротнаго командира... Да можетъ быть, господинъ Ромашенко, вы не ѣли, ѣсть хотите? Я велю накормить. Безъ церемон³и", сказалъ обязательный Васил³й Петровичъ. "Вѣдь нынче, говорятъ, голодный годъ." Но Павелъ Веденеичъ послѣ сказывалъ, что Богъ его знаетъ, почему оно?... кажется, еслибы онъ три дня не ѣлъ, то и здѣсь бы всѣми святыми побожился, что покорно благодарю, обѣдалъ-съ; а вѣдь ничего, очень добрый человѣкъ Васил³и Петровичъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ оказалъ довольно добра Павлу Веденеичу. Не будемъ разбирать, столько ли онъ его сдѣлалъ, сколько бы могъ Васил³й Петровичъ при своемъ положен³и, при его средствахъ, въ такомъ рѣдкомъ случаѣ, когда онъ могъ животворно обвѣяться воспоминан³ями своей буйной, потерянной молодости и, выкупая ихъ, успокоить эту смиренную сѣдоватую голову, довольно терпѣвшую за вздоры и порывы его, еще необразумленной, невывѣтрившейся, праздной головы...

   Но, нѣтъ! ожидая всего, не будемъ слишкомъ многаго требовать отъ людей. Всяк³й даетъ, что онъ можетъ дать - и Васил³й Петровичъ далъ четверти съ три хлѣба Павлу Венедеичу, кажется, стогъ сѣна и принялъ его въ управляющ³е въ одно свое по-близу небольшое имѣн³е, съ жалованьемъ немного болѣе ста рублей серебромъ. Почти пять лѣтъ управлялъ этимъ имѣн³емъ хлопотливо-старательный Павелъ Венедеичъ. Онъ бы уже и воротился въ свои сороковск³я "палестины" (говоря его собственнымъ выражен³емъ), гдѣ завѣдывала всѣмъ и жила одна съ дѣтьми Катерина Логвиновна; но какъ оставить, не зналъ своего благодѣтеля. "Помогъ онъ мнѣ въ лютое время, а теперь я вотъ и брошу его - поминай, какъ звали!" И Павелъ Венедеичъ продолжалъ жить вдалекѣ отъ своего семейства, одинъ какъ перстъ, старѣясь въ хлопотливыхъ заботахъ о чужомъ добрѣ и вспоминая съ грустью семью свою милыхъ. О - ск³й разсчиталъ своего главнаго управляющаго, замѣтивъ его очевидныя плутни и, до пр³искан³я на его мѣсто другаго, поручалъ завѣдыван³е всѣмъ имѣн³емъ Павлу Венедеичу. Какъ возгордился старикъ оказаннымъ ему довѣр³емъ! Онъ будто вдругъ помолодѣлъ. Неусыпно старался быть здѣсь и тамъ, за всѣмъ присмотрѣть; все къ лучшему принаровить и устроить. Васил³й Петровичъ былъ очень доволенъ въ молчан³и и пр³искан³е новаго управляющаго забылось, или замедлилось на цѣлые два года, пока не умеръ Павелъ Веденеичъ. Въ весеннюю распутицу переправлялся онъ изъ одного имѣн³я въ другое, завязъ на логу, провозился цѣлую ночь почти по грудь въ водѣ, получилъ горячку и умеръ, все бредя въ безпамятствѣ пшеницей арнауткою, которую онъ располагалъ гдѣ-то сѣять на избранномъ мѣстѣ. Умеръ старикъ на чужихъ рукахъ, не простившись съ женою, не благословя своихъ пятерыхъ дѣтей! "Жаль, куда какъ мнѣ жаль!" твердилъ О - ск³й. "Посмотрѣть, онъ будто и немного обѣщалъ, а золотой былъ старикъ." Васил³й Петровичъ велѣлъ выдать вдовѣ всѣ сто рублей серебромъ сполна, не смотря, что покойникъ не дослужилъ мѣсяцевъ двухъ и со днями до годичнаго срока - и также не смотря на то, что въ главномъ завѣдыван³и имѣн³ями, ему можно бы было дать что-нибудь болѣе.

