Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

align="justify">   Они вышли, разговаривая, из сада и пошли по направлению к тайге. Передняя часть ее была пустынна; работы производились далеко от дому.

   Они вошли в чащу.

   - Тут мы можем говорить без помехи, - сказал Семен Порфирьевич.

   Сын вопросительно поглядел на него.

   - Гладких стоит на нашей дороге, - продолжал отец, - значит, он должен быть устранен...

   Сын вздрогнул.

   - Я уже давно об этом думал, но как это сделать?

   Старик пожал плечами.

   - Когда хочешь избавиться от врага, то всякое средство хорошо; надо только выждать случая...

   - А если такого случая не представится?

   - Надо его подготовить...

   - Это нелегко...

   - Так говорят только лентяи и пошляки! - рассердился Семен Порфирьевич. - Гладких наш враг, он мешает нашим планам, он должен исчезнуть. Тогда мы будем хозяйничать в высоком доме, Танюша будет так или иначе твоя, в наших руках будет весь капитал. Все это в нашей власти! Неужели мы этим не воспользуемся? Это было бы более чем глупо. Повторяю, единственная преграда этому - Гладких. Он должен умереть!..

   - Но как?.. Он живуч и силен... - проворчал сын.

   - Мало ли есть способов, мало ли случается несчастий с людьми? Отчего же и с ним не может чего-нибудь случиться?..

   - Надо будет обдумать это! - мрачно сказал Семен Семенович.

   - Я уеду в К. У меня там есть спешное дело, но по первому твоему зову я буду здесь.

   Они вышли на поляну. Вдруг, в десяти шагах от них, выбежала из лесу женщина с искаженным, видимо, безумием лицом, вся в лохмотьях, худая, как скелет, бледная, как смерть. Подняв к небу свои костлявые руки, она крикнула диким голосом:

   - Как много еще злых людей на свете!

   Затем она снова убежала в лес.

   Отец и сын вздрогнули и остановились.

   - Кто это? - спросил отец.

   - Я слышал от рабочих, что в тайге поселилась какая-то сумасшедшая нищая, но никогда сам не видел ее. Вероятно, это она...

   - А-а-а! - заметил, оправившись от смущения, Семен Порфирьевич.

   Поляна, по которой они шли, образовалась из первого места, занятого прииском; здесь когда-то, лет двадцать тому назад, стояла казарма рабочих, теперь отнесенная далеко в глубь тайги.

   - Смотри!.. - вдруг остановился Семен Порфирьевич.

   Оба они стояли около старого, давно заброшенного колодца, вырытого в то еще время, когда здесь производилась промывка золота.

   - Что такое? Колодец? - с недоумением спросил сын.

   - Совершенно верно. Старый глубокий колодец, который теперь заброшен, но в котором есть достаточно воды, чтобы человек, упавший в него сверху, захлебнулся и был бы захоронен там навеки.

   - Иннокентий Антипович не раз говорил, что его надо засыпать, так как, неровен час, может случиться несчастье. Почему же этому несчастью не случиться с ним самим... Он часто проходит здесь... Раз я даже видел его сидящим у самого колодца на возвратном пути с приисков... Если его найдут в один прекрасный день на дне колодца... виной будет только его неосторожность... Не так ли?

   - Ты - молодец, делаешь честь твоему отцу... У тебя на плечах башка... да еще какая! - визгливо засмеялся Семен Порфирьевич.

   Сын самодовольно улыбнулся.

   - Я люблю и ненавижу! - отвечал он.

   - А я ненавижу и хочу разбогатеть! - заметил отец.

   Заговор на жизнь Иннокентия Антиповича Гладких состоялся. Исполнение его, впрочем, пришлось отложить в долгий ящик, так как незаметно промелькнул сентябрь - окончились работы на прииске, и Гладких не бывал в тайге, а следовательно, не мог проходить мимо рокового, избранного его врагами колодца.

   Сын не оповещал отца, орудовавшего по прежнему в К., и жил только сладкою надеждою на осуществление его преступного плана в будущем году, когда начнутся работы на прииске.

   "Края колодца еще более разрушатся к тому времени... - думал он. - Несчастье будет еще естественнее!.."

   Так жестоко и, вместе с тем, так просто составленный план на жизнь человека, на убийство своего ближнего является, надо заметить, далеко не исключительным фактом в "стране изгнания", где жестки сердца, суровы нравы и где человеческая жизнь не ставится ни во что.

   По сведениям уголовной статистики, ни в одной стране не совершается, относительно, столько убийств, как в Сибири, и большинство из них поразительно беспричинны, или же в крайнем случае причиною служит легкая размолвка, мелкая ссора и еще более мелкая корысть. Как красноречивую иллюстрацию к сказанному, отметим одно из поразительных явлений сибирской таежной жизни - охоту на человека.

