Житков Борис Степанович - Повести и рассказы

"justify">   И Дмитрий Николаич знал, что это она дает ему срок - секунду" - сейчас потухнут глаза, повернется.

   - Может, остались бы... ночь ведь... - ляпнул Дмитрий Николаич впопыхах и испугался.

   Варька шлепнула ему руку на плечо, рассмеялась. Она раскачивалась от смеха и шатала учителя.

   - Ах чудак, ей-богу! Вот чудило!.. Еще ученый.

   Учитель смотрел растерянно с испугом. Не знал: "да" это или "нет"?

   - Ну говорите, что стелить,- сквозь смех сказала Варька и пошла к топчану. Там кучей наворочены были рваные сетки, паруса, обтрепанное пальто, засаленная подушка.

  

   Ночью проснулся Дмитрий Николаич. Кинбурн дул из последних сил, и зыбь выстрелами била в подмытые скалы. Струйки холодного ветра долетали до окна. На потолке трепетал от плиты красный зайчик. Под кучей рвани было тепло. Варькина сонная рука доверчиво лежала на груди у учителя. И от штормовой погоды было уютней в дому и теплей в постели.

   Дмитрий Николаич тронул привычные мысли. Но рыженький в тужурочке встал как картонный и уплыл. Дмитрий Николаич хмурил мысли, вспоминал слова, - но, как в пустой воде, ничего не задевало.

   Живое тепло шло от Варьки, оно томило и грело. Дмитрий Николаич погладил Варькину руку.

   Варька дрогнула, подняла голову, прислушалась.

   - Ишь его, черта, раздуло, - шептала Варька, - аж каменья воротит. Мотайся, Митя, посмотри шаланду. А то лежи, лежи, чего тебе на холод. Я сама пойду, - и привстала.

   Дмитрий Николаич вскочил и стал откапывать шинель в тряпье, которым они с Варькой были укрыты.

  

  

   Далеко, верст на сорок в море, лежит каменная гряда. Она горой подымается со дна, и плоская вершина ее тянется на юг, - каменная скамья. Рыбаки ее просто зовут: Каменья.

   Как лес на горах, стоит трава на Каменьях. Постелешь перемет - и всегда хорошо поймаешь. Все головатые "кнуты", и что ни крючок - то бычок. Надо только найти среди моря эти каменные горы, чтоб не прокинуться, чтоб не кинуть перемет в глубину на песок; там мертво и пусто.

   Рыбаки безошибочно и в туман и ночью находят это место и спешат кидать крючья. Наспех впопыхах переживляют переметы и сторожко поглядывают на север. Рванет свежий "горяк", зафурдунит погода с молдавского берега - будешь руки рвать, нагребаться в берег, а не вытянешь - и понесет погодой, зальет, забьет зыбями.

   Уносило не раз рыбаков, и потом ни шаланды, ни тел, ничего не находили люди - все брало море.

   А подловил - барином дело: с тяжелым садком за кормой тянется рыбак домой бережком.

   А дома, на своем берегу, всяк спешит помочь дернуть шаланду на берег, узнать, как лов на Каменьях. Слушают соседи чудеса, и всякий про себя думает: "Бегу и я на Каменья".

  

   На пятые сутки прилег, выдулся кинбурн.

   Только отсталые тучи клочьями бегут с востока. И сколько глаз хватает, желтая муть стоит на море. Здорово рыба теперь будет браться и в наших берегах.

   А кто посмелей - рванет на Каменья.

   Варька стояла на обрыве: глядела море, глядела в лицо, раньше чем поверить. Ветер трепал юбку, облеплял колени. Варька крепко стояла, цепко держалась босыми ногами за глину. Жевала в углу рта прядь волос. И вдруг повернулась к учителю:

   - Летим, Митька, на Каменья! С ночи срываемся. Она быстро пошла к хате.

   - Как же с ночи? А приказ забыла! - перебил Дмитрий Николаич.

   - Что приказ! - крикнула Варька. - Приказ мне тыкаешь. На то голова да руки. Рвем на Каменья, и чтоб, как развиднеется, мы вже там. Чтоб, - кричала она на ходу, - уперед всех прилететь. Рванем прямо на перевал. Ходом, живлять.

   Ветер гнал их в спину. Навстречу шел Василий. Он сутулился и бодал головой погоду. Шел от их хаты. Он кивнул Дмитрию:

   - Мне до ее - два слова.

   Варька стала. Василий запахнулся плотней, поправил шапку. Кашлянул.

