Житков Борис Степанович - Повести и рассказы

  

  

   Житков Б. С. Семь огней: Очерки, рассказы, повести, пьесы.

   Л., "Детская литература", 1989.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Про волка

   Роман Маркиза

   Удав

   Варька

   Василий Мутный

  

  

  

   У меня был приятель-охотник. И вот раз собрался он на охоту и спрашивает меня:

   - Чего тебе привезти? Говори - привезу.

   Я подумал: "Ишь хвастает! Дай загну похитрей чего-нибудь" - и сказал:

   - Привези мне живого волка. Вот что. Приятель задумался и сказал, глядя в пол:

   - Ладно.

   А я подумал: "То-то! Как я тебя срезал! Не хвастай".

  

   Прошло два года. Я и забыл про этот наш разговор. И вот раз прихожу я домой, а мне в прихожей уж говорят:

   - Тебе там волка принесли. Какой-то человек приходил, тебя спрашивал. "Он волка, - говорит, - просил, так вот передайте". А сам к двери.

   Я, шапки не снимая, кричу:

   - Где, где он? Где волк?

   - У тебя в комнате заперт.

   Я был молодой, и мне стыдно казалось спрашивать, как он там сидит: связанный или просто на веревке. Подумают, что трушу. А сам думаю: "Может быть, он ходит по комнате, как хочет, - на свободе?"

   А трусить я стыдился. Набрал я воздуху в грудь и дернул в свою комнату. Я думал: "Сразу-то он не бросится на меня, а потом... потом уж как-нибудь..." Но сердце сильно билось. Я быстрыми глазами оглядел комнату - никакого волка. Я уж обозлился - надули, значит, подшутили, - как вдруг услышал, что под стулом что-то ворочается. Я осторожно пригнулся, поглядел с опаской и увидел головастого щенка.

   Я вот говорю - увидел щенка, но сразу же было видно, что это не собачий щенок. Я понял, что волчонок, и страшно обрадовался: приручу, и будет у меня ручной волк.

   Не надул охотник, молодец: привез мне живого волка!

   Я осторожно подошел, - волчонок стал на все четыре лапы и насторожился. Я его разглядел: какой он был урод! Он почти весь состоял из головы - как будто морда на четырех ножках, и морда эта вся состояла из пасти, а пасть из зубов. Он на меня оскалился, и я увидел, что у него полон рот белых и острых, как гвозди, зубов. Тело было маленькое, с редкой бурой шерстью, как щетина, и сзади крысиный хвостик.

   "Ведь волки серые... А потом, щенята всегда бывают хорошенькие, а это дрянь какая-то: одна голова да хвостик. Может быть, и не волчонок вовсе, а просто для смеха что-нибудь. Надул охотник, оттого и удрал сразу".

   Я смотрел на щенка, а он пятился под кровать. Но в это время вошла моя мать, присела у кровати и позвала:

   - Волченька! Волченька!

   Смотрю, волчонок выполз, а мать подхватила его на руки и гладит - чудище этакое! Она его, оказывается, уже два раза поила с блюдца молоком, и он сразу ее залюбил. Пахло от него едким звериным запахом. Он чмокал и совался мордочкой маме под мышку.

   Мать говорит:

   - Если хочешь держать, так надо его мыть, а то вонь будет от него на весь дом.

   И понесла его в кухню. Когда я вышел в столовую, все смеялись, что я таким героем ринулся в комнату, будто там страшный зверь, а там щенок.

   В кухне мать мыла волчонка зеленым мылом, теплой водой, а он смирно стоял в корыте и лизал ей руки.

  

  

   Я решил, что сызмальства надо начать волчонка учить, а то, как вырастет большой зверь, с ним уж тогда ничего не поделаешь. Вот он еще маленький, а зубищи уж какие во рту. А вырастет - держись тогда. "Первое, - думал я, - надо научить его "тубо". Это значит "не тронь". Чтоб как крикну "тубо", так чтоб он даже изо рта выпускал, что схватил.

   И вот я взял волчонка в свою комнату, принес плошку с молоком и хлебом, поставил на пол. Волчонок потянул носом, учуял молоко и заковылял на лапках к плошке. Только он сунул морду в молоко, я как крикну:

   - Тубо!

   А он хоть бы что: чавкает и урчит от радости. Я опять:

   - Тубо! - и дернул его назад.

   И вот тут он сразу как рявкнет на меня, голову повернул, зубами щелкнул - как молнией ударил. И так по-лесному, по-звериному вышло у него, что меня на один миг жуть взяла. Я от взрослой собаки такого не слышал, - вот оно что значит волк-то...

   "Ну, - думаю, - если он с малых лет так, то что же потом-то? Не подойти тогда уж, прямо съест. Нет, - думаю, - надо его страхом взять, пусть он привыкнет бояться моей руки".

   Я снова крикнул "тубо" и стукнул кулаком волчонка по голове.

   Он ударился челюстью о плошку и взвизгнул, совсем по-ребячьи. Но он не мог оторваться от молока, облизнулся и снова в плошку.

