Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

.

  

  

   Когда Татьяна Петровна пришла в себя, она приподнялась с пола и дико оглянулась по сторонам.

   Она вспомнила все. Скорее упав, нежели сев на скамью, она закрыла лицо руками и горько зарыдала.

   Что она чувствовала, невозможно описать. Ей казалось, что она находится в каком-то пространстве, летит в какую-то пропасть, тщетно ища точку опоры.

   Ее не было.

   Она уже считала себя покинутой всеми, отверженной, выгнанной из дома, где она провела счастливое детство и раннюю юность.

   Подобно громовым ударам раздавались в ее ушах слова:

   - Ты дочь Егора Никифорова, ты дочь убийцы, дочь каторжника!

   Фамилия, которую она носила, не принадлежала ей. Она украла ее! Ее кормили, ее воспитали из жалости. Она крала то уважение и те ласки, которыми ее окружали.

   Сердце ее разрывалось на части.

   Наконец, собравшись с силами, она встала и медленной, неровной походкой пошла в дом.

   - Что случилось? Вы бледны как смерть, барышня! - встретила ее вопросом горничная.

   - Ничего! - отвечала она печально. - Ничего!

   Она пришла к себе наверх. Она хотела было заглянуть в кабинет ее отца, теперь мнимого отца, остановилась у двери, но не решалась переступить порога.

   Войдя к себе, она заметила свежий букет полевых цветов, который имел обыкновение ежедневно приносить ей нищий Иван.

   Она горько улыбнулась.

   - Все, все, даже старик Иван считают меня за дочь Толстых. Ее думы унеслись далеко, на известную ей только понаслышке каторгу... Она видела своего отца, бледного, худого, измученного раскаянием. Она слышала звон его кандалов, этот звон страдания и муки.

   Она упала на колени и молила Бога простить несчастного. Она не заметила в горячей молитве, как бежало время. Она не слыхала, как ее звали обедать, и ее горничная, видя ее молящеюся, не осмелилась войти в комнату.

   Она доложила лишь об этом Иннокентию Антиповичу. Он вздрогнул. Его целый день мучило какое-то тяжелое предчувствие.

   - Я позову ее сам! - сказал он и поднялся наверх.

   Татьяна Петровна окончила молиться и сидела у окна, низко опустив свою голову.

   - Таня! - ласково начал он.

   Она выпрямилась, как бы пробудившись от сна. Иннокентий Антипович увидал ее расстроенное лицо, бледные губы, красные глаза и растрепанные, распущенные волосы.

   - Что с тобой? Что случилось? Скажи, ради Бога! - бросился он к ней.

   В его голосе звучал страшный испуг.

   Он обнял ее; она прижалась к нему, и ее головка упала к нему на грудь, и молодая девушка снова громко зарыдала.

   Затем она выпрямилась и, положив ему на плечи обе руки, спросила его, неотводно глядя ему в глаза:

   - Ты действительно мой крестный отец?

   - Что за странный вопрос? - удивленно сказал он.

   - Я не знаю, чему мне верить, а потому больше ничему не верю! - прошептала она... - Отвечай же мне, действительно ли ты мой крестный отец?

   - Да, и около твоей купели, в церкви, я дал клятву любить тебя и защищать... - отвечал он, пораженный серьезным тоном вопроса.

   - А теперь... теперь... скажи мне имя... моего отца?

   Этот вопрос ошеломил Гладких, как удар грома. Он невольно отшатнулся от молодой девушки.

   - Видишь... - воскликнула последняя. - Ты боишься произнести это имя... Оно пугает тебя...

   - Если что меня пугает, то это твое необъяснимое волнение и твой... нелепые вопросы... - отвечал он, оправившись от первого смущения.

   - Почему же ты на них не отвечаешь?

   - Ты дочь Петра Толстых.

   Она печально покачала головой.

   - До сегодняшнего дня я тоже думала это... но это неправда, это ложь!

   - Несчастное дитя! - воскликнул Гладких. - Кого же ты видела? С кем ты говорила?

   - Зачем его имя, когда он... сказал правду,

   - Нет, тысячу раз нет! Что же сказал он тебе?

   - Что я дочь Егора Никифорова, дочь убийцы, дочь каторжника.

   Иннокентий Антипович упал на стул. Он был потрясен. Татьяна Петровна бросилась перед ним на колени и стала целовать его руки.