   Время этой охоты - сентябрь. Место - тайга. Сентярь в тайге пасмурен. Идет мелкий, холодный дождь - часто и снег. Между деревьями с пожелтевшими иглами и поблекшими листьями жалобно завывает северный ветер. Тайга замирает. Работы на приисках оканчиваются. Наступает время рассчета. Та же одетая в лохмотья, но уже сильно поредевшая толпа осаждает приисковые конторы и получает причитающиеся грошевые заработки. Ругань и проклятия висят в воздухе. Расчет кончен. Рабочие расходятся. Они идут партиями. Беда отставшему - его ожидает в тайге смерть. Он становится добычей самого хищного из всех животных - человека.

   Крестьяне соседних с тайгою селений ведут правильную охоту - она имеет свое специальное название - "охота на горбачей".

   "Горбачами" зовут приисковых рабочих, вследствие их сгорбленных фигур, которые делаются такими от постоянной работы в наклонном положении.

   С заряженным пулей ружьем отправляюся эти своеобразные охотники в тайгу и стреляют в возвращающихся в одиночку рабочих. Меткий выстрел укладывает их жертву на месте. Ее раздевают донага и оставляют на съедение зверям.

   По весне находят массу костей, черепов и начинаются дела "о найденных, неизвестно кому принадлежащих" костях, черепах и прочем, которые хоронятся, а дела "предаются - выражаясь языком старого, так недавно и не совсем еще отжившего свои дни в Сибири законодательства - воле Божьей".

   Несколько лет тому назад простой случай открыл одного такого охотника, десятки же других остаются неуличенными. Двое рабочих, возвращаясь с приисков, пришли в ближайшее село и попросились переночевать в доме зажиточного крестьянина. Дома была одна маленькая девочка, которая не пустила их без старших в избу, а проводила в баню.

   - Где же старики? - спросили ее путники.

   - Мать с ребенком в поле, а отец пошел в лес "горбачей" стрелять, - отвечала девочка.

   В детской наивности она считала "горбача", вероятно, какой-нибудь таежной птицей. Рабочие поняли. Когда же, пройдя в баню, они увидали там целый склад окровавленной "лопатины" (так именуется в Сибири одежда), то, уйдя из-под страшного крова, заявили об открытии начальству.

   Возвратившийся с охоты хозяин был арестован и сознался в убийстве за эту осень восемнадцати человек. Охотился он не первый год. В тайге указал он там и сям лежащие обнаженные трупы - иные уже полусъеденные червями.

   Таковы дикие таежные нравы.

  

  

   Наступило 24 декабря 188... года.

   Было двенадцать часов ночи. Город К. еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб, или, как он именуется в Сибири, общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы.

   В клубе была рождественская елка.

   Все небольшое общество города, состоящее из чиновников, по преимуществу, богатых купцов, приезжих инженеров, собралось туда, первые со своими чадами и домочадцами, встретить великий праздник христианского мира.

   Около этого-то здания и была некоторая жизнь. В остальных же частях города и, в особенности, в слободах царила невозмутимая, подавляющая тишина.

   Бедный люд спал после тяжелого дневного труда, и сладкие грезы переносили его, быть может, в другие миры, на елки, не в пример роскошнее той, возле которой собралась аристократия сибирского города.

   Все были в зале, где происходила раздача подарков окружившим елку детям, - самый интересный момент праздника.

   В глубине небольшой гостиной сидели только двое - кавалер и дама.

   Это были Сабиров и Татьяна Петровна.

   Счастливые одиночеством, они, казалось, забыли весь мир.

   Он рассказывал ей свою встречу с нищим в саду, после последнего разговора с ней, и передал предупреждение этого загадочного старика.

   - Это нищий Иван! Он следит за мной, как тень, - сказала Татьяна Петровна. - Он так ко мне привязан.

   - Он любит вас, да и кто может не любить вас... Вы созданы, чтобы распространять вокруг себя счастье: ваша улыбка дарит надежду, ваши глаза льют свет, ваш голос - небесная гармония...

   Молодая девушка в волнении слушала эту дивную музыку полупризнания.

   Он держал ее за руку; она не отнимала ее.

   - Вы долго еще останетесь здесь? - спросила она его.

   - Я не хотел бы никогда уехать отсюда...

   Она опустила глаза и высвободила свою руку.

   - Я не хотел бы никогда отсюда уехать... - с пафосом повторил он.

   Она лукаво улыбнулась.

   - Петербуржцам скучно здесь...

   - Но здесь вы... - отвечал он. - Впрочем, мне следовало бежать отсюда скорее и без оглядки...