   - Ну, так как же дело будет? - сказал и уставился.

   - Какое может быть дело? - Варька глянула, как ударила. - Что ты здесь кругом лазишь? Я тебе должная осталась чи что?

   - Я говорю, - ровным голосом басил Василий, - я говорю: ты сетки комбольные сажать не придешь? Сеток, сказать - не соврать, кругом-бегом - пять ставок... новые...

   - Я в твои сетки не упутаюся. - Варька повернулась.

   - Варя, - ласково сказал Василий и заступил дорогу, - в мене ваший гребешок остался.

   - Чеши кудри лысому! - крикнула Варька и зашлепала к дому.

   - Варька, я что скажу! - крикнул Василий.

   - А ну! В мене борщ сгорить, - отмахнулась Варька. Не обернулась.

   - Сетки он справил комбольные, слыхал, Митька? - кричала она дома. - Мне его сетки здорово нужные.

   Она выволокла из сеней корзину с наживкой.

   - Сядем живлять! В море на всех рыбы фатает. Брось, потом курить будешь! - крикнула она учителю.

  

   Была ночь. И черный обрыв пухло навис над берегом. Дмитрий стоял на песке, придерживал за корму шаланду. Ждал Варьку.

   Впереди в темном море ходила зыбь. Она с разбегу перескакивала через гряду камней, отдувалась и шуршала под берегом песком, звенела ракушей. Зыбь поддавала в плоское дно шаланды. Шаланда вздрагивала, просилась в море.

   Дмитрий Николаич поглядывал на край обрыва, на плотное серое небо.

   На краю обрыва встал силуэт.

   Черный ствол палкой торчит над плечом.

   Особист!

   Он стоял, молчал. Видно, вглядывался в темноту. Дмитрий Николаич замер. Не смотрел туда, смотрел в море.

   - Эй, товарищ! - крикнул особист. Как камнем с обрыва кинул. - Приказ знаете? А ну, ходите сюдой.

   Дмитрий Николаич молчал. Стиснул зубы, чтоб не дрожали.

   - Товарищ! Чи вы не слышите? - крикнул особист.

   Дмитрий Николаич видел, как сползла с плеча винтовка. Он набрал воздуху и крикнул, как залаял:

   - Не могу... шаланда... толчет!..

   - Я вам приказываю, - крикнул особист, - и без шуток мне. - Он щелкнул затвором.

   - Ша! Чего ты разораешься! - Рядом с особистом стал Варькин силуэт. Она держала на плече корзину, ветер болтал юбкой, как флагом.

   Она что-то быстро говорила особисту, а он во весь голос обиженно отвечал:

   - Ну а как же? Ну а как же?

   Варька спускалась по тропинке, и особист шел за ней, широко и громко шагая по круче.

   - А ты гудеть! Можно ведь и по-хорошему, - донес ветер Варькины слова.

   Она мягко поставила тяжелую корзину в корму шаланды.

   - Вот при человеке говорю: будет и тебе на юшку. Надевай, Митька, весла.

   Варька шагнула в лодку.

   - Только не идить берегом, - сказал особист.

   - Да я ж сказала - на перевал пойдем, - крикнула Варька.

   - Это я им объясняю, - кивнул особист на учителя, - чтобы потом не обижались. Тут посты у нас, строго. Знаете...

   Он бережно положил винтовку на камень.

   - Заскакувайте, - кивнул он Дмитрию Николаичу, - я сопхну.

   Дмитрий Николаич вскочил в шаланду. Он встал у вторых весел и смотрел вперед. Там, в узком проходе меж камней, дышала зыбь. Набегала, надувалась и, разорвавшись, сыпалась гребнем в берег.

   Надо было поймать миг, когда зыбь задумается на минуту, и пролизнуть в этот узкий проход.

   Дмитрий Николаич, не мигая, смотрел на проход, не чувствовал весел в руках, набрал воздуху в грудь.

   Варька занесла весла и не спускала глаз с учителя.

   Особист уперся в песок, вцепился в шаланду, налег вперед, напрягся, ждал.

   - Пошел! - крикнул Дмитрий Николаич и голоса своего не узнал.

   Особист рванул корму. Варька налегла на весла, и шаланда толчком оторвалась от берега.

   Дмитрий Николаич напер своей силой. Шаланда испуганно понеслась в проход.

   Особист замер по колено в воде. Смотрел за зыбью и шаландой.

   Зыбь только перевела дух. Шел вал. Издали рычал и скалился гребнем. Накатил, лопнул, ударил в каменья. Поздно! Шаланда была уже за грядой. Особист отскочил к обрыву.