   - У меня нет никого на свете, кроме тебя! - сквозь слезы говорила она.

   - А Петр Иннокентьевич? - укоризненно сказал Гладких.

   - Он не отец мне, а ты... ты мой крестный!

   - Мы оба одинаково любим тебя... Для обоих нас ты составляешь утешение, в тебе вся наша надежда.

   Она продолжала плакать.

   - Я бы очень желала знать печальную историю моего несчастного отца. Ты мне расскажешь ее, не правда ли?

   - Да... но не теперь, теперь ты слишком расстроена...

   - Когда же?

   - Потом, потом... после...

   Молодая девушка зарыдала.

   - О, негодяй, подлец!.. - проговорил Иннокентий Антипович.

   - Не называй его так! - подняла на него она свои заплаканные глаза. - Он все же мой отец! Как бы ни было велико его преступление, он несет за него наказание, и я буду молить Господа, чтобы Он простил его.

   Гладких прослезился в свою очередь. Он обеими руками взял голову молодой девушки и поцеловал ее в лоб.

   - Ужели ты подумала, что я, говоря: "негодяй", "подлец", говорил это про твоего отца... О, не думай этого. Я говорил о том гнусном сплетнике, который из злобы и ненависти ко мне, нанес тебе такой страшный удар... Тебе не надо называть его... я его знаю... И с ним будет у меня коротка расправа! Этот подлец не будет дышать одним воздухом с тобою...

   Он встал нахмуренный и направился к двери. Молодая девушка тоже встала с колен.

   - У меня есть еще один вопрос, - сказала она.

   - Я слушаю...

   - Как звали мою мать?

   - Ариной.

   - Где она?

   - Она умерла несколько часов спустя после твоего рождения...

   - А где она жила?

   - В поселке.

   - И там похоронена?

   - Да.

   - Благодарю... Мне только это и хотелось знать.

   - Зачем?

   - Неужели ты не догадываешься, что я хочу помолиться на могиле моей матери.

   "О, если бы я мог ей сказать все... Но нет, после, у меня теперь не поворачивается язык, хотя я и обещал... ему..." - мелькало в голове Гладких.

   Он спустился вниз и прошел в столовую, где Петр Иннокентьевич нетерпеливо ждал их обоих.

   Он не сразу заметил бледность и расстроенный вид Иннокентия Антиповича.

   - Таня не сойдет вниз... Она нездорова, - сказал отрывисто последний.

   - Что с ней? - с беспокойством спросил Толстых.

   - Она плачет! Она в отчаянии... - хрипло отвечал Гладких.

   - Что же случилось? - с неподдельным испугом вскричал Петр Иннокентьевич.

   - Один подлец открыл ей сегодня то, что мы так старательно от нее скрывали... сказал ей, что ты ей не отец, что она дочь Егора Никифорова.

   Старик вскочил со стула. Его взгляд был страшен.

   - Кто осмелился это сделать? - мрачно спросил он.

   - Твой родственник Семен...

   - А! Он такой же негодяй, как и его отец... - злобно, сквозь зубы, проворчал Толстых.

   - Как поступить с ним? Я жду твоих приказаний?.. - спросил Гладких.

   - Разве здесь хозяин не ты?

   - Но он тебе родня.

   - Я его больше не хочу знать... У меня больше нет родных - у меня только один друг на свете - это ты. У меня только одна дочь - Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей... Семен Толстых причинил горе нашей дочери - он негодяй и подлец и ни одного часа не может больше оставаться под этой кровлей... Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони... Чтобы сегодня же здесь не было его духу...

   С этими словами он вышел из комнаты и почти у самых дверей столкнулся с Семеном Семеновичем.

   - Иннокентию надо с тобой о чем-то поговорить... - сказал он последнему, - он ждет тебя.

   Петр Иннокентьевич поднялся наверх в комнату Татьяны Петровны, в ту самую комнату, откуда четверть века назад он выгнал свою родную дочь.

   Теперь он шел утешать "приемную".

   Молодая девушка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Услыхав шаги по лестнице, она подняла голову.

   При входе Петра Иннокентьевича она встала со стула, сделала шаг к нему навстречу и вдруг остановилась, как бы не смея броситься к нему на шею, как делала прежде.

   Он протянул к ней свои руки и сказал:

   - Таня, дорогое дитя мое... Скорее сюда, на мою грудь, на грудь твоего отца... Слышешь ли, дочь моя, твоего отца!...