   Она окинула его вопросительно-недоумевающим взглядом.

   - Да, скорее и без оглядки... Вы слишком недосягаемы для меня, хотя никто не может запретить мне любить вас, молиться на вас, мечтать о вас, жить вами. Но вы богаты, а я... я бедняк, без роду и племени... Вот пропасть, лежащая между нами... Если бы не это, с каким наслаждением посвятил бы я вам свою жизнь до последнего вздоха, я носил бы вас на руках, я лелеял бы вас, я сделал бы вас счастливой... Но вы богаты, к несчастью вы богаты.

   - Тем лучше... - сказала молодая девушка, вся сияя от восторга, - значит, я могу выбрать себе мужа по моему желанию...

   - Но ваш отец, конечно, пожелает, чтобы ваш выбор пал на богатого или знатного... Это всегда так бывает...

   - Быть может, но мой папа и крестный держатся совсем другого взгляда... Я уверена, что они будут более смотреть на внутренние качества моего жениха, нежели на его богатство и титул... Они меня так любят и прежде всего, конечно, захотят моего счастья...

   - Но этот нищий говорил мне, что уже отказывали многим, искавшим вашу руку...

   - Это правда, - сказала она, - но из них я никого не любила...

   - А теперь?! - воскликнул он и хотел было схватить ее руки, но она быстро убежала в боковую дверь, ведущую в танцевальную залу.

   В тоже самое время в дверях, ведущих из буфета, появился Иннокентий Антипович.

   Его взгляд был серьезнее, строже, печальнее, чем всегда, но в глазах его было заметно больше горечи, чем злобы.

   Сабиров остался сидеть на месте, как бы прикованный к нему этим взглядом. Он был знаком с Гладких ранее, представленный ему вскоре после приезда в К., а потому последний протянул ему руку. Борис Иванович встал и почтительно пожал ее. Иннокентий Антипович взглядом попросил его сесть и сам сел рядом.

   На несколько минут воцарилось тяжелое молчание.

   - То, что я скажу вам, не должна знать девушка, только что вышедшая отсюда... - медленно начал Гладких, - и с которой вы, видимо, очень горячо беседовали.

   Сабиров удивленно смотрел на говорившего, но сердце его усиленно билось, как бы предчувствуя беду. При последних словах Иннокентия Антиповича он весь вспыхнул, а затем побледнел.

   - Вы мне нравитесь, молодой человек, - продолжал тот, - мы, сибиряки, живем здесь по простоте, но умеем не хуже других узнавать людей. У вас такое честное, открытое лицо, что я не хочу думать, что вы замыслили что-нибудь дурное относительно моей крестницы.

   Борис Иванович сделал было жест негодования, но воздержался и сказал дрогнувшим от волнения голосом:

   - Благодарю вас... Если бы вы это могли подумать, то обидели бы меня совершенно напрасно.

   - Я и не хочу думать этого... Давайте поговорим по душе - хотите?

   Гладких остановился.

   Сабиров молча нахлонил голову, в знак согласия.

   - Вы любите Таню?

   - Больше жизни!.. - быстро, с уверенностью отвечал Борис Иванович.

   Иннокентий Антипович вздрогнул, и взгляд его сделался мрачен.

   - Несчастье больше, чем я ожидал... - прошептал он. - А вас она любит? - спросил он громко.

   - Татьяна Петровна не дала мне права отвечать за нее... - дрогнувшим голосом отвечал Сабиров.

   Оба собеседника были взволнованы. Борис Иванович чувствовал, как замерло его сердце. Он понимал скорее инстинктом, чем разумом, что Татьяна Петровна вся во власти этого человека, сидевшего перед ним, что одним словом он может разрушить все его радужные планы.

   - Выслушайте меня! - сказал Гладких после некоторого молчания. - Вы любите Таню! Я люблю ее также... Я люблю ее так горячо, если не более, как мог бы любить свою дочь. Я забочусь о ней со дня ее рождения... Ее мать умерла через два часа после появления на свет этого ребенка, и над еще теплым телом покойницы я дал клятву оберегать и хранить, как зеницу, ока ее дочь... Я верю, что милосердный Бог не допустит, чтобы она была несчастна! Если бы я мог сказать вам все - вы бы поняли... Но я этого не смею... Когда я вижу в ее глазах слезы, то чувствую, что в мое сердце вонзают острый нож... Чтобы устранить от нее всякое горе, я с охотой отдал бы последние годы моей жизни... Но, Боже мой, я хотел бы жить до тех пор, пока ее счастье не будет обеспечено...

   Сабиров слушал старика с лихорадочным вниманием.

