Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

их неудовольствия, заседатель мог в описываемое нами время моментально слететь с места.

   О допросе дочери Петра Иннокентьевича Марьи Петровны, уехавшей почти одновременно с открытием убийства совершенно неожиданно в Томске, нечего было и думать без того, чтобы не навлечь, как полагал Хмелевский, на свою голову страшный гнев всемогущего богача - ее отца.

   Хотя в голове Павла Сергеевича и бродили мысли, что отъезд Марьи Петровны Толстых должен иметь некоторое отношение к совершенному преступлению, но он старался всеми силами оттолкнуть от себя эту мучившую его мысль - углубиться в суть этого дела и доказать невинность Егора Никифорова, в которой, бывали минуты, земский заседатель был почти убежден.

   Как чиновник, он был даже доволен, что добытыми уликами сгустились тучи над головой Никифорова и что с формальной стороны он, заседатель, для начальства стоял на настоящем следственном пути.

   Нравственная сторона дела не имела, да и не могла иметь никакого значения при суде с формальными доказательствами.

   Лезть со своими исследованиями туда, где он наверняка может сломать себе голову - было бы со стороны Павла Сергеевича неблагоразумно, и он от этого воздержался и даже не подверг допросу никого из слуг и рабочих Толстых, признавая как бы этим, что никто из живущих у богача-золотопромышленника даже не может быть прикосновенным к такому гнусному делу.

   Время, когда Хмелевский был, как мы уже сказали, почти убежден в невинности арестованного им убийцы, было особенно продолжительно после того, как Егор Никифоров был, по приказанию заседателя, привезен на третий день обнаружения убийства в поселок и приведен к трупу, все еще находившемуся в "анатомии".

   Когда один из карауливших тело крестьян сдернул покрывало с трупа, Егор Никифоров вместо того, чтобы отступить при виде жертвы своего преступления, подошел близко к столу, на котором лежал покойный, и с выражением неподдельной грусти несколько минут смотрел на него, истово осеняя себя крестным знамением. Из глаз его брызнули слезы, и он чуть слышно прошептал:

   - Доволен ли ты, несчастный, незнакомый мне человек? Насколько у меня хватит сил, я сохраню твою и мою тайну и исполню твою последнюю волю.

   - Чего ты там бормочешь? - спросил присутствовавший при этом заседатель.

   - Молитву, ваше благородие! - отвечал Егор Никифоров.

   Если заседатель думал, что при виде убитого им человека обвиняемый проговорится, то он ошибся. Егор Никифоров при виде убитого еще более укрепился духом не выдавать своей тайны, хотя знал, что она может погубить его.

   "Я спасу моего спасителя и его дочь!" - мелькнуло в его уме.

   - Ты все еще не хочешь сознаться? - спросил его Хмелевский.

   - Я не виновен, ваше благородие! - отвечал Егор.

   - Но ты знал убитого при жизни - это ты не будешь отрицать, это ясно из того, как ты смотрел на его труп.

   - Я не могу вам ответить на этот вопрос, ваше благородие.

   - Завтра я тебя отправлю в К., в тюрьму! - топнул ногой Павел Сергеевич.

   - Слушаю-с! - отвечал Егор.

   Земский заседатель отдал распоряжение похоронить труп убитого и уехал.

   Похороны состоялись на другой день, и простой деревянный крест, несколько вдали от кладбища, близ дороги, указывает до сих пор место упокоения несчастного молодого человека.

   Таких крестов не встречается нигде чаще, чем в Сибири. Они попадаются и около почтовых трактов, и близ проселочных дорог, и совсем в стороне от дороги, и служат немыми свидетелями совершившихся в этой "стране изгнания" уголовных драм, убийств и разбоев.

   На местах, где находятся жертвы преступлений, ставят эти символы искупления, иногда найденные трупы и хоронят тут же, без отпевания, для которого надо было бы везти их за сотни верст до ближайшего села.

   Под впечатлением вкравшегося в душу земского заседателя сильного сомнения в виновности Егора Никифорова, он снова передопросил всех свидетелей, видевших его около места преступления, допросил и мельника, у которого был обвиняемый, по его собственному показанию, вечером, накануне того дня, когда найден труп убитого, и затем, только еще раз перечитав произведенное им следствие, относительно несколько успокоился - улики были слишком подавляющи, чтобы сомневаться в виновности арестанта.

   "Если он сам скрывает такие обстоятельства, которые сразу могут бросить иной свет на дело, если он сам не хочет рассеять собравшиеся над его головою тучи, то это его дело!.." - думал Павел Сергеевич, все нет, нет да впадавший в некоторое сомнение.

   "Скажи он хоть слово, и я не посмотрю ни на лиц, ни на их положение, я добьюсь истины, но он молчит..." - оправдывал себя самого земский заседатель.

