Житков Борис Степанович - Повести и рассказы

кому я мог ни слова не врать. Я спросил чернил и корявым, полуграмотным почерком заполнил анкету. Выходило, что до революции я служил конюхом у разных господ, потом меня мобилизовали, и я попал во Францию. Там остался военнопленным и после революции вернулся к себе в деревню - в Тверскую губернию, в Осташковский уезд. Женат, двое детей: Сергей и Наталья. Мне было приятно вписать эту правду в анкету.

   Уж совсем ночью после представления Голуа прошел со мной к удаву.

   - Вы волнуетесь? Ничего. Привычка. Бояться змей - предрассудок дикаря, простите меня. Вы будете здесь топить каждый день. Король любит тепло. И вы подружитесь, я вижу. - И Голуа снова метнул на меня черными глазами. - Вот тут дрова, здесь термометр. Не ниже семнадцати градусов. Вот вам ключ. Адьё.

   Француз выскочил. Я остался наедине с Королем - Ле Руа, как звал его Голуа по-французски. Я старался не глядеть на эту тяжелую гадину, я осторожно прошел в угол к печке, нашел трубу и взялся за дрова. Но я все время чувствовал за спиной это тяжелое, длинное тело, и мне поводило спину: казалось, что удав глядит на меня своими магическими стекляшками. Я раскрыл печь, уселся на полу и стал глядеть на веселый березовый огонь. Поленья густым бойким пожаром гудели в печке. Вдруг я оглянулся. Сам не знаю почему, я сразу повернул голову. И я сейчас же увидел два глаза: блестящие и черные. Змея тянулась к огню и не мигая глядела. "Может быть, не на меня вовсе?" - подумал я. Я встал и отошел в сторону. Удав, медленно шурша кольцами, перевился и повернул голову ко мне.

   - Да неужели я трушу? - сказал я шепотом. - Настоящий конюх Мирон только б смеялся.

   Я подошел к самой клетке и уперся глазами в черные стекляшки.

   - На, гляди, - сказал я громко. - Еще кто кого переглядит-то! - И я показал змее язык. Мы смотрели друг на друга, между нами было четыре вершка расстояния. Я в упор, до боли глядел в глаза удаву. И вдруг я почувствовал, что вот еще секунда - и я оцепенею, замру и больше не двинусь, как в параличе.

   Я встряхнулся и со всех ног отбежал в угол. Я ушел вон и вернулся через час. Не зажигая огня, я на ощупь закрыл трубу и запер на ключ комнату.

  

  

   В воскресенье был детский утренник. Дети галдели и верещали, совсем как воробьи после дождя. Я стоял в проходе и все глядел, нет ли Наташки. Я старательно обводил глазами ряд за рядом, смотрел со стороны входа.

   Я разглядывал лицо каждой девочки. Было две очень похожих, я было схватился, но нет, не она. Я оба раза ошибся.

   Наш номер оказался веселее всех. Я теперь совсем не боялся на арене, подставляя барьеры, подкрикивал собакам и напропалую подсказывал Голуа. А он повторял как попугай, ничего не понимая. От этого получалось еще смешней. Я ляпнул от себя на ломаном языке - как раз Гамэн тащил за шиворот Гризетт вон с манежа: - Девошка Наташа не пускайт в сиркус мамаша! Дети хохотали так, что пугали собак, и они начинали лаять, как

   уличные. Два номера из-за этого срывались. Голуа под конец так здорово загнул прощальный жест рукой, что наш "рыжий" не выдержал, выскочил и сделал совсем как француз.

   Этого не было в программе. Голуа озлился; я видел, как он резнул глазами и потом махнул "рыжего" хлыстом по ногам. "Рыжий", однако, ловко подскочил, удар пришелся мимо, а "рыжий" уже сидел на арене и показывал французу нос. Голуа побежал жаловаться директору.

   - Никакой дисциплины, как будто все кругом итальянцы. Потом Голуа подошел ко мне и сказал, зло поколачивая хлыстом

   по своему голенищу:

   - Вы мне сейчас должны сказать: начнете ли вы завтра же работать с Королем? Если нет, то мы не друзья и, значит, я в вас ошибся. Утром должен быть ваш ответ, тот или иной.

   И он вертко показал мне спину.

   Осип был занят на манеже, мне не с кем было поговорить. Обычно кормил собак сам Голуа, а я только подавал ему порции. Но сегодня Голуа уехал сейчас же в гостиницу. Я кормил собак один. Они были взбудоражены, лезли ко мне, лизались, и я бормотал им, как дурак: "Что же мне делать, собачки вы мои?" Завтра надо дать ответ. Я знал, что француз за мой отказ работать с Ле Руа совсем начисто даст мне расчет.

   Может быть, можно, может быть, не такой уж он страшный, я посмотрю с добром, по-дружески ему в глаза, удаву этому, может быть, там есть хоть искорка живого, теплого, хоть самая капелька. А вдруг, в самом деле, можно с ним подружиться? Я взял ключ и смело прошел в комнату к удаву. Я свистнул еще с порога, как это делал Голуа, и змея зашуршала, заворочалась, - я видел, как гнулись доски на полу клетки. Удав поднял голову и уставился на меня.

