Кохановская Надежда Степановна - Гайка

ечки.

   - Положимъ и такъ, Людмила Павловна, что я уменъ, да развѣ умъ во всемъ утѣха?

   - Во всемъ, Алексѣй Леонтьевичъ, во многомъ; по крайней мѣрѣ, какая же утѣха можетъ быть безъ ума?

   - Гм! хорошо-съ, сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ.... То есть, продолжалъ онъ, подумавши: - я говорю, Людмила Павловна: этотъ столъ липовый? А вы мнѣ отвѣчаете: какая же комната будетъ безъ стола?

   - И вы напрасно меня спрашиваете, почтеннѣйш³й Алексѣй Леонтьевичъ: липовый ли онъ, или другой какой? Я, право, ничего не знаю.... И сдерживала свою улыбку, и никакъ не могла сдержать ее, разсмѣялась Мила.

   - Смѣйтесь же, смѣйтесь, Людмила Павловна, повеселѣе. Я подожду, пока вы пересмѣетесь. что-то бы сказать вамъ надобно, чтобы случая какого не вышло.

   - Что такое?

   - Вотъ уже у васъ и смѣха не стало! Какъ это все живо, посмотришь: и разсмѣются, и не смѣются.

   - Да что такое, Алексѣй Леонтьевичъ?

   - Вамъ очень нужно туда ѣхать, куда вы ѣдете?

   - Очень. А вамъ на что?

   - Пошли вопросы!... На то, чтобы узнать, можно ли вамъ отложить поѣздку?

   - Нельзя.

   - А какъ надобно будетъ отложить?

   - Вовсе не надобно. Мы завтра ѣдемъ.

   - Хорошо, Людмила Павловна. А какъ вы будете ѣхать, ѣхать да и дорога вся, то есть, дорога-то и будетъ передъ вами, да вамъ не на чемъ будетъ ѣхать но дорогѣ?

   - Почему.

   - А вотъ-съ потому.... Слыхали вы про такую штучку: гайка?

   - Гайка? сказала Мила. - Это что-то тамъ маленькое, у колеса?

   - Оно маленькое, да стоитъ большаго.

   - Ну-те, Алексѣй Леонтьевичъ: пока я еще ни большаго ни маленькаго, ничего не вижу. Въ чемъ дѣло?

   - А въ чемъ-съ дѣло? Какъ ходилъ я смотрѣть своихъ я вашихъ лошадей, и бричка ваша выдвинута изъ сарая въ которой вы поѣдете, я и ее осмотрѣлъ.... Ненадежна. Вѣдь вамъ верстъ восемьдесятъ ѣхать? И всѣ гайки посвертѣлись, никуда; а одна на заднемъ колесѣ просто потому только и держится, что тамъ грязи да мази подъ нее набилось; а счистится, разогрѣется мазь въ дорогѣ, бѣда!

   - Пожалуйста, не пророчьте. Какая же бѣда?

   - Такая, что гайка спадетъ и колесо спадетъ.

   - А Еремей гайку подниметъ, колесо надѣнетъ, мы и поѣдемъ.

   - Вы шутите, Людмила Павловна, а съ этимъ въ дорогѣ шутить неловко. А какъ бричка и сами вы попадаете? Все Еремей будетъ поднимать? А лошади дрогнутъ да понесутъ?

   - Наши? съ маленькимъ юмористическимъ изумлен³емъ спросила Мила. - На этотъ счетъ я совершенно покойна.

   - Да что вы покойны! Говорятъ люди: на дорогѣ найдешь мертвую лошадиную голову и той не довѣряй! Не зануздавши, не ѣзди.

   - На мертвой головѣ?

   - Вотъ то-то и есть! А не то, чтобъ довѣрять живой тройкѣ.

   - Да вѣдь это наша тройка, Алексѣй Леонтьевичъ. Вы судите по своей.

   - Эхъ! Да не говорите же мнѣ, Людмила Павловна!

   - Только вы, пожалуйста, не говорите этого маменькѣ, сказала Мила. - Поѣхать мы все-таки поѣдемъ, не посмотримъ на пустую гайку. Намъ откладывать никакъ нельзя. Черезъ два дни Лена именинница, да маменька меня за руку поведетъ, если бы я сама не захотѣла идти. Вы только этимъ прибавите суеты и безпокойствъ, поднимете совершенно напрасную тревогу.... Я прошу васъ, Алексѣй Леонтьевичъ.

   Вздвигнулъ плечами Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Что вы такъ удивляетесь, право? убѣждала Мила. - Вѣдь мы сколько времени ѣздимъ въ этой бричкѣ, и въ прошломъ году ѣздили.

   - Да, Людмила Павловна! Вѣдь и человѣкъ живетъ, живетъ, пока умретъ. Вы вспомните, сколько она на своемъ вѣку ѣздитъ? Пора ей вовсе перестать ѣздить.

   - Ахъ, Алексѣй Леонтьевичъ! Пусть еще разъ съѣздятъ.

   - Ну-те, Людмила Павловна, напрашиваетесь вы сами на бѣду.

   - Да нѣтъ.... Разсудите вы и такъ: все равно, въ Сороковкѣ некому починить брички; а тамъ кузнецы и слесари намъ въ одинъ мигъ ее исправятъ.... Видите, доказательно улыбалась Мила, - для самой брички намъ необходимо ѣхать и повѣрьте, что, ради собственной пользы, она преисправно довезетъ насъ.

   - Довезетъ! довезетъ! съ сомнительнымъ подтвержденьемъ кивалъ головою Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Да, наконецъ, если бы и не довезла? Что это, въ самомъ дѣлѣ? Поѣдешь и пр³ѣдешь, и больше ничего?

   - А какъ, Людмила Павловна? Такъ вы хотѣли бы поѣхать и не пр³ѣхать?

   - А это васъ чрезвычайно удивляетъ? Да. Отчего не испытать чего-нибудь? И сегодня живешь такъ, и завтра такъ, - это наскучитъ жить. Надобно, чтобы подтолкнуло что-нибудь. А со мной еще въ жизни никакого происшеств³я не было, ни самаго маленькаго.

   - И дай Господи, чтобы во вѣкъ его не было!

   - Прекрасно однакоже.... Я не говорю за вами вашей молитвы. Развѣ съ вами самими не было никакихъ приключен³й въ жизни?