   Егор Никифоров на самом деле молчал как убитый, хотя Хмелевский, перед отсылкой его в К., пытался снова добиться от него, где и как он провел ночь, в которую совершено убийство.

   - Да что вы, ваше благородие, себя напрасно беспокоите, ведь сами сказали, что убил я, ну и будь по вашему... Я отвечу вам только: я не виновен.

   Егор Никифоров был препровожден в К. и заключен в тюремный замок. Следственное дело для его окончания было отослано земским заседателем прокурору, который поручил одному из полицейских приставов города К. дополнить его розысками о личности убитого.

   Сведения эти были получены от содержателя одной из двух городских гостиниц мещанина Разборова. Они были почти те же, какие получены от последнего Иннокентием Антиповичем Гладких по поручению Петра Иннокентьевича. О посещении Гладких и о разговоре с ним Разборов не упомянул, не упомянул также и о многом ему известном, не желая вмешивать в это дело богатых лиц, которые могли всегда пригодиться ему, "мелкому сошке", как скромно именовал он себя, хотя в городе ходили слухи, что Разборов всеми правдами и неправдами сумел сколотить себе порядочный капиталец.

   В комнате, которую занимал Борис Петрович Ильяшевич, был сделан самый тщательный обыск, но кроме белья и платья, да сибирского мягкого чемодана, ничего найдено не было. Бумаг не оказалось совершенно, и лишь в печке найдена была куча пепла, указывавшая, что Ильяшевич перед поездкой в тайгу сжег какие-то бумаги.

   Составив протокол о своих следственных действиях, пристав заключил следствие и вновь представил его прокурору, который, со своей стороны признав дело полным, препроводил его на решение в губернский суд, составлявший в Сибири такое же судебное место, каким в центральной России были в дореформенное время "палаты гражданского и уголовного суда".

   Егор Никифоров сидел в К-ой тюрьме и молчаливо ждал решения своей участи. Он знал, что ждать ему придется долго, так как судебные места Сибири, в описываемое нами время, не отличались торопливостью, и сибирская юстиция, как и юстиция центральной России, в блаженной памяти дореформенное время, держалась трех мудрых русских пословиц: "дело не медведь, в лес не убежит", "поспешишь - людей насмешишь" и "тише едешь - дальше будешь".

   О скором, правом и милостивом суде, уже действовавшем в центральной России, в Сибири тогда знали только понаслышке.

   Грозовые тучи над высоким домом тоже, казалось, сгущались, и вот-вот надо было ожидать грозы.

   Известие об аресте и отправлении в К-скую тюрьму Егора Никифорова по обвинению его в убийстве с целью грабежа, конечно, тотчас же достигло до Иннокентия Антиповича Гладких. Оно поразило его, несмотря на то, что он почти предвидел его ранее, с того момента, когда узнал, что Толстых стрелял из ружья, принадлежавшего "мужу Арины".

   Особенно смутили Гладких обнаруженные следствием подробности. Он узнал, что Егор Никифоров ночь убийства провел вне дома, что возле трупа найдены следы его сапог и что ночью видели, как он крался из избы на половинке, которую занимал покойный.

   Сопоставив все это с удостоверением врача, что убитый умер не тотчас же, а был жив известное количество времени, Иннокентий Антипович пришел к роковым для своего друга и настоящего виновника смерти Ильяшевича выводам.

   Для него многое стало ясно, гораздо яснее, чем все это дело представлялось земскому заседателю. Он, впрочем, и знал более этого последнего. Совершенно ясно представилось ему, что Егор Никифоров, быть может, привлеченный звуком выстрела, застал еще живым несчастного Ильяшевича, говорил с ним и по его поручению ходил к нему в избушку и взял то, что указал ему умирающий. В этой последней догадке утверждало его ранее посещение "мужем Арины" высокого дома, желание видеть Марью Петровну и явное смущение при известии о ее внезапном отъезде.

   "Он приносил ей то, что взял из избушки, где жил покойный! Быть может, письма!" - соображал Иннокентий Антипович.

   Возникал теперь вопрос: что говорил ему умирающий? Несомненно было одно, что Егор Никифоров знал об отношениях дочери Толстых к убитому вблизи высокого дома молодому человеку.

   "Что если он расскажет об этих отношениях земскому заседателю и в оправдание свое заявит, что на эту ночь он оставил свое ружье в доме Толстых? Начнется следствие, потянут к допросу прислугу, наконец его, Гладких, и самого Петра Иннокентьевича - тогда обнаружится все, и помогут ли еще деньги, чтобы потушить дело, тем более, что теперь занимается даже на горизонте сибирского правосудия какая-то новая заря... даже этот Хмелевский, пожалуй, может заварить такую кашу, что не расхлебаешь никакой не только серебряной, но даже золотой ложкой!" - размышлял Иннокентий Антипович.