   Я крикнул не своим голосом:

   - Тубо, дрянь этакая! - и опять ударил кулаком.

   Волчонок отскочил от плошки и заковылял на тонких лапках вдоль стенки. Бежал и тряс от боли головой. С мордочки текло молоко, и он выл обиженно.

   Обежал по стенке всю комнату, и ноги сами понесли его к молоку.

   Хоть мне было стыдно, что я ударил так сильно такого маленького, но я все же решил настоять на своем.

   Как только волчонок начал есть, я снова крикнул "тубо". Он наспех огрызнулся и залакал скорее. Я стукнул его кулаком. Он завыл, бросился, и я не успел его схватить, как он уж отворил мордой дверь и стремглав побежал вон. Он побежал к матери, сунул ей в юбку мокрую морду и заскулил громким голосом на всю квартиру.

   Все сбежались, стали гладить волка, а меня ругали, что я мучаю такого маленького.

   Маме он всю юбку запачкал молоком и заслюнявил.

   Потом он целый день бегал за матерью, а меня так все заругали, что я пошел гулять.

   Я на всех дома обиделся. Я думал: "Им хорошо говорить: "Волченька, миленький да бедненький", а вот когда вырастет зверище-волчище с громадными зубами, тогда все в доме начнут кричать: "Гляди, что волчище наделал! Твой волк, девай его куда хочешь". Тогда все на меня будут валить. "Завел, - скажут, - зверя в доме, теперь и расхлебывай". И я решил, что уеду из дому, найму себе маленькую квартирку и буду там жить со своей собакой, с кошкой и с волком.

   Я так и сделал: нашел комнату с кухней, нанял и переехал с моими зверями на новую квартиру.

   Надо мной смеялись:

   - Скажите, Дуров какой у нас завелся! Со зверями будет жить. А я думал: "Дуров не Дуров, а волк ручной у меня будет". Собачка у меня была рыженькая, маленькая. Она была потайного

   и ехидного характера. Звали ее Плишка. Плишка была чуть побольше волчонка. Волчонок, как ее увидал, побежал к ней, хотел поиграть, повозиться. А Плишка ощетинилась, оскалилась, как огрызнется:

   - Р-раф!

   Волчонок испугался, обиделся и побежал искать мою мать, но я уже жил один. Он скулил, бегал по комнате, искал, в кухне и прибежал наконец ко мне. Я его приласкал, посадил рядом с собой на кровать и позвал Плишку. "Дай, - думаю, - я вас примирю". Я заставил Плишку лечь рядом с волчонком. Она, дрянь, все время подымала губу, показывала зубы и шепотом ворчала - ей, видно, противно было лежать рядом с волчонком. А он пробовал ее нюхать, даже лизнул. Плишка дрожала от злости, но куснуть волчонка при мне не смела.

   "Ну, - думаю, - как же я их одних-то дома оставлю, как пойду на работу? Заест волчонка Плишка, закусает". И я решил взять утром Плишку с собой. Она была очень муштрованная, и утром на службе я повесил на вешалку пальто, а Плишке сказал, чтоб стерегла и не сходила с места. Когда мы с Плишкой вернулись домой, то волчонок так обрадовался Плишке, что бросился к ней со всех своих кривых ножек и с размаху сбил собаку и навалился на нее. Плишка пружиной вскочила, и я крикнуть не успел - она цап волчонка за ухо. Но тут вышло не то: волчонок как рявкнет и так лязгнул зубами - быстро, как молния, - что Плишка кубарем в угол, прижалась и, рот раскрыв, рычала испуганным хрипом.

   Кошка Манефа важно вошла в двери посмотреть, что за скандал. Волчонок тряс больным ухом и бегал по комнате, на все натыкался крепким лбом. Манефа на всякий случай вскочила на табурет. Я боялся, что ей придет в голову сверху царапнуть волчонка. Нет. Манефа уселась поудобней и только следила глазами, как метался волчонок.

   Я принес с собой овсянки и костей для волка и отдал дворничихе Аннушке сварить.

   Когда она принесла горячий котелок, то сейчас же заметила волчонка :

   - Что это собачка какая безобразная? - И присела на корточки. - Это какая же порода будет?

   Я не хотел, чтобы в доме знали, что есть волк, и думал, что бы такое соврать, как тут Аннушка пригляделась и говорит:

   - Уж не волчонок ли? Да верно ведь волчонок. Ах бедный ты мой! Смотрю, уж гладит его. Я сказал:

   - Аннушка, пожалуйста, никому не надо говорить. Я хочу вырастить, пусть ручной будет.

   - Да мне зачем же рассказывать, - говорит Аннушка, - а только, знаете, говорится: сколь волка ни корми, а он все в лес глядит.

   И я договорился с Аннушкой, что она будет у меня прибирать и варить, а волку варить варево из овсянки с костями каждый день.