   Шаланда была за полосой прибоя. Дмитрий Николаич и Варька тужились, ставили тяжелую мачту. Шаланда топталась на месте, ждала. Дмитрий Николаич подобрал шкот, парус надулся, потянул. Шаланда прилегла набок. Вода зажурчала вдоль борта. Шаланда взяла ход. Пеной отдувалась, встряхивалась на гребнях.

   С берега шарахнул выстрел. Пуля визгнула вверху.

   - Стреляет теперь, сволочь! - прошипел Дмитрий Николаич.

   - А ты что ж думал? - Варька удивленно глянула. - Ведь тоже свое дорого. А как на втором посту заметят, сейчас его за машинку: чего не стрелял? Нет, он хорош хлопец.

   - Кто? Чекист?! - крикнул учитель.

   - Чего ты растопырился? - Варька засмеялась. - Он тебе сделал чего?

   Она нахмурилась, придвинулась ближе.

   - Да нет...

   - Ну, и мне ничего. Отрезать хлеба?

   Тугой шкот упруго тянул руку. Румпель от холода дрожал под мышкой, шаланда рвалась с зыби на зыбь в темь, в море. Мелкие брызги летели на корму. Белым живым гребнем лопнет вал у борта и поддаст, играя.

   - Эх, Ва-ря! Летим!

   И Дмитрий Николаич - сам того не ждал - хлопнул Варьку по спине.

   Варька встрепенулась. Откинулась за борт и запела:

  

   Сухою бы я корочкой питалась,

   Холодную воду б я пила.

  

   Голос был с трещиной, но пел поверх зыби, поверх ветра. И Дмитрию Николаичу захотелось сладкой погибели - влететь, разворотить и в прах разбиться. Пали теперь с берега - веселей будет.

   А утром со светом спал ветер. Спала и удаль ночная. Шевельнулись горькие молитвы. Дмитрий Николаич поправил фуражку и строго спросил Варьку:

   - Когда же Каменья эти?

   - Сбивай парус! Садися на весло, чтоб нас к черту не снесло, - крикнула Варька и стала отвязывать кливер.

  

  

   Дмитрий Николаич с Варькой кидали уже второй раз. Желтая Васькина шаланда прошла мимо: Василий и молодой лямщик на передней паре весел.

   Варька бойко выбирала перемет, проворно скидывала рыбу на дно шаланды.

   - Гляди! Гляди, - Варька кивала на Василия, - что гад делает? Аккурат на наший перемет накинуть хотить. Так, сука, по нашему и стелить. Поклади, Митька, нож коло мене!

   - Варя, зачем же резать чужой перемет, можно подвести свой и распутать. - Дмитрий Николаич так говорил в гимназии: резонно, наставительно.

   - Пусть, анафема, не гадит людям. Варька зло глянула на желтую шаланду.

   - Если он - мерзавец, так это еще не значит... - начал снова Дмитрий Николаич.

   - А значит, чтоб он знал, сволочь проклятая! - И Варька стукнула по борту кулаком.

   Так она стукала в трактире - звенела посуда, летела на пол, давала сигнал к драке.

   "Вот когда ей зуб выбили", - подумал Дмитрий Николаич.

   Варька быстрей стала брать из воды веревку. Веревка сама правильными кольцами ложилась в корзину. Двумя толчками Варька "отбивала" бычков и зло шлепала их в шаланду.

   Вдруг она насторожилась, прищурилась, оскалилась.

   - Вот он, слыхать... идет, ихний.

   Варька подергала веревкой.

   Она ухватисто перебирала в руках перемет. Не глядя, наотмашь срывала бычков. Чужая веревка накрест подымалась из воды - Васькин перемет.

   - Евоные и пробочки зеленые, крашеные. Давай нож!

   Варька сбросила десяток бычков с чужого перемета к себе в шаланду.

   - Что за га...дость, - хрипло выцедил Дмитрий Николаич.

   - Нож! - крикнула Варька.

   Дмитрий Николаич опустил весла, отвернулся.

   Варька быстро перебирала чужой перемет. Искала слабое место. Она наматывала на руки веревку, не боялась поранить себя крючьями.

   - Н-на! - Варька дернула и бросила порванные концы в воду. Учитель насупился. Глядел вбок. Василий стоял в рост в своей

   шаланде и глядел в их сторону.

   С берега начинало дуть.

   Дальние шаланды крепили за корму садки, ставили мачты.