   В ушах его уже раздавался звук выстрела, которым оканчивает свои расчеты с жизнью его друг и доверитель Петр Иннокентьевич Толстых. До последнего тоже достигли все подробности произведенного следствия по делу об убитом им любовнике его дочери.

   - Это недоразумение, это просто на просто ошибка, которую, конечно, не замедлят исправить... Егор, конечно, будет защищаться, и следствие направится по другому, настоящему пути и, конечно, этот путь приведет сюда... Спасибо им, что они дают мне еще несколько дней жизни...

   Петр Иннокентьевич подходил к окну своего кабинета, из которого видна была проселочная дорога, и подолгу простаивал около него, ожидая возвращения земского заседателя. Но тот не ехал.

   "Не будет же Егор молчать, что оставил ружье здесь, и не даст сослать себя в каторгу без вины! Я, впрочем, успею письменным признанием снять с него это обвинение, а теперь... мне хочется еще пожить..."

   В нем, как у всех самоубийц, которым помешали привести их умысел в исполнение, появилась особая жажда жизни. Продлить ее хотя на один миг - было его единственным желанием.

  

  

   Было уже одиннадцать часов вечера, когда Гладких вернулся из поселка, где стороной от старосты узнал почти все мельчайшие подробности следствия над Егором Никифоровым и вошел в кабинет Толстых.

   Петр Иннокентьевич, как зверь в клетке, продолжал ходить по комнате из угла в угол. Револьвер снова лежал на столе.

   Последнее не укрылось от зоркого глаза Иннокентия Антиповича.

   - Все кончено! Ложись и спи спокойно - ты спасен... - сказал он Петру Иннокентьевичу.

   - Что ты хочешь этим сказать?

   - То, что все улики оказались против Егора Никифорова, его арестовали и увели сперва в волостное правление, а затем отправят в К-кую тюрьму.

   - Но ведь это невозможно! - удивленно воскликнул Толстых. - Этого не может быть!

   - А все-таки это так.

   - Черт возьми! Кто из нас сошел с ума?

   - Я думаю, что никто. Выслушай меня спокойно. Только четыре человека знают тайну прошлой ночи. Ты, твоя дочь, которая не пойдет доносить на тебя, я, который нем как могила, и Егор Никифоров.

   - Егор - говоришь ты, Егор знает?

   - Все.

   - Иннокентий, объяснись! Что это значит?

   - Ужели ты не понимаешь? Ведь знаешь же ты, что ты стрелял из его ружья, которое сегодня утром он отнес домой, не заметив, что один ствол разряжен. Полиция взяла это ружье, и пуля, которой заряжен был другой ствол, оказалась одинаковой с пулей, вынутой из трупа убитого. С этого началось серьезное подозрение, что убийца - Егор.

   - О! - простонал Толстых и бессильно опустился на диван.

   - Егор, конечно, догадался, что убийца ты, тем более, что у меня есть основание думать, что он говорил с твоей жертвой перед ее смертью.

   - Почему же он этого не сказал заседателю?

   - Вероятно, потому, что не хотел.

   - А, так он не хотел?.. - повторил как бы про себя Петр Иннокентьевич и вдруг вскочил с дивана и бросился к двери, схватив со стола револьвер.

   - Куда? - загородил ему дорогу Гладких.

   - Не думаешь ли ты, что я позволю страдать за себя невинному человеку? - заговорил Толстых дрожащим голосом, с сверкающими глазами. - Я тотчас же верхом домчусь до заседательской квартиры, сознаюсь в преступлении, если только убийство соблазнителя дочери преступление и, подписав показания, покончу с собой... Егор будет спасен...

   Иннокентий Антипович скрестил руки на груди.

   - Ты этого не сделаешь!

   - Кто осмелится остановить меня?

   - Я!

   - Зачем?

   - Затем, что я этого не хочу.

   Петр Иннокентьевич судорожно захохотал.

   - Я не хочу этого! - продолжал Гладких. - Я не хочу этого, потому что я нахожу, что самоубийство тоже преступление. Довольно с тебя одного. Я вчера не мог отстранить твоей руки от постороннего человека, сегодня я не позволю тебе направить ее на самого себя. Я клянусь тебе в этом. Ты бесжалостно убил молодого человека, повинного только в том, что он любил твою дочь, но тебе показалось этого мало, ты выгнал из дома эту несчастную, убитую горем потери любимого человека, дочь. Бедная ушла в отчаянии и мы, быть можем, никогда ее не увидим, и после этого ты все хочешь сгладить своею смертью. Это было бы очень удобно. Петр, отвечай мне: если бы тебе пришлось переживать все вчерашнее снова, убил бы ты этого человека?

   - Нет, нет! - содрогнувшись, отвечал Толстых, отступая перед наступавшим на него Иннокентием Антиповичем.

   - А выгнал бы свою дочь?