   Я дал всем зверям есть, каждому в своем углу, каждому из своей кормушки. Волчонок чавкал своей овсянкой, а Плишка свое быстро сожрала, оглянулась на меня. Я в зеркало следил за ней, а она этого не понимала и думала, что я сзади ничего не увижу. И вот я вижу в зеркале, как она по стене тихонько крадется к волку. Еще раз оглянулась на меня и втихомолку подворачивает на волка. Оскалилась всем ртом, глазищи злые и надвигается шаг за шагом.

   "Ну, - думаю, - залезь ты ему в кормушку, вытяну я тебя ремнем, будешь знать. Все вижу, голубушка".

   Но вышло иначе. Только Плишка сунула морду к кормушке, волк - врык! - и лязгнул зубами, да не мимо, а прямо Плишку за морду. Она отскочила с визгом, и тут с ней сделался прямо-таки припадок: она носилась по комнате, по кухне, кидалась в прихожую и так отчаянно выла, будто на ней вся шерсть огнем горит. Я ее звал, но она делала вид, что не слышит, и только поддавала визгу еще пронзительней. А волчонок чавкал в своей плошке. Я ему подлил туда молока, и он спешил, лакал, только дух успевал переводить. Я выгнал Плишку на двор и во дворе слышал, как она пробовала скандалить.

   Все соседи думали, что я нечаянно ошпарил собаку кипятком.

   А волка я каждый день учил "тубо". И теперь дело двинулось вперед: только я крикну "тубо", волчонок стремглав бежал прочь от кормушки.

  

  

   Я каждый вечер ходил со зверями на прогулку. Плишка была приучена бежать рядом с правой ногой, а Манефа сидела у меня на плече. Улицы были около моей квартиры пустынные и, правду сказать, места воровские - народу попадалось мало, и некому было пальцем показывать, что вот идет взрослый мужчина с кошкой на плече. И вот я решил теперь пойти гулять вчетвером - взять с собой волка. Я купил ему ошейник, цепочку и пошел вечером по улице: волчонок ковылял с левой стороны, но его приходилось подергивать за цепочку, чтоб он шел рядом. Думал, нас никто не заметит. Но вышло не так: нас заметили и подняли скандал. Только не люди, а собаки.

   Первая попалась маленькая собачонка. Плишкина знакомая. Она разбежалась было к нам, но вдруг насторожилась, зафыркала и стала красться за волчонком, нюхать след. Потом бросилась в свои ворота и оттуда таким залилась тревожным лаем, что во всех дворах отозвались собаки. Я никогда и не думал, что столько собак на нашей улице. Собаки стали выскакивать из ворот, встревоженные, ощетинились и со злым испугом издали надвигались на волка. А он жался к моей ноге и вертел своей лобастой мордой. Я уж думал: не взять ли мне волчонка на руки да не повернуть ли домой, пока собаки не бросились на него? Из ворот уж стали высовываться люди, глядеть, что случилось. Плишка снизу заглядывала мне в лицо: что же, дескать, делать? Какой, значит, переполох из-за этого чучела мордатого! Но я уж не боялся: собаки ближе трех шагов не решались подойти к волчонку. Каждая провожала нас лаем до своего дома и пятилась задом в свои ворота.

   Успокоился и волк. Он уже не вертел головой, а только не отставал и бежал, плотно держась у моей ноги.

   - Что, - сказал я Плишке, - наша взяла?

   Мы вышли на людные улицы, где собак не было, а когда возвращались, уже все ворота были на запоре и собак на улице не было.

   Но Волчик очень радовался, когда пришел домой. Он стал возиться, как щенок, повалил Плишку, валял ее по полу, а она терпела и не смела при мне огрызаться.

  

  

   А на другой день, когда я возвращался, я увидел на дворе Аннушку: она в лоханке стирала белье, а около нее, свернувшись клубочком, грелся на солнце волчонок.

   - Я его на солнышко взяла, - говорит Аннушка. - Уж что в самом деле, и свету животное не видит.

   Я позвал:

   - Волчик! Волчик!

   Он нехотя встал, расставил ноги, как поломанная кровать, и стал потягиваться, совсем как собака. Потом вильнул своим веревочным хвостиком и побежал ко мне. Я так обрадовался, что он идет на зов, что сейчас же без всякого "тубо" скормил ему сдобную булку. Я хотел уже взять его в комнату, тут Аннушка говорит:

   - Как раз кончила, а вода осталась, давайте-ка я и его. А то дух от него уж очень волчий.

   Подхватила его под мышку и поставила в лохань. Она его мыла как хотела, и он стоял смешной, весь в белой пене. Он даже ни разу не зарычал на дворничиху, когда она его обдавала теплой водой начисто. С тех пор его мыли каждую неделю. Он был чистый, шерсть стала блестеть, и я не заметил, как уж хвост у волчонка из голой веревки стал пушистым, сам он стал сереть и обратился в хорошенькую веселую собачку.