   Варька, нагнувшись через борт, наспех выбирала из воды мокрую веревку, срывала рыбу с крючьев.

   Васькина желтая шаланда шла навстречу. Он постелил перемет по Варькиным буйкам. Василий истово складывал веревку в корзину, ловко, не спеша, снимал бычков. Поглядывал, как приближалась шаланда учителя.

   Скоро конец.

   Дмитрий Николаич смотрел вперед, где плавал их буек с флажком. Сейчас Варька подымет макас - тяжелый камень-якорь - и потянет к себе буек.

   "На берегу объяснимся", - думал Дмитрий Николаич.

   Васькина шаланда толкалась уже бок о бок. Лямщик стоя нагребался - он тоже спешил - выхватить бы перемет и рвать, скорей рвать в берег. "Горяк" свежа л.

   Но Василий задержал в руке перемет. Лямщик растерянно глядел на хозяина. Короткими ударами держал на веслах шаланду против погоды.

   Дмитрий Николаич греб навстречу, отвернувшись. Он смотрел на буек - белый флажок тревожно трепался на ветру.

   Вдруг шаланда покачнулась - резко, толчком. Учитель оглянулся.

   Варька прыгнула в соседнюю шаланду. Села спиной к учителю.

   Васька хватко обрезал ножом свой недобранный перемет.

   Лямщик налег на весла.

   Василий мельком хитро глянул на учителя и накинул вторую пару весел. Шаланда быстро пошла прочь, к берегу, они на ходу ставили паруса.

  

  

   Дмитрий Николаич глянул вслед Васькиной шаланде. Стал вслух говорить:

   - Разумеется... так и должно было быть... в порядке вещей... Понятно.

   Васькин парус был уже плохо виден.

   "Горяк" взялся, плотно лег на воду. Он гнал шаланду в море. Порывы мелкой сеткой дрожью пробегали по воде, и новая зыбь от берега встала и пошла. Она сбивалась с прежней, сталкивалась, и всплески взлетали вверх, как руки из толпы.

   Шаланду толкло, шлепало в плоское дно, и она растерянно вертелась, переваливалась. Разиня на дороге. Ненужные бычки переваливались с борта на борт. Садок плавал рядом, толкая шаланду в бок, как теленок.

   Дмитрий Николаич схватился за весла. Греб во всю силу. Шаланда тупо поддавалась на ход.

   Зыбь катит вперед уж с гребнями, с белой россыпью, "Горяк" жмет, "аж воду горнет".

   Учитель не видал горизонта - как в метель несло, мело водяной пылью. Задувало горизонт. А там дальше - там дальше море делает что хочет, и бог не видит.

   Дмитрий Николаич видел, что хмурься, упирайся, а не выгребешь по вершку сорок верст. Как жизнь вперед легли сорок верст ветру и зыбей. Он бросил весла, огляделся. Зыбь спешила. Уверенно катила на юг, как на праздник, швыряла шаланду с пути, как помеху. И крикнуть некому. Пропадешь, и не глянет никто.

   Смерть.

   Дмитрий Николаич вскочил.

   Паруса и вырезаться на лавировку! К берегу, к русскому, к румынскому!

   Он стал ворочать тяжелую мачту. Шаланду болтало. Он чуть не полетел с мачтой за борт. Ругался. Как рыбаки ругаются: в бога, в двенадцать апостолов. Опять совал мачту в башмак, тужился, рук не слышал.

   Мачта качалась, она размахивала и вырывалась, а он пер плечом ее к банке, задыхался до слез от натуги.

   На месте!

   Заложил скобой и забил клином. Сложил парус косяком. Парус трепал, вырывал ветер. Дмитрий Николаич сквозь зубы клял все. Но хватко, цепко боролись руки. Натянул шкот. И сразу шаланда бросилась вперед, к берегу, как конь к стойлу.

   - Пошла наша! - крикнул Дмитрий Николаич.

   Шаланду клало на самый борт, она рылась в зыбь, билась плоской грудью о воду.

   Дмитрий Николаич не слыхал, как шкот резал сжатый кулак. Он отпускал веревку, клал руля, встречал порыв. Врезался в ветер. Шаланда привставала, отдувалась и снова кидалась в зыбь.

   Дмитрий Николаич не думал, что он делал. Руки сами делали что надо. Уворачивался от порывов, выигрывал на волну, весь напрягся, как будто шел по обледенелому гребню.

   Вон уж маячит берег среди сизой водяной пыли. Мутная полоса. Румынский или наш?

   Рыжий обрыв и шаланды под берегом. Вон и люди кучей стоят - смотрят, должно.