   - Ее?.. О, да, конечно!..

   - Я вижу из твоих ответов, что хотя ты и раскаиваешься в совершенном преступлении, но у тебя пропало отцовское чувство, а ты, ведь, так любил свою дочь! Да и теперь ты напрасно стараешься обмануть самого себя - ты все еще ее любишь. Легче убить самого себя, нежели вырвать из сердца привязанность к детям! Ты не должен, повторяю тебе, никуда идти, ты должен оставить Егора принести себя в жертву; что же касается тебя, ты должен жить, мучимый угрызениями совести и раскаянием. Ты будешь жить, и угрызения совести будут твоим наказанием. Я вижу еще, как ты сломишься под его тяжестью и с дикими воплями будешь призывать свою дочь.

   - Замолчи, Иннокентий, не мучь меня! - простонал Толстых, снова бессильно падая на диван.

   - Но настанет день, - не слушая его продолжал Гладких, - когда Господь сжалится над твоими слезами - Он, Милосердный, простит тебя, как прощает самых страшных грешников, старайся не противиться Его наказанию, а с верою и терпением переноси его. Ты будешь жить!

   - Иннокентий, пусти меня! - снона вскочил Петр Иннокентьевич.

   - Нет, говорю я тебе, нет!

   - Так ты хочешь, чтобы осудили, обесчестили и наказали невинного человека?

   - Я не избегаю Божьей кары и не противлюсь Его воле.

   - Что же мне делать на земле?

   - Я уже сказал тебе: страдать и молиться.

   - Но у Егора жена, у нее скоро родится ребенок, а я один, у меня никого нет.

   - Несчастный, а твоя дочь?..

   - Она умерла, умерла для меня.

   - Сегодня, может быть. Но не беспокойся об Арине и ее ребенке, я подумал и о них! В память несчастной твоей дочери, ты обеспечишь Арину и дашь воспитание ее ребенку, как своему. Вот что решил я - тебе остается повиноваться.

   Толстых застонал и снова безмолвно опустился на диван. Огонь в глазах его совершенно потух - он преклонился перед новым могуществом строго судьи, могуществом представителя возмездия, он перестал быть главою дома, нравственную власть над ним захватил Гладких. Петр Иннокентьевич все еще продолжал держать в руке револьвер, но Гладких спокойно взял его у него, как берут у ребенка опасную игрушку.

   - Покойной ночи, до завтра! - сказал он Толстых ласковым голосом.

   Петр Иннокентьевич остался один, уничтоженный, порабощенный.

   На другой день после обеда Иннокентий Антипович отправился в поселок к Арине.

   За эти два дня несчастная женщина страшно изменилась, она похудела до неузнаваемости, волосы на голове поседели, глаза были совершенно опухшие от слез.

   При виде ее у Гладких похолодело сердце.

   - Я зашел навестить тебя, Арина.

  

   Она заплакала вместо ответа.

   - Не отчаивайся, Арина. У тебя есть люди, которые не оставят тебя...

   - Вы зашли - значит, я не могу в этом сомневаться... - сквозь слезы проговорила Арина.

   - Но ты забываешь Петра Иннокентьевича?

   - О, нет, я никогда не забуду его. Он всегда был так добр ко мне, к нам... И ведь он, этот несчастный, всем обязан ему, век должен быть ему благодарен... Ему обязаны мы довольством... Но и это довольство не остановило его...

   Арина зарыдала.

   - Иннокентий Антипович, для меня все кончено на земле...

   - Зачем такие мрачные мысли?

   - Что же мне делать, когда сердце у меня разорвалось на части. Я сейчас с удовольствием бы умерла, если бы ребенок, которого я ношу под сердцем, не заставлял бы меня жить и страдать... Я, впрочем, думаю, что не на радость я и рожу его - ребенка убийцы.

   - Ты, Арина, слишком строга к Егору...

   - Строга... - удивленно взглянула на говорившего Арина. - Да если бы он не был виноват, он не был бы теперь в каталажке... Несчастный одним выстрелом убил человека на большой дороге, а другим попал в сердце своей жены.

   - А если он не виноват, если это просто роковое совпадении обстоятельств?..

   - Вы защищаете его... Я вам очень благодарна... Но я сама видела, как он побледнел, когда староста заметил, что ружье разряжено, и наконец, я сама видела на его одежде... кровь... Я знаю одно только, что он не грабил его... Ведь тогда он принес бы домой деньги или вещи и здесь спрятал бы. Не правда ли?

   - Конечно.

   - Ну, а сегодня утром был тут опять заседатель и перешарил везде; в шкапах, в сундуках, комодах, матрацах, на которых мы спим, не оставил без осмотра ни одного уголка и ничего не нашел.

   "Он, верно, сжег все письма!" - подумал Гладких.