   Татьяна Петровна с рыданием упала в его объятия.

  

  

   По тону, с каким обратился к нему Петр Иннокентьевич, Семен Семенович понял, что слова, сказанные им Татьяне Петровне, возымели свое действие. Он тотчас сообразил суть предстоящего объяснения с Гладких и приготовился.

   С развязно-нахальным видом и деланной насмешливой улыбкой вошел он в столовую.

   Иннокентий Антипович казался совершенно покойным.

   - Вы меня желали видеть... Что вам угодно? - спросил его молодой человек.

   - Да, мне надо сказать тебе пару слов...

   - Я слушаю...

   - Ты получил за этот месяц полный расчет?

   - Да, но что же из этого?

   - То, что ты нам больше не нужен и можешь сейчас же собирать свои манатки и убираться вон...

   - Значит, меня выгоняют? - с той же деланной улыбкой спросил он.

   - Да, я выгоняю тебя... - отвечал Гладких, делая ударение на местоимениях.

   - Надеюсь, что я, по крайней мере, имею право узнать причину такой внезапной немилости...

   - Причина очень проста... Я не хочу более держать тебя в конторе, ни видеть здесь, в доме... Понял: я не хочу.

   - А если я не захочу уйти? - злобно засмеялся Семен Семенович.

   - Тогда я велю слугам вытолкать тебя в шею...

   - Хорошо! - задыхаясь от бессильной злобы, пробормотал тот. - Я завтра обдумаю, что мне делать...

   - Ты уедешь не завтра, но тотчас же, лошади готовы...

   - Вы уж чересчур спешите, господин Гладких... Рабочих даже, и тех рассчитывают за три дня...

   - Рабочие - это другое дело... а тебя я не желаю более держать ни одной ночи в этом доме и приказываю тебе, слышишь, приказываю убираться тотчас же по-добру, по-здорову...

   - Вы, кажется, господин Гладких, - язвительно отвечал Семен Семенович, - напрасно теряете время на пустые разговоры, а я очень глуп, что их слушаю... Вы забылись... Вспомните, что вы ни кто иной, как такой же служащий, как и я у моего дяди, а потому выгонять меня из дома последнего не имеете ни малейшего права.

   Не успел он окончить этой фразы, как отворилась дверь и вошел Толстых,

   Его железная рука опустилась на плечо Семена Семеновича. Старик, видимо, вышел из своей многолетней апатии. Его голос звучал сильно и грубо.

   - Если я, который имею несчастье быть твоим родственником, в течении десятков лет питал доверие и дружбу к Иннокентию Антиповичу, значит, он заслуживает этого... Я отдал ему, кроме того, власть в этом доме и только сегодня упрекаю себя за это, так как он слабо пользуется этой властью относительно тебя... На его месте я давно бы вытолкал тебя в шею за дверь, как опасное животное... Ты не только никуда негодящийся служащий, но негодяй и подлец... Узнав от своего отца одну сокровенную тайну, ты самым подлым образом надругался над бедной девушкой, чтобы удовлетвориться низкому чувству мщения... Вонзить нож в сердце женщине и, вместе с тем, в то же время оскорблять ее и потешаться над нею способен лишь, повторяю, негодяй и подлец. А ты это сделал! Ты осмелился еще говорить когда-то, что ты ее любишь... Бесстыдный лжец! Разве может кусок навоза, который у тебя вместо сердца, испытывать благородные чувства... Ему ведомы только грязь и подлость... Ты не заслуживаешь ни жалости, ни сострадания... Гадина! Иннокентий приказал тебе немедленно убираться, ты ответил ему грубостью... Я слышал все... Теперь я сам повторяю тебе его слова и выгоняю тебя немедленно из дома... Слышишь, я выгоняю тебя... Чтобы через час не было здесь твоего духу... Вон!

   С этими словами Петр Иннокентьевич указал ему рукою на дверь.

   Семен Семенович с горькой усмешкой пошел к двери и, остановившись на пороге, обернулся, бросил вызывающий взгляд на обоих стариков, и вышел.

   - Наконец-то мы от него избавились! - сказал Гладких.

   - Мне надо было ранее послушаться тебя и совсем не принимать к себе... - сказал Толстых. - Но я его тогда не знал так хорошо, как знаю теперь...

   - Я всегда говорил, что он худо кончит...