   - Если бы я мог предугадать случившееся, я никогда бы не взял ее в К., и вы бы никогда ее не встретили... Но несчастье уже совершилось - теперь остается лишь предупредить его роковые последствия, и вы, молодой человек, должны действовать со мной заодно... Мы постараемся водворить тишину там, где вы, сами того не сознавая, вызвали бурю... Хотите вы мне в этом помочь? Да, - ваши глаза говорят, что я могу на вас рассчитывать.

   - Требуйте... я все исполню... - каким-то стоном вырвалось из груди Сабирова.

   - Забудьте ее...

   - Только не это!.. - крикнул с невыносимою болью в голосе Борис Иванович.

   - Именно это... - глухо произнес Гладких. - Так как вы никогда не можете быть ее мужем.

   Сабиров закрыл лицо руками.

   "Он искренно любит ее... Бедный..." - мелькнуло в уме Иннокентия Антиповича, но он тотчас же поборол свою слабость и сказал почти грубо:

   - Я все сказал... Что вы намерены делать?

   - Разве я знаю это? - с искреннею наивностью отвечал Борис Иванович, подняв на Гладких свое смоченное слезами лицо. - Я не могу теперь ничего сообразить. Мои мысли путаются. О, старик нищий был прав... Я надеялся... Глупец... Какое безумие! Она - дочь богача... А я...

   Он снова закрыл лицо руками.

   Гладких был глубоко тронут таким отчаянием. Он с искренним сожалением смотрел на молодого человека.

   - Вам не надо говорить, почему я не могу быть мужем m-lle Толстых... Я догадываюсь... - снова поднял голову Сабиров.

   - Вы думаете? - с горечью сказал Иннокентий Антипович.

   - Господин Толстых желает для своей дочери богатого или титулованного жениха.

   - Вы ошибаетесь... Видите, я отчасти объясню вам - этим я доказываю вам мое расположение - Таня с пятилетнего возраста обручена... Вот единственная причина... Больше я вам не могу сказать ничего...

   - Как... это... причина?..

   - Единственная... И никакая сила в мире не может это изменить...

   - Но позвольте... Разве можно обручать ребенка? Ведь сердце девушки может выбрать другого, а не того, кого вы ей предназначали.

   - Это было бы большим несчастьем.

   - Несчастьем?

   - Да.

   - Значит, и тому, кого она сама полюбит, будет отказано?..

   - Конечно... Как вам, так всем тем, которые ей уже делали предложение.

   Борис Иванович смотрел на Гладких отуманенным, вопросительно-недоумевающим взглядом.

   - И это вы называете любовью к своей крестнице?

   Иннокентий Антипович загадочно улыбнулся.

   - Я сознаю, что для вас это непонятно, но я не могу объяснить вам все... Это моя тайна! Сердце Тани должно оставаться свободно... Предположим, что это сердце теперь любит вас. Она, как сон, скоро это позабудет... Вы не хотите сделать ее несчастной?

   - И это вы спрашиваете у меня, у меня, который готов отдать за нее жизнь!

   - Ну, так я заклинаю вас вашей любовью, вашей честью, всем, что для вас дорого, забудьте ее, избегайте ее, если можно, даже уезжайте отсюда.

   Сабиров болезненно простонал.

   - Дело идет о спокойствии и счастии одного неповинного ни в чем существа... вы бы не хотели сделать его несчастным... - продолжал Гладких. - Я говорю вам более, чем смею... Если бы это было возможно, я из всех выбрал бы только вас в мужья Тане, - я разгадал в вас честного человека! Но, увы, это невозможно... Вы не будете больше искать с ней встречи? Обещайте мне это?

   Сабиров молча кивнул головою и, откинувшись в кресло, закрыл глаза - он был разбит и нравственно, и физически. Иннокентий Антипович понял, что самое лучшее оставить его одного и тихо вышел из гостиной. Борис Иванович продолжал недвижимо полулежать в кресле.

   Из танцевальной залы неслись, между тем, звуки вальса "Невозвратное время" и слышался оживленный говор и шум скользящих по паркету ног.

  

  

   Очнувшись через несколько минут, Борис Иванович вышел через буфетные залы в швейцарскую собрания, не заглянув даже в танцевальную залу.

   Швейцар подал ему шубу и фуражку.

   Сабиров вышел во двор, затем из ворот и пошел, сам не зная куда, без цели, без мысли. Машинально пройдя некоторое расстояние, он повернул вправо.

   Надо заметить, что город К. расположен на горе и к реке ведут крутые спуски, застроенные домиками, образующими несколько переулков. На самом же берегу, ближе к главному центральному спуску - Покровскому - находится масса построек: покосившихся деревянных домишек, лачуг и даже землянок, образующих затейливые переулки и составляющих Кузнечную слободу, получившую свое название от нескольких кузниц, из отворенных дверей которых с утра до вечера раздается стук ударов молота о наковальню.