   Арина, между тем, снова зарыдала, закрыв лицо передником.

   - Арина, я пришел сказать тебе, что Петр Иннокентьевич и я не оставим тебя в твоем горе. Вот, возьми пока немного.

   Он сунул ей в руку десятирублевую бумажку. Арина было отстранилась и не хотела брать деньги.

   - Возьми, возьми, я хочу, чтобы ты взяла и знала, что мы, я и Толстых, не допустим тебя до нужды, а твоего ребенка Петр Иннокентьевич возьмет к себе на воспитание.

   - Дай Бог вам и Петру Иннокентьевичу здоровья! - бросилась было Арина целовать руки Гладких, но он отнял их и поцеловал ее в лоб.

   Выйдя от Арины, Иннокентий Антипович отправился на могилу убитого. Там он застал несколько крестьян, которые тоже пришли помолиться на могиле безвременно погибшего молодого человека. Вообще судьба покойного вызвала общее сочувствие и усугубила проклятия, которые раздавались по адресу подлого убийцы.

   Возвращаясь с могилы, Гладких повстречался со старостой поселка, и разговор снова зашел об арестованном Егоре Никифорове.

   - Да, уж дела, - заметил староста, - кажется, спроси меня третьего дня об Егоре Никифорове начальство, окромя хорошего, ничего бы не сказал, мужик был на отличку, ан вишь, что сканителил, умопомрачение, зверь, а не человек оказался...

   - Да, может, это не он? - попробовал вставить свое слово Иннокентий Антипович.

   - Как же не он, ваша милось, когда след его точка в точку, пуля к пуле пришлась, как родная сестра, пыжи также, кровь на рубахе... и на одежде... а он одно заладил - не виноват... Заседатель его и так, и эдак, уламывал, шпынял; его, сердечного, в пот ударило - так ничего и не поделал. Нет, уж по моему, коли грех попутал, бух в ноги начальству и на чистую, хотя и не миновать наказания, да душе-то все легче - покаяться. А то вдруг закоренелость эдакая и откуда? Парень был - душа нараспашку...

   - Хороший был мужик, что говорить! - подтвердил Гладких.

   - Вот вам, ваша милость, и хороший, а разбойником придорожным оказался, да окромя того, жену на сносях загубил. Смается баба от горя, срама да нужды...

   - Я сейчас был у нее по поручению Петра Иннокентьевича, он ей поможет, до нужды не допустит. Ребенка возьмет к себе на воспитание.

   - Дай ему Бог сто лет жить в доброе здравие... ангельской души человек Петр Иннокентьевич... И вам, ваша милость, дай Бог здоровья, и вами рабочие на приисках не нахвалятся.

   - Однако, прощай, мне недосуг, и то домой запозднился, - прервал панегирик старосты смущенный Иннокентий Антипович.

   - Прощенья просим, ваша милость!

   "Несчастный Егор, - думал Гладких, возвращаясь в высокий дом. - Тебя все считают преступником, зверем, ты неповинно несешь бесчестие и позор за другого, но знай, что этот другой будет наказан горше твоего судом Божьим. Бог видит, Егор, твое благородное сердце, и Он укрепит тебя за твою решимость отплатить за добро добром твоему благодетелю. Он спас тебе жизнь, ты делаешь более, ты спасешь его честь".

  

  

   Чтобы иметь понятие о неторопливости сибирских судов, достаточно рассказать интересный анекдотический факт, имевший место вскоре по введению в Сибири обновленного судопроизводства.

   В т-ский губернский суд является убеленный сединами купец, лет семидесяти, и просит доложить о нем вновь назначенному и недавно прибывшему из России, как называют в Сибири центральные русские губернии, председателю.

   - Что вам угодно? - обратился к просителю вышедший в приемную председатель.

   - Дело у меня здесь в суде, долгонько тянется, ваше превосходительство.

   - Какое дело?

   - Да по опеке надо мной...

   - За расточительность?

   - Чего-с?..

   - Деньги мотали?

   - Помилуй Бог, мы с измальства к этому не привыкли, ваше превосходительство...

   - Что же, вы больны были?

   - Бог хранил-с, ваше превосходительство, когда хворал, не запомню...

   - Может, разумом ослабли?..

   - Обижать изволите, ваше превосходительство!

   - Так почему же, наконец, над вами учреждена опека?

   - По малолетству...

   - Что-о-о?!

   - По малолетству...

   Оказалось, по наведенной тотчас же справке, что, действительно, в суде есть дело по опеке над просителем, учрежденной по малолетству его, когда он остался сиротой, более пятидесяти лет тому назад, до сих пор еще не оконченное производством. Опека над богатым человеком служила лакомым куском сменившихся двух поколений опекунов и судейских.