   - Но что ему надо от меня?

   - То же, что и его отцу... твое состояние...

   - Но я еще не умер!.. - пробормотал Толстых.

   - Что Таня? - спросил Иннокентий Антипович. - Ты ее видел?

   - Да... и постарался, насколько мог, утешить... Остальное мы сделаем вместе... Если надо ей сказать всю правду, Иннокентий, я не буду медлить...

   - Нет, нет! - с испугом отвечал Гладких. - Еще не время... Она не сойдет вниз?

   - Нет, она хочет остаться одна, она будет кушать в своей комнате.

   Старики сели за стол.

   Обед прошел молча. Каждый из стариков думал свою тяжелую думу.

   Семен Семенович покинул высокий дом действительно через час после объяснения со своим дядей и Иннокентием Антиповичем.

   Через день он уже был в К., в доме своего родителя. Небольшой домик в три окна, принадлежавший Семену Порфирьевичу Толстых, помещался в конце Средней улицы, при выезде из города в слободу на Каче, как называется протекающая здесь речка.

   Старик встретил сына удивленно-недоумевающим взглядом. Сын рассказал ему обо всем случившемся.

   - Дурак... Испортил все дело... Разве я тебе не говорил, болван, чтобы ты был осторожнее и не болтал ничего этой девчонке.

   - Что сделано, не воротишь!.. - отвечал сын.

   - Да, но эта твоя глупость может нам обойтись очень дорого.

   - Это мы увидим...

   - Что же теперь ты намерен делать?

   - Я надумал дорогой многое, теперь остается нам все это обсудить вместе... Но я голоден...

   - С дороги, понятно, голоден! - спохватился отец. - У меня как раз сегодня пельмени... Пойдем, пополдничаем и побеседуем.

   Разговор этот происходил в первой комнате жилища Семена Порфирьевича. В доме же было всего четыре комнаты, передняя и кухня... Содержались они в баснословной грязи и были завалены и загромождены всевозможными вещами, мебелью, платьем, цибиками чаю, сушеной рыбой и прочим.

   Все это стояло и лежало в таком хаотическом беспорядке, что свежему человеку могло показаться, что он попал не в жилую квартиру, а в сарай или кладовую, куда богатый хозяин приказал сложить весь ненужный хлам, а нерадивые слуги побросали его куда попало.

   Отец и сын перешли в другую комнату и сели за простой деревянный стол, стоявший посредине. Сын освободил себе табурет, сбросив, в угол связку кожаных бродень и мешок с кедровыми шишками.

   На столе вскоре появилась дымящаяся миска пельменей, поданная до невозможности грязно одетой кухаркой, довольно фамильярно обращавшейся с Семеном Порфирьевичем.

   Семен Семенович как голодный волк набросился на еду.

   Вскоре общими усилиями отца и сына объемистая миска была опорожнена.

   - Побеседуем! - сказал Семен Порфирьевич, поглаживая живот.

   Сын, облокотясь на стол, шепотом проговорил:

   - Гладких должен умереть...

   - Это, брат, старая песня... мы условились об этом еще в прошлом году, однако, ты не успел ничего сделать...

   - Но тогда вскоре окончились работы на прииске и не было случая, теперь же...

   - Теперь тебя там нет...

   - Необходимо, чтобы я был поблизости... Я поеду в Завидово и поселюсь у Янкеля Зеленого...

   Завидово было то самое село, где жил земский заседатель, и которое отстояло от заимки Толстых в сорока верстах. Янкель же Зеленый был известный во всей губернии кабатчик, содержатель карточного притона, имевший сильную руку в самом К.

   - Что же ты будешь там делать? - воззрился на сына Семен Порфирьевич.

   - Для виду займусь "барахлом"... Может, что ненароком и наклюнется, но главное устрою проклятому Иннокентию славную западню...

   Семен Порфирьевич задумался и, по своему обыкновению, сложив руки на животе, заиграл большими пальцами...

   - А деньги у тебя есть? - спросил он сына, после некоторой паузы.

   - Сотня-другая наберется, - отвечал тот. - Не беспокойся, у тебя не попрошу...

   - У меня и нет лишних! - заволновался старик.

   - Толкуй больной с подлекарем... Да не об этом речь... говорю, не прошу, но и после дела обделить себя тоже не дозволю... Ты это попомни...