   Как в дом, вбежала шаланда под берег: ни ветру, ни зыби. Прикрыто высоким обрывом.

   Дмитрий Николаич сбил парус и затерпшими руками поставил весла.

   Люди шли по песку встретить шаланду. Свят обычай.

   - Облепляй! А ну, разом! - кричал Василий и гукал под руку.

   - У-гуп! У-гуп!

   Люди знали, откуда вырвался человек. Не спрашивали как. Дмитрий Николаич корзиной носил бычков - высыпал в садок.

   - Товарищ! Это вы сейчас с моря прибежали? Флотская фуражка, винтовка на ремне.

   - Я самый, - ответил Дмитрий Николаич. - Я с пятого поста. И, не торопясь, полез за мокрым билетом.

   - Это тоже с нашего берега человек, - Василий тронул за плечо матроса, - слышь, я говорю, этот тоже наший человек.

   - Только, товарищи дорогие, - обернулся матрос к рыбакам, - еще раз говорю: варите сейчас, а ночью - знаете, огня не разрешается.

   - Да беда, варить-то нема в чем, - сказал Дмитрий Николаич.

   - Бери рыбу, айда до нас на кордон, - сказал матрос, - у нас крупа есть, цыбули до чертовой матери и две лишних. Сообразим что-нибудь.

   - Идет, - сказал Дмитрий Николаич, - только чур - хлеб ваш, мой смок к чертям.

   - Фатает, не в армейских. - Матрос совал кисет. - Закуривай!

   - Жалейте спички, - сказал Васька, - во всех смокли. Вон коло огня прикурите.

   Васька кивнул на костер. У костра над котелком возилась Варька.

   Дмитрий Николаич присел на корточки. Не спеша достал уголек, закурил.

   Варька ворочала ложкой, смотрела в котел.

   - Идите, заберите свой пай, - сказал Дмитрий Николаич и повел головой, - вон в садке.

   - А ничего мне не надо, - с сердцем сказала Варька и зло ткнула ложку в кашу.

   - Ну, одним словом, как знаете.

   Дмитрий Николаич поднялся, пошел прочь. Упористо скрипел ногами в песке.

   Слышал, как Варька крикнула вдогонку:

   - Митька! Не оглянулся.

  

  

  

   Было это вот как. Попал я в Болгарию, в город Варну. Деньги у меня все вышли, и стал я голодать. Продал часы - проел. Осталась цепочка. А из костюма я выбиваться не хотел - будет у меня босяцкий вид, кто меня возьмет?

   На базар хоть не ходи - не мог я этих жареных пирогов видеть. Однако на третий день и есть перестало хотеться. Хожу и все воду пью. Наливался так, что нагнуться страшно - назад выльется... как из кувшина. А голод замер. Только подошвы жечь стало: ступаю, как по горячей плите.

   Дело было летом. Там, в Варне, сад есть. "Морска градына" называется. Обрывом к морю спускается. И весь обрыв в кустах. Там я и ночевал. Забьюсь в кусты, устроюсь, кулак под голову и стараюсь про хорошее думать: что я дома и кот в ногах спит. Гляди, и засну...

   Вот уж четвертый день я голодал. Как стемнело, залез я спать. Музыка в "градыне" этой поет, пищат болгарские госпожицы. Я смотрю, как море на луне рябит и желтая змея от маяка в воде вихляется.

   Вдруг слышу: что-то в кустах треснуло. Я окликнул по-болгарски:

   - Кой си? {Кто ты?}

   Молчит и потрескивает. Я привстал. Что за черт, думаю: собака меня нашла или черепаха через кусты ломит?

   Смотрю - рожа. Круглая, в фуражке без козырька. Ползет на четырех через чащу.

   Я выругался. А он по-русски:

   - Здорово, земляк! Ночуешь?

   - Ночую, - говорю. - А тебе-то что?

   - Сосед, значит. Дикофт? {Голод.}

   - Дикофт, - говорю, - четвертые сутки.

   - А ты кто? - спрашивает.

   - Штурман, - говорю, - с парусника.

   А он оказался русским беглым матросом с военного корабля.

   Лег рядом и начал болтать. И все про сало, да про борщ, да про макароны.

   Это на голодный-то желудок! Я не выдержал, вскочил. Пошел. Он за мной.

   Поднялись мы наверх. Музыка ярче стала слышна, публика гуляет в "Морской градыне". А он идет рядом и заводит снова:

   - Вот порубят мясо-меленько-меленько, поджарят его на смальце и этой самой историей, дорогой ты мой, макароны сверху и посыпают, посыпают...