   Дела в судах накоплялись грудами и ждали окончательного решения десятки лет. Почти каждый представитель дореформенной сибирской Фемиды в свою очередь иногда десятки лет состоял под следствием и судом, что не мешало ему самому производить следствия над другими и судить этих других.

   В той же Т-ской губернии много лет служил земский заседатель и много лет состоял под судом и следствием.

   Губернатору на этого земского заседателя сыпались градом жалобы, которые, наконец, и вывели начальника губернии из терпения, и он написал на одной из полученных им жалоб следующую резолюцию: представить мне все дела о заседателе NN для личного просмотра.

   Резолюция пошла гулять по канцеляриям, и прогулка эта была настолько продолжительна, что губернатор успел забыть о ней, когда в один прекрасный день был поражен ее исполнением.

   Как-то после обеда губернатор за чашкою кофе кейфовал у себя в кабинете с одним из своих любимых чиновников особых поручений. Кабинет был угловой комнатой обширного, хотя и одноэтажного губернаторского дома, два окна которого выходили на улицу, а два других - во двор.

   Вдруг до слуха губернатора достиг скрип полозьев нескольких саней; он взглянул в окно и увидел въезжавшие на двор три воза.

   - Посмотрите, mon cher, что такое там привезли? - обратился он к собеседнику.

   Чиновник особых поручений поспешил исполнить приказание начальства. Вернувшись через несколько минут, он доложил:

   - Дела о земском заседателе NN, для личного просмотра вашего превосходительства, согласно вашей резолюции.

   - Пусть везут туда, откуда привезли! - махнул рукой озадаченный сановник.

   Так окончился просмотр дел этого, почти мифического, земского заседателя.

   Вскоре он умер, и по роковой случайности, в день его смерти рухнул в губернском суде шкаф под тяжестью производившихся о нем дел.

   Одни эти примеры достаточно объясняют, что и дело Егора Никифорова не могло прийти скоро к окончанию, несмотря на то, что следствие было произведено всесторонне и полно. Уже одно то обстоятельство, что труп был найден вблизи заимки Толстых, почти около высокого дома, давало основание затянуть дело.

   Иннокентий Антипович не раз посещал К., - так как Петр Иннокентьевич решил не переезжать в город, - и долгушку Толстых, на которой катался по городу Гладких, видели несколько раз и подолгу стоявшею у подъездов домов, занимаемых судейскими.

   Опишем, кстати, самое расположение города К.

   Несмотря на то, что в нем сосредоточены центральные управления губернией, на вид он невзрачен и мал. Местоположение его, впрочем, своеобразно живописно. Он лежит на берегу быстроводного Енисея и окружен живописными отрогами Саянских гор, образующих котловину, в которой и помещается немудреный город. Мы не даром упомянули о своеобразной живописности местоположения города; так, окружающие его горы почти совершенно лишены растительности и придают, как ему самому, так и окрестностям, мрачную картину величественной дикости.

   Среди этих великанов природы незатейливые городские постройки и даже изредка попадающиеся каменные двух и трехэтажные дома кажутся лачугами и совершенно ускользают от внимания въезжающего путешественника, любующегося синевою окружающих гор, чарующих глаз разнообразием тонов и оттенков, смотря по времени наблюдения.

   Но город, как мы заметили, и на самом деле не стоит внимания. Он построен по типу "русских" - этим прилагательным зовут в Сибири все, что принадлежит европейской центральной России - уездных городов: три параллельные улицы, пересеченные такими же параллельными один к другому и перпендикулярными к улицам переулками.

   Средняя улица считается главной, а две боковые второстепенными. Под городом слобода, с кое-как, без всякой симметрии и плана построенными домишками и даже мазанками, образующими кривые переулки и закоулки.

   Таких слобод в К. - две и даже три, если считать поселок на выгоне за соборной площадью. Одна тянется к крутому берегу главной реки, а другая расположена на болотистых берегах маленькой горной речки, протекающей с левой стороны города, считая от въезда по направлению от той части Сибири, которая на языке законоведов именуется "местами не столь отдаленными".

   Невдалеке от слободы, находящейся за соборной площадью, уже совершенно по выезде из города, стоят особняками, друг против друга, два обширные деревянные здания, обнесенные высокими частоколами - это городская и пересыльная тюрьма. Вне частокола, огораживающего пересыльную тюрьму, стоит домик, служащий квартирой смотрителю, и рядом с ним казарма для тюремных надзирателей. Первый, окруженный палисадником, с пятью уставленными цветами окнами, является своим веселым видом резким контрастом с почерневшими от времени грустными зданиями, стоящими по ту сторону частокола.

   Долгушка Толстых, с восседавшим на ней Иннокентием Антиповичем, вскоре после ареста Егора Никифорова остановилась у этого домика и стояла довольно долго.