   - Зачем обделять... И что между нами за счет... ведь ты, кажись, мне сын! - переменил тон Семен Порьфирьевич.

   - Родство родством, а деньгам - счет! - отвечал сын.

   - Насчет Завидова, это ты надумал отменно, потому там дела можно оборудовать хорошие... а главное, и впрямь с Иннокентием пора прикончить... - переменил разговор Семен Порфирьевич.

   План сына в общем был принят. Они стали обсуждать подробности.

  

  

   В том самом селе, куда решил ехать для исполнения своих адских замыслов Семен Семенович, находилась в то время квартира инженеров, командированных на разведки сибирской железной дороги от К. по направлению к Иркутску.

   За несколько дней до описанных нами в предыдущих главах происшествий в высоком доме, в село Завидово приехал вернувшийся из отпуска Борис Иванович Сабиров.

   Разбитый и нравственно, и физически прибыл он на место своего служения в К. и с невеселыми думами, почти не отдыхая, отправился в Завидово.

   Объяснение с приемным отцом нанесло ему страшный удар. Выслушав подробный рассказ Бориса о его "сибирских приключениях", любви к дочери золотопромышленника Толстых, Иван Афанасьевич при произнесении Сабировым этой фамилии вдруг вскочил с кресла и весь бледный спросил:

   - Как ты сказал?

   - Толстых... - спокойно повторил Борис Иванович, окидывая Звегинцева удивленно-вопросительным взглядом.

   - Несчастный, я ничего не имею против твоего брака с сибирской красавицей и богачкой, но ты просишь у меня твое метрическое свидетельство, которое, действительно, я взял из дорожной сумки твоей умирающей матери двадцать лет тому назад...

   - Да, мне оно необходимо... Мне сказал человек, которому я не могу не верить, что хотя вы и скрыли его от меня, ограждая меня от несчастья, но оно-то и принесет мне счастье...

   - Этот человек сам не мог предполагать, что заключает в себе эта бумага... иначе он не говорил бы этого... Мой совет тебе не требовать от меня ее, тем более, что оффициально она тебе не нужна... Я с помощью связей устроил тебе имя, и ты с помощью образования добыл себе положение... Ведь мог я не найти этой бумаги... Думай лучше, что я не нашел ее...

   - Человек, говоривший мне о ней, предполагал и это, и сказал мне, что все равно, вернусь ли я с метрическим свидетельством или без него, Таня будет моею женою... Но раз вы сказали, что оно у вас, то...

   - Боже мой... Дернула меня нелегкая проболтаться... И все эта, поразившая меня фамилия... - схватился Звегинцев за голову... - Оставим, друг мой, этот разговор, поезжай без бумаги и скажи своему сибирскому оракулу, что ее нет...

   - Нет, этого нельзя, я прошу вас мне ее отдать... я хочу знать имена моих родителей...

   - Родителей... - с горечью усмехнулся Иван Афанасьевич... Ты не узнаешь из нее имени твоего отца...

   - Я незаконный! - побледнел Сабиров.

   - Видишь, я хорошо сделал, что скрыл от тебя это... Твоя несчастная поездка в Сибирь, от которой я тебя отговаривал, навела тебя на мысль допытываться о твоем происхождении, и я, уже проболтавшись раз, не хочу лгать заведомо для тебя... Слушай же! Ты действительно незаконный сын дочери сибирского купца... Но для общества это неизвестно и, значит, на тебе не лежит та глубоко несправедливая печать отвержения, которой наше развращенное до мозга костей общество клеймит "детей любви"... Вот все, что ты узнал бы, если бы я дал тебе эту бумагу.

   - Но как фамилия моей матери?

   - Я для твоего же будущего счастья не отвечу тебе на этот вопрос...

   - Я не хочу счастья, построенного на тайне!.. - воскликнул Сабиров. - Я прошу вас отдать мне эту бумагу... Я требую, наконец...

   - Ты требуешь... - сел к письменному столу Звегинцев. - Изволь... я отдам тебе ее... но пеняй на себя... Повторяю тебе, что раз эта бумага будет в твоих руках, ты должен будешь, быть может, навсегда отказаться от мысли сделаться мужем Татьяны Петровны Толстых...

   - Что вы говорите? - крикнул с болью в голосе Борис Иванович.

   - Я говорю только то, что есть... Ты продолжаешь настаивать на возвращении тебе метрического свидетельства?..