   - Избавилъ Богъ. Никакихъ, слава Богу, отвѣчалъ Алексѣй Леонтьевичъ крестясь.

   - Какъ можно? говорила Мила. - Вы столько ѣздили по разнымъ дорогамъ, на Дону были и по Черноморью, и чтобы съ вами никогда ничего не случилось? Это невѣроятно.

   - Да что же у насъ-то, Людмила Павловна, въ Росс³я, можетъ случиться? Ничего такого. Разбойниковъ въ поминѣ нѣтъ. Воришка развѣ стянетъ что, или метель замететъ, вотъ только и всѣ происшеств³я. Правда.... Разъ будто и хотѣло что случиться... Да отошло, благодарить Бога, ничего не было.

   - Что же это такое, что хотѣло съ вами случиться? Вамъ можно разсказать, Алексѣй Леонтьевичъ? съ легенькимъ движеньемъ головою спросила Мила.

   - Оно можно-съ, отчего нельзя? Да любопытнаго ничего нѣту... то есть, для меня-то оно и очень любопытно: что это первая моя, какъ есть, поѣздка была, попытка по торговому дѣлу.... Помолодить вы меня хотите, Людмила Павловна, этимъ разсказомъ, замолчалъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   - Истинное диво какое! сказалъ онъ, подумавши. Вспомянется, какъ будто все и недавно было; а какъ перечтешь года - Господи, Твоя воля! Сколько жизни утекло.... Что жъ? говорить вамъ, что ли, Людмила Павловна?

   - Если только это не наведетъ васъ на как³я-нибудь тяжелыя воспоминан³я, Алексѣй Леонтьевичъ, съ добротою тихаго участ³я сказала Мила. - Въ послѣднемъ случаѣ будь вашъ разсказъ занимателенъ, какъ лучшая книга, не говорите мнѣ его.

   - И, Людмила Павловна! Черезъ пятнадцать, шестнадцать лѣтъ какимъ быть слишкомъ тяжелымъ воспоминан³ямъ? Все перемелется, мука будетъ....

   - Въ ту пору, правда, было то время тяжелое для меня. Схоронилъ я свою матушку, - спитъ, родная, у церкви.... Съ нею я будто еще и богатъ былъ; а какъ воротился съ похоронъ, сѣлъ одинъ въ углу, да взглянулъ вокругъ: пусто! такой я себѣ показался горюнъ, бѣдная моя доля, несчастливая! Панск³я мои горенки, смотрю, покосилися; оглядѣлся, такъ у меня земли и на квасъ нѣтъ. Живи тутъ, какъ поживется, какъ молодой головѣ надумается! А молода моя голова была, Людмила Павловна; сидѣлъ на мнѣ не плохо офицерск³й мундиръ.... Надумалъ я такъ: голова и руки есть, не пропадать же человѣку даромъ. И началъ я ко всему присматриваться, и прислушиваться: какъ люди живутъ и чѣмъ промышляютъ? Гдѣ на ярмаркѣ два купца толкуютъ, а уже трет³й я слушаю тамъ. Скоро свелъ меня Богъ съ истинно хорошимъ человѣкомъ, теперь моимъ большимъ пр³ятелемъ, купцомъ Матвѣемъ Ивановымъ Скорняковымъ. Вы бы на него, Людмила Павловна, и не взглянули; а человѣкъ, что за душа дорогая! Вели ему Богъ на свѣтѣ пожить. Началъ онъ мнѣ совѣты давать, ободрять.... Что жъ что съ ничего приходится начинать? Абы воля Божья, и большимъ чѣмъ доведется кончить. Что вотъ такъ и отецъ его: купилъ шапку да продалъ, съ того и торговать пошелъ.... Такъ-то вотъ я, Людмила Павловна, чужимъ умомъ наставляемый и своимъ не плошая, началъ изворачиваться: чтобы мнѣ какую ни на есть себѣ маленькую копейку сбить, чтобы было чѣмъ взяться, прислонить руки къ чему. Отъ похоронъ матушки остался у меня цѣлковый рубль, да два старыхъ пятака; вся казна моя. На этотъ рубль купилъ я по Сороковкѣ четвертей семь овса и къ тому купилъ, что была у меня офицерская тройка лошадей. Вотъ я и началъ ее откармливать. Выхолилъ, вычистилъ, вывелъ ее на ярмарку; моя тройка играетъ, какъ солнышко, - продалъ! Здѣсь же себѣ другую тройку купилъ и, не сводя съ ярмарки, съ барышами продалъ. Лошадь свою верховую продалъ, перекупилъ ее и опять, сердечную, продалъ. Часы свои, серебрецо, какое мнѣ досталося, Проценкамъ заложилъ и перекрестился я: слава Тебѣ, Господи! на тысячу рублей ассигнац³ями собралось у меня денегъ, что можно и счастья понытать. Вотъ эту послѣднюю ночь на выѣздѣ не спятся мнѣ, Людмила Павловна, и лѣтняя ночь, да никакъ ее не скоротаю; думы меня разбираютъ. Всталъ я куда до зари, помолился въ родномъ углу.... Эхъ, тысяча моя, тысяча! думаю. Тутъ все, что есть моего. Только самого себя не продалъ, да Проценку душу не заложилъ. Оборвусь, и не за что разу зацѣпиться.... Э! подумалъ: воля Божья! Что будетъ, то будетъ. Уже утопиться не утоплюсь.... Запрягай, ѣдемъ. Выѣхали мы, еще и свѣтъ не начиналъ брезжиться; минуемъ церковь, вздумалось мнѣ: пусть-ка отецъ Стефанъ проснется, панихидку мнѣ на могилѣ матушки отслужитъ. Въ самомъ дѣлѣ! Приниматься за такое важное дѣло, что, то есть, жизнь твоя въ томъ и не помянуть родителей. Ровняемся мы съ домосѣдствомъ отца Стефана (уже онъ тогда вдовъ былъ), соскочилъ я, чтобъ постучать въ окно; а у него окно и на дорогу совсѣмъ отворено, и только занавѣшено. На сколько я ногъ, пролѣзъ къ нему въ окно; - вставайте, отецъ Стефанъ! бужу его: панихидку служить. Всталъ онъ, спасибо ему; пономарь куда-то запропастился, не нашли его. - Да что? Я вамъ самъ сослужу за пономаря я прочитаю не хуже его, говорю я отцу Стефану. Пойдемте. Пришли мы въ ограду; отворили церковь; достали, что было нужно; затеплили свѣчку, я раздулъ угольевъ въ кадило; а ночь, Людмила Павловна, тихая ночь! Что свѣча прямо на могилѣ, поверхъ креста прилѣплена, горитъ. То есть, какъ вамъ сказать: я будто до сихъ поръ въ первый-то разъ и въ послѣдн³й на своемъ вѣку слышалъ, какъ служится панихида.... Умилился отецъ Стефанъ. Сначала старикъ началъ было скоренько читать; но потомъ все тише и тише, будто самъ онъ вслушивался въ свое каждое слово и скажу вамъ, что и ночь вокругъ насъ, и небо - кажется, и всѣ святые съ неба слушали насъ! Потекли у старика слезы на требникъ; я тоже въ слезахъ стою; начали мы пѣть вѣчную память; а соловей съ нами поетъ, поетъ да такъ сладко переливается, что у насъ своихъ голосовъ не стало.... И слова мы не сказали другъ съ другомъ; обнялись крѣпко на могилѣ, да такъ и разстались молча.