   И руками, проклятый, показывает, как посыпают! А тут дорожки пошли глуше и темней стало. Музыка только издали что-то очень боевое гукает. Вдруг навстречу нам поп. Здоровенный болгарский поп. Попадья сторонкой идет, не спеша, враскачку.

   Ничего мы друг другу не сказали, только земляк взял вправо, в край дорожки - к кустам, а я влево тем же манером. И шаги задержали.

   Попадья кинулась, прижалась к попу. Поп чуть на нас двигается, а мы сторонкой крадемся.

   Кровь к сердцу прильнула и притаилась. Я во все глаза на попа гляжу, ни о чем не думаю, только рост его меряю. Уже шагов пять оставалось.

   Вдруг из кустов смех, сабли звенят, и выбегают на дорожку болгарские офицеры с госпожицами.

   Тут только я дух перевел, и сердце заколотилось.

   Обошли мы попа и пустились окурки собирать.

   - Нет, - говорит Сенька (земляка Сенькой звали), - нет, - говорит, - тут что! Ничего тут не найдем, и окурки все стоптаны. Идем в город.

   - Чего? - говорю.

   - А того... - говорит. - Веселее...

   И пошел, а я за ним, как за судьбой.

   А он идет, болтает, и все врет. Знаю, что врет, а иду: все не один, и по-русски он говорит.

   Ведет глухим переулком. Луна сбоку светит, и в переулке темно. Вошли в темноту, как в воду. На турецкий лад - все окна во двор, глухие стены по бокам что коридор. Тихо, и шаги наши по плитам шлепают. Еле оба ноги тащим.

   Смотрю, посередь дороги прет на нас человек. Мне показалось - с сажень ростом: великан прямо. Подумал: с голоду, что ли, казаться начинает? Однако в самом деле. Я посторонился. Сенька его окликает:

   - Отец Василий!

   А он сверху, как с колокольни, басом ударил:

   - Огольцов, что ли?

   - В точности, я самый, я!

   Огольцов это веселой собачкой залаял: я, я!

   Василий наклонился ко мне:

   - А с тобой который путается? Этот кто есть?

   Голос - бас хриплый, а лица его мне не видно - высоко где-то. Сенька затарахтел скорее:

   - Штурман это, капитан парусный.

   - Врет он? - спрашивает меня Василий.

   - Нет, - говорю я, - правду говорит.

   - Без делов?

   - На берегу, - говорю, - на "Топтуне", значит, без места топчусь.

   - Айда, - говорит Василий, - вали за мной.

   И зашагал вперед. Мы сзади путаемся голодными ногами. Подошел Василий к одному дому - и ну кулачищем в дверь садить, как молотом.

   Оттуда болгарские голоса перепуганные:

   - Василь? Василь?

   По кулаку, видать, узнали.

   Отперли. Входим - трактир. Только за поздним временем закрыт и на столах стулья, - метут.

   Сенька меня в бок пихает, шепчет:

   - Дело будет, держися. Ври - не оглядывайся.

   Болгары мести бросили, засуетились, забегали. Скатерть стелют. Василий скатерть сгреб.

   - Не люблю, - говорит, - этого, подавай, как есть.

   И спросил полкила спирту. А закуску поставили - горох с маслом. Так - чуть на блюдечке. Взялся я за горох. Василий отошел: увидал грека.

   Очень хорошо грек одет был: франтом. Все на нем гладкое, крепкое, как жестяное. Василий поманил его, грек подсел. Аккуратно поздоровался со всеми. Шляпой помахал. Шляпа крепкая - в таких фокусники яичницу жарят. Усики тоже крепкие, острые, как наклеенные. Смотрит ласково и говорит по-русски.

   Сенька на стуле ерзает, на закуску разговор наводит. Тут я как раз кончил горох и рассмотрел земляка в первый раз. Рожа круглая, вороватая - и как раз как я думал: нахальная. А Василия я никак рассмотреть не мог. Мутный он весь какой-то. И лицо как-то уворачивается все, будто и нет у него вовсе лица. Одет, как снощик: в синюю блузку заплатанную, порты парусовые, на ногах опорки. Старик - уж лет, может, шестьдесят.

   А грек этот жестяной говорит:

   - Вот сцет вас за фрахт - так оцень верный! Бозе мой, какой верный сцет! Стоб я пропал, какой верный вас сцет!

   И сует Василию бумажку.