   - Да!.. - с трудом, после некоторой паузы, произнес Сабиров. Он вынес тяжелую внутреннюю борьбу прежде, нежели решился произнести это "да".

   Звегинцев медленно отпер один из ящиков в письменном столе и, вынув портфель, после непродолжительных поисков, достал из него пожелтевший лист бумаги и подал своему приемному сыну. Тот жадно схватил свидетельство и стал читать. Вдруг он затрясся и побледнел, как мертвец.

   - Марьи Петровны Толстых... - бессвязно повторил он, помутившимся взглядом оглядывая Ивана Афанасьевича. - Значит... Таня... моя родная тетка...

   - Может быть, - мрачно сказал Звегинцев, - но ты сам этого хотел.

   Борис Иванович тяжело вздохнул и, бережно сложив бумагу, положил ее в боковой карман сюртука.

   - Благодарю вас... Это тяжелый удар, но я сумею его перенести... Я не увижусь с ней более... Ее крестный отец, видимо, догадался, кто я... этим объясняется его вежливый, но категорический отказ...

   - Ты, значит, не поедешь в Сибирь? - спросил обрадованный Звегинцев.

   - Ничуть... Поеду и очень скоро... Сделать невозможным для себя неисполнение долга, значит, не исполнить его... Мой долг - забыть ее... Я это сделаю, даже живя с ней по соседству...

   Через три недели после этого разговора Сабиров выехал обратно в Сибирь, с расчетом попасть на первый пароходный рейс от Тюмени.

   Этим роковым, как ему, по крайней мере, казалось, открытием объяснялось угнетенное состояние духа Бориса Ивановича Сабирова.

   На другой день по прибытии в Завидово, в занимаемую им по отводу комнату, в доме зажиточного крестьянина, вошел ниший Иван.

   - Здравствуйте! - приветливо поздоровался он с Сабировым, встретившим его с нахмуренным лицом.

   Гость заметил это.

   - Али я не в час пришел?

   - Нет, ничего! Здравствуйте! - нехотя отвечал Борис Иванович.

   - Как съездили?.. Что узнали?..

   - Съездил благополучно... А узнал то, чего не ожидал... Узнал то, что красноречивее всех предупреждений, как твоих, так и крестного отца Татьяны Петровны, объяснило мне, что мужем ее я быть не могу...

   - Что так? Мне что-то невдомек... Бумажку-то при вашей матери нашли?

   - Нашли!

   - И что же, как она в ней прописана?

   - Марья Петровна Толстых...

   Сабиров произнес это с расстановкой и особым ударением на каждом слове; он полагал, что его гость будет поражен, как громом, этим открытием, а, между тем, очередь поразиться наступила для него самого.

   По лицу нищего разлилась радостная улыбка.

   - А! - воскликнул он... - Значит, я не ошибся! Сердце - вещун, оно подсказало мне, что вы именно и есть сын Марьи Петровны.

   - Как, ты догадывался об этом и все-таки обнадежил меня тем, что Татьяна Петровна будет моей женой?

   - Бумажка-то с вами? - вместо ответа спросил нищий.

   - Со мной, со мной! Но не в этом дело... Отвечай мне на мой вопрос... Могу я быть мужем Татьяны Петровны Толстых?..

   - Теперь это вне всякого сомнения...

   - Значит, моя мать не родственница Петру Иннокентьевичу Толстых?

   - Она его родная дочь!

   - Ты смеешься надо мной, старик, как же я могу жениться на сестре моей матери, на своей родной тетке...

   - Казалось бы, это и нельзя... только Татьяна-то Петровна вам теткой ни с какого бока не приходится... - улыбнулся нищий.

   - Объяснитесь, я ничего не понимаю...

   - Она не дочь Петра Иннокентьевича... и даже не родня ему.

   - Ты воскресил меня, старик! - бросился Сабиров, как сумасшедший, обнимать своего гостя...

   Они три раза крепко поцеловались.

   - Кто ты, я не знаю, и ты не хочешь сказать мне это, но я ранее чувствовал, а теперь вижу, что ты близок и к дому Толстых, и хорошо знаешь всю историю моей несчастной матери... Ответь мне откровенно на два вопроса... Жива ли моя мать?

   - Не думаю, о ней уже двадцать лет ни слуху, ни духу...

   - Кто мой отец?