   Кузнечная свобода сплошь зеселена поселенцами. Борис Иванович очутился в этой слободе и пошел по направлению к Покровскому спуску. Кругом все было тихо - слобода спала мертвым сном.

   Но, чу!.. В одной из слободских землянок скрипнула дверь, отворилась, и на пороге появилась человеческая фигура. Заметив проходившего Сабирова, фигура пропустила его мимо себя и как тень последовала за ним.

   Борис Иванович не заметил этого провожатого. Он достиг спуска и пошел вниз к реке.

   Вот он уже у самой реки, вот вступает на лед и идет медленно к проруби. Он подходит к проруби, замедляя шаг, останавливается у самого края, как бы в раздумьи, и вдруг в изнеможении опускается на один из ледяных выступов реки и низко-низко наклоняет голову.

   Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Сабиров вскочил и сделал шаг к проруби, но две сильные руки схватили его поперек тела и отбросили снова на ледяной выступ.

   Борис Иванович удивленно посмотрел на своего непрошеного спасителя.

   Перед ним стоял тот же, встреченный им в городском саду, старый нищий.

   - Эге, барин, не дело вы затеяли,.. Оттуда, куда вы хотели отправиться, не выстроена еще, как и из Сибири, железная дорога...

   Борис Иванович смотрел на него помутившимся взглядом.

   - Что заставило вас решиться на это? Вы говорили с Гладких?

   - Да... и он сказал мне то же, что и ты, там, в саду... - простонал молодой человек.

   - Так вы обещали ему, что больше с ней не увидитесь?

   - Да.

   - Что же вы намерены делать?

   - Умереть... Зачем вы помешали мне, зачем мне влачить мое жалкое существование? Умереть - самое лучшее.

   Старый нищий положил ему руку на плечо.

   - Сколько вам лет?

   - Двадвать три года.

   - И вы хотите умереть... Вы с ума сошли!

   - Может быть...

   Нищий пожал плечами.

   - Вы, видно, еще не страдали...

   - К чему мне жить?.. Что меня ожидает?.. Чем я без нее буду? - проговорил Сабиров, не слыхав его замечания.

   - Мужайтесь... - коротко отвечал нищий. - Жизнь для всякого приносит свое горе и свои слезы; в жизни, как и у нас, больше ненастных, нежели солнечных дней. Жизнь - борьба. Счастье очень дорого покупается, и надо много выстрадать, чтобы найти не только счастье, но даже только спокойствие. Только люди сильные достигают своей цели - надо бороться до конца. Этот закон одинаков для богачей и бедняков... Вы молоды, образованы, у вас впереди все, и вы в отчаянии... Разве это мужество, разве это сила, разве так верят в Бога!.. Вера прежде всего, молодой человек, понимаете вы меня?..

   - Вера... во что?..

   - В Бога и в собственные силы, - торжественно произнес нищий. - Вы считаете себя несчастным. Взгляните внимательно вокруг себя и вы повсюду найдете еще большее горе. Я не умею ни читать, ни писать, но жизнь выучила меня всему тому, что я говорю вам. Меня посетило страшное, невыразимое словами, несчастье, и вера, вера в Бога помогла мне перенести его... Я был несчастнее, чем вы когда-нибудь можете быть... Но теперь дело не во мне, я уже стою на краю могилы, а в вас, которого я оттащил от края проруби... Мне бы хотелось вдохнуть в вас мужество и надежду...

   - Увы, это невозможно... - вздохнул Борис Иванович.

   - Как вас зовут?

   - Борис Иванович Сабиров.

   - Борис... Борис... - повторил задумчиво нищий.

   Егор Никифоров - это был он - не мог забыть это имя в течении почти четверти века.

   - Вы из России?

   - Да, я из Петербурга, но моя родина здесь, в Сибири...

   - Здесь?..

   - Да, это странная, таинственная история... Мой приемный отец Иван Афанасьевич Звегинцев занимает в Петербурге очень важный пост. Лет около двадцати тому назад, он служил в Сибири и, получив перевод в Петербург, ехал с женой по Иркутскому тракту. Была страшная вьюга. Вдруг они услыхали крик ребенка... На дороге оказалась лежавшая полузамерзшая женщина с мальчиком четырех-пяти лет, кричавшим благим матом... Этот мальчик был я... Мой приемный отец положил мою мать и меня в повозку, довез до ближайшей станции, где моя мать была вынута из возка в бесчувственном состоянии и долго не приходила в себя. По всему было видно, что она не встанет... Иван Афанасьевич дал на лечение, или на похороны денег почтосодержателю, а меня, по совету своей жены, Надежды Андреевны, они взяли с собой и привезли в Петербург... Один из петербургских купцов, некто Сабиров, усыновил меня и передал свою фамилию - жить я остался у Звегинцевых... Им, таким образом, я обязан всем: и жизнью, и воспитанием. Тотчас по окончании курса я попросился на службу в Сибирь и получил сперва место на екатеринбургско-тюменской железной дороге, а при начале изысканий здесь, был командирован сюда в составе комиссии... Мне хотелось найти какие-нибудь следы моей несчастной матери, конечно случайно, так как у меня нет никакой руководящей нити.