   Тѣмъ временемъ, у Василья Петровича начала учиться его единственная дочь Лена. Къ ней привезли двухъ гувернантокъ; но для дѣвочки это были два разнородныя ига: ей скучно было учиться одной, гулять съ гувернантками одной и всегда одной. Madame О - ская очень хорошо понимала, что для дочери необходима маленькая сверстница, подруга ей въ играхъ и занят³яхъ... "И какъ нарочно", жаловалась она всѣмъ: "у нашего священника все сыновья!" Думали даже взять дочь у дьякона; но fi donc! Кромѣ всего, такая раскормленная блинами и пирогами, жирная дѣвочка! Татьяна Николаевна не любила толстенькихъ здоровыхъ дѣтей. Въ это самое время Катерина Логвиновна привезла всю свою осиротѣлую семью поклониться на могилу отца. Ихъ призвали въ домъ. Когда хозяйка увидѣла маленькую, бѣленькую дѣвочку и еще такую худенькую отъ лихорадки, - "это намъ сама судьба посылаетъ!" подумала она по-французски. "Какъ зовутъ вашу маленькую дочку?" - "Людмилочка", отвѣчала Катерина Логвиновна. "Quel nom!" посмотрѣла съ удивлен³емъ madame О - ская на мужа. И хорошенькое имя рѣшило судьбу бѣдной осиротѣлой дѣвочки. Супруги переговорили между собою; потомъ Васил³й Петровичъ, въ ясныхъ, очень благоволительныхъ выражен³яхъ, объявилъ Катеринѣ Логвиновнѣ, что, помня услуги ея мужа, онъ думаетъ сдѣлать доброе дѣло и вмѣстѣ отблагодарить покойника, взявши его маленькую дочь къ себѣ на воспитан³е, что она будетъ учиться и содержаться наровнѣ съ его единственной дочерью. "Довольны ли вы, матушка?" добавилъ Васил³й Петровичъ.

   Вотъ вслѣдств³е какихъ мелкихъ, немногозначащихъ обстоятельствъ, дочка пани Павлини воеводши получила одно и тоже воспитан³е наравнѣ съ дочерью богатыхъ, важныхъ людей. И несправедливо было бы сказать, чтобы дѣвочка терпѣла суровости, или нападки так³я - нѣтъ, этого не было. Что, ей почти всегда случалось голодать, такъ это потому, что ихъ кормили, какъ мышекъ, почти крупинками, чтобы дѣвочки были легеньк³я, тоненьк³я, такъ очень любила Татьяна Николаевна. Она изъ двухъ ихъ имемъ составила маленькую фразу и, полулежа на диванѣ, изъ гостиной звала ихъ совершенно дѣтскимъ голоскомъ, будто немного картавя: "Миля-Лена! что какъ бы говорила: милая Елена; а между тѣмъ оно было: Мила-Людмила и Лена! подите къ ней. Татьяна Николаевна ждетъ васъ, слегка зажмурясь, полу-запрокидывая назадъ голову и, какъ кокошъ собираетъ подъ крылья птенцовъ своихъ, такъ она приподнимаетъ и раскидываетъ кисти и кружева своей мантильи, чтобы вольнѣе обнять васъ и выказать гостямъ, какъ хороши эти молоденьк³я головки на груди у нея... И все бы было хорошо, Богъ съ ними совсѣмъ! да зачѣмъ это такъ? Взяли маленькую дѣвочку, восемь лѣтъ на глазахъ росла она; вытянулась, какъ стебелекъ въ густой тѣни; ей скоро минетъ семнадцатый годъ - и ничего не видятъ! На нее не перестаютъ смотрѣть, какъ на ребенка, тѣми же самыми глазами, какъ то время, когда зашнуровали на ней дѣтск³й шелковый передничекъ и научили ее сдѣлать первый реверансъ! Татьяна Николаевна, въ простодушномъ изумлен³и, даже замѣчала: откуда вдругъ у Людмилы так³е умные глазки? "Ты философствуешь, Мила?" спрашивала она. Васил³й Петровичъ мимоходомъ, будто заигрывая съ восьмилѣтней дѣвочкою, показывалъ Милѣ языкъ и щипалъ ей щеки (потому что, вопреки своей супругѣ, онъ любилъ свѣж³я румяныя лица еще поболѣе, нежели Татьяна Николаевна томныя, матовой бѣлизны). Щеки у Милы жарко вспыхивали; но отъ одного ли прикосновен³я нецеремонныхъ рукъ Васил³я Петровича? Она надолго потупляла глаза, - можетъ быть, чтобы Татьяна Николаевна не прочла въ нихъ, что она философствуетъ.