   - На это я вам не отвечу сегодня... Приезжайте завтра к поселку в трех верстах от заимки Толстых. Я буду вас ждать там и расскажу то, что могу, и на что в настоящее время имею право.

   - Еще один вопрос. Мою мать в гостинице Разборова посетил Гладких?

   - Да.

   - Значит, я его узнал действительно... У меня замечательно сохранились воспоминания моего раннего детства.

  

  

   На другой день Борис Иванович чуть свет выехал из Завидова. Когда он проезжал мимо высокого дома, сердце его радостно забилось. Еще вчера, в это же время, он считал Таню потерянною для себя навсегда, а сегодня...

   Надежда и даже твердная надежда снова внедрилась в его любящее сердце.

   Подъезжая к поселку, Борис Иванович увидел поджидающего его нищего Ивана.

   Он приказал ямщику остановиться и вышел.

   - Проезжай в поселок и пристань где-нибудь на часок-другой, - сказал нищий ямщику, - но скажи у кого, чтобы тебя найти.

   - У Кузьмы, дедушка, у рыжего... - отвечал ямщик.

   - Хорошо, знаю.

   Ямщик ударил по лошадям и поехал по улице поселка. Сабиров и нищий остались вдвоем.

   - Пойдемте! - сказал нищий и повел Бориса Ивановича по напрвалению к кладбищу.

   Несколько минут они шли молча.

   - Призовите на память воспоминания вашего детства... Не припомните ли вы этого места? - сказал старик.

   - Это кладбище... Я припоминаю... Я был тут зимой... была вьюга... - задыхаясь от волнения, шептал Сабиров, следуя за стариком.

   Он взял несколько в сторону, и среди зеленой муравы Сабирову бросился в глаза большой почерневший от времени деревянный крест.

   - Крест, - прошептал Борис Иванович... - Я тоже смутно помню этот крест...

   Он вопросительно посмотрел на нищего, в молитвенной позе остановившегося у этого креста.

   - Двадцать пять лет тому назад, невдалеке отсюда, на дороге был убит молодой человек, приезжий, ему было 23 года, он был высок и красив, как вы, и его звали, как и вас, Борис...

   Сабиров схватил нищего за руку.

   - Дальше, дальше... - простонал он.

   - Молодой человек, поклонитесь этому кресту. Он стоит над могилой вашего отца.

   Борис Иванович опустился на колени и, истово перекрестившись, сделал три земные поклона. Затем он встал и сказал:

   - Я припоминаю, я припоминаю...

   Он провел рукой по лбу.

   - В зимнюю ночь... перед этим крестом я стоял на коленях... с моею матерью...

   Глаза нищего заблестели.

   - Подождите, подождите... - продолжал Сабиров. - Мать выучила меня тогда одной молитве.

   Он снова упал на колени, возведя глаза к небу и несколько минут молчал, как бы припоминая, что было видно по складкам его лба.

   - Боже милосердный, упокой душу отца моего в царствии Твоем, прости тому, кто меня сделал сиротою, пошли утешение тому, кто за него несет наказание, смилостився над моей матерью и охрани от бед меня, дитя несчастья...

   - Это лучшее доказательство, которое только можно добыть... - тихо проговорил старик. - Теперь нет ни малейшего сомнения.

   Борис Иванович продолжал стоять на коленях и повторять молитву, которой его выучила его мать двадцать лет тому назад.

   - Пойдемте! - сказал нищий.

   - Побудем здесь... здесь так хорошо, - заметил Сабиров, вставая с колен.

   Они сели у подножия креста.

   - Ты знал моего отца? - спросил Борис Иванович.

   - Да.

   - Хорошо?

   - Нет! Я видел его только два раза. В минуту его смерти и мертвого.

   Сабиров закрыл лицо руками.

   - В минуту его смерти!.. И он говорил с тобой?

   - Да!

   - Скажи же мне, что он сказал тебе, скажи мне...

   - Это было уже так давно, что я позабыл...

   - Ты не забыл, такие вещи не забываются... Ты просто не хочешь сказать мне... - грустно заметил Борис Иванович.

   - Может быть... Но если и так, то не просите меня говорить вам то, на что я не имею права. Поверьте, что у меня на это есть свои причины... Впоследствии вы узнаете вещи, которые мне самому теперь непонятны...

   - Откуда же я могу что-нибудь узнать, когда ты, вероятно, единственный свидетель далекого прошлого, не хочешь ничего сказать мне...