   Я подошел и сказал веселым голосом:

   - Удав, удавушка, чего ты? Да что ты? - И почмокал языком, как собаке.

   Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные блестящие пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой - это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.

   - Да опомнись ты, черт проклятый! - крикнул я отчаянным голосом. Удав даже не моргнул глазом. Я выбежал в коридор.

   Представление уже кончилось. В конюшне Самарио сидел на корточках около своей лошади. Он бережно держал в руках ее копыто и что-то причитал по-итальянски. Осипа не было: его услал Самарио за ветеринаром. Я в тоске ходил по пустому цирку; я пошел в темные, пустые ложи. Брошенные программы белели на барьерах. Я подобрал оставленную кем-то газету. Я вышел на свет; прислонясь у стены под лампой, начал читать, чтоб чем-нибудь отвлечь себя, пока вернется Осип. И я бегал глазами по строкам, ничего не понимая. И вдруг мне бросилась в глаза моя фамилия. Мелкими буквами стояло:

  

   Родные исчезнувшего в ночь на 15-е января кассира Кредитного товарищества Никонова предполагают ограбление или самоубийство. Об исчезнувшем до сих пор никаких сведений получить не удалось.

  

   Они думают, что я покончил с собой! Вот почему не было Наташки в цирке. Бедные, что же они там делают? Мучаются, мечутся, должно быть... Или это они, может быть, из гордости... или отвести поиски? Я хотел сейчас же побежать, послать открытку - нет! - телеграмму. Но ведь, наверно, следят, следят за всеми письмами. Через товарища дать знать о себе? Но как впутывать его в такое дело? И мне вдруг показалось, что вокруг нашего дома снуют сыщики, что в квартире все время обыски, чуть не засада... А они там бьются и мучаются и что им самим хоть топись. Пожалуй, прямо сейчас побежать к ним, обнять всех - они меня простят, и я им прощу, а потом пойти и самому заявиться в район. Я решил дождаться Осипа. Я бросился в конюшню. Осип уже был там и помогал Самарио держать его лошадь Эсмеральду: ветеринар внимательно ковырял ей копыто.

   - Подсоби, свояк, подсоби! - крикнул мне Осип; он совсем запыхался. Я кинулся помогать. Самарио успокаивал лошадь, ласково хлопал ее по шее. Он увидел меня и буркнул по-французски:

   - А, вы здесь! Я думаю, что это работа вашего хозяина, Сакраменто!

   Ветеринар ковырнул, лошадь дернулась. Мы втроем висели у ней на шее. Ветеринар поднес в пинцете окровавленную железную занозу. Все конюхи бросили работу и обступили Самарио. Самарио вырвал у ветеринара пинцет и всем поочередно подносил к глазам кровавую занозу. И каждый качал многозначительно головой.

   Я слышал, как конюхи шептались:

   - Когда же это француз успел сделать?

   Самарио аккуратно завернул занозу в бумагу и спрятал в боковой карман. Я на минуту забыл даже, зачем я прибежал в конюшню. Но я вдруг все вспомнил и бросился к Осипу. Я потащил его из конюшни, а он шел, тяжело дыша, отирая рукавом пот со лба, и все приговаривал:

   - Ну скажи ты, язва какая! И когда он поспел?

   Я рассказал Осипу все: все, что в газете, все, что я думаю.

   - Пустое дело! - сказал Осип. - Девчонка-то в школу, чай, ходит? Ну вот: ты напиши два словца, а я утречком к школе. Поймаю какую девчонку за косицу: "Наташку такую-то знаешь?" - "Знаю". - "На вот ей в руки передай". И передаст. Очень даже просто.

   Я сейчас же достал бумаги и написал записку:

  

   "Наташенька, милая! Прости меня, и пусть мама простит.

   Я жив и здоров и скоро все верну. Учись, не грусти.

  

   Эту записку я передал Осипу. Он ее замотал в платок и засунул за голенище. Я сразу успокоился. Я стал рассказывать Осипу про удава.

   - Фюу! - засвистел Осип. - Вона что он ладит! Он раньше все тут вертелся около нас, да ведь мы не поймем ничего, чего он лопочет... А страшный?

   - Пойдем покажу, - сказал я, и мы пошли в темную комнату, где была клетка с Королем.

   Осип несколько раз обошел вокруг клетки. Я свистнул. Удав поднял голову, зашевелился.

   - Ух ты, гадина какая! - Осип плюнул. - Ну его в болото! Такой быка задавит и не крякнет. Как же с ним работать, не сказывал он?

   Да, я ни разу не спросил Голуа, в чем будет состоять работа с удавом. Я не хотел думать, что мне придется иметь дело с этой гадиной, и я не хотел говорить об этом. А Голуа, видимо, боялся меня напугать и молчал. Ждал, чтоб я привык к змее.

   - Это надо все уговорить, удумать. Серьезное дело. Номер под барабан. Гляди ведь, бревно какое. Идем, ну его. - Осип ткнул меня в плечо. - Гаси, гаси, господь с ним.

   Завтра я решил расспросить Голуа, в чем будет состоять мой номер с удавом, валиком обсудить это с Осипом и тогда дать ответ.