  

  

   И вот раз кормил я моих зверей, и Манефа, сидя на табурете, доедала рыбешку. Волчонок кончил свое и полез к кошке. Он стал лапками на табурет и потянулся мордой к рыбе. Я не успел крикнуть "тубо", как Манефа зашипела, хвост веником и - раз! раз! - надавала волку по морде. Он завизжал, присел и вдруг бросился настоящим зверем на кошку. Все это было в одну секунду: волк опрокинул табурет, но кошка подпрыгнула на всех четырех лапах и успела рвануть его когтями по носу, - я боялся, чтоб не выцарапала глаза. Я крикнул "тубо" и бросился к волку. Но он уж сам бежал ко мне, а кошка наскакивала сзади и старалась процарапать сквозь шерсть. Я стал гладить и успокаивать волчонка. Глаза были целы, - оказался порядочный шрам на носу. Шла кровь, и волчонок зализывал языком больное место. Плишка во время боя скрылась. Я с трудом вызвал ее из-под кровати. Там была лужа.

   Вечером волк лежал на подстилке. Манефа - хвост трубой - королевой разгуливала по комнате. Когда проходила мимо волка, он рычал, но она и головы не поворачивала, а спокойно терлась о мою ногу и мурлыкала на сытое брюхо.

  

  

   В доме уж все считали, что у меня две собаки. И когда спрашивали про Волчика, я говорил, что это овчарка, мне подарили, - особой породы.

   Но вот раз ночью я проснулся от странного звука. Мне спросонья показалось сначала, что пьяный ревет за окном. Но потом разобрал я, в чем дело. Волк. Волк завыл...

   Я зажег свечку. Он сидел среди комнаты, подняв к потолку морду. Он не оглянулся на свет, а выводил ноту, и такую лесную звериную тоску выводил он голосом на весь дом, что делалось жутко.

   Вот тебе и "овчарка особой породы". Этак он весь дом перебудит, и уж тут не скроешь, что волк. Пойдут охи, ахи: "Волк во дворе". Все хозяйки заскандалят и выгонят меня завтра же вон из дому с моими кошками и овчарками. Наверху генеральша живет, злая и вздорная. "Помилуйте, - скажет, - живешь, как в лесу, всю ночь волки воют. Благодарю покорно". Это я все знал наверное, и надо было сейчас же прекратить этот вой.

   Я вскочил, присел к волку, стал гладить, но он глянул на меня и снова запрокинул голову.

   Я дернул его за ошейник и повалил на пол. Он как будто опомнился, встал, встряхнулся, зазвонил пряжками. Я побежал в кухню и достал толстую кость из супа. Волк улегся на подстилке и стал грызть. Грыз он своими белыми зубами большие воловьи кости, как сухари. Только хрустело. Я потушил свечу, стал было засыпать, - как дернет мой волк ноту, крепче прежнего. Я быстро оделся и вытащил волка на двор. Я стал с ним играть, бегать по двору. И я заметил тут, ночью, что, не зная, я принял бы его за порядочного дворового пса. И вот никто не замечал: пес мой не лаял. Беда, если узнают, что он по ночам воет!

   Теперь мне ночью не стало покоя. Я по часу, бывало, сидел и уговаривал волка, я его занимал, совал ему кости, чтоб как-нибудь он забыл про вой. Я за ним ухаживал, как за больным, у которого бывают припадки. Недели через две он бросил выть. Но за это время мы с ним сдружились. Когда я возвращался домой, он ставил мне на плечи лапы, и я чувствовал, какие они крепкие у него - как железные палки. Я с ним гулял днем, и все смотрели на большую собаку с особенной походкой. Когда он бежал, он так легко пружинил задними ногами; он умел смотреть назад, совсем свернув голову к хвосту, и бежать в то же время прямо вперед.

  

  

   Он был совсем ручной, и знакомые, когда приходили, гладили его и трепали по спине, как простую собаку.

   И вот раз сижу я в парке на скамейке. Меж коленями у меня уселся на земле волк и дышит жарким духом, свесив длинный язык через зубы.

   Маленькие дети играли в песке, а няньки на скамейке лузгали семечки.

   Ребята стали подходить ко мне.

   - Какая хорошая собака! Пушистая и язык красный. Не кусается?

   - Нет, - говорю. - Она смирная.

   - Можно немножко погладить?

   Я сказал волку "тубо". Он уж это хорошо знал, и дети, кто посмелее, стали осторожно гладить. Я гладил заодно с ними, чтоб волк знал, что и моя рука тут.

   Няньки подходили, спрашивали:

   - Не укусит?

   Вдруг одна нянька подошла, глянет да как заохает:

   - Ой, матушки, волк!

   Дети взвизгнули, прыгнули, как цыплята. Волк так перепугался, что волчком повернулся на месте, запрятал мне между колен свою морду и прижал уши.

   Когда все немного успокоились, я сказал:

   - Сами волка напугали. Видите, какой он смирный.

   Но уж куда там! Няньки ребят за руку прочь тянут и оглядываться не велят. Только два мальчика, что без нянек были, подошли ко мне, стали на метр и говорят:

   - Верно - волк?

   - Верно, - говорю.

   - Настоящий?

   - Настоящий.