   - Вы не помните ничего? - спросил нищий, весь обратившийся в слух при рассказе Сабирова.

   - Очень мало... Я знаю, что мы с матерью были в К.

   - Почему вы это знаете?..

   - Я вспомнил поразившую меня длинную галерею в гостинице Разборова, с разноцветными стеклами, с нарисованным на задней стенке медведем, стоящим на задних лапах под грандиозной пальмой... Кроме того, и место, где нашли меня и мою мать на трактовой дороге, всего в полутораста верстах от К.

   - А-а... - протянул нищий.

   - Затем я помню, хотя смутно, мою мать... Она была высока ростом, очень хороша собой, бледная, без малейшей улыбки на губах, с задумчивым, грустным взглядом.

   - С чудными черными волосами, - добавил нищий.

   Борис Иванович вскинул на нищего удивленный взгляд, но не сказал ничего. Он недаром так откровенно беседовал с ним, он с первого взгляда внушил ему такое странное, безграничное доверие, что у Сабирова сложилось какое-то внутреннее безотчетное убеждение, что этот нищий должен сыграть большую роль в его судьбе.

   Появление его в минуту, когда Борис Иванович хотел покончить свои расчеты с жизнью - еще более укрепило его в этой мысли.

   - Я припоминаю еще приходившего к моей матери старика, который брал меня на руки и целовал... Когда сегодня я говорил с Гладких... мне вдруг показалось, что это был именно он, что я его видел в далекое время моего детства... Это, конечно, вздор... Игра воображения.

   Егор Никифоров дрожал от волнения. В его уме не оставалось никакого сомнения, что перед ним сын Марии Толстых. И он - спас ему жизнь. Он понял теперь совершенно причину убийства Бориса Петровича Ильяшевича Петром Толстых, убийства, за которое он, Егор, провел пятнадцать лет на каторге, лишился жены и должен издали любоваться на свою дочь, не смея прижать ее к своей отцовской груди. Он понял также, что Гладких обручил его Таню с сыном Марии, когда видел их последний раз в К. Срок совпадал. Он не знал никаких подробностей, но он догадался, чутьем отца, что дело было именно так.

   Он положил теперь обе руки на плечи Сабирова.

   - Молодой человек, - сказал он дрожащим голосом. - Поднимите ваши глаза к небу. Та звезда, о которой вы говорили когда-то в саду Татьяне Петровне, привела вас сюда не напрасно.

   - Боже мой, что ты хочешь этим сказать? - воскликнул Борис Иванович.

   - То, что Татьяна Петровна Толстых будет вашею женою...

   - Ты насмехаешься надо мной, старик... Это бесчеловечно.

   - Грех даже думать так... Я говорю совершенно серьезно.

   - Но кто же ты такой?

   - Я старый нищий и, пожалуй, теперь... ваш друг... - сказал Егор.

   - Если эту надежду ты даешь мне серьезно, то ты на самом деле мой лучший друг...

   - Повторяю, я говорю серьезно... Вы можете отпроситься в отпуск?

   - В отпуск... Зачем? - упавшим голосом спросил Сабиров.

   - Чтобы уехать...

   - Уехать...

   - Да, в Петербург и спросить у вашего отца, не нашел ли он у вашей умирающей матери какой-либо бумаги о вашем рождении. Он, быть может, скрыл ее, чтобы оградить вас от несчастья, а она-то и составит ваше счастье...

   - Я не понимаю... - начал было Борис Иванович.

   - Вам нечего и понимать... Надо слушаться... Через несколько месяцев вы вернетесь... с бумагой ли или без нее, если, быть может, я ошибаюсь в своих предположениях - Татьяна Петровна, наверное, будет вашей женой.

   - О, ты мне возвращаешь жизнь... Но нельзя ли таки объяснить мне...

   - После... когда наступит время, а теперь я больше ничего не могу сказать вам... Идите домой... я провожу вас...

   Сабиров послушно встал и пошел по льду реки к берегу. Егор Никифоров проводил его до гостиницы.

   - Поезжайте и возвращайтесь скорее... - было его последнее слово.