   Результатом этого визита был пропуск Гладких в контору городской тюрьмы, куда вскоре был приведен и арестант Никифоров. Смотритель, по желанию дорогого гостя, удалился в смежную с конторой комнату, и Иннокентий Антипович и Егор остались с глазу на глаз. Гладких крепко запер двери конторы, как наружную, так и ведшую в смежную комнату, и когда убедился, что никто не может быть свидетелем свидания, бросился со слезами на глазах на шею арестанта.

   Тот даже отступил несколько шагов в изумлении.

   - Вы, вы пришли ко мне... - бессвязно заговорил он, - когда знаете, что меня ожидает в будущем каторга за убийство...

   - Ты сам хотел этого!..

   - Что вы хотите этим сказать?

   - Ты думаешь, Егор, я не знаю, что ты невинен.

   - Тише, тише... неровен час... услышат...

   - Пусть тебя хоть три раза присудят к каторге, но я и Петр знаем, что ты более чем честный человек.

   - Петр Иннокентьевич, разве он тоже знает, разве он также, как и вы, догадался, почему я ничего не говорил в свое оправдание?..

   - Да!

   - Это мне неприятно.

   - Я должен был сказать ему всю правду.

   - Зачем?

   - Затем, чтобы он знал, чем он тебе обязан.

   - Напрасно.

   - Когда он узнал, что при допросе ты молчишь обо всем случившемся в день, предшествуемый убийству, и в ночь его совершения, он хотел сам ехать к заседателю и сознаться.

   - И что же?

   - Я удержал его от этого...

   - За это вам большое спасибо... Вы мне даете возможность отплатить добром за добро Петру Иннокентьевичу, спасти барышню и исполнить волю покойного барина. А барышня Марья Петровна, чай, огорчены страсть?..

   Иннокентий Антипович не успел ответить, как раздался стук в дверь из соседней комнаты - знак, что свидание окончено.

   - Я приду к тебе еще не раз... - сказал Гладких и начал отпирать двери.

   Егора Никифорова снова увели в камеру. Гладких уехал в город.

  

  

   Вскоре после возвращения Иннокентий Антипович Гладких отправился на заимку. Он только что после обеда собрался навестить Арину, как ему доложили, что на кухне ожидает его баба из поселка. Гладких поспешил выйти в кухню.

   Баба принесла печальную весть.

   Вскоре после того, как Егора отправили в К-скую тюрьму, Арина заболела и слегла в постель. Две соседки поочередно ухаживали за ней, ни на минуту не оставляя ее одну. В прошлую ночь - так рассказывала баба - Арина преждевременно родила девочку, маленькую, как куклу, но здоровую. Родильница пожелала увидеть своего ребенка. Его положили к ней на постель. Тогда больная вдруг горько зарыдала и пришла в страшное волнение. Девочку у ней отняли, а часа через два Арина умерла тихо, точно заснула.

   - Таперича у нас не знают, что и делать с девочкой, - продолжала баба. - Все говорят, что лучше бы она совсем не родилась на свет, да и я так смекаю, что большой бы ей был фарт {Счастье - местное выражение.}, если бы она скорей отправилась за своей матерью...

   - Я сейчас приду сам... - остановил Гладких разболтавшуюся бабу, и последняя, что-то причитывая себе под нос, удалилась.

   Иннокентий Антипович отправился к Толстых.

   Известие о смерти Арины было для последнего вторым тяжелым ударом.

   Не скрыл Гладких и переданных бабою толков жителей поселка о судьбе родившегося и осиротевшего ребенка.

   - Когда эта подлая баба желала смерти этой бедной, ни в чем неповинной девочке-сиротке, я едва удержался, чтобы не броситься и не поколотить ее.

   - Она смотрит на вещи, как они есть на самом деле, вот и все, - мрачно заметил Толстых. - Но что ты теперь намерен делать, Иннокентий? Ведь хозяин теперь тут ты. Приказывай, решай, действуй... Я заранее согласен на все, что ты придумаешь.

   - Так ты предоставляешь мне свободу действий?..

   - Конечно.

   - И даже от твоего имени?

   - Без сомнения.

   - Что я решу - ты утвердишь?..

   - Заранее... Хочешь письменно?

   - Как будто я не верю твоим словам. Впрочем, теперь дело только в том, чтобы найти кормилицу для ребенка - этим пока должны ограничиться заботы о нем; все дальнейшее в будущем...

   Гладких тотчас же отправился в поселок. В избе Арины он застал пять или шесть баб. Покойница лежала на столе, головой в передний угол, под образами, закрытая холстом. Слабый свет лампады боролся с тусклым светом потухавшего дня, смотревшего в окна.

   Иннокентий Антипович истово перекрестился и тихо, чуть слышно, произнес:

   - Несчастная Арина, пусть душа твоя утешится ранее, чем покинет землю! Я клянусь тебе, что никогда не оставлю твоего ребенка и буду любить его, как своего родного. Где же ребенок? - обратился он к бабам.