   - Есть шкатулка, которая принадлежала вашему отцу... Что в ней содержится, я не знаю... Может быть, в ней находятся бумаги, которые дадут вам ключ к разгадке, кто был ваш отец... Я знаю лишь одно: его звали Борис Петрович Ильяшевич.

   - Где же эта шкатулка? Ты знаешь?

   - Да!.. Она спрятана под развалинами одной избы.

   - Далеко отсюда?

   - В поселке, который мы миновали.

   - И ты отдашь ее мне сейчас?..

   - Нет, я привезу ее вам на днях в Завидово...

   Сабиров опустил голову и задумался. Наступило молчание.

   - Я хочу и боюсь сделать тебе еще один вопрос, - прервал его Борис Иванович.

   - Спрашивайте... Я, быть может, смогу вам на него ответить.

   - Ты хорошо знал мою мать?

   - Я знал ее, когда ей было с небольшим двадцать лет... Она была очень красива... и очень добра... так добра, как барышня Татьяна Петровна.

   - Похож я на нее или на отца?

   - У вас ее глаза, а цвет волос отцовский - он был белокурый.

   Они встали и пошли снова по направлению к поселку.

   - Поговорим еще о моем отце... - начал Сабиров.

   - Поговорим.

   - Ты говоришь, он был нездешний?

   - Да, он был приезжий, как и вы, из России.

   Снова воцарилось молчание.

   - Я все думаю о молитве, которой выучила меня мать и которую я припомнил на могиле моего отца... Мне не ясен весь ее смысл... "Прости тому, кто сделал меня сиротою, пошли утешение тому, кто за него несет наказание..." Что это значит? Я не понимаю.

   "А я так очень понимаю!" - подумал старик, но сказал вслух:

   - Может быть, вы не хорошо помните слова.

   - Может быть... - повторил Сабиров. - однако, я теперь понял смысл твоих слов там, в саду, в К., год тому назад, что эта страна опасна для молодых людей, которые приходят сюда искать свою счастливую звезду... Ты, вероятно, думал тогда о моем отце?

   - Разве я это говорил?

   - Да.

   - Не принимайте этих моих слов всерьез... Мало ли что сбрехнешь не подумав.

   - Его убили... Значит, у него были здесь враги.

   - У него не было врагов... Я уже говорил вам, что его здесь никто не знал...

   - Но ведь не без причины же было совершено это страшное преступление?

   - Я могу вам сказать только то, что я сам слышал... Убийца, говорят, ограбил свою жертву.

   - И этот негодяй остался безнаказан?

   - Нет, этот негодяй, как вы его называете, был на другой же день арестован, а затем судим и осужден.

   - На вечную каторгу?

   - Нет! К пятнадцатилетней...

   - Жив он еще?

   - Может быть... О нем с тех пор нет ни слуху, ни духу.

   - Как его звали?

   - Егор Никифоров.

   - Егор Никифоров! - глухо повторил Сабиров. - Я это проклятое имя никогда не забуду...

   Нищий печально улыбнулся.

   - И этот разбойник жил здесь?..

   - Да, здесь, в этом поселке...

   Они уже подошли к поселку, и нищий остановился.

   - Идите теперь прямо, и шестая изба налево будет избой рыжего Кузьмы, где остановился ваш ямщик...

   Сабиров на минуту остановился.

   - Был женат это негодяй?

   - Да, на хорошей, доброй женщине... - со вздохом отвечал старик.

   - Она жива?

   - Нет, она умерла через несколько времени после ареста мужа, в родах... У нее родилась дочь...

   - И эта дочь?

   - Я тогда уехал отсюда в Минусинск и не знаю, что сделалось с дочерью Егора Никифорова. Прощенья просим.

   Нищий удалился.

   - Так на днях я жду тебя с обещанным... - сказал ему вслед Борис Иванович.

   Старик на ходу оглянулся и кивнул головой в знак согласия.

  

  

   День, когда Борис Иванович Сабиров был на могиле своего отца, совпал с днем, когда Татьяна Петровна имела роковой разговор в беседке с Семеном Семеновичем, поразивший ее своею неожиданностью.

   На другое утро нищий Иван, пришедший, по своему обыкновению, во двор высокого дома, узнал от прислуги, что барышня вчера была нездорова.

   - Она лежит? - спросил с дрожью в голосе старик.