  

  

   Утром явился Голуа. Он придирчиво осматривал лошадь и едва со мной поздоровался. Я молчал и почти не отвечал на его придирки. Да, признаться, мне не до того было: Осип побежал к школе с моей запиской. Я очень боялся, что вдруг ему скажут, что Наташка не ходит в школу, и тогда все сорвалось. Мне поэтому ничего не стоило равнодушно и холодно слушать французово брюзжание. Я невпопад и рассеянно отвечал. Голуа даже глянул на меня раза два, нажал черными гляделками.

   - Эй, Мироша! - услыхал я вдруг Осипов голос. Я не дослушал Голуа и бегом бросился к Осипу.

   - Ну что? Что?

   Уж по тому, как Осип хитро улыбался, я понял, что дело вышло. А он щурился и не спеша выкладывал:

   - ...И валит, валит, мать моя! "Какую бы, - думаю, - пошустрей прихватить? Не напугать бы". Смотрю, две идут и снежками, что мальчики... Я - стой! "Чего, - говорю, - озоруешь?" И хвать одну. "Ну, - говорю, - отвечай: каких Наташек знаешь?" Она - такую, сякую - хвать, и твою. "Ах ты, - говорю, - милая! Вот ей письмецо передашь". Дал ей письмо, а ее выпустил: "Беги, опоздаешь". Вот, брат, как. А с этим-то? - И Осип кивнул на Голуа.

   - Не говорил пока ничего.

   - И ладно. Не рвись. Дело, брат, это аховое.

   - Мирон! - визгнул Голуа. - Мирон, идите сюда!

   - Валиком! - крикнул мне вдогонку Осип.

   Я неторопливо подошел.

   - Ну? - сказал Голуа. - Ваш ответ. Я слушаю, - и наклонился боком.

   - Насчет чего? - спросил я спокойно, как мог.

   - Насчет Короля, удава, змеи! Я жду! - закричал Голуа.

   - А что вы, собственно, хотите? Ведь я не знаю, о чем мы договариваемся.

   - Ну работать, работать со змеей!

   - Слушайте, - сказал я строго. Голуа удивленно на меня вскинулся. - Слушайте, Голуа: я не дурачок и не колпак, вы знаете. Объясните во всех подробностях, в чем состоит номер с удавом, а то вы хотите продать мне зайца в мешке.

   И вдруг француз улыбнулся так очаровательно, как он улыбался публике. Он схватил меня под руку и, заглядывая в лицо, потащил из конюшни.

   Осип крякнул нам вслед.

   - Мой друг, - заговорил ласково Голуа, - месье Мирон! Между друзьями нет споров: я не могу предложить моему другу что-либо тяжелое или безрассудное. Здесь ничего не надо, кроме привычки и аккуратности. Змея - это машина. Глупая, бездушная машина. Локомотив может вас раздавить, но не надо становиться на рельсы. Это так просто. Все дело в том, что змея будет обвивать вас своими кольцами. Она будет искать удобного положения, чтобы вас сдавить. - Голуа показал сжатый кулак. - Не пугайтесь, дорогой мой! Но она давит только при одном определенном положении: при том, в каком она наползает на свою жертву. Пока она наползает, кольца ее слабы, они едва висят, они свободны, подвижны. Стоит их сдвинуть, и змея вас никогда - никогда, понимаете? - никогда не сдавит. Она будет делать второе кольцо вокруг вас, - Голуа очертил линию вокруг своего живота, - но вы методически и спокойно сдвигаете и это кольцо. Она делает третье - какой эффект! Вы представляете зрелище? Публика не дышит в это время. Но вы манипулируете и передвигаете и это третье кольцо. Змее негде навить четвертое, и она сползает. Но она сейчас же начинает свою работу снова, как автомат, как машина. Так три тура - больше не выдерживает публика. Истерика, крики! Детей выносят. В это время в клетку - она тут же на арене - всовывают кролика, и змея стремится туда, чтоб его проглотить. Кролика выдергивают через заднюю форточку, а дверцу захлопывают. Номер кончен. Три минуты. И это мировое дело. Афиши и буквы в два метра. С этим номером вам откроют двери лучших цирков Нью-Йорка. Париж у ваших ног, дамы! Цветы! Слава! И вы через полгода откроете кафе на итальянском бульваре. Мирон, Мирон! - И он хлопал меня по спине.

   Француз заглядывал мне в глаза и изо всех сил улыбался.

   - Надо подумать, - сказал я.

   - О чем думать? Думайте о том, что вы будете получать за каждый вечер от меня двадцать рублей! Это будет... - И он назвал какую-то тучу франков. - А в месяц, - кричал Голуа, - в месяц, мой друг, в один месяц вы заработаете десятки тысяч франков! - Голуа стал и сделал рукой тот жест, за который ему хлопал каждый вечер весь цирк. - Руку! - И он бравым жестом протянул мне свою руку в лайковой перчатке.

   - Я подумаю, - сказал я и не торопясь поплелся в конюшню.

   - Ну, что он там голосовал так? - спросил меня Осип. Я рассказал. Осип качал головой, глядя в пол, и молчал.