   - А ну, - говорят, - забожись.

   - Ей-богу, - говорю, - настоящий.

   - Ага, - говорят, - то-то ты его себе к руке и привязал. Ну, дай еще погладить. Настоящего-то.

   Это было действительно так: я цепь от волка привязал ремнем к левой руке - в случае дернется или бросится, уж от меня он не оторвется. Пусть я даже упаду с ног - все равно не уйдет.

  

  

   Аннушка так приучила волка, что он за ворота один ни за что. Подойдет к калитке, глядит на улицу, носом воздух тянет, нюхает, рычит на проходящих собак, но за порог лапой не переступает. Может быть, сам он боялся один выскакивать.

   Вот я раз вернулся домой.

   Аннушка сидела во дворе, шила на солнышке под окном, а волк у ней в ногах клубком лежал - серая большая животина.

   Я окликнул; волк вскочил ко мне. И тут я вспомнил, что не купил папирос. А разносчик стоял в десяти шагах от ворот с лотком. Я выскочил из ворот, волк - за мной. Беру у разносчика сдачи и слышу - сзади собачий лай, рявканье, склока. Оглянулся - ай, беда! Сидит мой волк, прижался в угол ворот, а две большие собаки набросились, приперли его, наступают. Волк головой крутит, глазищи горят, и зубы лязгают, быстро, как выстрелы: хляст! хляст! Вправо, влево!

   Собаки напирают, ищут местечка, где б ухватить, и лай такой стоит, что моего крика не слышно. Я бросился к волку. Собаки, видно, поняли, что вот человек бежит им на помощь, и одна бросилась на волка.

   Мигнуть не успел, как волк рванул ее за загривок и швырнул на мостовую. Она покатилась и с визгом пустилась прочь. Другая прыгнула за меня.

   Волк ринулся, сбил меня с ног, но я успел ухватить его за ошейник, и он проволок меня шага два по мостовой. Лоточник с лотком скорей в сторону. А волк рвется, я на спине барахтаюсь, но ошейника не отпускаю.

   Тут выбежала из ворот Аннушка. Она забежала спереди и уткнула волчью морду к себе в колени.

   - Пускайте, - кричит, - я уж взяла!

   Верно: Аннушка взяла волка за ошейник, и мы вдвоем увели его домой.

   Когда я потом вышел за ворота, то увидел кровь. Кровавая дорожка шла через площадь, куда побежала собака. Я вспомнил, что на наш скандал собралось смотреть много народу, а из окон высунулись жильцы. И кто-то кричал:

   - Бешеная! Бешеная!

   Это кричала генеральша, что жила надо мной.

  

  

   Я два дня не выпускал волка во двор, только по вечерам водил его на цепочке гулять. На вторую ночь он завыл, и завыл нестерпимо: громко, как труба, и так отчаянно, так тоскливо, будто ревет над покойником. Мне в потолок постучали.

   Я выскочил с волком во двор. Я видел, как в окнах вспыхнул свет, как замелькала тень. Видно, барыня всполошилась.

   Наутро я слышал, как во дворе она кричала на дворника:

   - Безобразие! Где это позволяют держать бешеных собак в доме? Воет волком по ночам. Всю ночь не спала. Сейчас же заявлю. Сейчас же!

   Аннушка принесла овсянку волку вся заплаканная.

   - Что случилось? - спрашиваю.

   - Да уж чего хуже - скандалит барыня. В полицию, говорит, заявлю! Так дворника этого, мужа моего, значит, вон из дому: укрывает бешеных собак, ни за чем, говорит, не смотрит. А он мне как родной.

   - Кто это? - говорю.

   - Да Волчик-то! - И присела к нему, гладит. - Кушай, кушай, родименький. Сиротинка моя!

   Когда я шел со службы домой, меня на улице остановил полицейский пристав:

   - Простите, это вы волка держите?

   Я смотрел на пристава и не знал, что сказать.

   - Да ведь я давно знаю, - говорит пристав. Ухмыляется и ус покручивает.-Там, видите, жалоба поступила. Генеральша Чистякова. Но знаете, вот что вам посоветую: подарите-ка мне вашего зверя, ей-богу. - И пристав просительно улыбнулся. - Ей-богу, подарите. У меня в имении овцы, а стерегут их овчарки. Вот этакие. - И показал почти на метр от земли. - Так вот от вашего волка хорошие детки будут - злые, первый сорт. И он с собаками сдружится, на воле жить будет. А? Право же. А в городе вам одни скандалы с ним будут. Это уж я ручаюсь, что скандалы будут. - И тут пристав нахмурился. - Вот уж одна жалоба есть: имейте в виду. Так как же? По рукам, что ли?

   - Нет, - сказал я. - Мне жалко дарить. Я как-нибудь устрою.

   - Ну, продайте! - крикнул пристав. - Продайте, черт возьми! Сколько хотите?

   - Нет, и не продам, - сказал я и пошел скорее прочь.

   - Так я украду! - крикнул пристав мне вслед. - Слышите: у-кра-ду!