   Но доброе дѣло было кончено. Если не Мила, то Лена была уже вовсе не ребенокъ, котораго можно забавить молоденькой подругою - отпустили Милу домой; ласкали, цѣловали ее на дорогу. Татьяна Николаевна даже расплакалась и вовсе непритворно. Будь Мила не Мила - не такая она бѣленькая, хорошенькая, легко можетъ быть и не любили бы ее; но Татьяна Николаевна очень любила куда-нибудь въ большое общество, или въ церковь показаться съ двумя молоденькими дѣвушками по сторонамъ. Всѣ такъ широко разступаются; она становится въ городѣ, въ соборѣ на видномъ мѣстѣ; чувствуетъ маленькое безпокойство нервъ отъ духоты этой толпы... "Мила, мой ангелъ! вы не забыли?" говоритъ она довольно слышно по-французски. Дочь спѣшитъ принять у нея молитвенникъ, или бинокль Татьяны Николаевны, потому что она близорука; а Мила такимъ ловкимъ грац³ознымъ движен³емъ передаетъ маленькой, затянутой во французской перчаткѣ рукою граненный хрустальный флаконъ. "Какая изящная группа!" сказано было какимъ-то заѣзжимъ львомъ - и эта группа разстроивалась. Но какъ бы то ни было, а очень нѣжно и съ большою любовью разстались благодѣтели съ своей воспитанницею. "Смотри, Мила, плутовка! ты позабудешь насъ", прищуривался и грозилъ пальцемъ Васил³й Петровичъ. Лена цѣловала Милу, сжимала ей обѣ руки и требовала писать къ ней, писать... "Нѣтъ, Мила, тебѣ грѣхъ будетъ, я тебя такъ люблю... не забывай насъ", говорила съ одышкой огорчен³я Татьяна Николаевна. "Ты будешь гостить у насъ, пр³ѣзжай къ намъ, Мила! Смотри, не выходи же безъ меня замужъ... Бѣдная Мила! гдѣ она тамъ возьметъ себѣ жениха - какъ это деревня, позабываю? Со-ро-ков-ка."

   Но Мила, не безъ слезъ, а рада была, какъ новому платью, своей Сороковкѣ... Нѣтъ, надобно сказать болѣе. У нея были слишкомъ умные, ясные глазки, чтобы они хорошо не видѣли разницы между существован³емъ, хотя повидимому блестящимъ, но вполнѣ зависимымъ: гдѣ все изъ милости, все не твое, а чужое; гдѣ ничего не хотятъ оставить памяти задушевнаго чувства, а при каждомъ случаѣ выставляютъ тебя на показъ, какъ мѣрку своихъ великихъ благодѣян³й, - разницы, говорю, передъ этой пустой и простой, и очень простой, но вольной, своей собственной, никому необязанной жизни. Милу очень впечатлительную, живую, развитую образован³емъ, обступили, какъ навѣвающ³йся сонъ, воспоминан³я почти забытаго дѣтства. Эта старая верба-бабуся! кланялась ей Мила. "Здравствуй, бабуся!" и бабуся, будто отвѣчая поклономъ на поклонъ, нагибала къ колодезю ведро. "Дай я напьюсь", нехотя пила, черпая изъ ведра прямо горстьми веселая, всѣмъ довольная Мила. А сколько она ѣла! Завтракала и прежде еще немножко подзавтриковала, обѣдала, полдничала, забравшись въ густыя вишни и кормя остатками своихъ трапезъ собакъ, сорокъ и воробьевъ, Воробьи тучами проносились надъ Вербовкою и, спускаясь почти у самыхъ ногъ Милы, оглушали ее крикливымъ, неугомоннымъ чириканьемъ, заводили драки за крошки, потѣшая очень Милу, самымъ забавнымъ образомъ принявшуюся изучать нравы воробьевъ. Но воробьи, хотя и прожорливые, а слишкомъ маленьк³я птички. Съ нихъ довольно и однѣхъ крошекъ; но тѣмъ, кто повыше и позначительнѣе гораздо стаи воробьевъ, давала ли что-нибудь щедрая Мила? напримѣръ, своей Сороковкѣ? Послѣ восьми лѣтъ, такъ прекрасно употребленнаго отсутств³я на образован³е ума и сердца - возвратившись, что новаго, что хорошаго Людмила Павловна внесла въ свои родныя мѣста? А! очень много хорошаго. Свою хорошенькую развитую тал³ю, свой милый изящный поклонъ, локоны съ умѣньемъ такъ къ лицу легко подвить и откинуть ихъ; наконецъ старое фортепьяно безъ двухъ басовыхъ струнъ, подарокъ Татьяны Николаевны и новую прелестную шляпку, бѣлую съ тремя мшистыми розами у низенькой тульи, такъ чудно живыми, что двѣ сороковск³я барышни просили позволен³я однимъ пальчикомъ притронуться къ нимъ, чтобы увѣрить себя, точно ли цвѣты дѣланные? И я еще забыла, какую снисходительную улыбку полупренебрежен³я привезла Людмила Павловна, и какъ она охотно дарила ею и всѣхъ, и все въ Сороковкѣ.