   И замолчалъ Алексѣй Леонтьевичъ, и Мила тоже ни слова не говорила; канареечка одна посреди тишины тихонько высвистывала.

   - Вотъ такъ я вамъ, Людмила Павловна, не смотрѣлъ, кожу говорилъ онъ: - вызвался говорить одно, а насказалъ совсѣмъ другаго. Чаятельно, васъ въ скуку ввелъ, простите великодушно. Я уже ничего больше говорить не буду.

   - Алексѣй Леонтьевичъ! отозвалась Мила: - а если я вамъ скажу: нѣтъ! Вы не ввели меня въ скуку и вы сами взглянете и увидите, что это такъ - вы станете мнѣ продолжать? Скажите мнѣ.

   - Ахъ, Людмила Павловна! голосокъ вашъ сладко, какъ тотъ соловей поетъ... Что вамъ угодно: начинать ли, продолжать ли? Я бы передъ вами всю свою душу открылъ?

   - Какъ жарко!.. Позвольте, пожалуйста, я принесу холодной воды для себя и для васъ. Я васъ поподчую вареньемъ... ускользнула Мила.

   - Вотъ тутъ-то лови такое легкое! указалъ ей вслѣдъ рукою и махнулъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   Мила возвратилась, неся собственноручно на подносѣ ледъ, воду и банку съ вареньемъ.

   - Приглашаю васъ, сказала она: - Чѣмъ вы безцеремоннѣе, достаточнѣе будете кушать тѣмъ болѣе я увижу, что вы цѣните мое угощен³е.

   - Хорошо, Людмила Павловна. А какъ я, подаваясь на ваши слова, да цѣлую банку съѣмъ?

   - Только оставьте мнѣ въ стаканъ немножко, разсмѣялась своей хорошенькой улыбкой Мила. - Ничего, кушайте. Это будетъ мое вознагражден³е вамъ за ваши разсказы.

   Я не берусь отрицательно утверждать, чтобы здѣсь вовсе не было маленькаго кокетства; чтобы цвѣтокъ не пахъ, пѣвчая птичка не пѣла и хорошенькая дѣвушка не желала нравиться, за неимѣн³емъ кого другаго, хотя бы тому самому, кому она вовсе не хотѣла нравиться. Къ тому же у Милы этотъ процессъ жизненнаго отправленья женщины совершался такъ просто, легко, безъ малѣйшей натяжки и если она теперь немножко кокетничала, то кокетничала передъ былымъ Алексѣемъ Леонтьевичемъ, а не настоящимъ; кромѣ, разумѣется, невольнаго легенькаго отсвѣта, который всегда былое наводитъ на наше настоящее.

   - А, что же, Алексѣй Леонтьевичъ! Насъ, кажется, разбойники ждутъ? облокотилась она на столъ и съ улыбкою, понемногу припивала изъ своего стакана воду съ вареньемъ такъ, что капли малиновой влаги оставались на ея свѣженькихъ губкахъ.

   Разсказъ начался простой и именно интересный въ живомъ словѣ мелкимъ перечнемъ всѣхъ обстоятельствъ: какъ со своей горемычной тысячью въ карманѣ затерялся одинъ въ степи Алексѣй Леонтьевичъ. Увидѣлъ землянку и подъѣхалъ, чтобы пойдти узнать, нѣтъ ли тамъ кого поспросить дорогу. Когда онъ ставилъ лошадь, его будто толконуло что бросить бумажникъ съ завѣтной тысячью въ бурьянъ и травою прикрыть его. Вошелъ Алексѣй Леонтьевичъ въ землянку, а тамъ болѣе полдюжины молодцовъ на печи и по лавкамъ сидятъ, и говорятъ ему, что они всѣ Вѣтры и отецъ ихъ Вѣтеръ; а старая матерь - Степь. Будь съ Алексѣемъ Леонтьевичемъ въ карманѣ его тысяча, онъ, если-бы и вышелъ живой изъ землянки, то уже завѣтной своей тысячи не вынесъ бы онъ! Но панихидка на могилѣ матери, вѣрилъ Алексѣй Леонтьевичъ, что это она спасла его. Оставя свои деньги на дворѣ, онъ беззаботно, съ отвагой, пустился въ раздобары съ молодцами, умѣлъ очевидно показать имъ, что у него въ кошелькѣ всей казны только два полтинника, которыми онъ по братски и подѣлился съ ними, съ Вѣтрами степными, спросилъ дорогу, выпилъ еще у нихъ чарку простой водки и вышелъ благополучно.

   Еще съ половины этого разсказа пожаловала пани воеводша, принесла за большую рѣдкость моченыхъ грушъ и чай пили въ саду подъ яблонью, и солнце въ глазахъ всѣхъ заходило, великолѣпно-тихое, румяное. Румянецъ его горѣлъ на облакахъ и на чайной бѣлой скатерти, и на молодомъ лицѣ Милы, одѣвая всю окрестность, всю даль въ рдѣющ³й, затихающ³й вечеръ.

   - Прощайте, Людмила Павловна! распростился Алексѣй Леонтьевичъ съ паней воеводшею. - Вотъ завтра васъ здѣсь не будетъ; уѣдете вы... Веселитесь, Людмила Павловна; только ворочайтесь къ намъ поскорѣе, а мы васъ будемъ ждать. А вѣдь, вы знаете, что вамъ мимо меня ѣхать? Другой дороги нѣтъ.