   - Что-то больно он старается около тебя. Сам-то с директора за номер сгреб - будьте здоровы. Долларами, каналья, гребет... А ты думал? А как же? Они все валютчики.

   - Попробовать разве? - сказал я.

   - Кака уж проба? - вскинулся Осип. - Уж если этот-то тебя попробует, так одного разу и хватит. И зовется удав. Удав и есть. Удавит, и край. Крыр, и кишки вон.

   Но я уж думал о том, что за пять раз я получу сто рублей, а через месяц - я выплачу эти проклятые пятьсот рублей. Нет! Я буду посылать сто рублей жене и сто в товарищество за растрату. Два месяца, и я свободен. Пускай тогда судят. Я не вор, не вор тогда. И я представил себе, как в банке будут удивляться: "Смотрите-ка, Никонов!" И все будут говорить: "Я всегда утверждал, что он порядочный человек. Ну, случилось, увлекся, со всяким может случиться, но не всякий же..." А дома! Вдруг сто рублей! От папы! И тут же узнают, что и в банке получили... У меня запорхали, заметались в голове такие мысли, как цветы, и дыхание сперло.

   - Осип, голубчик, - сказал я, - пусти, я попробую, ты знаешь ведь...

   Осип рукой замахал:

   - Да что ты? Господь с тобой! Да разве я тебя держу? Да что я тебе, отец иль командир какой? Только стой, стой! Меньше четвертного ни-ни! Никак! Двадцать пять за выход. И чтоб сто рублей вперед. А ну, неровен час, с первого же разу - тьфу-тьфу! - да что случится? А за собак чтоб особо. Уж раз твое дело такое...

   - Какое дело? - сказал из-за спины конюх Савелий.

   - Тьфу, тебя не хватало. - Осип оттер его плечом. - Без тебя тут дело.

   Я пошел к Голуа.

   Голуа нетерпеливо ходил по коридору. Он бросился мне навстречу.

   - Ну-ну?

   - Двадцать пять рублей, - сказал я строго. - И сто вперед.

   Голуа на секунду сдвинул брови, но сейчас же сделал восторженную улыбку и с размаху ударил рукой мне в ладонь.

   - Моя рука. Честь, месье Мирон, это есть честь. Вуаля! А страховка? А, ха, ха-ха! - Он рассмеялся, как актер, отогнувшись назад. - Если я внесу три советских рубля в три советских кассы, то, вероятно, наш Король этого не испугается. Но вот страховка, вот! - Он вынул из кармана чистенький маузер и хлопнул по нему рукой. - Этот пистолет и мое искусство - вот страховка. Идем!

   Он потащил меня в ту комнату, где был удав.

   - Вот моя визитная карточка.

   Он быстро вытащил из кармана серебряный карандашик и намазал посреди карточки черную точку величиной с горошину. Он ловко плюнул на стену и приклеил карточку.

   - Это глаз Короля. Раз, два, три - пять шагов. Прикройте двери.

   Француз, почти не целясь, выстрелил навскидку из маузера. Карточка слетела. Я поднял. Черная точка оказалась пробитой.

   - Наклейте! - командовал француз. - Вуаля!

   Бах! Новой дырки не было на карточке. Голуа бил пуля в пулю.

   - Но вы скажете, голова змеи не мешок, это не фантом из музея - голова движется. Великолепно! Бросайте карточку в воздух. Нет, выше!

   Я бросил, и карточка завертелась в воздухе.

   Бах! Карточка метнулась в сторону. Ясно было, что француз не промазал.

   - Вы довольны? Вы поражены? Слово чести - так же будет прострелена голова Короля, если он только на секунду заставит вас почувствовать неловкость, - слово артиста. Вы можете перед каждым выходом проверять мое искусство. Для манежа я заряжаю разрывными пулями. Вы будете увереннее манипулировать кольцами Короля. Ле Руа! - обратился он к удаву. - Мы начинаем работать сегодня, после обеда. Ну?

   Змею встревожили выстрелы. Она подняла голову и неподвижно глядела на меня.

   Опять на меня.

  

  

   Мы пошли с Осипом обедать в столовку напротив. Савелий увязался за нами. Я почти ничего не мог есть.

   - Ну, ничего, - говорил Осип, - оно на работу-то и легче. - И смотрел больше в свою тарелку.

   Говорить при Савелии с Осипом я не мог. Савелий все заглядывал мне в лицо, и, когда мы уж кончили обед, он осклабился косорото и сказал:

   - А надо, кажется, поздравить, а? С новым ангажементом?

   - А что? В чем дело? - сказал Осип, будто ничего не знает.

   - Как же, номер его со змеей-то. Слыхать было: француз в конторе уж договор делал. Как же-с. Пятьдесят долларов за вечер. Надо думать, тебе половина. Тоже, значит, валютчик. - Он толкнул меня локтем и подмигнул. - Не грех было б поставить парочку. Ишь ведь - молчит!

   - Брось ты, пристал к человеку, - сказал Осип. - Не то у человека в голове, а он парочку ему. Слюни-то распустил. Уж видно будет. - И зашагал быстрее.

   Савелий будто надулся. Но мне, верно, было ни до кого. Я думал, что мне сейчас на манеж и начинать...