   Молода она была, слишкомъ неопытна, чтобы остановить внимательный взглядъ и разсмотрѣть, что вокругъ нея такое происходитъ? А происходила замѣтная борьба. - Мать ея, какъ нѣсколько можно было видѣть, женщина съ достоинствомъ и съ характеромъ, съ большимъ самоуважен³емъ къ себѣ, замѣчала, что у нея странное, необычайное водворилось въ воеводской Вербовкѣ. Хозяйка она и словно не хозяйка; дочь ли, мать ли старшая въ домѣ? Людмила Павловна встаетъ поздно и весь домъ поднимается къ ея уходамъ. Чтобы не затѣвать дважды самовара, ея милость ждутъ чай пить; она не поспѣшая, исподоволь совершаетъ свой туалетъ. Мать успѣла уже устать и нахлопотаться по хозяйству; а Мила, ничѣмъ не озабоченная, свѣженькая, садится у окна, пьетъ непремѣнно жиденьк³й чай, подпѣваетъ шутя канарейкѣ и не шутя, разсказываетъ, что надобно бы забить и заколотить знаменитые часы, чтобы они не били и не покушались звонить - что это уши разрываются, какъ они шипятъ, хрипятъ и, понатужась, едва ударятъ разъ и потомъ опять жди два, - что пока они пробьютъ двѣнадцать часовъ, такъ уже давно четверть перваго. Людмила Павловна не научилась еще знать, что иногда не такъ обидишь человѣка, обижая его самого, какъ задѣвая его въ чемъ-нибудь такомъ, что хотя изъ пустой фантаз³и, да дорого ему. Она виновата была неумышленно. Часы именно такъ шипѣли и хрипѣли; послѣ каждаго своего удара, какъ-будто давились имъ; но взять все это вмѣстѣ, оно казалось Катеринѣ Логвиновнѣ чѣмъ-то въ родѣ сильнаго непочтен³я, неоказываемаго уважен³я. По любви своей, она все бы допустила Людмилѣ Павловнѣ: и поздно вставать, и ничего не дѣлать; готова была не дать на нее порошинки сѣсть; но вѣдь только въ плохихъ романахъ человѣкъ ведется исключительно однимъ какимъ-нибудь чувствомъ, въ дѣйствительной же жизни эти исключен³я бываютъ совсѣмъ рѣдко и не надолго. Перекрестный огонь нашихъ большихъ и мелкихъ стремлен³й и ощущен³й движетъ насъ и толкаетъ туда и сюда. - Пани воеводша наталкивалась на подозрительную мысль, какъ сказано выше - что, - можетъ, это дочь не уважаетъ ее, что так³е ея поступки? А не уважаетъ потому, что она, видите, воспитанная; а мать хотя и не воспитанная, да мать.... И глубоко огорченная въ душѣ, сознавая свои неотъемлемыя права, пани воеводша рѣшалась показать то, что она мать. Но пропуская многое, на чемъ бы точно можно было остановить со всею дѣльност³ю и разсудкомъ, она, какъ это водится, привязывалась къ совершеннымъ пустякамъ. Мила широко открывала глаза и не вѣрила своимъ ушамъ. Нѣсколько разъ ошеломленная, какъ можно было видѣть въ самомъ началѣ разсказа, она рѣшалась молчать и не отмалчивалась. Материнская любовь дѣлала пани воеводшу прозорливою. Она понимала, что дочь тѣмъ болѣе терпитъ, чѣмъ покорнѣе молчитъ. Такъ или иначе, часто съ новой болью для себя и для нея, она желала заставить говорить дочь и здѣсь какою ворчливою и придирчивой являлась пани воеводша!