   - Я знаю, отвѣчала Мила.

   - Да что это вы все изволите быть въ перчаточкахъ? И чай намъ наливали въ перчаточкахъ - хотя бы вы сняли свои перчаточки! Долгъ велитъ на прощаньи ручку поцѣловать; а вы ихъ запрятали.

   - Я избавляю васъ этого долга, сказала съ обязательной улыбкою Мила.

   - Мало-ль бы чего вы избавляли! да я-то хочу исполнить свой долгъ.

   - Однако, Алексѣй Леонтьевичъ, вѣдь вы не въ Сороковкѣ живете и очень хорошо знаете, что этотъ долгъ вовсе не лежитъ на васъ.

   - Э! Людмила Павловна, мы - люди старые и кому, какъ не намъ, держаться старины! Извольте пожаловать вашу ручку, хитро улыбался Алексѣй Леонтьевичъ.

   На минуту, въ маленькомъ смущен³и, пр³остановилася Мила и ея ушки живо зарумянились.

   - Нѣтъ! сказала она: - Вы забываете, что я слишкомъ молода и, изъ уважен³я къ вашимъ лѣтамъ, не ногу дозволить себѣ такой чести. Извините меня.

   - То есть, втупикъ поставили старика! смѣясь, тряхнулъ головою Алексѣй Леонтьевичъ. - Ну-те, какъ же тамъ будетъ по вашему? Вы и на прощаньи не протянете ручку?

   - Напротивъ, я съ большимъ удовольств³емъ подаю ее вамъ. - Благодарю васъ за ваши разсказы, за день пр³ятной бесѣды, пр³остановясь немного: - благодарю васъ, яовторила Мила.

   - Покорнѣйше благодарю, Людмила Павловна, сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ: А я вамъ сказку скажу.

   - На вечеръ глядя?

   - Коротенькую. - жилъ-былъ, Людмила Павловна, въ пустынѣ пустынникъ и медвѣдь присосѣдился къ нему; хотѣлъ услужить пр³ятелю, со лба муху согнать и засадилъ ему камень въ лобъ... Какъ, вы думаете, теперь должно вынимать его?

   - Я думаю, что это будетъ довольно трудно.

   - А почему?

   Алексѣй Леонтьевичъ ловилъ легенкую улыбку Милы.

   - Потому - чтобы пустынникъ не водился съ медвѣдями.

   - А гайка, Людмила Павловна? шопотомъ сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ.

   - А! пустяки...

   - Мила! что это Алексѣй Леонтьевичъ остановился, съ Еремой говоритъ? смотрѣла вслѣдъ уѣзжающему Алексѣю Леонтьевичу пани воеводша.

   Мила догадалась, о чемъ разговоръ долженъ былъ идти, и ничего не сказала.

   - Ерема, постой! шелъ вдалекѣ Ерема: - стой! Что это тебѣ Алексѣй Леонтьевичъ говорилъ?

   - Гайка! махнулъ рукою Ерема.

   - Что ты говоришь? Галка?

   На этомъ недоразумѣн³и дѣло и кончилось.

   - Гдѣ онъ здѣсь видитъ галку? осмотрѣлась пани воеводша.

  

  

   Никто не отрицаетъ - или пусть и отрицаютъ, что разумное что-то какъ будто движется и дышитъ въ окружающей насъ природѣ. Этого-то разума вездѣ присущаго, можетъ быть, соприкасается душа, когда, безо всего особеннаго, надобно только пройдти передъ нами четыремъ временамъ года: разцвѣсть веснѣ, зазолотиться колосьями лѣту, нахмуриться, оброняя листья, осени и широко лечь бѣлыми снѣгами зимѣ, чтобы мы нашли столько новаго, столько не того, что было въ насъ - возмужалаго, заглянувши въ свою молодую душу. Эта молодая Мила ничего особеннаго не испытала въ этотъ годъ жизни у своей матери, ничего, чтобы она сильно прочувствовала въ Сороковкѣ; но какъ будто на нее что навѣвало изъ широкой степи, когда она, наклоняясь, сидѣла у низенькаго окна за пяльцами! Проносились невольныя как³я-то мысли, возникая совершенно такъ, какъ по самому чистому голубому небу показываются легеньк³я волокнистыя облачки. Этотъ миръ и тишина, широк³я поля, неощутимо, чѣмъ-то такимъ же тихимъ, умиряющимъ сказывались бьющемуся сердцу. И сказывались потому, что какъ бы тихо и незамѣтно не проходила жизнь, какъ бы, казалось, ни изжили мы мало впечатлѣн³й; но годъ времени - самое это отсутств³е впечатлѣн³й есть уже своего рода большое впечатлѣн³е и на душу иначе, но все также жизненно умудряя, ложится и оно. Людмила Павловна на видъ была все таже ни во что не входившая, беззаботная молоденькая дѣвушка. Въ ней проглядывало еще дѣтство въ веселенькой радующей улыбкѣ; а между тѣмъ какъ бы выигралъ тотъ и какъ бы вдругъ съумѣла отвѣчать ему Мила, кто бы, минуя эти признаки, серьезно заговорилъ съ нею, потребовалъ бы отъ нея женщины, рѣшимости, ея тихаго невозвратнаго слова.

   Но теперь мысль Милы, съ затаенной заботою, все обращалась къ предстоящему путешеств³ю. Розно оно сказывалось ея молодой мысли. Съ одной стороны, какъ бы не поѣхать? Мила какъ рыбка окунется въ родной живой водѣ, узнаетъ, что новаго - что случилось въ томъ свѣтѣ, который давался и не дался ей, и къ которому тянули ее прижитые инстинкты ея новой, не сороковской природы... И къ тому еще рояль, или имперьяль Лихтенталя въ пространной залѣ, и Лена эту зиму провела въ Петербургѣ - сколько разсказовъ! О, какъ бы не поѣхать? И затѣмъ - какъ ѣхать? Судите сами: на эти разсказы о балахъ, о выѣздахъ, о торжествахъ Лены, что отвѣчать, когда та спроситъ: "а ты разсказывай, говори Мила." Что Мила цѣлый годъ, только и знай сидѣла у низенькаго окна за пяльцами, да за прошлогодними книжками? что въ туманѣ и безъ тумана плоской широтою облегала ее степь? Что просились слезы? Проносились как³е-то урывчатыя мысли? И какое дѣло Ленѣ до этихъ мыслей и что можетъ быть общаго между сороковской барышнею и богатой красавицею большаго свѣта? И зачѣмъ ѣхать, и къ чему ѣхать? Чтобы занимать то мѣсто въ парадной гостинной, которое ассигновано воспитанницамъ, или какой-нибудь дальней бѣдной родственницѣ? А Мила? Она въ своей Сороковкѣ уже такъ привыкла къ лестному почету первенства и такъ отвыкла отъ этихъ маленькихъ уколовъ полувниман³я, полупренебрежен³я съ милостивымъ благоволен³емъ.