   Я махнул рукой и пошел еще скорей.

   Дома я рассказал Аннушке, что говорил пристав.

   - Берегите волка, - сказал я.

   Аннушка ничего не ответила, только насупилась.

   На дворе я столкнулся с генеральшей Чистяковой. Она вдруг загородила мне дорогу. Глядит мне зло в глаза, и нижняя губа трясется. И вдруг как стукнет зонтиком об пол.

   - Скоро ли мы избавимся от опасности?

   - От какой? - спрашиваю.

   - От собаки, от бешеной! - кричит генеральша.

   - Вас, видно, мадам, покусала, только это не моя. И я пошел в ворота.

  

  

   Прошло дней пять. Я был на службе. Мне сказали, что меня спрашивает какая-то женщина, и чтоб сейчас, немедленно. Я побежал. На лестнице стояла Аннушка.

   - Ой, бегите, - говорит, - скорей бегите: волка нашего пристав в участок взял. Там в полиции сидит.

   Я схватил шапку. По дороге Аннушка мне сказала, что пристав приказал дворнику отвести волка в полицию и что дворник не посмел ослушаться: отвел и привязал во дворе в полиции.

   Когда я открыл калитку в полицейских воротах, то сразу увидел в конце двора гурьбу народа: городовые и пожарные густой кучей стояли, галдели, вскрикивали. Я быстро пошел через двор и, уж когда подходил, слышал, как кричали:

   - Что, серый, попался?

   Я протолкался через людей. Волк на цепочке был привязан к кольцу. Он сидел на задних лапах, поджал хвост и огрызался на городовых. Волк первый заметил меня. Он дернулся, вскочил на задние лапы и натянул цепь. Все отпрянули назад. Я снял цепь с кольца и быстро намотал на руку.

   Кругом заголосили:

   - Куда ты его? Что, он твой?

   - А если ты хозяин, так возьми! - крикнул я. Все расступились. Вдруг кто-то заорал:

   - Калитку на запор, скорей!

   И один городовой побежал бегом к воротам.

   - Стой! Волка спущу! - закричал я на весь двор.

   Городовой отскочил и стал.

   А волк меня так тянул, что я едва вприпрыжку поспевал за ним. Мы добежали до калитки, я откинул дверь, волк прыгнул через порог и бросился вправо, домой. Сзади засвистели. Мы были уж за углом. Сейчас площадь, а через площадь и наш дом. Я слышал, что сзади топали ноги, свистели свистки. Но я не оглядывался и бежал. Вот сейчас площадь. Площадь пустая. А вон Аннушка стоит у ворот. Я бросил цепочку, и волк громадными прыжками стал устилать к дому. Аннушка присела на корточки, и я видел, как она поймала его за шею. Я перевел дух и оглянулся: двое городовых остановились. Один зло плюнул в землю и махнул рукой.

  

  

   Я решил переехать в другой район, где этот пристав не начальник и где уж он ничего не значит. Я стал подыскивать новую квартиру. Я корил дворника за подлость:

   - Зачем же было уводить волка у меня? За что же гадость мне такую делать?

   - Да вы, - говорит, - в мое положение войдите: вам волк - забава, а ведь если я его не приведу, когда велят, это выходит, что с места вон. Я ведь только метлой и могу орудовать. Выгонят - куда пойду? Вы меня, что ли, кормить будете? Разве к вам в волки наняться?

   Я уж не знал, что говорить. Ладно, перееду.

   Я видал пристава через улицу. Он сделал хитрое лицо и лукаво погрозил мне пальцем. А я ему тоже.

   Я купил волку намордник. Он сначала срывал его лапами, но все-таки привык, и теперь в ошейнике, с намордником он был совсем как собака.

   Все свободное время я ходил с волком - мы искали квартиру. Я уж совсем нашел, оставалось только переехать.

   И вот я раз вернулся домой со службы. В воротах Аннушка в слезах:

   - Опять! Опять!

   - Что, увели? - И я дернулся, чтоб бежать в полицию, но Аннушка ухватила меня за рукав.

   - Без дела пойдете. Увез, увез, окаянный, к себе! Сама видела, как на подводу поклали. Связали - и на сено. А коней не удержать.

   Я все-таки побежал в участок. Пристава не было: он уехал к себе в имение.

   Я узнал: все было, как сказала Аннушка.

  

  

  

   Все это я видел своими глазами у себя в сенях и в огороде. Этому уже пятнадцать лет, но забыть не могу.

   В сенях над цементным полом я укрепил в углу полку. От стены к стене. На нее по вечерам взлетал мой петух Маркиз и садился рядом с курицей Варькой.

   Маркиз был большой, как индюк, черный и блестящий, как китайский лак. Он разжирел за зиму у меня на коленях в ожидании кур. Я клал на него книгу и читал. Мне часто казалось, что гребень у него не природный, - я щупал его рукой, - до того правильный и стойкий: рубиновая корона.

   Варьку я принес с базара в мешке. Она была маленькая, белая, как фарфоровая. Она встряхнулась, закудахтала оголтелым бабьим голосом и бросилась на двор.