  

  

   Но любопытно видѣть, какъ люди простые, обыкновенно вѣрные одному своему прирожденному чувству, взволнуются имъ, нашумятъ, какъ буря лѣтомъ, и еще скорѣе порыва бури стихнутъ; волнен³е въ нихъ улегается безъ слѣда, какъ камень брошенный въ воду: разбѣжался кругъ и нѣтъ ничего.

   Не прошло и получаса, какъ мы оставили пани воеводшу почти до слезъ взволнованную и разогорченную, какъ ей казалось, въ чувствѣ ея материнской любви; и уже нами воеводша обставлялась штофами и полуштофами, и съ преспокойной заботою переливала уксусъ изъ большой бутыли.

   Мила, унылая, сидѣла на прежнемъ мѣстѣ у окошка. Воробей на подоконникѣ чирикалъ передъ нею. Осмѣлившись взлетѣть сюда, завидя крошки, нахалъ уже не обратилъ вниман³я, что здѣсь лежала рука Людмилы Павловны; выхватывалъ крупинки почти изъ-подъ самыхъ пальцевъ и какъ-то задорно подпрыгивалъ и поворачивалъ въ садъ свою кофейную головку, гдѣ на ближней вербѣ обсѣли всѣ нижн³я вѣтви ее и съ крикливымъ шумомъ вспархивали и перелетали воробьи. Это, однакоже, мало-по-малу увлекло Милу. Кажется, ей захотѣлось испугомъ наказать самодовольнаго хвастуна и она стала потихоньку пододвигать руку....

   - Ахъ, воръ! легонько вскричала она съ шутливой досадою.

   Воробей клюнулъ ее въ палецъ и улетѣлъ.

   - Кто воръ? что такое? отозвалась надъ уксусомъ пани воеводша. И когда ей объяснили, въ чемъ дѣло: - дитя мое, дитя мое! проговорила она съ тихой нѣжност³ю: - и куры тебя домашн³я заклюютъ, когда отъ воробья ты не могла оборониться.... Такъ это ты сама укладывала, что на приходила чай пить и чашка твоя совсѣмъ простыла?

   Вопросъ сполна относился къ той первоначальной сценѣ, которая и поднялась-то именно изъ-за этой простылой чашки. Людмила Павловна утвердительно отвѣчала, что - да, укладывала въ дорогу вещи она сама.

   - И очень нужно самой! А Дашка-то что дѣлаетъ?

   Какъ-то Мила не разслышала этого вопроса и, заглядывая пристально въ окно, сказала:

   - Какое нынче утро тихое, ясное!

   - Утро утромъ; а Дашка-то, я спрашиваю: отчего не изволила потрудиться уложить? Эй, кто тамъ? Кликните Дашку.

   - Ея нѣтъ, маменька. Я ее послала въ лугъ за цвѣтами.

   - И дѣло, дитя мое. У насъ всегда так³е распорядки: надобно укладываться, а тутъ Дашка иди, цвѣты рви. Балуется Дашка.

   - Утро прекрасное, потирая себѣ слегка лобъ рукою, проговорила Мила.