   Мила еще не ѣхала, а уже думала о томъ, какъ хорошо, будетъ возвращаться! А ѣхать было надобно, чтобы не оказаться неблагодарною, непомнящею благодѣян³й. И къ тому еще самая процедура этого путешеств³я, что за несносная тягость! На полтора дня сжиматься, затиснуться въ брику; сорокъ верстъ ѣхать безпредметной степью; изъѣзжая на нее, Ерема закидываетъ на мѣдный столбикъ у козелъ возжи, достаетъ изъ кармана трубочку и начинаетъ курить. "Такъ оно себѣ, пусть такъ," одобряетъ пани воеводша. "Пусть лошадки сами пройдутся". И лошадки идутъ, помахивая хвостами и головами. Вначалѣ это страшно смѣшило Милу; потомъ ей становилось досаднымъ; наконецъ выводило ее изъ терпѣн³я. "Помилуйте! кто такъ ѣздитъ?" спрашивала она. "Мы", коротко отвѣчали ей. "И слава Богу, что это только мы, а никто болѣе.

   И, наконецъ, то же слава Богу, что и возвратное путешеств³е, къ началу котораго такъ тяжело въ затаенномъ сознан³и обращалась мысль, подходило уже къ концу. Миновали ту безотрадную степь, спустились отъ нея подъ гору; слѣдовало только версты на три проѣхать лугомъ между огромныхъ торфяныхъ кочекъ, подняться потомъ въ большую пологую гору, усаженную коренастыми пнями, зазеленѣлыми и кудрявыми отъ молодыхъ погоновъ и между нихъ словно бѣлыя мурашки расползлись по взгорью, - а это ходило стадо испанскихъ овецъ. И вотъ, изъѣзжая въ гору, на право подъ широкимъ темнѣющимъ садомъ и двѣ трубы дома Алексѣя Леонтьевича; а уже отсюда верстъ восемнадцать, двадцать и Сороковка.

   - Эхъ, поди ты! Да пр³йдется въ дорогѣ ночевать; не доѣдемъ, Мила, говорила пани воеводша.

   И это было болѣе чѣмъ вѣроятно. Совсѣмъ уже вечерѣло, или по-крайней мѣрѣ становилось очень сумрачно. За тучами нельзя было опредѣлить совершенно ли сѣло солнце, или оно только садилось, проведя узенькую золотистую каемку на окраинѣ неба? Лиловатый мимолетный отблескъ едва вспыхивалъ и погасалъ въ медленно идущихъ, тяжелыхъ тучахъ. Онѣ весь день облегали небо, и дождь сильный шелъ, и теперь еще рѣзк³й сѣверо-восточный вѣтеръ "москаль", какъ его называютъ по Малоросс³и, вырывалъ изъ тучъ крупныя холодныя капли и билъ ими въ залубенѣлую кожу, застегнувшейся на всѣ фартуки, на всѣ свои ремешки и застежки, брики. При поднятомъ переднемъ фартукѣ, Дашѣ не оставалось возможности сидѣть подъ нимъ и она нашлась очень довольною прилечь и совсѣмъ заснуть, положа голову къ колѣнамъ барышни. Барышня оставалась постоянно молчаливою отъ холода, въ темнотѣ закупоренной брики, спустивъ вуаль и въ непр³ятномъ положен³и человѣка въ дорогѣ, когда дорогу испортилъ дождь и темнѣетъ, москаль въ уши дуетъ и надобно добираться до какого ни на есть ночлега. "Не въ пору мы, душа моя, выѣхали. Хоть бы намъ на гору поскорѣе выбраться... Ухъ! кочки растолкали бока - а?" на новомъ толчкѣ привскрикнула пани воеводша. Голосъ у нея оборвался; а ей показалось, что это Мила что-то говоритъ ей. "А?" спросила она. Но Мила безотвѣтно молчала.

   Не холодомъ крѣпило молодыя губы, а скрѣпили ихъ так³я мысли, что какъ пройдутъ онѣ надъ бровями и слѣдомъ морщинка поползетъ за вини. Она потомъ сойдетъ и разгладится; но для будущаго уже начало есть.