   В цирке Голуа уже ждал меня. На манеже было много народу. Сам директор в пальто и котелке стоял, запустив обе руки в карманы. Самарио я тоже мельком заметил: он стоял в проходе и мрачно глядел, как суетился Голуа. Оркестр вполголоса наигрывал новый марш. Я его в цирке не слыхал прежде. Я потом узнал, что это был мой марш: музыка "под удава". Марш с раскатом, как сорвавшийся поток. Голуа потащил меня в уборную. Он наклеил мне черные усы, напялил какую-то безрукавку - она была мала на меня - и широкие штаны трубой, совершенно желтые.

   - Это надо, надо, чтобы вы были другой с удавом, не тот, что с собаками. Кроме того, удав знает этот костюм. Главное - манипулируйте кольцами. Я вам буду показывать. Слушайтесь беспрекословно, тогда это абсолютно безопасно, как стакан кофе. Первое кольцо вы передвигайте вниз. Дайте вашу руку.

   Он провел моей рукой по безрукавке вниз.

   - Немного - двадцать сантиметров. Второе кольцо вы так же передвигаете вверх. Вот так. Третье опять вниз. Оно придется здесь, на плечах. Идемте. Дю кураж! Не трусить! Это ваша карьера. Идем.

   Все служащие, все конюхи были на арене. Все глядели на меня серьезными, строгими глазами.

   - Станьте здесь, посредине! Так! - командовал Голуа. - Ноги расставьте шире. Больше упору, ваш партнер не из легких.

   Я чувствовал, что у меня чуть подрагивали колени.

   - Внесите! - скомандовал Голуа.

   Директор дал знак, и шестеро конюхов пошли, - я знал, за клеткой. У меня колотилось сердце, и я нервно дышал. Я бы убежал с арены, если б на меня не глядели кругом люди. Бежать мне было стыдно, и я стоял, стараясь покрепче упереться в песок арены.

   - Дю кураж, дю кураж, - вполголоса подговаривал Голуа.

   Я видел, как шестеро конюхов внесли клетку, но я старался не глядеть. Клетку поставили против прохода.

   - Маэстро! - крикнул француз. Оркестр заиграл марш. Голуа подошел к клетке, и я услышал, как взвизгнула дверка, когда ее поднял француз. Вся кровь у меня прилила к сердцу, и я боком глаза увидал, как удав двинулся из клетки на арену. Я боялся глядеть, я закрыл глаза, чтобы не побежать. Я слышал, как шуршит под ним песок, ближе и ближе. И вот сейчас около меня. Здесь! Я слышал шорох каждой песчинки, у самых моих ног. И тут я почувствовал, как тяжело налегла змея на мою ногу. Нога дрожала. Я почувствовал, что сейчас упаду.

   - Дю кураж! - крикнул Голуа, как ударил хлыстом.

   Я чувствовал змею уже вокруг пояса. Тяжесть тянула вниз, - я решил, что пусть конец, пусть скорей давит; я крепче зажал глаза, стиснул зубы.

   - Манипюлё! Манипюле! - заорал француз. Он схватил мои руки - они были как плети, - зажал их в свои и стал хватать ими холодное и грузное тело. Мне хотелось вырвать мои руки - ничего не надо, пусть давит, только скорей, скорей.

   - Манипюле! Манипюле! Донк! - слышал я как сквозь сон окрики Голуа.

   - Третье кольцо вниз! - Он тянул моими безжизненными руками вниз эту упругую, тяжелую трубу. В это время забренчала клетка, и я почувствовал, что удав сильными, упругими толчками сходит. Я открыл глаза. Первое, что я увидел, - бледное лицо Осипа, там, далеко в проходе. Голуа поддерживал меня под руки. Ноги мои подгибались, и я боялся, что если шагну, то упаду. Осип бежал ко мне по манежу. Я слышал, как хлопнула дверца клетки. Голуа улыбался.

   - Браво, браво! - говорил он и поддерживал меня под мышку. Я был весь в поту...

   - Вам дурно? - спросил меня директор по-французски.

   - О! Это храбрец, - говорил Голуа, - настоящий француз - бравый мужчина. Не беспокойтесь, месье, немножко коньяку - и все!

   Я неверными шагами шел рядом с Голуа. Мы остановились, чтобы пропустить клетку с удавом. Я сидел в уборной, разбросав ноги, а француз болтал и подносил мне коньяку рюмку за рюмкой. Я едва попадал в рот - до того тряслись руки. Я хотел пойти к Осипу, я хотел лечь в конюшне, но я знал, что я сейчас не дойду.

  

  

   Перед представлением я пошел пройтись по морозу. Осип был занят, я пошел один. В дверях меня нагнал Савелий.

   - Ах, как это вы! Я думал, вот-вот с ног падете. Этот номер у вас пойдет. - Он увязался со мной на улицу. - Надо бы спрыснуть, уж как полагается.

   Я не говорил, а только кивал головой.

   - Ну, ладно, вечерком, значит. Все же наш, советский, артист. - Он снял фуражку, поклонился и побежал обратно в цирк.