   Василий полез за пазуху, в карман, достал хороший футляр кожаный, из него очки вынул золотые, пристроил на носу и стал читать.

   - Две тысячи левов. Грек заспешил:

   - Две, две тысяци, дио хилиадес, эки бынь...

   И на всех языках сказал две тысячи. И все шляпой помахивает, как маятником.

   А Сенька уж от спирта осмелел, развалился боком на стуле. Говорит:

   - Ему деньги нужны. Жена молодая, подарков хочет. И прищурил глаз на Василия.

   А Василий и бровью не повел. В счет глядит. Сенька опять моргает мне на Василия:

   - Может, тестю еще доложить надо али ты с ним в расчете?

   Грек на Сеньку глянул, пошевелил, как таракан, усиками и сильней шляпой закачал.

   - Оцень, оцень правильно, - лопочет Василию над ухом.

   А Василий, не спеша, золотые очки прячет.

   Трактирщик-болгарин сзади стоит. Василий локтем шевельнет - тот всей своей тушей дрыгнет: не прикажете ли чего?

   Сенька совсем на стуле обмяк и ноги разбросал. И этак через пьяную губу говорит:

   - А ведь двести наполеонов дал ты за свою красавицу-то али больше?

   И ногой меня под столом толкает - на весь трактир.

   Вдруг встал Василий - еще больше он мне показался, чем на улице был, - вынул из кармана новенький вороненый браунинг, навел на Огольцова.

   Грек хрустнул весь, и шляпа стала.

   - Тебе говорю, и всякому накажи, - говорит Василий, - как я есть старик и года мои богу известны... а если ты или еще другой гад какой мне про то слово молвит... одно только слово: языком ежели повернет! - и потряс Василий револьвером. - Пуля тому в лоб. Слово одно.

   Сенька побледнел в лице, однако хлесткой посадки своей не переменил. Повел чуть глаза на меня.

   Молчит, ежится. Браунингом его как пришпилило. Глазами по сторонам водит и корежится, как жук на булавке. Видно было, как с него хмель сползал.

   Василий горой над ним стоит и пистолет держит. Тут только раз его лицо и проступило наружу: страшное - я и глаза отвел.

   Тихо стало в трактире. Только мухи как ни в чем не бывало жужжат над блюдечком.

   Я глянул на Сеньку. Он поправился на стуле. Раскрыл рот - но только губами шевелил, а ничего слышно не было.

   У Василия лицо снова ушло, и стал он, как был, - мутный. Сел, спрятал браунинг. Хлопнул лапой по счету и повернулся к трактирщику:

   - Ставь еще полкила и два кила мне с собой чтоб взять. Уделай!

   Все забегали, грек шляпой закачал, трактирщик посудой забрякал.

   Сенька пересел за другой стол.

   - Что же ты, - говорит, - с закуской тянешь?

   Василий кивнул трактирщику на Сеньку, болгарин подал ему пилафу.

   Трудное дело жизнь.

   Уж чуть заря затлела, когда мы втроем по мощеному спуску шагали к морю.

   В голове у меня стучало от спирту и голоду. Сенька отставал. Отстанет, побурчит, поругается и бегом догоняет.

   Кормой к пристани стояли парусники.

   Против одного мы стали.

   Василий меня спрашивает:

   - Камча-реку знаешь?

   Я случайно помнил эту речушку.

   - Знаю, - говорю.

   - А сколько туда верстов?

   - Пятнадцать миль.

   Василий хлопнул меня по спине. Я чуть с пристани в воду не сыграл.

   - Верно! Скажи ты верстов - остался б на берегу. А так видать - водой ходил. Орудуй. Фомка! Принимай нового шкипера.

   Я сделал последнее усилие, чтобы одолеть хмель, и по узкой сходенке перешел на судно.

   Очнулся я в каюте на койке. Светло, и мне в дверь видно: упершись задом в румпель, а голыми ногами в палубу, - стоит оборванец. Напевает себе под нос. Руль поддает зыбью, и оборванец вихляется, как игрушечный.

   Видно, мы штилили. Я еле вспомнил, что со мной случилось и где я теперь должен быть.

   Насилу оторвал больную голову от грязной подушки. На столе стоял пустой штоф, валялись объедки болгарского сыра, кусок хлеба. Под столом спал Сенька, уткнувшись мордой в фуражку. Я докончил сыр, хлеб, подъел крошки и вышел на палубу.

   Когда мы отдали якорь в устье Камчи, на фелюге к нам подъехал Василий. Другой великан, помоложе, на веслах. Сын его - Иван.