   Это слово будетъ слишкомъ широко, чтобы сказать: Мила любила; но первое пробужден³е чувства, эту робкую нѣгу, несознающую ни надеждъ, ни желан³й - сладость тихо приливающей жизни къ сердцу, ихъ ощущала Мила. И подъ какимъ плѣнительнымъ представленьемъ это сказалось! Старш³й сынъ О....скихъ блестящимъ образомъ окончилъ науки въ одномъ изъ высшихъ заведен³й столицы; два года онъ не былъ дома. Татьяна Николаевна, какъ страстно-любящая, радостная и гордая своимъ сыномъ мать, и какъ женщина, любившая всѣ случаи торжественности и пышныхъ представлен³й, положила устроить ему блистательную встрѣчу. Онъ долженъ былъ пр³ѣхать лѣтнимъ позднимъ вечеромъ. Заданъ былъ балъ; созваны гости, фасадъ дома освѣщенъ; Лена и Мила, предназначенныя къ главной роли, въ бѣлыхъ бальныхъ костюмахъ; ихъ шестнадцатилѣтн³я головки пышно увиты свѣжими розами, на столѣ приготовленъ зеленый лавровый вѣнокъ и всѣ ждутъ радостнаго вѣстника, когда онъ прискачетъ сказать: "ѣдетъ, ѣдетъ!" И вотъ онъ ѣдетъ... Съ задушаемымъ крикомъ радости бросается къ нему съ ступеней крыльца мать, обнимаетъ его отецъ; юноша входитъ въ с³яющ³й залъ и на порогѣ роднаго дома встрѣчаютъ его двѣ молоденьк³я дѣвушки, въ бѣломъ, въ дышущихъ свѣжимъ ароматомъ розахъ и надѣваютъ ему на голову лавровый вѣнокъ. "A genoux!" шепнула ему мать и онъ, улыбаясь, сталъ передъ ними на одно колѣно. Одна изъ нихъ ему родная сестра, другая почти тоже сестра, выросшая въ семьѣ его; юноша, растроганный, крѣпко обнялъ ихъ обѣихъ вмѣстѣ и, пылко цѣлуя, поцѣловалъ ихъ милыя лица. И что ему этотъ балъ и чуж³я люди? Онъ хочетъ быть съ своими. Онъ увелъ ихъ въ садъ, обнялъ ихъ обѣихъ за тальи, и, прохаживаясь по широкимъ аллеямъ, въ отдаленномъ с³ян³и сверкающаго окнами дома, подъ музыку, которая переливами несется къ нимъ, онъ говоритъ имъ, разказываетъ, ласкаетъ ихъ обнаженныя руки. Какъ сестрѣ Ленѣ, онъ и Милѣ почти говоритъ ты. "Одинъ лавръ," осматриваетъ онъ свой вѣнокъ: "чтобы немного примѣшать мирта, Мила?" цѣлуетъ онъ ея руку наклоняетъ къ нимъ свой свѣтлый радост³ю, прекрасный юношеск³й лобъ, чтобы онѣ поцѣловали его... Такая плѣнительная страница читалась въ свѣтломъ представленьи Милы. Когда теперь вечеромъ подъѣхали къ дому и въ освѣщенномъ окнѣ вдругъ Милѣ показался онъ, у нея занялось дыхан³е.... "А! вы, mademoiselle Мила! неожиданное явлен³е," бралъ онъ невольно, несдержаннымъ порывомъ протянувшуюся къ нему руку. "Mais comme elle se gante bien", посмотрѣлъ онъ любопытно на руку или на перчатку. На завтра онъ былъ сполна занятъ собою, своими гостями; но быть въ его присутств³и дѣлало удивительно-хорошенькой Милу. "Вы посмотрите, право," указывала на нее гостямъ Татьяна Николаевна. "Она хорошѣетъ тамъ, въ своей... какъ ее? Мила!" подставляла ей щеку Татьяна Николаевна. "А, mademoiselle Мила! да какъ вы милы!" Набрелъ онъ нечаянно на Милу,. сидѣвшую подъ деревомъ на маленькой скамьѣ. "Я не прошу даже позволен³я сказать это вамъ..." И эта властительная полунебрежность тона! Сѣлъ онъ къ ней на скамейку и хотѣлъ взять руку; Мила крѣпко взялась ею за сукъ дерева. "Что это? какъ вы одичали, Мила, въ своей Сороковкѣ... Chère maman забываетъ всегда, гдѣ вы живете; а я, видите, помню. Pencez donc, развѣ мы чуж³е? Даже одинъ учитель французскаго языка у насъ съ вами былъ!" Мила что-то отвѣчала и пошла къ дому. Ей хотѣлось немного заплакать; но она не заплакала... Пусть этимъ усил³емъ и возмужала она къ жизни; но теперь, сидя въ закупоренной брикѣ, подъ дождемъ и вѣтромъ, въ такой унылой обстановкѣ молодой мечты, чѣмъ думала утѣшить себя, чѣмъ вознаградить, Мила?...

   ....Ай! ой! Господи.... отцы мои!... Пру! стой! остановитесь.... Ерема! Мила! ой.... что съ нами? Пантелей, падаемъ.... Поднимайте, спасайте.... Ай, барышня, ай! въ ровъ валимся - ай, ай, ай! перевернулись.... Ахъ, Боже мой! это гайка....

   Всѣ эти восклицан³я вмѣстѣ и одно наперерывъ другаго, вырывались изъ брики, носились вокругъ брики; сдерживали лошадей. Что такое, что? Ѣхали тихо въ гору и вдругъ задъ брики началъ однимъ колесомъ будто отходить, подаваться въ бокъ, въ бокъ - ай! И расшатнулась, падая брика, только не въ ровъ, какъ вопила съ просонья Даша, а среди ровной дорогѣ. Послѣднее восклицанье о гайкѣ объясняетъ все.

   Именно, это была гайка, какъ предсказывалъ Алексѣй Леонтьевичъ и какъ, менѣе всѣхъ крича, сильно ушибенная въ правой локоть и почти задушаемая навалившимися на нее подушками и узлами, чуть слышно проговорила Мила. Здѣсь только ей пришло въ голову, что пр³ѣхавши къ О...скимъ, она забыла позаботиться о своей брикѣ; мать не знала ничего; а Еремей, по пословицѣ, только про себя разумѣй, - и теперь вотъ соскочила гайка!

   Вѣроятно то, чѣмъ она была подвернута, стерлось въ дорогѣ и, могло быть, что и самая дорога лугомъ, по кочкамъ и толчкамъ, окончательно развертѣла гайку; только брика страшно накренилась. Желѣзная ось съ размаха на полчетверти вошла въ разрыхлѣную землю и надобно было удивляться, что къ одной бѣдѣ не приключилась другая: не сломалась ось, выдержала на себѣ брику и весь грузъ брики. Но тутъ спѣшили отстегнуть фартуки; старый Пантелей, не жалѣя послѣднихъ зубовъ, грызъ не подающ³еся ремешки и застежки. Пани воеводша высвободилась и первымъ дѣломъ перекрестилась; Милу на руки принялъ Пантелей изъ брики, цѣлуя размахивающ³еся рукавчики ея бурнуса, чтобы тѣмъ успокоить барышню, или извиниться въ бѣдѣ передъ нею, - онъ и самъ того хорошо не зналъ и, для облегчен³я сердца, обругалъ совою Дашу.

   - Не подъ часъ мы выѣхали.... Мила, Господь съ тобою! другъ ты мои, мы тебя задавили.... Какъ же тебя называть, старый! спрашивала Ерему пани воеводша. Что ты это съ нами сдѣлалъ? Вѣкъ ѣздилъ, того не было. Дурную дорогу по лугу переѣхалъ, на хорошей было намъ головы посломалъ.

   Пани воеводша, не осмотрѣвшись, еще не знала настоящей причины паден³я; а Ерема, находя излишнимъ отвѣчать, шелъ по дорогѣ назадъ, тыкая въ землю кнутомъ и отыскивая гайку.