   Я вернулся за час до начала. В полутемном коридоре под местами я услышал иностранный разговор. Я заглянул и сразу на фоне тусклой лампочки увидал длинный силуэт Голуа. Самарио, приземистый и сбитый, как кулак, стоял против него и сквозь зубы говорил с итальянским раскатом:

   - Вы, вы это сделали. Никто, ни Мирон, ни один человек. Здесь только один мерзавец.

   - Что? Как! Что вы сказали? - Голуа шипел и, видно, боялся кричать. Я видел, что он слегка приподнял хлыст, тоже как бы шепотом.

   Я мигнуть не успел, как Самарио залепил оплеуху французу. Он стукнулся об стену и сейчас же оглянулся. Итальянец рванул у него из руки хлыст и резнул два раза по обеим щекам, так что больно было слышать, и хлыст полетел и шлепнулся около меня.

   - Мерзавец! Бродяга! - крикнул Самарио и запустил руки в карманы своей венгерки. Я ушел в конюшню.

   Вечером на работу Голуа вышел с наклеенными бакенбардами. Я очень рассеянно работал. Прямо черт знает что получалось у нас в этот вечер. Собаки все путали, а Гризетт вдруг поджала хвост и побежала в проход, вон с арены. Голуа погнался. Он поймал ее за ухо в конюшне. Мне видно было, как лицо у него скривило судорогой от злости и он хлыстом бил и резал Гризетт по чем попало. Собака так орала, что публика начала гудеть. Я хотел бежать за кулисы, но в это время выбежала Гризетт, а за ней весело выскочил вприпрыжку Голуа. Он улыбался публике сияющей улыбкой. Мы кое-как кончили номер. Голуа сделал свой знаменитый жест. Публика на этот раз меньше хлопала.

   Я стоял в проходе и смотрел, как пыхтели на ковре среди арены два потных борца. Ко мне вплотную подошел Самарио. Он потянул мою руку вниз и кивнул головой: "Пойдем". Мы вышли в коридор. Самарио глядел мне в глаза, шевелил густыми бровями и говорил на плохом французском языке.

   - Ваш хозяин - мовэ сюзэ! Негодяй! Вы это знаете? Нет? Вы делаете номер с боа, с удавом. Я должен вам сказать, что в прошлом году я читал в заграничном журнале "Артист" про один случай. Катастрофу. Тоже боа и тоже обвивал человека, и тот номер показывал тоже один француз. И в Берлине этот удав задавил человека насмерть! При всей публике. Поняли? Я не запомнил фамилию француза. Это все равно. Фамилию делает вам афиша. Но я думаю, что на вас платье с этого удавленного человека. И змея та же самая. Вероятно. Но что уж наверно - так это то, что вы работаете у подлеца. Вы сами не француз? Нисколько? Вашу руку.

   Самарио больно сдавил мне руку и пошел прочь. Походка у него была твердая; казалось, он втыкал каждую ногу в землю. Он звонко стучал каблуками по плитам коридора.

   Я все смотрел ему в спину и думал: "Неужели я надеваю этот костюм покойника?" Мне не хотелось верить. Итальянец ненавидит Голуа. Может быть, он врет мне нарочно, чтоб сорвать французу его номер. Мстит ему за то, что он испортил ему лошадь Эсмеральду. Я хотел догнать Самарио и спросить, не шутит ли он, чтоб напугать меня.

   Ночью мы, конюхи, сидели в нашей пивной. Я угощал. Савелий опять говорил мне "вы" и называл "гражданин, простите, Корольков". Когда мы вышли на улицу, он отстал со мной и сказал:

   - Червончик-то дайте мне на счастьице, а? На радостях-то?

   Какие уж были там, к черту, радости: Голуа завтра обещал пропустить удава через меня два раза. Я полез в карман и дал Савелию червонец. Пропили мы одиннадцать рублей. Изо всей сотни у меня осталось только семьдесят шесть рублей. Я решил завтра же послать в банк пятьдесят и двадцать пять домой.

   Так я и сделал: на другой день утром я послал два перевода. На том, что в банк, написал не сам: мне за пятак написал под мою диктовку какой-то старик в рваной шинели. Фамилию и адрес отправителя я выдумал, а на "письменном сообщении" так: "По поручению П. Н. Никонова в счет его долга в 500 рублей. Остается 450". Перевод домой я заполнил сам. Фамилию отправителя я выдумал, но на обороте написал по-французски жене.

   "Милая моя! Я жив и здоров. Я работаю, я плачу свой долг банку, а эти деньги посылаю тебе. Если ты меня прощаешь, и меня и Наташу, купи, дорогая, ей зеленую шапочку вязаную, она так просила. Твой Пьер. Умоляю, не ищи меня. Я вернусь, когда будет все кончено".

   Я хотел еще много приписать, но начал так разгонисто, что едва хватило места и на это. Квитанцию я запрятал в шапку за подкладку.

   Я шагал по улице совсем молодцом. Я чувствовал в шапке эти квитанции. Мне казалось, что я что-то большое несу в шапке, что шапка набита, и я иду, как разносчик с лотком на голове.