   Но прекрасное замѣчан³е осталось безъ отвѣта. Людмила Павловна въ саду и подъ вишнями, казалось, въ густой травѣ искала, что бы такое сказать, чтобы только заговорить и не сидѣть молча. Нечаянно она взглянула по дорогѣ къ церкви.... (Я еще не сказала, что было воскресенье). Отъ церкви, раздѣляя народъ православныхъ по сторонамъ, показались эти дрожки, называемыя "пролетки", запряженныя тройкой, не очень завидной масти, буланыхъ лошадей. Но надобно отдать справедливость, лошади шли отлично, какъ одна, ровной, какой-то веселою рысью. Долгогривая пристяжная, которая съ правой стороны видна была, разсыпала изрѣдка хвостъ; не рвалась она и не прыгала, какъ бываетъ у записныхъ любителей удалой ѣзды, а вся понатянувшись, выказывая широкую грудь и, отогнувъ не много голову, и еще слегка понуривъ ее, неслась, забирая крупною рысью и, какъ золотая, отливалась отъ солнца. На дрожкахъ сидѣлъ мужчина въ сѣроватомъ картузѣ, что оказалось послѣ; но теперь въ отдален³и и при яркомъ свѣтѣ с³яющаго весенняго утра, всѣ цвѣта принимали усиленный блескъ и на господинѣ картузъ казался совершенно бѣлымъ. Фантастически-удлиненныя тѣни лёгонькаго открытаго экипажа и бѣгущихъ широкогрудыхъ, долгогривыхъ лошадей падали внизъ по косогору и лугомъ; по росистой равнинѣ, черезъ рѣчку, шагая гигантски, неслась эта чудесная, вполнѣ поэтическая тѣнь.

   - Маменька! сказала вдругъ, живо оборачиваясъ, Людмила Павловна и такимъ голосомъ, въ которомъ была своя доля маленькаго испуга и какъ бы досады, небольшаго смущен³я или, что еще вѣрнѣе, непр³ятной внезапной неожиданности, поразившей ее... Кто-то ѣдетъ, маменька, по дорогѣ отъ церкви.

   - Куда же ты идешь? подожди. Кто бы это ѣхалъ? Мужчина, что ли?

   - Мужчина ѣдетъ.

   - Да что ты, голубка моя, какъ воды въ ротъ набрала: говоришь и не говоришь? Вотъ бѣда, нельзя мнѣ уксуса оставить.... Мужчина, да кто такой мужчина? Лошади-то как³я?

   Очевидно, что по лошадямъ ли, по сѣрому картузу или по чему бы то ни было, только Людмила Павловна знала хорошо, кто это ѣдетъ. Но она избѣгала объявить матери. А пани воеводша, наклонивши съ большимъ трудомъ и предосторожностями почти двухведерную, огромную бутыль съ уксусомъ, не могла же вдругъ бросить все: лейку и штофы, и бѣжать смотрѣть къ окну, кто тамъ такой ѣдетъ.

   - Ты мнѣ скажи только: лошади-то как³я? допрашивалась она у дочери. Не Мокраго рыж³я?

   - Нѣтъ, это не Мокраго. Лошади желтыя, что ли? дряныя как³я-то.

   - Вотъ тебѣ грѣхъ какой! удивилась пани воеводша. Такой масти лошадей и не слыхано... Ой! что-то ты не то говоришь, Людмила Павловна. На-ка подержи бутыль, я сама посмотрю.

   Людмилѣ Павловнѣ этого, какъ Богъ знаетъ чего, не хотѣлось. Она немножко покраснѣла, медленно встала отъ окна, чтобы идти къ матери, и на двухъ шагахъ у нея что-то сдѣлалось у башмака; она наклонилась, потомъ поднялась, очень милымъ, смущеннымъ маленькимъ движен³емъ, поправляя назади небольш³е завиточка волосъ, чуть падавш³е ей на бѣлую шейку.

   - И какая вамъ охота, маменька, безпокоиться! Еще уксусъ неравно прольется. Пусть бы ѣхалъ, кто тамъ ни ѣдетъ. На что онъ нуженъ намъ?

   - Охота, или не охота, про то я знаю. Изволь-ка подержать бутыль; я с³ю минуту...

   Пани воеводша, кажется, что-то догадывалась. Она, вовсе не поспѣшая, подошла къ окну и не ахнула, не оказала никакого знака удивлен³я, только вздохнула стоя. Ей будто довольно было однимъ глазомъ взглянуть, чтобы увидѣть, кто это ѣдетъ и чьи