   Маркиз вмиг расправился, как будто в нем раскрылась пружина. Он поднял голову. И вспыхнул глаз. И вдруг он, вытянув шею, пустился вон из комнаты.

   Когда я вышел на крыльцо, Маркиз уж топал около Варьки, напружинивал черное крыло, скреб им землю - вот искры посыплются. Потом проходил мимо с ярой важностью взад и вперед. Варька клевала, не глядела, по-хозяйски швыряла ногами землю, растопырясь, кидала назад.

   К вечеру она ходила королевой. Маркиз, как граблями, разгребал когтями землю, звал к червячку: "Кок, кок". Я кинул горсть кукурузы. Маркиз стерег, Варька глотала. Он не взял ни одного зерна.

   Так прошло три дня. И я принес рябую, вихрастую курицу - Мотьку. Варька бросилась на нее. Эта королева кудахтала на нее, как торговка. Мне казалось, что я понимаю каждое куриное слово. Мотька отбежала, паслась на задворках. Но Варька разбегалась и прямо неприлично хлопала крыльями на бегу и клевала Мотьку в голову, в спину, в хвост. Днем я видел, как они уже дрались. И Мотька отклевывалась. Обе подскакивали, как петухи. Но тут Маркиз, выпятив грудь, проходил между ними: авторитетно и категорически.

   Настал вечер - и вот что я увидал.

   Они теперь, трое, сидели на насесте. Двери в сени были настежь, и моя лампа освещала всех троих - Варьку, Мотьку и Маркиза посредине. Варька потопталась на насесте, привстала и клюнула Маркиза в сережку, в белую сережку, что висели у него с обеих сторон, как у всех Миноров. Маркиз не шевельнулся. Варька изловчилась и еще раз с яростью долбанула мужа в голову клювом. Так, что стукнуло. Маркиз клюнул в голову Мотьку. Мотька приникла. Варька опять привстала и снова ударила Маркиза. Она долбанула сразу три раза подряд. Маркиз опять стукнул Мотьку. Я не верил глазам. Это повторилось еще два раза. Я вышел в сени и посадил Мотьку хвостом вперед. Минута как будто прошла спокойно. Но Варька снова поднялась. Она коротко кудахтнула и клюнула Маркиза.

   Маркиз завернул шею и лениво, по-нарочному, стукнул Варьку в крыло, как по картонке. Варька, видно, не могла этого стерпеть. Она совсем встала на насесте, она балансировала крыльями, чтобы дотянуться до белой серьги. Она была в бешенстве. Она со всей мочи стукнула клювом. И в тот же миг Маркиз долбанул ее в голову, и она шлепнулась на цемент. Она сидела на цементе как была: с растопыренными крыльями, приоткрыв клюв, и смотрела вверх на Маркиза. Варька встала, встряхнулась, сделала два досадливых шага по полу. И вдруг подлетела и села на место. Маркиз, уже вобрав шею в плечи, устроился на ночлег.

   Я повернул Мотьку головой вперед.

   Назавтра куры не дрались, клевали рядом, и Маркиз копал обеим жучков и червей.

  

   И вот раз ранним утром я скручивал у окна папироску и глядел в мой огород. Только что пробилась морковка. И вдруг на плетне - Маркиз. Он никогда этого не смел, - может быть, потому, что его дамы не могли одолеть барьера. Я хотел зашикать на петуха, но он уж слетел вниз: он торопливыми, устремленными шагами топчет редиску и укроп. Куда? Что увидел? И тут я заметил серую птицу. Она рылась на грядке в конце огорода и подняла голову на Маркиза.

   Это была куропатка. Какой маленькой, какой субтильной и кокетливой она казалась в сравнении с курами! Я думал - сейчас вспорхнет. Нет, она только оглянулась на петуха и продолжала клевать. Я замер и смотрел.

   Маркиз козырем прошелся мимо иностранки, напряг крыло, боднул гребнем воздух. Он взрыл ногами, изуродовал грядку. Летели комья, ростки. Он говорил: "Кок, кок", угощал. Она клевала щепливо маленькой серой головкой. Маркиз рыл наотмашь всю почву вокруг, не глядя, он рыл, как впору только собаке, и глядел, как не спеша клевала серая курочка. А по ту сторону плетня с клохтаньем подбегали Варька и Мотька, стараясь взобраться наверх. Кудахтали взъяренными голосами. Взлетели. Мотька. Вот и Варька. Захлопали глупыми крыльями, слетели вниз, бегут, вытянув шеи, вразвалку, напролом. Уж близко. И вдруг куропатка поднялась, полетела в воздух, быстро махая крыльями.

   Маркиз, приспустив крылья, глядел, как скрывалась в воздухе фея.

   Он крикнул коротко, будто ему подсекли голос.

   Я схватил грабли и пошел чинить мои гряды.

  

  

  

  

   Началось с того, что играл я в клубе. И все как-то выходило, что проигрывал. Все свое жалованье проигрывал. Отдам жене, а потом по трешке выпрашиваю.