   Растроганный Борис Иванович бросился на шею старому нищему.

   Более месяца потребовалось, чтобы устроить все формальности для получения отпуска. Наконец, Борис Иванович получил желанную бумагу и на другой же день выехал из К. с единственною мыслью поскорее доскакать до Петербурга и тотчас же вернуться обратно в "страну изгнания", которая стала для него теперь "обетованной землей".

   "Вернетесь с бумагой или без нее - Татьяна Петровна наверное будет вашей женой!" - райской мелодией звучали в его ушах слова старого нищего.

  

  

   Прошло несколько месяцев.

   Иннокентий Антипович оказался прав, сказав Борису Ивановичу Сабирову, что любовь к нему Татьяны Петровны пройдет как сон.

   Вскоре после елки в общественном собрании Иннокентий Антипович увез свою крестницу в высокий дом и под разными предлогами не ездил в К., дожидаясь исполнения Сабировым его обещания.

   За его отъездом он поручил следить одному своему знакомому, который и уведомил его вскоре, что молодой инженер собирается ехать в отпуск, а затем известил и об его отъезде из К.

   Гладких вздохнул свободно. Он остался доволен инженером.

   - Честный малый, хоть и навозник! - сказал себе самому закоренелый сибиряк.

   На мгновение у него даже мелькнула мысль, как бы сожаления, что он оттолкнул его - что, быть может, его крестница была бы с ним счастлива.

   "Существует ли тот... другой?.. Не игра ли это моего воображения... Быть может, он давно с матерью спит в сырой земле..."

   Он с ужасом оттолкнул от себя эту мысль.

   Что касается Татьяны Петровны, то она, несмотря на свои лета - в Сибири, впрочем, девушки развиваются поздно - была совершенным ребенком. Сердце ее не знало иной привязанности, как к ее отцу и к крестному - серьезное чувство еще не было знакомо ей.

   Ей понравился Борис Иванович, она поддалась его нежным речам, ей было любо смотреть в его выразительные черные глаза - редкость у блондина - она почувствовала нечто похожее на любовь, но зародышу чувства не дали развиться, и она, не видя предмет этой скорее первичной, чем первой любви, скоро забыла о нем, а если и вспоминала, то без особого сожаления. Она не успела привыкнуть ни к нему, ни к своему новому чувству, он не успел сделаться для нее необходимым.

   Когда она узнала об его отъезде, что-то как будто кольнуло ей в сердце, но в этой боли она не дала себе ясного отчета. Ее, впрочем, поджидала другая боль, другое горе.

   Снова стоял май месяц. В этом году он был особенно чуден и тепел. Татьяна Петровна проводила почти весь день в садовой беседке за вязанием.

   Так было и в описываемый нами день. Татьяна Петровна сидела в беседке с вязанием в руках.

   Был первый час дня. Иннокентий Антипович был на прииске, а Петр Иннокентьевич, по обыкновению, ходил из угла в угол в своем кабинете и думал свою тяжелую думу.

   Вдруг в беседку развязано вошел Семен Семенович и совершенно неожиданно для молодой девушки сел около нее. Она порывисто встала, чтобы уйти, но он грубо схватил ее за руку и заставил сесть.

   Она удивленно вскинула на него глаза. В них блестнули искорки гнева.

   - Мне надо поговорить с вами... - хрипло сказал он.

   - Но мне не о чем говорить с вами! - отвечала она.

   Она опять было поднялась, чтобы уйти, но он снова силой усадил ее рядом с собою.

   - Я повторяю вам, что мне надо с вами поговорить... - грубо сказал он.

   Она смерила его презрительным взглядом.

   - Хорошо. Побеседуем...

   - Вы знаете, что я вас люблю...

   - Ваше поведение этого не доказывает.

   - Если бы я не любил вас, мой отец не приезжал бы сюда нарочно, чтобы просить вашей руки... Вы помните, что из этого вышло... Гладких и вы оскорбили моего отца, оскорбили меня своим отказом...

   - В чем же тут оскорбление?.. Я просто не хочу быть вашей женой.

   Семен Семенович побледнел и закусил нижнюю губу.

   - Я, впрочем, ни за кого не собираюсь выходить замуж... - смягчила она этот резкий ответ.

   - А ваш инженер?

   - Какой инженер? - спросила возмущенная молодая девушка.

   - Будто уж и не знаете... Счастлив его Бог, что он уехал, иначе бы ему не уберечь от меня своей шкуры... Вы никого не смеете любить, кроме меня, вы никому не смеете принадлежать, кроме меня... И это потому, что я люблю вас страстно, безумно, слепо... Я ревнив до самозабвения, я убью всякого, кто станет у меня на пути к вашему сердцу... Клянусь вам в этом...