   Одна из них отвечала:

   - Нельзя же было его оставить здесь, я его отнесла к Фекле, которая только что отнимает от груди своего младшенького.

   - Хорошо, - заметил Гладких, - жителям поселка не надо будет заботиться об этой сироте, ее берет себе в качестве приемной дочери Петр Иннокентьевич.

   - Мы ранее думали, что это так случится, так как Петр Иннокентьевич был всегда добр к Арине и к Егору! Конечно, не бросит же он ребенка на горькое сиротство! Это, верно, пожелала барышня Марья Петровна, которая хотела быть у Арины крестной матерью! - затараторири бабы.

   Иннокентий Антипович отправился разыскивать Феклу, жившую через несколько изб. Он знал ее, как и всех жителей поселка, и нашел ее с малюткой на руках.

   Со слезами на глазах стал он рассматривать девочку.

   - Уж такая она нежная да субтильная, - затараторила Фекла. - Ножки и ручки тоненькие-претоненькие! Хорошенькие, голубые глазки... Она будет белокурая - в мать... С какою жадностью она сосет грудь, видимо, норовит отъесться - войти в тельце... Что-то с ней будет, бедняжкой?

   - Не хочешь ли ты оставить ее у себя? - спросил Гладких.

   - В питомках?

   - Да, но не навсегда, только на год, много на два...

   - Я готова оставить ребенка у себя, - степенно отвечала Фекла. - Мы с мужем хотя и не богаты, и у нас у самих трое ребят, но бросить и чужого ребенка несогласны. Отказываться принять малютку - грех, я же так любила Арину, и в память о покойной готова поставить ее дочь на ноги.

   - Что касается вознаграждения, то Петр Иннокентьевич не допустит, чтобы ты воспитывала малютку даром. Ты будешь ее кормилицей - это решено; но она не должна быть тебе и мужу в тягость. Ты будешь получать за нее ежемесячно по десять рублей.

   - Десять рублей в месяц! - воскликнула, растерявшись от радости, Фекла. - Да ведь это в год целый капитал!

   - Петр Иннокентьевич так решил.

   - Значит, этот ребенок принес к нам в дом довольство...

   - И слава Богу, - сказал Гладких, и вынув из кармана десятирублевку, подал ее Фекле.

   - Вот за первый месяц.

   В это время вошел муж Феклы, Антон Акимов. Жена передала ему в коротких словах о случившемся.

   - Мы и даром взяли бы бедную сиротку, - сказал он просто. - А коли Бог фарт посылает - надо благодарить Его.

   Антон перекрестился.

   - Но девочку надо будет окрестить, Иннокентий Антипович, - обратилась к Гладких Фекла.

   - Да, это мы сделаем завтра, после похорон ее матери.

   - А как вы ее назовете?

   - Не знаю... Об этом я еще подумаю.

   На другой день похоронили Арину, а затем окрестили и ее дочь. Крестным отцом был Гладких, а крестною матерью - Фекла.

   Девочку назвали Татьяной. Это имя дал ей Иннокентий Антипович, в честь своей покойной матери.

   После крестин Гладких приказал наглухо заколотить избу Егора Никифорова. Дверь запер большим висячим замком, и ключ от него взял к себе.

   Обо всем этом он, по возвращении домой, доложил подробно Петру Иннокентьевичу Толстых. Тот одобрил все его действия.

   Маленькая Таня прожила у своей кормилицы до двух лет. За ее здоровьем неустанно наблюдал Иннокентий Антипович.

   По достижению двух лет девочку взяли в высокий дом. К ней приставили няньку, приезжую из России, которую Гладких разыскал в К.

   Прислуге дома, под страхом быть тотчас же выгнаной, было запрещено говорить девочке об Егоре Никифорове и о покойной Арине.

   Таня звала Гладких "крестным", а Петра Иннокентьевича ее научили звать "папой". Старику это нравилось. Он, впрочем, ни в чем не перечил Иннокентию Антиповичу.

   Уже более года он жил мучимый совестью, подавленный раскаянием, ничем не интересующийся.

   Управление всеми своими делами он всецело передал в руки Гладких и не вмешивался ни во что.

   Впрочем, случилось то, что предвидел Иннокентий Антипович. Толстых вскоре страстно привязался к ребенку того человека, который все еще продолжал томиться в к-ской тюрьме в ожидании суда и каторги.

   Так как Толстых почти никогда не выходил из дому, то малютка была всегда у него на глазах.

   Он часто брал ее на колени и лихорадочно целовал, причем каждый раз, вероятно, вспоминал об Егоре Никифорове, а, быть может, и о своей несчастной дочери.

   Иннокентий Антипович за это время несколько раз посетил к-ую тюрьму и виделся с Егором Никифоровым.

   Он сообщил ему о рождении дочери, но умолчал о