   Но когда я вошел в цирк, я вспомнил, что мне надо идти топить к удаву. "Ничего, - подумал я, - вот удав выручает. О! привыкну". И я сказал себе, как Голуа: дю кураж! Я топил, не глядя на Короля. Вздор! Машина, черт с ней, что живая. Нельзя же бояться автомобиля в гараже потому, что он тебя раздавит, если лечь на дороге. Но когда змея зашуршала в своей клетке, мне стало не по себе. Я мельком глянул на нее и вышел из комнаты.

   После обеда я опять наклеил усы, как вчера. Я нарочно порвал безрукавку, когда напялил ее на себя. Весь этот костюм казался мне покойницким саваном. Я спросил Голуа, нельзя ли мне работать в том, что на мне.

   - О нет! Змея привыкла именно к этому.

   - А разве кто-нибудь в нем уже работал? - спросил я.

   - Я! Я! Я сам в нем работал, я учил змею делать номер. Вы сейчас только манекен, фантом. В этот костюм проще было бы нарядить куклу. Она не тряслась бы по крайней мере, как кролик!

   Голуа так орал, что одна бакенбарда отстала, и мне стал виден багровый рубец на его щеке.

   На арене повторилось почти то же, что вчера. Только я на втором туре приоткрыл глаза. Но руками я все еще сам не действовал. Голуа ворочал ими и покрикивал:

   - Манипюле ву мем! Сами старайтесь, сами! Дю кураж!

   Он меня снова отпаивал коньяком. Он хвалил меня, говорил, что теперь он видит, что дело пойдет, что он даст афишу. Через неделю можно выступить.

   - Да, - сказал он, когда я уходил, пошатываясь, из уборной, - да, а коньяк купите сами. Серьезно. Вы выберете, какой вам больше по вкусу.

   Билетерша, наша делегатка, перед представлением принесла мне книжку. Она долго мне не давала ее в руки, все хлопала книжкой по своему кулачку и выговаривала мне:

   - Ты, товарищ, теперь обязан, как член профсоюза, требовать, чтоб твой валютчик этот тебя застраховал. Требовать! Понимаешь? А если что, сейчас же скажи мне. Нашел себе, скажи, дураков каких! Вот тебе книжка, и чтоб завтра же он взял страховку!

   Я сделал дурацкую морду и смотрел в пол. Больше всего потому, что брал от нее фальшивую книжку.

   Теперь в кармане была книжка на Мирона Королькова; мне очень хотелось совсем быть Мироном, но в шапке были эти квитанции, и от них мне и приятно и жутко. Я шел от билетерши, и тут на лестнице меня ждал Савелий.

   - С союзом вас! - И он мотнул шапкой в воздухе. - Нынче у вас выходило - ах как замечательно! Артист, артист вполне, народный артист Советской Республики Эр-Эс-Эф-Эс-Эр!

   Он шел за мной по лестнице. Мы проходили через пустой буфет, и тут Савелий сказал:

   - Трешечки не будет у вас?

   У меня было два рубля и мелочь.

   - Хочешь рубль? - И протянул в руке бумажку.

   - Да что ж это вы? - фыркнул Савелий. - Это что? Как нищему? Скажи, буржуем каким заделался. Давно ты сюда слез-то?

   - У меня же нет трешки, понимаешь?

   - Поняли! - Савелий мотнул вверх подбородком и зашагал.

  

  

   Мы работали с удавом теперь уже в три тура, как говорил Голуа. Удав переползал кольцами через меня три раза. Я уж стал двигать кольца, и француз со своей рукой наготове командовал:

   - Ниже, ниже! Хватайте второе кольцо.

   И я чувствовал под пальцами тяжелое, твердое тело змеи: живая резина.

   Теперь уж музыка обрывала свой марш, едва удав подползал ко мне, и барабан ударял дробь тревожно, все усиливая и усиливая. В прежние времена ударяли дробь, когда человека казнили. После третьего "тура" барабан замолкал, звякала форточка в клетке, удав спешил схватить кролика и волнами, как веревка, которую трясут за конец, быстро уползал в клетку. Я уже не закрывал глаз и не шатался на ногах.

   В воскресенье вечером должен был идти первый раз при публике наш номер с удавом.

   Оставалось еще четыре дня.

   - Вы видите, мой друг, - сказал мне Голуа, - это же просто, как рюмка абсенту. Этот фальшивый риск только опьяняет, правда ведь? Бодрит! И вы на верном пути. Три минуты, и двадцать пять рублей. И вы уже, я заметил, обходитесь без коньяку, плут этакий!

   Француз обнял мою талию и защекотал мне бок, лукаво подмигнув.

   Я оделся и вышел пройтись.

   Я шел, совершенно не думая о дороге. Я сам не заметил, как очутился у своего дома.

   Схватился только тогда, когда уже повернул в ворота. Наш дворник с подручным скребли снег на панели. Я на минуту задержался.

   - А кого надо, гражданин? - окликнул меня дворник. Я бухнул сразу:

   - Корольковы тут?

   - Таких не проживают, - отрезал дворник.

   - Нет у нас такого товару, - сказал подручный, оперся на скрябку и подозрительно уставился на меня. Я повернул и быстро пошел прочь. Я завернул за угол и ускорил шаги.

   Улица была почти пуста, и я уже хотел завернуть еще за угол, как вдруг увидел двух девочек. Девочки шли и размахивали школьными сумками. Они так болтали, что не видели ничего.