   - Вы с ума сошли! - воскликнула она, выходя из себя.

   - Я вас только предупредил! - пробормотал он, окидывая ее диким взглядом.

   - Это уже слишком! - окончательно рассердилась Татьяна Петровна. - Можно подумать, что вы имеете на меня какие-нибудь права... Но я не боюсь ваших угроз, и на ваши нахальные выходки у меня один ответ: вы - негодяй! До сегодняшего дня я чувствовала к вам необъяснимое отвращение, теперь же, благо вы сбросили с себя вашу лицемерную маску, я питаю к вам уже полное сознательное презрение...

   С этими словами она решительно встала со скамьи. Вся кровь бросилась ему в лицо.

   - Вы чересчур горды, - сказал он, задыхаясь. - Разве вы не знаете, что самая сильная любовь может перейти в самую сильную ненависть?

   Его взгляд, устремленный на нее, красноречиво подтверждал высказанное им правило.

   Она сделала шаг вперед, чтобы выйти из беседки, но он загородил ей дорогу.

   Она отшатнулась от него с выражением омерзения.

   "И этот человек хотел, чтобы я сделалась его женой!" - пронеслось у нее в голове.

   Она похолодела от этой мысли.

   - Позвольте мне пройти! - сказала она, насколько возможно твердым голосом.

   Он стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Дьявольская улыбка змеилась на его губах. Его глаза горели, как у волка.

   Татьяна Петровна вся дрожала от клокотавшей внутри ее бессильной злобы.

   Он продолжал улыбаться.

   - Я пропущу тебя, если ты меня поцелуешь... - вдруг перешел он на "ты".

   Она вся вспыхнула.

   - Негодяй... - прохрипела она.

   Он захохотал.

   - Рано или поздно ты должна будешь меня целовать. И если ты меня теперь не поцелуешь добровольно, я расцелую тебя силою... - нахально заметил он.

   Татьяна Петровна беспомощно оглянулась кругом. Семен Семенович приближался к ней с открытыми объятиями. Она успела, однако, отскочить в сторону.

   - Я все расскажу моему отцу!.. - пригрозила она.

   Он снова расхохотался.

   - Твоему отцу... Он очень далеко отсюда...

   "Он сошел с ума!" - промелькнуло в уме молодой девушки. Она испугалась не на шутку.

   - Если вы, - снова перешел он на это местоимение, - хотите повидаться с вашим отцом, то я могу вам сказать, где он находится... Это неблизко отсюда, надо будет проехать несколько тысяч верст, но вам, как хорошей дочери, это, конечно, не послужит препятствием в исполнении вашего желания обнять своего отца.

   - Что он говорит? Что он говорит? - воскликнула Татьяна Петровна с пугливым недоумением.

   - Ага! - продолжал он. - Ваш крестный отец ничего вам не говорил об этом... Он оставлял вас в приятном заблуждении, что вы - дочь богача-золотопромышленника... Хорошенькая шутка!.. И вы этому поверили. Уже более тридцати лет, как мой дядя вдовеет, у него была дочь Мария, и она умерла. Что же касается до вас, то вы ему даже не родственница, и если живете здесь, то лишь благодаря Гладких, которому взбрело на ум привести вас сюда... Теперь вы видите, моя милая, что я делаю вам большую честь моим предложением...

   Татьяна Петровна стояла перед ним бледная, как покойница, с широко раскрытыми глазами. Она была уничтожена.

   - И это правда, действительно правда? - спросила она задыхающимся голосом, вся дрожа от охватившего ее волнения.

   - Даже ваш честнейший крестный отец, - сделал Семен Семенович ударение на эпитете, - который ведь никогда не лжет, как он уверяет всех, не может сказать вам, что это неправда.

   - Кто же мой отец? Кто мой отец? - простонала она.

   - Это опять другая история... - хладнокровно продолжал он. - Вы, вероятно, слыхали старую историю об убийстве, совершенном более двадцати лет тому назад близ высокого дома?

   - Да, я слышала об этом... - упавшим голосом отвечала она.

   - Убийцей оказался Егор Никифоров, из поселка.

   - Егор Никифоров... - бессмысленно повторила она.

   - Он был приговорен к пятнадцатилетней каторге и сослан в Якутскую область... Если он не умер, то живет там до сих пор.

   Несчастная начала уже догадываться, но все же спросила, затаив дыхание:

   - И он?..

   - Ваш отец... - отчеканил Семен Семенович.

   Татьяна Петровна с глухим криком, без чувств упала на пол. Он холодно посмотрел на нее.

   - Ну, от этого она не умрет! - равнодушно заметил он и быстро вышел из беседки