   - Что ты тамъ батька своего ищешь? Простительно осердясь, спрашивала пани воеводша.

   Но собственный ея, одинъ коротк³й взглядъ на запрокинувшуюся брику, на колесо, которое, откатясь, лежало близъ дороги, объяснилъ ей что такое ищутъ и что надобно всѣми мѣрами искать.

   - Пантелеюшка! Даша! голубчики мои, такая надъ нами бѣда стряслась! идите и вы къ Еремѣ, ищите. Здѣсь не далеко гдѣ-нибудь гайка соскочила.... Мила, простудишься ты, дитя мое! говорила пани воеводша. Стань за лошадьми, чтобы тебѣ не на вѣтрѣ быть. Успокойся, золото мое дорогое! только бы тебя не ушибло; а это еще не нивѣсть какая бѣда - найдемъ гайку.

   Но что-то не рано ли обнадеживала пани воеводша на счетъ гайки? Конечно, гдѣ ей болѣе быть, какъ не на дорогѣ и не могло же колесо много проѣхать безъ гайки; но Ерема уже изъ виду скрылся, сошелъ со всѣмъ подъ гору; а стало еще не нашелъ гайку и, по слѣдамъ его, Даша и Пантелей шли и все шли дальше, не возвращались; а со всѣмъ уже темнѣетъ....

   - Охъ! что-то мудреное съ ними дѣется. Куда они такъ далеко идутъ? Здѣсь поблизу гдѣ нибудь гайка, пошла сама пани воеводша.

   Мила, чувствуя свою вину, не возражала, что она остается одна при лошадяхъ и опрокинутой бричкѣ и хотя какой бы нибудь прохож³й, или проѣзж³й, случился! Въ ихъ положен³и онъ и мало могъ бы помочь имъ; но все одинъ видъ человѣка имѣетъ что-то облегчительное.... Черезъ дорогу начали перегонять овецъ; старый чабанъ, опершись на свою герлыгу, посмотрѣлъ издалека на брику. "Чьи вы?" спросили Мила. "Алексѣя Леонтьевича," отвѣчалъ онъ и погналъ стадо.

   ....Пани воеводша, запыхавшись, шла

   - Нѣту, Милочка! нѣту, дитя мое! И что намъ дѣлать? нѣту.

   - Маменька! куда же ей было дѣваться?

   - Одно слово: нѣту!...

   И Даша пришла, и Пантелей пришелъ, и Еремей пришелъ - нѣту, что хотите.

   При самомъ изъѣздѣ на гору была рытвина, полная воды и толчокъ большой. Тамъ, по всей вѣроятности, должна была соскочить гайка и колесо еще могло держаться потому, что сейчасъ подъемъ въ гору шелъ косогоромъ на противоположную отъ колеса сторону и оно, не свертываясь, могло идти, пока не изъѣхали на ровную дорогу; здѣсь въ нѣсколько оборотовъ колесо должно было соскочить... Такъ ли оно точно было, или какъ иначе? Можетъ статься, гайка попала и въ траву, что довольно высокая была при дорогѣ; можетъ быть, она лежала и на самой дорогѣ, запавши въ грязь и въ сумеркахъ не могли разглядѣть? Но только теперь, когда по дорогѣ перешло тысяча полторы овецъ и взгрузило ее своими острыми копытцами, искать на дорогѣ чего нибудь другаго, кромѣ комовъ замѣсившейся грязи, было совершенно напрасно.

   - И что намъ на свѣтѣ приходится дѣлать? разводила руками пани воеводша. Вѣдь совсѣмъ ночь....

   Еремей и Пантелей подняли брику и надѣли колесо на ось.

   - Мила, я думаю послать къ Алексѣю Леонтьевичу. Что намъ тутъ дѣлать?

   - А! нѣтъ, маменька! Богъ съ вами! заговорила Мила. Что же намъ Алексѣй Леонтьевичъ сдѣлаетъ?

   - Все-таки мужская голова не то, что наши женск³я: что нибудь онъ намъ да нагадаетъ. Гайки ли, совѣтъ ли какой дастъ.

   - Да нельзя ли какъ нибудь безъ гайки ѣхать?... Маменька! къ чему мы призовемъ Алексѣя Леонтьевича? Что ему здѣсь дѣлать! - и безъ него досадно.

   - Да уже твоя досада не въ счетъ, коротко отвѣчала мать.

   - Но вѣдь намъ надобно гдѣ нибудь ночевать? говорила Людмила Павловна. Что же мы будемъ стоять здѣсь, ждать его? Можетъ быть, его дома нѣтъ. Поѣдемте лучше какъ нибудь пѣшкомъ.

   - Что такое говорить, что я слушать нечего! проговорила пани воеводша.... Она, видите, войдетъ пѣшкомъ по грязи и по такому вѣтру! Хотя бы кто на волахъ ѣхалъ, желала Катерина Логвиновна. Я бы васъ посадила съ Дашею на возъ и отправила бы къ матушкѣ отца Тимофея: а то никого не видать, ни души христ³анской!... Пантелей, ступай... отпрягай лошадь - что здѣсь? нечего думать, - ступай къ Алексѣю Леонтьевичу, что вотъ такъ и такъ молъ, скажи: такое намъ несчастье, что я ему просьбу мою посылаю; пусть онъ намъ помощь свою дастъ, какую знаетъ.

   - Маменька милая! право.... почти взялась за Пантелея руками Мила, да нельзя ли намъ какъ нибудь ѣхать?

   - Сядь въ брику дитя мое; не стой на мокромъ мѣстѣ.... Оставь мать дѣлать; она лучше знаетъ.

   Въ самомъ дѣлѣ приходилось ночевать посреди дороги! Хотя бы въ степь куда, къ стогу сѣна подвернуть было можно, такъ никуда податься нельзя, колесо спадетъ. И непр³ятность такая Милѣ, что она себѣ глаза закрывала рукою, - увидѣть Алексѣя Леонтьевича! онъ будто напророчилъ эту бѣду; просить его объ одолжен³и.... "Вотъ и произшеств³е!" скажетъ онъ, котораго она желала; непремѣнно подсмѣетъ ей. Мила была достаточно огорчена и еще рука болѣла, иззябла она. Сильное безпокойство, котораго она еще не испытывала, возросло въ ней до степени грустнаго нервнаго страдан³я.