   Я узнал - справа моя Наташка.

   Сердце мое притаилось: окликнуть? Если б одна была она... Я прошел мимо, дошел до угла, обернулся и крикнул громко:

   - Наташа! Наташа!

   Наташа сразу волчком повернулась. Она смотрела секунду, выпучив глаза на незнакомого человека, красная вся от мороза и волнения, и стояла как вкопанная.

   - Наташа! - крикнул я еще раз, махнул ей рукой и бегом завернул за угол. Тут было больше народу, и я сейчас же замешался в толпе. До цирка я шел не оглядываясь, скорым шагом и запыхался, когда пришел.

   На дверях цирка мне бросилась в глаза новая афиша. Огромными красными буквами стояло:

  

  

   Я подошел и стал читать.

  

  

   И тут же в красках был нарисован мужчина в такой же безрукавке и желтых брюках, в каких я работал, и этого человека обвил удав. Удав сверху разинул пасть и высунул длиннейшее жало, а Миронье правой рукой сжимает его горло.

   Вот какую афишу загнул француз. Мне было противно: мне так нравилось, что на наших цирковых афишах правдиво и точно рисовали, в чем состоят номера, и даже артисты бывали похожи. И чего он, не спросясь меня, окрестил меня Миронье? Рожа у меня была на афише, как будто я гордо погибаю за правду.

   В конюшне все были в сборе, и, пока еще не начали готовиться к вечеру, все болтали. Я вошел. Осип засмеялся ласково мне навстречу:

   - Видал? - И Осип стал в позу, как стоял Миронье на афише, поднял руки вверх. - Ирой!

   Все засмеялись.

   - Миронье! Миронье!

   Савелий стоял в хлесткой позе, опершись локтем о стойло и ноги ножницами. Держал папиросу, оттопырив мизинец.

   - Миронье, скажите. Много Миронья развелося.

   Все на него глядели.

   - Удавист! - фыркнул Савелий. - Усики наклеивает. Вы бы, барин, свою бородку буланжой обратно наклеили. Звончей было бы.

   Савелий говорил во всю глотку, туда - в двери. Все оглянулись. В дверях наша делегатка билетерша кнопками насаживала объявление от месткома.

   - Своячки! За шубу посвоячились. В советское время, можно сказать, такие дела в государственном цирке оборудовать.

   Билетерша уже повернула к нам голову.

   Я шагнул к ней.

   - А, товарищ Корольков! - И билетерша закивала.

   - Какой он, к черту, Корольков? - закричал Савелий.

   - Знаю, знаю, - засмеялась билетерша, - он теперь Миронье. Идем, Миронье, - дело. - Она схватила меня за руку и дернула с собой.

   Я слышал, как Савелий кричал что-то, но все конюхи так гудели, что его нельзя было разобрать. А билетерша говорила:

   - Как орут! Идем дальше. - И мы пошли в буфет. Билетерша мне сказала, чтоб я подал заявление в союз, что Голуа не страхует меня и заставляет делать опасный для жизни номер.

   - Ты же не в компании, ты нанятой дурак, понимаешь ты, Мирон. Это же безобразие.

   Я обещал что-то, не помню, что говорил: я прислушивался, не слыхать ли голосов снизу из конюшни. Я говорил невпопад.

   - Совсем ты обалдел с этим удавом, - рассердилась билетерша. - Завтра с утра приходи в местком.

   Мне надо было готовить Буль-де-Нэжа, и я пошел в конюшню.

   Там все молчали, и все были хмурые. Савелий что-то зло ворчал и выводил толстую лошадь для голубой наездницы. Я принялся расплетать гриву Буль-де-Нэжа.

   Самарио вывел Эсмеральду - она уже не хромала. Он пошел на манеж, а лошадь шла за ним, как собака. Она вытягивала шею и тянула носом у самого затылка итальянца.

   - Алле! - крикнул Самарио. Эсмеральда круто подобрала голову и затопала вперед. Самарио топнул в землю, подскочил и как приклеился к крупу лошади.

   Я вывел Буль-де-Нэжа промяться на манеж. Голуа меня ждал. Самарио остановил свою лошадь около нас.

   - Я даю вам неделю, - сказал он, хмурясь на Голуа, - кончайте здесь и чтоб вас тут не было. А то не баки, а всю голову вам придется приклеить. Поняли? Алле! - И он проехал дальше.

   - Слыхали? Слыхали, что сказал этот бандит? - И Голуа кивнул головой вслед итальянцу. - Вы свидетель! Я прямо скажу губернатору... нет, у вас теперь Совет! Прямо в Совет. У меня пять тысяч франков неустойки. Вы свидетель, месье Мирон. Я б его вызвал на дуэль и отстрелил бы ему язык, если бы захотел, но с бандитами разговор может быть только в полицейском участке.

  

   После нашего номера я спросил Осипа:

   - Как дело? А?

   - Как приберемся, гони прямо в пивнуху, а я приведу Савела, сделаем разговор. - И Осип прищурил глаз. - Понял? Это надо...

   Но Осип сорвался: на манеже сворачивали ковер после борцов.

   Я