   Низким клином врезалась земля между рекой и морем. Весь клин зарос дубом вековым. Там стояла и изба Васильева. Не болгарская хата, а русская кряжистая изба. Из дубов срублена. С резными ставнями.

   Я загляделся на ставни, и вдруг в окне стала женщина. Молодая, в староверском сарафане и повойник на голове. Она вытирала белым ручником стакан и глядела его на свет. Как сон, как померещилось: такая она красивая была и страшная в то же время. Будто не мыла она стакан, а для отравы готовила.

   Василий подошел. Женщина скрылась. Я не нашел что сказать.

   - Поспел ты, - говорю, - как... раньше нас ведь!

   - Легок я на ногу-то, а вот на руку - так, сказывают... того... тяжел.

   Вечером мы сидели под дубами, на чурбанах. На четырех чурбанах перед нами, как стол, лежал кровельный лист с жареной камбалой. Около костра возилась Иванова хозяйка - кипятила чай в жестянке из-под керосина. Унылая рябая баба.

   - Распятая душа, - правильно сказал про нее Сенька. Великан Иван ростом только в отца пошел - лицо открытое, простое, задумчивое. Ровным голосом Иван рассказывал:

   - Когда я в Романее {В Румынии.} в солдатах был, так вот приезжал театр. В Галацах мы стояли. Там все было. А очень интересно - так вот фараоны. Бутылка поставлена, аршина как бы не с два. А в ней вода налита под самое, можно сказать, горлышко. А в воде они плавают: фараон и фараониха.

   - Глупости, - шамкает Сенька набитым ртом, - оптическое мошенство.

   - Не видал ты, так нечего зря и языком бить. А какие они? Ну? То-то! А наше они подобие. Хвост только рыбий. И стеклянной стеночкой они перегорожены... чтоб чего не было между ними; все же дети смотрят и барыни подходят, интересуются. Сверху тоже стеклышком прикрыто. Отодвинешь стеклышко - они голос подают: пи-пи-и!

   Иван старательно запищал, как мог тонко. Вышло басом.

   - На такой вот манер. Нет, почитай, еще тоньше. Покажи-ка, Борис, как, - обратился Иван ко мне.

   - Да не я ведь слыхал-то, - отозвался я.

   Иван обиделся. Помолчал.

   - Покажи, - говорит. - Прошу ведь я, будь человеком.

   И наклонился ко мне ухом. Внимательно ждал.

   Я затянул как мог тонко:

   - Пи-и!

   Иван покачал головой и вздохнул.

   - Не может, нет... Тоньше фараоны голос подают.

   Я взглянул на Василия: он сидел спиной к дому, лицом к нам.

   Сенька нагнулся ко мне:

   - Клад свой караулит, - и кивнул на дом.

   - Пи-и! - еще раз попробовал Иван представить фараонов и поперхнулся.

   Повернулся к Сеньке:

   - А ты говоришь - мошенство. Мошенство-то когда ведь бывает?

   - Мошенство само не бывает, - сказал вдруг Василий. - Отчего кража или зло какое? Повесит дурак себе на пузо что есть и носится: часы да золото. Кто и не хочет, увидит. А есть у тебя что дорого - так ты спрячь под спуд и чтоб знал ты да бог! И чтоб не видал даже никто - вот и зариться некому.

   И он встал, как будто дом свой дубовый от нас загораживал.

  

   Неделю мы грузились дубом, неделю ели камбалу с кровельного листа, и ни разу не видал я Васильевой молодухи. "Распятая душа" нам служила. Так и снялись в море.

   А когда вернулся я в Варну, то узнал вот что: не ухоронил старик свой клад.

   С соседнего кордона пришел болгарский офицер с солдатами. Объявил, что обыск будет делать: не прячут ли контрабанды?

   Просто хотел кралю Васильеву поглядеть - молодой был, озорной. Василия, он знал, дома не было.

   На Васильевой двери замок здоровый. Иванову горницу и смотреть офицер не стал. А сразу велел солдатам замок ломать.

   Упреждал его Иван: брось, беды наживешь.

   Однако вошел офицер в горницу, походил для виду, под кровать заглянул. Пошутил с молодухой и ушел.

   - Прости, - говорит, - служба.

   А на третий день сгорел кордон за рекой и никто не вышел - и офицер, и пятеро солдат сгорели. И концов не найти - тло одно на месте кордона осталось.

   Допрашивали Василия - да разве по нем узнаешь что? Ничего не найдешь - как в омуте мутном.