   Жена служила в тресте. На машинке печатала. Я жене наврал, сказал, что шубу купил, а я ее в рассрочку взял, а деньги проиграл.

   И вот я раз прямо со службы шел в клуб. Играю - и везет, везет. "Вот, - думаю, - когда на меня это счастье наехало, не упускай, гни вовсю!" Только успеваю бумажки по карманам распихивать: так уж комком и сую. Вот когда королем домой вернусь! Жена мучается, дома до света на машинке печатает. Вот вздохнет, голубушка! Уж и не знаю, что ей сделаю. Сережке, сынишке, велосипед, дураку, куплю. Настоящий! Вот будет радоваться! Наташеньке, дочке, шапочку, - она все хотела, - вязаную, зелененькую... Да что шапочку! Да и придумать не знаю что: она диктует матери до хрипоты, бедная, чтоб машинку эту проклятую перекричать.

   "Ну, - думаю, - поставлю еще пятьдесят рублей - и баста". Хлоп! - побили мою карту. Вот черт. Я, чтоб вернуть, вывалил сотню - натаскал из карманов мятых червонцев. Опять бита! Мне бы бросить, не злиться, а я все жду, что снова мое счастье найдет меня. И пошло, и пошло.

   Я весь в поту и уж последние бумажки таскал из карманов, трешки какие-то. И тут холод меня прямо прошиб: что вот только что все они, милые мои, счастливые могли б быть, уж были, можно сказать, и вдруг... И вот уж нет ничего. Я царапал со злостью пустой карман, скреб ногтями.

   Тут я вспомнил, что у меня с собой есть пятьсот рублей. Казенные, правда. Завтра сдать надо. Я взял червонец. Уж коли повернется счастье - так ведь с рублишка начинали и с тысячами от стола уходили в полчаса каких-нибудь. И я все рвал и рвал с пачки по червонцу, и уж все равно стало. Я и считать перестал - который это идет. Поставил потом целиком сотню, чтобы уже сразу. И глаза закрыл, чтобы не видеть. Потом побежал к швейцару.

   - Голубчик! Дорогой! У вас шуба в залог пусть будет, дайте рубль. Последний раз, рублик.

   А он головой мотает и не глядит.

   - Шли бы спать, - говорит, - коли карта не идет.

   Я оделся, побежал домой, к жене как сумасшедший. Уж в прихожей слышал, как эта машинка стукает, прямо гвозди это в мое сердце вбивает. А Наташка хриплым голоском надрывается, диктует.

   Час, час всего назад разве таким бы псом побитым я к вам пришел? И не знали, бедные.

   Я вошел в столовую. Жена даже не оглянулась, только крикнула на Наташку, чтоб дальше, дальше!

   Сережка, дурак, через стол из пушки в солдат деревянных целит горохом. А я вошел в своей шубе, как был, и говорю - голос срывается, хриплый.

   - Надя, - говорю жене, - Надя! Я знаю, не говори! Умоляю - я в отчаянии. Спаси!

   Она сразу бросила печатать, глядит на меня, раскрыв глаза, дети уставились, ждут.

   - Надя, - говорю, - я знаю, денег нет, дай брошку бабушкину. В залог, в залог, выкупим. Я в отчаянии...

   Она вдруг вскочила, все лицо пошло красными пятнами.

   - А я, а я? А мы все? - И бьет, бьет руки, не жалея, кулачком об стул. - Мы не в отчаянии? Мы все должны сносить?

   У самой слезы на глазах.

   Я шапку прижал к груди, все у меня внутри рвется.

   - Надя, - говорю, - милая... А она вдруг как закричит:

   - Вон! Вон! - И показывает на дверь - отмахнула рукой во всю ширь.

   Дети вздрогнули. Я смотрю, у Сережки губы кривятся. А жена кричит:

   - Что вы на детей смотрите? Вы их губите! Вы им не нужны!

   Наклонилась к Наташке и кричит:

   - Говори, говори: нужен он вам? - И глядит на нее, жмет глазами.

   Я шагнул к дочке, к Наташеньке. А она опустила голову, не глядит, и дрожит у ней бумага в руке.

   - Говори сейчас же! - кричит жена. - Да или нет? Говори!

   Наташа чуть глаза на нее подняла и вдруг, смотрю, чуть-чуть головкой покачала, едва заметно: нет!

   - Наташа, - говорю я, - ты что же?

   А жена:

   - Вон! Вон! Довольно! И дети вас гонят! Вон!

   Я вышел, и щелкнул за мной французский замок. Запер он от меня семью мою, детей моих.

   Было еще совсем рано, часов десять вечера. И вот я остался на улице, мне некуда идти. И я растратил пятьсот казенных рублей. И куда я пойду, кому скажу, кто такого пожалеет?

   Хотел бежать к товарищу моему, может быть, он как-нибудь... Вместе учились ведь. Да вспомнил: взял у него пятьдесят рублей, он из жалованья, из последних мне дал. Обещал я