   - Даша! потри мнѣ, душенька, ноги, въ совершенно наступившей темнотѣ тихонько просила она. Ноги у меня совсѣмъ нѣмѣютъ.

   И лошади пани воеводши, какъ ни любили покой, а начинали уже не стоять на мѣстѣ; продрогли онѣ. Еремей подтянулъ возжи.... вдругъ одна изъ лошадей весело заржала и другая за нею; на голосъ ихъ третья отозвалась имъ издали. Фырканье и сильный галопъ ея послышались всѣмъ, и темный силуэтъ всадника и лошади быстро выросталъ и показывался передъ глазами.

   Хотя не было такъ темно, чтобы вблизи не различить, кто такой ѣдетъ, да и не такимъ горячимъ, сильнымъ махомъ шла лошадь, чтобы можно было предположить, что это сух³я и нетвердыя колѣнки Пантелея сжимали ей бока, но пани воеводша, слышавши, что ржала ея лошадь, и не всматриваясь ни во что болѣе. "Пантелеюшка!" спрашивала ѣздока: "что ты, что привезъ намъ?"

   - Это Алексѣй Леонтьевичъ! сказала Мила.

   - Я, я! подскакивалъ онъ въ галопъ, безъ сѣдла, на лошади пани воеводши. Дай Богъ здоровья вамъ, Людмила Павловна, что ваши глазки въ темнотѣ меня узнали.... Я чуть услышалъ, крикнулъ, чтобъ запрягали лошадей; прочь - долой Пантелея! чтобы онъ съ моими пр³ѣзжалъ, и самъ сюда ѣду, не доѣду, спрыгнулъ съ лошади Алексѣй Леонтьевичъ.... "Что будемъ дѣлать? Гайка! Здравствуйте.... Богъ съ вами! не безпокойтесь.... что такое?" отвѣчалъ онъ на извинен³я пани воеводши въ ея ошибкѣ.

   - Алексѣй Леонтьевичъ! Бога ради, дайте намъ гайку! съ серьезнымъ огорченьемъ сказала Мила. У нея едва ли не слезы были на глазахъ.

   - Людмила Павловна! перешелъ къ ней на сторону Алексѣй Леонтьевичъ. Вѣрьте Богу, что я отцу родному не хотѣлъ бы такъ.... какъ всей душою готовъ для васъ, что вамъ угодно. Но вѣдь гайка не такое дѣло; она не приладится съ одной оси на другую.... Извольте, я на вашихъ глазахъ перепробую вамъ всѣ свои гайки; но, Людмила Павловна изволите знать: бричка ваша немножко давняя, нынче уже ни такой толщины осей, ни гаекъ такихъ нѣтъ."

   - Родной нашъ! чтоже намъ дѣлать? Пригадайте. Вѣдь темнота какая и вѣтеръ съ ногъ человѣка рветъ.

   - Катерина Логвиновна! пани воеводша! я пригадалъ нельзя лучше, не отгадайте только вы, сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ. Когда я вамъ отъ отца и матери человѣкъ знаемый и дружбу мы съ вами не этого года ведемъ, и самъ я по себѣ не зазорный какой показываюсь вамъ, осчастливьте меня, заплатите за всѣ тѣ разы, что я несчетно бываю у васъ, пожалуйте переночевать ко мнѣ! (Вѣдь все равно вамъ ѣхать, никуда нельзя ѣхать. Одинъ я поблизу; не ночуете же вы середи дороги?) А завтра мои кузнецъ гайку вамъ сдѣлаетъ, или мы эту по видному отъищемъ.... Весь домъ мой къ всепокорнымъ вашимъ услугамъ и я самъ, приказывайте мнѣ! Катерина Логвиновна, осчастливьте меня и вы, Людмила Павловна.... Вотъ и лошади мои пр³ѣхали.

   - Алексѣй Леонтьевичъ! начала пани воеводша и не находила она, какъ ему сказать: что будь она одна, она бы съ дорогой душою; но дочь съ нею - ночевать къ неженатому человѣку... Что заговорятъ въ Сороковкѣ!...

   Алексѣй Леонтьевичъ стоялъ безъ картуза... Мила назвала его по имени и уже по одному голосу можно было судить, что такое происходило въ ней? Какая тревога!

   - Мы и безъ того доставляемъ вамъ всевозможныя безпокойства, сказала она: - пожалуйте, надѣньте вашъ картузъ, чтобы вы еще не простудились.

   - Только о картузѣ вамъ угодно было мнѣ сказать, Людмила Павловна?

   - Нѣтъ-съ... Я хочу просить васъ, Алексѣй Леонтьевичъ, не быть на насъ въ претенз³и - извините, что намъ хочется поскорѣе быть дома... Мы вамъ такъ благодарны за ваше предложен³е.

   - Что вамъ, Людмила Павловна, во что бы то ни стало хочется отдѣлаться отъ него?... Извольте, какъ же вы приказываете?

   - Я не приказываю, Алексѣй Леоньевичъ - не имѣю на то никакого права, - не зная, чѣмъ смягчить ему свой отказъ, Мила протянула руку Алексѣю Леонтьевичу: - но маменька и я убѣдительно просимъ: нельзя ли намъ на этихъ лошадяхъ, что вотъ пришли и въ вашемъ экипажѣ доѣхать до Сороковки? Вы насъ премного обяжете.

   - Людмила Павловна! вѣрьте мнѣ, что я не такъ только говорю; а говорю честнымъ словомъ: будь у меня дома, не въ починку отдамъ крытый экипажъ, я бы первое - что не довелъ васъ до непр³ятности просить меня и десять разъ предложилъ бы его вамъ. Но по такой ли погодѣ, въ вашей шляпкѣ и лоскуточкахъ, которые вы - извините-съ - за мѣсто теплаго носите на плечахъ, осьмнадцать-двадцать верстъ проѣхать ночью на дрожкахъ и еще дождь срывается? Ваша ручка, которую вы мнѣ пожаловали, какъ застылая въ моей рукѣ... Накушайтесь у меня чаю. Ну, согрѣйтесь немного и потонъ, если вамъ угодно будетъ ѣхать хоть въ полночь, лошади вамъ будутъ готовы.

   Мила, въ нерѣшительности, побѣжденная и нѣтъ, обратилась къ матери спросить ее: какъ ей будетъ угодно?

   - Алексѣй Леонтьевичъ, родной нашъ! мы вамъ